Пампа-блюз Лапперт Рольф

7

После обеда мы с Карлом едем в деревню. Мне просто необходимо на несколько часов вырваться из дома. Еще я хочу выяснить, забрал ли Отто свой трактор и нормально ли тот заводится. Я собираюсь поговорить с Масловецки. Мне совсем не нравится его идея с НЛО. Так с друзьями не поступают, даже если ты уверен в том, что действуешь ради общего блага. Не говоря уже о том, что и сама затея — полная фигня.

На улице стало по-настоящему жарко. Даже ветер во время езды кажется слишком теплым. На небе не видно ни облачка. Монотонность синевы прерывают два самолета, прочертившие над нами огромный размытый крест.

На парковке перед мастерской стоят велосипеды Курта и Вилли. Судя по всему, прошлой ночью Масловецки разыграл свой спектакль с НЛО над домом Вилли.

Внутри мастерской относительно прохладно. Трактор блестит в лучах света, проникающего в помещение сквозь окошко на крыше. Модель «Ханомаг Бриллиант 600», год выпуска — 1962, четыре цилиндра, пятьдесят лошадиных сил. Похоже, Отто не торопится забирать его. Я сажаю Карла на диван и ставлю перед ним на столик открытый термос с холодным лимонадом.

— Не забывай пить, слышишь?

— Да, — говорит Карл. Рядом с ним лежит стопка журналов, на коленках у него — пустая коробка из-под печенья. На какое-то время я нашел ему занятие.

Я захожу в контору, хотя Масловецки, Курт и Вилли и без меня там еле помещаются. В углу дребезжит переносной кондиционер, наполняющий помещение прохладным воздухом. Масловецки сидит в своем кресле и с кем-то беседует по телефону. Он машет мне рукой. Хотя он улыбается, по нему видно, что он напряжен. Курт и Вилли сидят за столом. Перед каждым из них — лист бумаги, на котором они что-то рисуют. Оба на секунду поднимают голову, чтобы пробормотать мне: «Привет». Только сейчас я понимаю, что они что-то чертят и красят маркерами.

Масловецки вдруг оживляется. Он вскакивает и рукой закрывает свободное ухо.

— Что? — кричит он громко. — Да, Масловецки! Вингроден, все верно! — Что? — Ах, да, я уже вчера один раз… Что? — Да, это… — Да, могу себе представить, но у меня тут сразу двое… — Нет, оба абсолютно здоровы! Могу вас… — Кому? — Но, может быть, вы приедете сюда и сами с ними… — Понимаю. Хорошо. Есть и другие газеты! С настоящими журналистами, которые… — Сами идите туда же!

Масловецки швыряет телефонную трубку.

Курт и Вилли отрываются от своего занятия и вопросительно смотрят на него.

— Говорил с местным редактором, из «Норд-Ост курьер». Знаете, что сказал этот идиот?

Курт и Вилли синхронно качают головой.

— Что мне надо звонить в Министерство авиации! Масловецки смеется.

Курт и Вилли лишь недоуменно переглядываются.

— Министерство авиации! Придурок!

Масловецки закрывает глаза и делает глубокий вдох, потом обращает на меня сияющий взгляд:

— Привет, Бен! Рад тебя видеть!

— Здорово, — отвечаю я. Теперь понятно, что рисуют Курт и Вилли. НЛО.

— Представляешь, сегодня ночью Вилли тоже видел ту летающую штуковину!

— Да ну?

— Фантастика, да? Вилли, расскажи Бену, как все было. Кажется, Вилли чувствует себя неловко. Еще вчера он смеялся над Куртом, а сегодня уже и сам начал сомневаться, все ли в порядке с его собственной головой.

— Ну-у, я лежал в кровати, — бормочет он тихо, — и вдруг слышу странный шум. Открываю глаза, а там свет и вообще.

Масловецки берет у Вилли рисунок и с серьезным видом начинает рассматривать его.

— А это что?

— Марсианин, — отвечает Вилли.

— Так ты и марсианина видел?

— Нет, — говорит Вилли смущенно. — Но я подумал, так живее будет.

Масловецки вздыхает.

— Нужно нарисовать то, что ты видел, Вилли.

— Просто я подумал…

Вилли берет чистый лист из пачки и начинает заново.

— Наверное, под градусом был, когда тарелку-то увидел? — спрашиваю я его.

