Мы, наши дети и внуки. Том 2. Так мы жили Никитин Борис

Наши ошибки

Лена Алексеевна: Весной 1988 года к нам приехала из Гамбурга переводчица наших книг Марианна Бутеншён. Оа уже бывала у нас раньше, и мы встретились как старые добрые знакомые, хотя, конечно, она приехала к нам не просто погостить. Читатели наших книг в Германии задавали много вопросов о том, как складывается наша жизнь дальше, как сказалось на судьбе детей все то, о чем мы писали.

И вот, чтобы подробнее и точнее рассказать об этом, Марианна приехала к нам с диктофоном. Разговоры иногда длились чуть не до утра. О чем только она и нас, и всех наших ребят не спрашивала! Один из вопросов звучал так: ЕСЛИ ВЫ БЫ НАЧАЛИ СВОЮ СЕМЕЙНУЮ ЖИЗНЬ СНАЧАЛА, КАКИХ ОШИБОК ЗАХОТЕЛОСЬ БЫ ВАМ ИЗБЕЖАТЬ?

Вопрос попал, как говорится, в больную точку: я об этом много думала и раньше, даже записывала кое-что в свою «красную книжечку». То, что я тогда ответила Марианне, перед вами. Это информация к размышлению, не больше. Но и не меньше! Думать тут действительно надо не только нам, но и всем, кто хочет у нас что-то перенять.

Л. А.: У нас получается так: Борис часто говорит, что я «захожу с черной стороны», когда мы оцениваем то, что сделали. Но мы поставлены в такие условия, когда должны все анализировать еще и потому, что мы несем это людям. И когда я больше обращаю внимания на то, что у нас не выходит, Борис воспринимает это как «заход с черной стороны» – и даже завел для меня такую черную тетрадку, куда я писала всякие «черные» мысли. Но еще подарил и красную тетрадку, чтобы я отмечала и какие-то светлые стороны…

Потом я поняла, что мы здесь, наверно, делим какие-то свои функции. И это не без пользы получилось, потому что если бы я все время только поддерживала его, то мы бы унеслись в заоблачные дали и потеряли бы всякое представление о реальности. И мне волей-неволей пришлось занять такую позицию критика, хотя это очень тяжелая позиция, которая, конечно, ведет к конфликтам. Пришлось идти на это, и не потому, что у меня вредный характер, а потому, что я просто чувствовала, что противовес должен быть. Увлечение увлечением, но мы обязаны видеть и негативные стороны, иначе очень сложно сориентироваться. И вот после какого-то нашего спора я записала такую вещь.

Первое, что мы сделали нехорошим, – это сосредоточенность наша на детях. У какого-то автора я встретила такой термин – «любование детством», поняла: это и про нас. Дети стали главным в нашей жизни; не детство как таковое, не изучение детей – это попозже было, хотя почти одновременно. Одно дело, когда люди изучают все, что связано с воспитанием, а другое дело, когда эти, конкретные люди, которые у тебя во власти, то есть собственные дети, стали как бы главным сосредоточием нашей жизни. Это было гипертрофировано, и это было нехорошо – в первую очередь для ребят.

Хорошо, что мы опомнились… Кстати, помог мне понять это не ум – ума бы, может, и не хватило. Но я почувствовала, когда ребятишки – маленькие совсем! – начали себя подавать, себя показывать, изображать, хитрить, подлаживаться… и так далее. Вот я и почувствовала, что мы что-то делаем не то. А осмысление этого пришло гораздо позже, когда я поняла, что взрослые не должны ходить вокруг детей хороводом, особенно в семье, не должны отдавать свою жизнь детям буквально на растерзание.

Это была одна из очень серьезных ошибок. Мы ее выправляли в течение всей жизни. По-моему, выправили в основном. С внуками я этого уже не допущу. Бабушкой я не принадлежу внукам своим – они будут ко мне лезть, но я себя не отдам им в распоряжение, не потому, что мне себя жалко, а потому, что я знаю, чем это грозит.

Есть такая легенда. Сын вырос у матери один, влюбился в девушку, а девушка ему говорит: «Я буду твоя, если ты принесешь мне сердце матери». И он таки вынул сердце у матери, несет его своей жестокой красавице, а у порога ее дома спотыкается и роняет сердце. И слышит: «Не ушибся ли ты, сынок?» – это говорит ему материнское сердце.