Масловецки смеется, как будто услышал отличную шутку.

— Никаких градусов, все уже успело рассосаться, правда, Вилли?

Он хлопает Вилли по плечу и бросает на меня строгий взгляд.

Вилли вымученно смеется.

— Может, и успело. Потому что видел я ее вполне отчетливо.

— Ну вот и нарисуй, что видел. А я пока с Беном пообщаюсь. Масловецки выталкивает меня из конторы и закрывает за нами дверь.

— Привет, Карл! — кричит он. — Все путем?

Он кивает Карлу и подходит к трактору.

— Не забывай пить, Карл!

Карл улыбается мне и кивает.

— Ты не кивай, а пей! — командую я.

Карл обеими руками берется за термос и делает глоток.

— Отлично! Можешь рвать журналы дальше!

Карл отставляет термос и снова начинает медленно листать журналы.

Я иду за Масловецки, который укрылся за трактором и, кажется, весь ушел в созерцание его зеленого лакированного покрытия.

— Красивый трактор, да?

Я пожимаю плечами. Я никогда не думал о том, нравятся ли мне тракторы, машины и мопеды, которые я чиню. Я воспринимаю их как нечто цельное, состоящее из металла, искусственных материалов, стекла и проводов. Я люблю поршни и цилиндры, коленчатый вал и шатун, тормозные накладки и подвеску колес. В них я разбираюсь. А вот форма кузова меня не волнует. Я не схожу с ума по конкретным машинам. В моей комнате не висят плакаты «Феррари» или «Порше».

Машина должна ездить, и точка. Если она сломалась, я чиню ее. Все остальное не имеет значения. Если только речь не о моем тук-туке. Он для меня особенный, потому что я сделал его сам.

Масловецки проводит рукой по жестяным бокам трактора:

— Умельцы делали, не то что сейчас, верно?

— Наверное.

— Я помню тот день, когда Отто купил его, — говорит Масловецки, стараясь не смотреть мне в глаза. — Почти двадцать лет назад. Трактор уже тогда был старым. А теперь — вообще музейный экспонат.

— Весь Вингроден тоже музей. Только без туристов. Масловецки смотрит на меня.

— Дай мне довести это дело до конца, Бен. Пожалуйста.

Я молчу, уставившись на белые парусиновые туфли Масловецки. Из конторы сюда доносится жужжание кондиционера. Время от времени гофрированное железо потрескивает на жаре.

— Не хочешь помогать мне — не надо. Я не обижусь. Но я был бы очень благодарен тебе, если бы ты не мешал проекту.

— Я считаю, что нельзя так поступать. Подло — использовать людей для своих целей.

— Своих целей?! — взрывается Масловецки. Но сразу понижает голос и переходит почти на шепот. — А для кого я это делаю? Для всего Вингродена!

— Чушь! — говорю я. Хотя Масловецки прижимает палец к губам, я не стараюсь говорить тише. — Предположим, что кто-то из журналюг, которым ты позвонишь, действительно сюда приедет и побеседует с Куртом и Вилли. Знаешь, что он тогда напишет? Что все мы тут спятили. Деревенские психи, пропивающие последние мозги, увидели зеленых человечков в летающих блюдцах!

— Он не станет такое писать, если увидит НЛО своими глазами! — шипит мне Масловецки.

— Своими глазами?! И как ты собираешься это сделать?! Думаешь, он купится на твою картонку?!

— Не на картонку, — Масловецки смотрит на меня многообещающим взглядом.

— А на что?

— Пока не могу сказать. Мне еще нужно позвонить кое-куда. Заходи сегодня в семь.

Он кладет мне руку на плечо и проникновенно произносит:

— Прошу тебя.

Я стараюсь не смотреть на него и закатываю глаза. В голове роятся противоречивые мысли. С одной стороны, нужно сказать Курту и Вилли, что они не сумасшедшие, с другой — я не хочу портить отношения с Масловецки. Он же мой друг. И мой босс.

— Договорились? — Масловецки убирает руку с моего плеча.

— Ладно, — отвечаю я еле слышно.