Вот такая легенда. Воспринимается она по-разному. И мной лично она воспринималась как апофеоз материнской любви: вот ведь – мать о себе не думает даже в такие моменты. И только сравнительно недавно, года два-три назад, я поняла трагический смысл этой притчи, который обычно так не воспринимается людьми: ведь такая мать только такого сына и могла вырастить, способного ради своего удовольствия на чудовищное злодейство. То есть получается все шиворот-навыворот. Выходит, нельзя себя в жертву приносить, а мы это хоть отчасти, но сделали.

Вторая наша ошибка, впрочем, не столько вина, сколько беда наша – от собственного бескультурья, непонимания, неразвитости какой-то, – мы перепутали в чем-то существенном свои роли, функции мужчины и женщины в семье. И от этого было много бед. Даже наблюдая нас, вы видите, что мне пришлось лидерствовать, а этого нельзя допускать в семье; лидером должен быть мужчина. Борис Павлович – лидер в определенных сферах своей жизни, своей деятельности, а вот решения по семейным делам чаще, к сожалению, пришлось принимать мне.

Вот школа, допустим, в основном на меня легла – многое пришлось решать твердо, бескомпромиссно, что противопоказано женщине. А у меня и так характер был мальчишеский, потому что я среди мальчишек росла, и женского – не деятельного, а воспринимающего – во мне было очень мало; меня материнство спасло как женщину! Даже ум у меня ближе к мужскому – логическому, нежели к женскому – интуитивному.

От этого я очень страдаю – боюсь, что передала это своим дочерям, что это помешает им в семейной жизни. Понимаю, что идет вообще глобальный процесс – омужичивание женщин, феминизация мужчин, и процесс этот очень больно ударяет по всем семьям. Если бы начинать сначала, то я попыталась бы противостоять этой напасти, как-то откорректировать отношения, кое-что отладить, кое-где самой на второй план встать, как-то стимулировать ведущее положение и ответственность мужчины в семье. Жаль, что у меня не хватило для этого ни интуиции, ни сердца, ни ума. Теперь я расхлебываю.

Очень серьезную ошибку мы допустили и в том, что серьезные вещи, серьезную жизнь подменяли игрой. К счастью, у нас сама по себе жизнь была нелегка: и неблагоустроенный быт, и постоянные материальные трудности, и вечный цейтнот – они нас заставляли решать проблемы всерьез. Если бы нам дали в то время какую-то дотацию, свалилась бы на нас, например, большая премия – я думаю, что мы здесь напутали бы хуже и больше.

Вот зайдите к нам в мастерскую – она же не Мастерская. Я в таких случаях вспоминаю верстак и рабочий стол своего отца (он был мастер на все руки) или рабочий уголок своего двоюродного брата, который он сделал в своей квартире, в крохотном помещении. Так это же Мастерская! Там что инструмент, что место для инструмента – место для работы! Там делают дело – сразу видно. А у нас… Борис Павлович сделал грандиозное дело, дав ребятам настоящие инструменты в руки, научив их работать, я ему благодарна буду, что называется, до конца своих дней. У наших ребят умелые руки, но эти умелые руки не реализовались в деле серьезном.

Когда они вошли в жизнь, жизнь не дала им этого дела, но ведь и мы не дали им настоящего дела в нашей мастерской. Работа в ней была ближе к игре: поигрались – и забросили. Прекрасные станочки были куплены или сделаны отцом, а много ли на этих станочках сделано реально такого, чтобы полюбоваться делом своих рук? Маловато. И это опять не столько вина наша, сколько беда. Я рано это поняла, но, к сожалению, ничего не смогла сделать. Это одна из серьезных наших ошибок, сейчас пытаюсь ее преодолеть.

Убеждена: детям нельзя легко давать дорогие приборы, дорогие инструменты, которыми можно что-то делать. Ребенок должен их заслужить – своей работой, своим старанием. А нам, взрослым, надо уметь поручить работу – мой отец вот умел это как-то делать: мы с братом из кожи вон лезли, чтобы доказать отцу нашу состоятельность в трудовых делах. Он доверял, например, мне провести линию у него на чертеже – я гордилась этим и на всю жизнь запомнила, что я оказалась достойна этого доверия.