8

В саду работы немного. Цветы я перестал выращивать еще в прошлом году. Эту нехитрую науку я уже давно освоил и считаю, что вполне могу теперь ее благополучно задвинуть. А социальным работникам, похоже, все до лампочки. Когда мама подавала заявку, чтобы выхлопотать мне место ученика, к нам приезжал какой-то чиновник, чтобы осмотреть производство. Разумеется, мы подготовились к его визиту. Масловецки собрал на плацу всю армию: Йо-Йо, Вилли, Отто, Хорста и Курта. Даже Анна помогала. У Карла тогда еще было все в порядке с головой, правда, он уже не мог брать учеников по возрасту, но чиновников данное обстоятельство не смутило. Не смутило их и то, что через год мама попросила освободить меня от посещения школы. С тех пор я занимаюсь дома самостоятельно. Прошлой осенью мне пришлось ехать в город сдавать промежуточный экзамен. Я получил «отлично» и думаю, что теперь меня оставят в покое до выпускных.

Впрочем, с садом мне все равно приходится возиться. Нужно поливать розовые кусты, вырывать сорняки между плитками дорожек. У дома, с южной стороны, я посадил помидоры, которые тоже требуют регулярной поливки.

Время от времени приходится спиливать сучья на старых деревьях, косить траву на маленьком газоне перед домом, чинить или красить деревянный забор, чистить водосток, вставлять картонки на место разбившихся стекол теплицы.

Вообще-то каждую свободную минуту я должен проводить в мастерской, чтобы успеть довести до ума автобус «Фольксваген» ко дню моего совершеннолетия и уехать на нем в Африку. С мотором и электрикой еще предстоит немало повозиться, да и нужные запчасти достать довольно сложно. И стоят они дорого. Один только распределительный вал стоит больше ста евро. Зарплата ученика садовника небольшая, и хотя мама иногда дает мне немного денег, я могу заказывать детали не чаще чем раз в две недели.

Ближе к вечеру мы с Карлом устраиваемся на веранде. Он продолжает рвать бумагу, а я делаю наброски — прикидываю, как должен выглядеть мой автобус. Я пока не могу выбрать между лакировкой под зебру или леопарда, еще я должен решить, хочу ли я делать два спальных места или только одно, потому что тогда остается пространство для кухонного уголка. Не решил я пока и как быть с крышей. Металлическая решетка, на которой можно закрепить палатку, — практичный вариант, особенно в саванне, где по ночам рыскают в поисках добычи дикие звери. Есть свои плюсы и у панорамного окна, и у раздвижной крыши.

Понятно, что заниматься деталями пока рановато. Но ведь надо же как-то убивать время. Все те книги, которые оставил мне мой отец, я перечитал раза по два, не меньше. В библиотеке в Лоэнфельде я уже брал все, что у них есть про Африку. Я так много знаю про Черный континент, что легко мог бы участвовать в какой-нибудь телевикторине.

Я знаю, что диаметр кратера Нгоронгоро — девятнадцать километров, что большая часть пожаров в дельте Окаванго приходится на конец апреля — начало мая, что «серенгети» на языке масаи означает «бесконечные равнины». Я знаю, как выглядят черный и белый носороги, что черная мамба может достигать в длину четырех метров, где можно раздобыть чистую питьевую воду. Кроме того, я умею разжигать костер из двух бревен, ставить палатку в темноте и по наручным часам определять, где находится север. Мои знания я почерпнул из путеводителей, документальных фильмов и дневников отца. Практические вещи я тренировал до тех пор, пока не довел каждое движение до автоматизма.

Иногда я ночую в палатке на улице и представляю себе, что я в Танзании или Ботсване. И мне снятся огромные стада антилоп гну, скачущие по саванне, стаи фламинго над озером Танганьика и заснеженная вершина Килиманджаро. Моя мама привезла мне как-то с гастролей диск со звуками природы, там есть журчание ручья, щебетание птиц и крики обезьян. Больше всего мне нравится, как рычит лев, трубит слон и воет гиена. Когда я слушаю их, со мной происходит нечто удивительное. Меня охватывает чувство бесконечного счастья и одновременно чувство бесконечной тоски. И тогда мое сердце становится тяжелым, как разбухшая губка, которая больше не может впитать ни капли. Я лежу в палатке и не знаю, что делать со всеми этими чувствами, которым так тесно в груди, что мне становится больно.