А мы своим ребятам предоставляли полную возможность – пожалуйста, делай, – но не смогли осилить по-настоящему организацию их серьезного труда. Нас спасло от беды только то, что отец сам работает прекрасно, и делал он реальные вещи – полки, мебель, все приспособления, он не профессионально занимался этим, но тем не менее делал реальные вещи, и ребята ему помогали в этом – меньше, чем могли бы, правда.

Пойдем дальше. Мы теперь получаем иногда «рекламации» от детей: почему у нас нет хорошей художественной литературы, качественных музыкальных записей, почему на эстетическую сторону быта мы всегда обращали так мало внимания?

Почему-почему… Тут уж моя вина, а скорее беда – ни сил, ни времени, ни средств не было это осилить. У нас действительно не хватало того, что мне всегда было близко (у меня брат – архитектор, я росла при нем), того, что называется уютом дома, в смысле упорядоченности его, если хотите, ухоженности. Правда, наш дом по-своему гармоничен. Допустим, если сделать красивую стенку и «влепить» ее Борису Павловичу в комнату, то пришлось бы все менять: среди самодельной мебели она стала бы инородным телом.

Когда японцы целенаправленно озаботились эстетическим воспитанием, к тому же на базе общей высокой культуры, да стали развивать всех вообще детей эстетически, они добились колоссальной производительности и прекрасного качества своих изделий как раз благодаря этому. Они поняли выгоду эстетического воспитания. Но меня волнует не эта сторона. Я понимаю, что человек, эстетически воспитанный, с молоком матери вобравший в себя гармонию мира, гармонию превосходных изделий рук человеческих, не может плохо сделать для другого. Ему будет не только противно, но и стыдно на небрежно оторванной бумажке кому-нибудь записку написать – у него натура этого не потерпит! То есть эстетический вкус – это закладывание очень многих нравственных начал в человеке.

Здесь я могла бы ребятам больше дать, меня саму тянет к искусству – это от семьи у меня: мы любили петь вместе, любили и музыку, и поэзию, и книги – все то, что связано с духовным миром, миром искусства вообще. А в нашей семье многое было в загоне, и очень долго. Пожалуй, кроме книг, поскольку я работала в библиотеке. Если бы я там не работала, это было бы бедствие – найти книги хорошие ведь у нас невозможно.

И вот все лучшее, что попадало мне там в руки, я несла домой читать – часто для чтения вслух. Это, пожалуй, единственное средство, которое было в моих руках: я уж старалась за всех артистов разом и пыталась ребятам как бы передать эту любовь к слову, звучащему слову.

О самом чтении вслух многое можно рассказать – это совершенно удивительное действие, в котором не только что-то узнается и что-то выращивается в душах человеческих, поскольку это искусство. Само это общее действие необыкновенно сближает, необыкновенно! Когда мы смотрим телевизор или идем в театр, кино, мы там друг на друга не смотрим, а смотрим куда-то, и каждый по-своему воспринимает и переживает… А когда читаешь книгу, ты видишь все лица, а они видят лицо читающего: если уж у меня дрожит голос в какой-то момент, я же не играю при этом, тут предельная искренность крайне нужна, как это действует! Это настолько поразительный способ объединения, узнавания друг друга, что я лучше просто не знаю.

А в общем-то, этот огромный пласт человеческой культуры – через искусство идет культура к человеку – у нас остался на примитивном, низком уровне. Я хотела, конечно, передать ребятам свое собственное благоговейное отношение к искусству, этому великому проявлению человеческого духа, но не знала, как это сделать, чтобы не навредить, не возбудить потребительское отношение к нему. Именно поэтому я боялась ходить с ними по музеям, всяким экскурсиям.

Я вообще считаю, что сейчас отношение к музеям, к святым местам безобразно. Когда Парфенон греческий – общее детство человечества – толпами топчут, фотографируют и кусочки отрывают – нет слов. Нужно, чтобы на сто километров кругом никаких дорог: снимай лапти и топай туда босиком, как в святые места раньше ходили. Ты за это время прочувствуешь, куда ты идешь, ты о многом подумаешь, и тогда восприятие того, к чему ты идешь, будет на всю жизнь! Может, один раз и надо это сделать, как в Мекку люди ходили… Это нельзя потреблять, до этого надо подниматься. Я так чувствую: не могу идти в музей, пока не готова.

Понимаю, что из-за моего «максимализма» ребята у нас получили в этом отношении маловато. Сейчас бы я, наверное, сделала иначе: стала бы, например, обязательно обзаводиться хорошей библиотекой. Я всегда пользовалась библиотечными книгами, но я же их возвращала. И как трудно было расставаться с книгой, с которой как бы срослась душой, а достать ее было невозможно. И только Юля занялась сейчас этим делом. Она как-то устроила «бунт»: «Вот посмотри, папа, сколько книг стоит! А где книги мамины?! (Она имеет в виду касающиеся искусства, литературы…) Все только твои!» Я удивилась: действительно, так и есть. А хорошие книги должны быть постоянно в доме, чтобы руку протянул – и прочитал строчки, нужные позарез.

А вот еще мы говорим: «Легко учатся. Легко постигают…» – действительно, легко, а ведь это и плохо. Меру сложности, нагрузки на ребят мы определить не очень-то сумели, и у них сложилось впечатление, что легко и должно быть – как бы ожидание легкого. А вот, допустим, иностранный язык, который мы не смогли дать в семье, оказался нелегким, и почти никто из них не знает его. «Не зацепило», потому что трудно. Вот на этом «легком» мы тоже слегка погорели. Я бы сейчас в этом отношении политику свою вела иначе. Трудно сказать КАК, но иначе.

С этим связана еще проблема, грандиозная для родителей и воспитателей: соотношение «хочу» и «надо». Мы эту проблему не решили. Нет, я бы так сказала: мы все проблемы в основном решили, поскольку нет катастроф, но решили не так, как надо было бы, не на должном уровне. «Хочу» для некоторых наших ребят куда сильнее «надо», а у других наоборот: «надо» давит желания. А ведь в принципе-то у человека все счастье заключается в том, чтобы «надо» стало твоим «хочу».

Но для этого надо разобраться, что действительно НАДО, а что вовсе не обязательно – это проблема огромной важности. Если верно определить это «надо», тогда складываются долг и желания, и получается то, что хотелось бы.

Но у нас в жизни много противоречий: ребятам говорят «надо», а они не понимают, почему «надо». Например, «Почему я должна в школу идти?» – а почему, действительно? Попробуй докажи, что в эту школу надо ходить. И когда мне пришлось об этом думать, то решила, что сталкивать эти две вещи нельзя: «надо» – должно быть убеждением человека, а не чем-то навязанным, когда силой кто-то заставил. А если убежден – значит, ХОЧУ: как говорится, охота пуще неволи.

Сама-то я росла в те самые тридцатые-сороковые, когда веру в кумира, это самое «надо» нам вталкивали очень сильно – до подкорки, до интуиции какой-то – чувство долга! Теперь я сама с собой в этом отношении борюсь: «А надо ли?» Тебе сказали «надо!» – и ты, не вникнув, как дура, стараешься. Через многое пришлось пройти, даже через отрицание опыта собственной матушки: она, общественница, учительница, вечно несла какие-то дополнительные обязанности в поселковом совете депутатов. А у меня рано возникли сомнения, зачем она столько времени тратит, например, на избирательные списки – ночами глаза портит, но – «надо!». И понадобилось время, чтобы понять, что ничего этого не надо, и уж меня в эту общественную деятельность не заманишь никакими калачами.

Вот и ребятам мы говорим: сам принимай решение, потому что то, что говорят «надо», – далеко не всегда так; собственную голову имей – думай, действительно ли это надо. Например, одеваться как все – надо? Если это твою душу защищает от вторжения – да! Мне Оля сказала однажды: «Оденешься как все, так не лезет никто в душу», и я поняла, что джинсы купить надо, это не блажь. А могла бы поиздеваться: «Что это тебе, обязательно модные тряпки нужны?» Оказывается, действительно, могут быть и нужны.

А самая наша грандиозная ошибка заключается в том, что живем мы как в аквариуме. То, что мы совершили, просто немыслимо. Я иногда вообще не пойму, как мы выдерживали все, почему ребята не разбежались до сих пор. Я понимаю семью как мир интимный, закрытый от посторонних взглядов, – это очень личное окружение человека, вторгаться в него безнаказанно нельзя. Англичане не зря говорят: «Мой дом – моя крепость», потому что здесь, в семье, пожалуй, единственное место, где человек может быть самим собой – без всяких масок и мундиров.