Моего отца звали Пауль Шиллинг. Он умер, когда мне было девять. Достаточно просто закрыть глаза, и я вижу его как живого. Он высокий и худощавый, но сильный и ничего не боится. Над правым глазом у него идет шрам, сантиметров пять, который остается белым, даже когда кожа загорает на солнце. Он умеет смеяться минимум десятью разными способами, каждый из которых так заразителен, что кажется, будто это какой-то безвредный вирус. У отца светло-каштановые волосы и зеленые глаза, точно как у меня.

Когда он был молодым, он изучал биологию и этнологию в университете. Он играл на гитаре в группе под названием «Типутип» — в честь африканской птицы из семейства сенегальских шпорцевых кукушек. В двадцать четыре года он пришел работать в Гамбургский зоопарк, а через год уехал в Ботсвану, чтобы помочь развернуть там проект по защите черных носорогов. Вдали от цивилизации отец отрастил бороду и не брился до самого возвращения в Европу. В Африке он не снимал с головы шляпу, прямо как Индиана Джонс. Когда отец покидал лагерь, он всегда брал с собой винтовку, но никогда не стрелял в зверей. Случалось, он палил в воздух, когда лев или слон подходили слишком близко. Он ненавидел шум. Ему не нравились большие города, машины и супермаркеты. Костер, дождевые тучи над саванной и свет звезд по ночам — вот что он любил.

Музыку он тоже любил, особенно блюз. У него были пластинки Мадди Уотерса, Джона Ли Хукера, Би Би Кинга, Вана Моррисона, Райа Кудера, Эрика Клэптона и типов с сумасшедшими именами вроде Слепой Джо Таггарт, Калека Клэренс Лофтон или Миссисипи Джон Херт. Отец не расставался с гитарой. Думаю, он знал не так много аккордов, но это его мало волновало. Как и людей, слушавших его. Потому что у него был отличный голос, глубокий, сильный и одновременно чуть хрипловатый — самое то для печального блюза.

С мамой он познакомился на концерте в Гамбурге. Она тогда пела на бэк-вокале в одной блюзовой группе из Берлина вместе с еще двумя девушками. После выступления мама заказала в баре пиво, и он заговорил с ней. Они несколько раз встречались, а потом мама поехала с группой дальше, и следующие несколько недель они только созванивались. Моя мама посылала отцу открытки из Мангейма, Эссена и Мюнхена и рисовала вместо точек маленькие сердечки. Когда группа выступала в Киле, отец отправился туда на поезде. Наверное, там чувства разгорелись серьезно, потому что через девять месяцев родился я. Маме было двадцать три, отцу — на восемь лет больше. Не знаю, планировалось ли мое появление, но в итоге родители расписались и поселились в Гамбурге, потому что отец тогда еще работал в зоопарке. Мы жили в маленькой квартирке, без машины, телевизора и посудомойки, но я думаю, это не мешало родителям быть счастливыми. Лишь в четыре года я понял, что мама жалуется отцу на то, что у нас вечно нет денег. В пять лет меня трижды в неделю сдавали в детский сад, чтобы мама могла подрабатывать продавщицей в магазине одежды. Отец, который к тому моменту успел защитить диссертацию, постоянно летал на несколько недель в Африку и помогал природоохранным проектам. Из поездок он привозил мне маски, барабаны, луки и птичьи перья. Он показывал мне фотографии жирафов, которых они поймали и переселили, фото проволочных петель, найденных ими прямо в заповедниках, и местных жителей, которые угощали белокожих гостей свежим козьим молоком. Он часами рассказывал мне о пеших переходах, африканских закатах и бессонных ночах, о деревьях, увешанных гнездами птиц семейства ткачиковых, о высохших руслах ручьев, превращающихся после дождя в бурные реки, о мартышках, которые воровали из лагеря поварешки и шерстяные одеяла. Каждый раз я слушал отца как завороженный и уже мечтал, как поеду в Африку. До того как я пошел в школу и научился читать сам, мама почти каждый вечер читала мне вслух всякие истории, но они казались детскими сказками по сравнению с приключениями отца, величайшего героя во всей вселенной.

В семь лет я заметил, что в отношениях родителей что-то изменилось. Они гораздо реже говорили друг с другом, чем раньше, и намного чаще ссорились. У отца появилась привычка задерживаться вечерами в своем маленьком офисе в зоопарке, а мама стала дважды в неделю репетировать с какой-то группой. В отсутствие родителей мне разрешалось заходить к Виландам, которые жили в нашем доме. Их сын Пир учился со мной в одном классе, и хотя он носил очки и боялся моего хомячка Эдди, мы отлично ладили. Пока папа планировал следующую поездку в Африку, а мама строила карьеру певицы, мы с Пиром сидели в его комнате и делали домашние задания или играли в «Монополию» и «Морской бой». Иногда мы с родителями ездили на выходные на море. Там они тоже почти не разговаривали друг с другом, как дома, но хотя бы не ссорились.