И когда толпа людей идет через дом ежедневно, еженощно и всю жизнь – конечно, на разнос все идет. Борис Павлович в этом отношении абсолютно спокоен. Для него выглядит так: ну как же, люди идут, им надо помочь… Сколько мы ни толковали, сколько ни спорили, сколько я ни рыдала, ни отчаивалась – даже ультиматумы выдвигала, – и все равно так и не объяснила ему очевидные для меня вещи.

Потом это дошло и до детей – начали бунтовать и они. Вообще-то ребята у нас доброжелательные и людей встречали хорошо, но однажды меня прямо затрясло, когда я вдруг услышала – это было лет 15 назад: «Опять идут эти типы…» Я пришла в ужас, обмерла буквально. Мы-то и людей еще не знаем, какие они, а уже – «типы». Я же знала, что люди к нам идут в основном хорошие – то-то и обидно! Значит, независимо от того, кто идет, уже какое-то человеконенавистничество начинается – от усталости, от этого постоянного калейдоскопа лиц… Меня саму это доводит до невозможного состояния, моя психика, наверное, не выдерживает больше ста знакомых, и когда я вижу знакомое лицо и не помню, кто это, для меня это «облом», как говорит Юля, а у меня этих «обломов» каждый день…

Постепенно я все-таки смирилась и, наверное, слегка отупела. А когда услышала «типы», кажется, я даже провалялась дня три в постели. Тогда и начались наши баталии, потом появилось это ужасное объявление на березе: «Приходите в последнее воскресенье…»

Что бы я сделала сейчас? Я бы все это, конечно, смягчила и очень озаботилась тем, какую информацию получают люди, чтобы она была наиболее приближенной к реальной, действительной жизни, чтобы не было легенд ни в ту, ни в другую сторону: ни «золотых памятников» и ни милиции. Ведь мы жили постоянно между двумя этими огнями. Одни: «Анафему им! Лишить родительских прав!» Другие: «Вам при жизни надо памятники! В министры!»

А ведь ни то ни другое ни нам, ни людям не нужно. Им нужна наиболее правдивая, наиболее достоверная информация о том, что есть в нашем опыте ценного для всех. Так же, впрочем, как и в любом другом опыте. Вот об этом, думаю, и надо было нам позаботиться с самого начала.

И внуки

(наблюдения дедушки и размышления бабушки)

Борис Павлович (комментарий 1989 года): Теперь, когда все дети выросли и работают, а в четырех молодых семьях растут уже девять внучат, очень многие спрашивают нас: «А ваши дети воспитывают внуков так же, как вы? Согласны ли дети с вашими методами воспитания?»

Если ответить, что согласны, то это будет верно лишь отчасти. Во-первых, дети выросли очень разные по своим характерам, а во-вторых, их мужья или жены пришли, естественно, со своими взглядами, с другим опытом и теми привычками, которые трудно изменять, когда человек уже вырос. Поэтому в семьях у них сложились своеобразные обычаи, естественные для них и не всегда рациональные с моей точки зрения. Но что поделать?

С внешней стороны – многое «по-никитински»: дома малыши носятся и зимой, и летом босичком; на спортивном комплексе «Аист», который я привез из далекого Северодвинска, проводят столько времени, сколько душа пожелает, и превращают его и в «пароход», и в «автобус», и в «космический корабль». Они очень дружны между собой и если вынуждены зимой на две-три недели расставаться, то скучают и радуются встрече так горячо, словно не виделись целый год.

Наши дети кое в чем пошли дальше нас. Мы, например, не окунали своих детей в холодную воду, когда приносили из родильного дома, а они это делают. Оказывается, это лучший способ запуска терморегулирующих функций, и потому без тени страха внучата всю зиму выскакивают босиком на снег и со мной, и без меня. Поэтому хлопот со здоровьем внучат почти никаких, а для нас особенно отрадно то, что у них и в помине нет того кошмарного экссудативного диатеза, который преследовал шестерых наших детей долгие годы. Спасибо Илье Аркадьевичу Аршавскому. Его совет дать ребенку материнскую грудь в первые же минуты жизни (гениальное открытие!), чтобы младенец высосал первые капельки молозива (природный эликсир жизни и здоровья!), спас от диатеза младшую нашу дочку и почти всех внуков.

И результат: из девяти внуков только один пострадал от диатеза (помогло ему народное средство: березовый деготь, смешанный пополам с топленым нутряным салом, – мазать больную кожу дважды в день в течение недели). Снова и снова мы убеждались: то, что 17 лет тому назад казалось нам случайностью, на самом деле есть могучий закон природы.

А внучата радуют нас не только шелковистой кожей, но и ладными стройными фигурками, удивительной ловкостью и легкостью движений и той потрясающей неутомимостью, которая так обычна для малышей и которая иногда почему-то пугает взрослых. А сколько силы в этих неугомонных деятелях! И они, конечно, должны ее показать каждому, кто остановится около дедушкиных гирь. Весят гири 16, 24 и 32 кг, но уже начиная с двух с половиной лет все становятся «тяжелоатлетами», а в пять-шесть переставляют с места на место даже самую тяжелую (сами-то весят всего 16–18 кг).

Трое старших внучат (5, 6 и 8 лет) давно читают книжки, и не только себе, но и младшим, а Дашенька в два с половиной года не только знает все буквы и цифры, но и безошибочно находит на школьном глобусе все материки и океаны. Внуки много конструируют, строят сооружения из кубиков и все тех же деревянных кирпичей, которые я сделал еще для своих ребят.

Мне, правда, кажется, что в свое время мы больше времени и сил уделяли детям, они развивались быстрее, чем внучата, и были сообразительнее, но доказать, что это так, довольно трудно.

Бесспорным остается только одно – возможности детей настолько выше и научных, и житейских представлений, что грустно видеть и убогость современного слишком среднего образования, и трагедию самых способных и одаренных, которых школа останавливает в развитии уже в 12–13 лет. Остается только надеяться, что оживляющая общество гласность приведет наконец не к словесной, а к реальной перестройке, когда появятся возможности хотя бы в нескольких школах дать простор расцвету способностей и талантов наших детей, а общество научится и видеть, и ценить талантливых людей. Мечтаю, чтобы мои внуки учились в такой школе.

Лена Алексеевна (комментарий 1989 года): Внуки у нас подоспели как раз к моему уходу на пенсию, так что мой «заслуженный отдых» оказался очень кстати. И вот уже почти десять лет я дома – с внучатами. Получилось так, что двое всегда при нас, мы живем вместе; двое приезжают на выходные и на лето, остальные бывают раза три-четыре в год – чаще просто не выходит: далеко живут.

И вот что я заметила: всех я люблю, конечно, но как по-разному складываются наши отношения! Что любовь даже у матерей бывает разная, это я и раньше знала: к ней всегда примешивается то чувство острой жалости, то какой-то робости, то глубокого уважения, то удивления – свой «привкус», свой «оттенок» у любви к каждому ребенку. А с внуками вышло по-другому, здесь многое зависит от того, сколько мы бываем вместе. Вот когда я поняла и почувствовала, как сложно бывает с малышами, когда они растут не рядом, а где-то за тридевять земель. С теми, что живут у нас, мы понимаем друг друга с полуслова, полувзгляда, как камертоны, легко настраиваемся друг на друга – такого наслаждения от взаимопонимания я не испытывала даже с детьми.

А вот к внучатам, приезжающим раз в неделю, уже приходится поначалу привыкать, ведь дней пять не виделись – они уже другие! Помогает, конечно, опыт, но опыт – это обобщенное знание, а здесь-то каждый – уникальная личность, которая успела измениться и… отвыкнуть от меня. Первый день приходится быть «на подступах», второй – мы уже свои, а тут – снова расставание.

С остальными еще сложнее: три-четыре месяца перерыва – словно скачок в неизвестное. Тут уж приноравливаться заново и завоевывать их симпатию приходится неделями.

Вот после этого и думаю, думаю… Бабушки и дедушки все чаще становятся теперь приходящими. А от приходящих, временных что внукам достается? Только гостинцы и нотации. Немного, честно говоря. Впрочем, старикам от внуков тоже ничего не перепадает, кроме «спасибо» и вежливых улыбок. На шею никто не кинется, не задохнется от счастья, как недавно моя Лелека. Мы с ней за все три года ее жизни почти не разлучались надолго, а тут меня не было около двух недель. Обняв меня крепко-крепко, она не могла даже вымолвить ничего, только постанывала: «А! а!» – и прижималась, прижималась щекой к моей щеке. А про гостинцы мы обе забыли…

Лена Алексеевна (комментарий 1997 года): Продолжаю через восемь лет… К тому времени как выйдет эта книга, нашей самой младшей – четырнадцатой – внученьке Сонечке исполнится уже 5 месяцев. Дедушка гордится: «У нас семеро детей и четырнадцать (7+7) внуков. Теперь ждем пятнадцатого…»

Я вижу, как он бережно обнимает дочку, ждущую своего четвертого и нашего пятнадцатого, нежно целует ее и, осторожно приложив руку к ее животу, сияет доброй, растроганной улыбкой: «Чувствуешь, как прыгает?» – и молодеет при этом лет на тридцать, становясь точь-в-точь таким, каким ждал первого, второго и седьмого, а потом по очереди каждого из внуков!