Как-то вечером отец пришел домой с работы и объявил, что Зоологическое общество отправляет его на год в Танзанию. Он стал рассказывать нам про задачи проекта, но я видел, что мама совсем не слушает его. Вскоре она встала и просто вышла из кухни. Мы с папой остались вдвоем, есть почему-то расхотелось.

Это было в марте 2004-го. В мае мне исполнилось девять, а в июле отец улетел в Африку. Мы с мамой провожали его в аэропорт. Он обещал звонить при каждой возможности и писать нам письма. В сотый раз повторил, что уже на Рождество ждет нас к себе и пришлет нам билеты. Кажется, мама не верила ему. Они обнялись, потом папа поднял меня вверх и так крепко прижал к себе, что я чуть не задохнулся. Объявили регистрацию, и он пошел на паспортный контроль. Там он еще раз обернулся и помахал нам, прежде чем скрыться из вида.

Группа под названием «Sweet В. and the Swing Beats» дала свои первые концерты в Гамбурге и окрестностях. Они играли песни Эллы Фицджеральд, Билли Холидей, Этты Джеймс и других певиц, которых мать называла легендами джаза и чуть ли не боготворила. Группу приняли хорошо, и совсем скоро мама стала выступать по два-три раза в неделю. В такие вечера меня отправляли ужинать к Виландам и иногда даже оставляли ночевать в комнате Пира на надувном матраце. Я считал, что в свои девять вполне мог бы оставаться один в нашей квартире, но мама смотрела на это иначе. Когда Виланды уезжали, мама просила женщину из соседнего дома присмотреть за мной за деньги. Днем госпожа Голльхарт работала в забегаловке, у нее не было ни мужа, ни домашних животных. Она была толстой и пахла горелым маслом, но мне она нравилась, потому что любила меня. Иногда она приносила мне порцию картошки фри и котлету на ужин, после которого мы играли в «дурака».

При мне мама никогда не говорила об отце плохо. Когда он звонил, она спокойно разговаривала с ним, а потом передавала трубку мне. Она давала мне почитать его письма и разрешала вклеивать фотографии, которые он присылал, в мой альбом. И только когда она закрывала дверь в гостиную, чтобы позвонить подругам или сестре, я иногда слышал, что она очень злилась на папу. Я понимал не все, о чем она говорила, и не решался спросить ее. Я и сегодня не знаю, за что она обижалась на него тогда. Может, за то, что он не взял нас с собой в Африку. А может, за то, что так надолго уехал. Или она просто больше не любила его, как раньше, когда они познакомились. Когда я еще не родился и все было гораздо проще.

В ночь на одиннадцатое октября 2005 года машина, на которой группа возвращалась в Гамбург после концерта, съехала с дороги и врезалась в дерево. Ударник, сидевший за рулем, получил тяжелые травмы. Моя мама спала на переднем сиденье и, помимо порезов на руках, заработала себе перелом черепа и разрыв селезенки. Клавишник и басист отделались синяками. Остальные музыканты: саксофонистка, трубач и гитарист — ехали в другой машине и первыми пришли на помощь пострадавшим. Все случилось в четыре утра, в восемь я уже стоял у кровати матери в палате. Ее прооперировали, и она еще не пришла в сознание, но я все равно держал ее за руку и повторял, что все будет хорошо. Когда из Дортмунда приехала ее сестра Юлия, мама очнулась. Увидев меня, она сначала улыбнулась, а потом сразу расплакалась, и вслед за ней разревелись мы с Юлией. Ударник лежал в реанимации, подозреваю, что мама плакала от жалости к нему. А мы с Юлией испытали облегчение, потому что мама серьезно не пострадала. Чуть позже она заснула на час. Ближе к полудню из Нюрнберга приехали мамины родители и привезли с собой кучу фруктов, сладостей и журналов. Для меня они купили комиксы про «Счастливчика Люка», но у меня не было настроения их читать. Когда пришли Карл и его сестра Генриетта, мне пришлось принести еще стульев из коридора, чтобы все могли сесть. Уже после обеда в палату протиснулся главврач и сообщил нам, что через неделю мама поправится и сможет вернуться домой. Я сидел на кровати и снова взял маму за руку, а она улыбнулась мне и сказала, чтобы я не волновался. Генриетта приобняла меня, а Карл потрепал по волосам. И я понял, что все и правда будет хорошо.