Помню, он меня когда-то смешил и умилял этим восторгом ожидания. Я все удивлялась:

– Ты не привык еще? Не впервой ведь!

– Как можно привыкнуть к чуду?! – всякий раз бурно возмущался он.

И правда, наш дедушка и после восьмидесяти не охладел ни умом, ни сердцем и не может говорить спокойно о том, что составляет смысл его жизни последние сорок лет: ДЕТИ, их будущее, их физическое и интеллектуальное развитие, школа… И все-таки мне иногда кажется, что ожидание и рождение ребенка было и остается самой сердечной, самой трогательной его заботой… Вот почему очередного – пятнадцатого – он ждет с нетерпением и нежностью, как своего собственного ребенка.

Однако я же должна написать о внуках, а получается все о дедушке с бабушкой. Да как нас и разделить-то?!

Вместе с нами в одном, вечно перестраивающемся доме постоянно живут 6–8–10, а то и 12 внучат, разумеется, со своими папами и мамами, в общем, 4–5 семей, да еще мы, дедушка с бабушкой. Иногда кто-то уезжает на день-два или на недельку к другим дедушкам и бабушкам, а потом возвращается в наш разновозрастной детский и ДЕДский сад. И никакой другой им не нужен. Папы и мамы спокойно уходят на работу или, бывает, едут в театр или к кому-нибудь в гости, не мучаясь, что не на кого оставить своих детей.

Может быть, именно это держит нас вместе и заставляет терпеть неудобства тесной, довольно суетливой и сложной жизни? Да, и это, конечно. Но не только. Дедушка иногда говорит: «Вот в других семьях дети разлетаются из гнезда, а к нам слетаются». Он этому рад, этим гордится, абсолютно уверенный, что в нашем доме всем лучше, чем где бы то ни было. Он часто не подозревает, какие сложные и противоречивые отношения и чувства кипят в нашем «котле», сколько больших и малых проблем возникает то и дело. Бывают и «невидимые миру слезы». Он, в отличие от меня, в эти «страсти-мордасти» не вмешивается. И правильно делает: жизнь отлаживается как бы сама собой. Все живущие в нашем доме постепенно приобретают самый главный, по-моему, опыт – опыт человеческих отношений: без подозрительности, притворства, страха, унизительных расчетов и зависти. И хоть мы, конечно, не ангелы, но наши отношения строятся на доверии, открытости, сочувствии, взаимопомощи, доброжелательности и бескорыстии. По-моему, это главные скрепляющие нас чувства. Я надеюсь, что именно это больше всего ценится каждым из взрослых в сложной общей жизни. А дети вносят в наши отношения струю такой чистой, такой немыслимо бескорыстной любви, что все мы, взрослые, волей-неволей все больше становимся людьми.

– Какие же мы с тобой счастливые, – говорит часто дедушка после очередного «нашествия» внуков в нашу комнату. Чаще всего эти набеги бывают шумными и веселыми, хотя, подбегая к двери, ребятишки деликатно стучатся и, услышав ответ: «Входите», – кто-нибудь еще уточняет, просунув головку из-за приоткрытой двери: «Можно?» «Ну конечно», – отвечает дедушка, даже если и очень занят. И тут же на полу, на ковре появляются «Дедушкины игры», или строительный материал, или какие-нибудь замысловатые головоломки – у дедушки всегда припасено что-нибудь интересное. И начинаются то ли игры, то ли уроки – не поймешь. Так было и десять, и двадцать, и тридцать лет назад. И так же детвора приходит в восторг («Получилось!»), и так же прыгает от радости дедушка…

А бывают тайные посещения маленьких фей или гномов, и мы с дедушкой утром обнаруживаем на наших столах то груши, то виноград, то любимую дедушкину курагу или шоколадку – бабушке… И это не по наущению старших, а по собственной инициативе. Они так же угощают и своих пап и мам. Просто они нас любят.

Мы с дедушкой купаемся в любви и заботе и не представляем себе дома без детей. Когда их нет, что, к счастью, у нас бывает крайне редко, в нем становится пусто и тоскливо, будто из дома душа уходит. Это не преувеличение, не надуманный образ, это правда.

Казалось бы, отдыхай в тишине и спокойствии, в порядке и уюте – ан нет, не получается! «Некому стало делать дырки в бумаге окон. Но как холодно в доме…» – так говорят японцы об умершем ребенке. А о несуществующем? Некому шуметь, устраивать ералаш из игрушек и кукол, смеяться и плакать, драться и гоняться друг за другом, и жизнь сама словно уходит из дома. Воистину, по пословице: «Дом с детьми – базар, зато без детей – могила».

Итак, ждем пятнадцатого… А что остальные? Как, где, какие они? Нас по-прежнему часто спрашивают об этом, так же, как и о судьбе наших детей. Ведь старшему, тому самому Алеше, вокруг которого когда-то разгорались жаркие педагогические споры, всего через два года исполнится (страшно подумать!) сорок лет, его старшей дочери, нашей первой внучке – уже семнадцать. А самая младшая дочка, когда-то мечтавшая быть мамой, – и в самом деле мама трех малышей.

Трудности нынешней жизни не сбили наших ребят с ног: честно работают, растят детей, не жалуются на здоровье и не обвиняют обстоятельства, хотя ими не избалованы, решают свои проблемы сами и, если нужно, помогают друг другу.

Это дети. А внуки? О них надо писать новую книгу, но с разрешения их пап и мам, намаявшихся в детстве от известности, и при непременном согласии самих выросших внучат (ведь семеро уже учатся в школе). Правда, будет книга не столько о них, их характерах и судьбах, сколько о проблемах несовременной большой семьи, в которой умудряются жить в мире и согласии столько разных людей.

«Но кому это интересно? – скажут многие. – Такие семьи нетипичны в настоящем и уж, конечно, не имеют будущего. Семья как таковая перестает быть неделимой ячейкой общества. Хаотичное движение “партнеров”, в котором дети воспринимаются как некий лишний, вовсе не обязательный элемент, – вот что становится типичным и даже нормальным в наше время. А вы о проблемах большой семьи… Как были вы белыми воронами, так и остаетесь: все не так, как у людей. Только зачем об этом писать?»

Что ж, поживем – увидим. Теперь мы с белым светом не воюем и не спрашиваем, правы ли мы. Просто живем по-своему. Но жизнь наша складывается так, что поневоле думаешь: а может быть, так и будет когда-нибудь жить человечество, состоящее из больших устойчивых семей, как бы молекул счастья, в которых будут рождаться и расти новые поколения счастливых людей, и никому не будет тесно, одиноко и холодно в этом мире.

Когда-то давно прочитала я сказку. Не помню ее сюжета, не знаю, народная ли она или имеет автора, а вот ее конец навсегда врезался в память, может быть, еще и потому, что я часто его вспоминаю. Вот он.

Один маг или волшебник захотел наградить двух влюбленных долгой счастливой жизнью. Призвал он их к себе и сказал:

– Вы будете жить в любви и согласии до глубокой старости. Но я не всемогущ и могу сделать легкой, радостной и безбедной только половину вашей жизни: либо первую – в молодости, либо вторую – в старости. Выбирайте!

– Ну, конечно, первую! – воскликнул юный жених. – Когда же и повеселиться-то, как не в молодости. А старикам много ли надо…

Вздохнул волшебник и обратился к невесте:

– А ты как считаешь, милая?

– Я думаю, – тихо сказала девушка, – пока мы молоды, здоровы да любим друг друга, мы со всеми трудностями справимся и сами, а вот как сил не будет, тогда бы и пожить в радости, без печали…

Волшебник подивился ее мудрости и выполнил ее пожелание. Что он сделал – в сказке сказано не было, только кажется мне, что одарил он молодых… ребятишками (детьми и внуками) – здоровыми, пригожими, умными да работящими. Иначе откуда же взяться счастливой и безбедной старости?

Сайт Семьи Никитиных основан 10 декабря 2011 года www.nikitiny.ru Заходите! Будем рады.

Дети Никитиных – о себе, своем детстве и родителях