Мой отец погиб три часа спустя. Одномоторный «Пайпер РА-28 Чероки» должен был доставить его из Мусомы в Дар-эс-Салам, откуда летали самолеты в Германию. Папа знал, что операция прошла хорошо и что маме уже намного лучше, но все равно хотел быть рядом. Почему самолет упал, до сих пор толком не ясно. В официальном отчете говорилось, что руль высоты был поврежден. Возможно, на самолет налетела крупная птица, ибис или цапля. Очевидцы рассказали, что слышали, как мотор стал барахлить, а потом и совсем заглох. Но моторы не глохнут просто так. Они могут работать вечно, если правильно с ними обращаться. Может, папа погиб, потому что кто-то не заменил сломанный бензонасос, не прочистил воздушный фильтр, не проверил масляный манометр. Не исключено, что именно поэтому я и стал механиком. Должен же кто-то заботиться о том, чтобы мотор работал. Ведь от этого может зависеть жизнь человека.

Я откладываю блокнот. Солнце сместилось. Теперь оно точно напротив нас, на высоте трех ладоней над незасеянным полем. Карл все еще рвет бумагу. Он не помнит, что у него был сын по имени Пауль, который погиб в Африке восемь лет назад. Иногда я даже завидую ему, потому что он может забыть.

9

В семь в «Белой лошади» еще никого нет. Наша компания обычно собирается не раньше восьми — половины девятого. Масловецки хочет поехать со мной куда-то на машине. Пока нас не будет, Йо-Йо посидит с Карлом. Вся эта конспирация Масловецки постепенно начинает действовать мне на нервы, но я все же сажусь в его «Вольво».

Едем мы недолго. Поле, где мы останавливаемся, я знаю хорошо. Здесь он когда-то хотел построить площадку для гольфа. И парк развлечений. Из земли до сих пор повсюду торчат деревянные колышки, а к одному из старых корявых деревьев прислонена стремянка. Мы выходим из машины и идем по узкой тропинке, проложенной между двумя полями. Масловецки одет в один из своих белых льняных костюмов и белую шляпу со светло-коричневой лентой, и я удивляюсь, почему он не снимет хотя бы пиджак. На улице еще довольно тепло, и свет на небе почти дневной. Я узнаю дерево, на котором процарапано сердечко с буквами «Й» и «А». Йозеф и Анна. Йо-Йо признается Анне в любви практически на каждом шагу.

Деревянный сарай, у которого мы останавливаемся, наполовину развалился. Трава здесь по пояс, заросли ежевики достают до самой крыши. На дверях — навесной замок, но чтобы попасть внутрь, достаточно оторвать несколько прогнивших досок стены. Внутри темно, окна завешены мешковиной. Сквозь дырки в крыше виднеются кусочки неба. Пахнет землей и смолой.

Масловецки включает фонарик, свисающий с потолка. Только теперь я замечаю брезентовую накидку. Масловецки отдергивает ее, и я вижу нечто, похожее на модель НЛО из картона. Только в десять раз крупнее. И не из картона. Я протягиваю руку и трогаю корпус, поблескивающий в тусклом свете.

— Листовой алюминий. Тридцатка. Каркас из перфорированных алюминиевых стержней.

Масловецки снимает шляпу и обмахивается ей, как веером. На его лице — выражение триумфа.

Я обхожу вокруг тарелки. Ее диаметр — около пяти метров, а может, и все шесть. Кончиком пальца я аккуратно трогаю один из круглых желтых иллюминаторов: пластик вместо бумаги.

Масловецки достает из кармана пиджака пульт и нажимает на кнопку, после чего внутренности тарелки начинают светиться желтым светом. Он нажимает другую кнопку, и на животе тарелки начинают мигать синие лампочки.

— Галоген, — говорит он. — Дальность света — несколько километров.

— Когда ты ее построил?

— Ты же знаешь, я мало сплю.

Масловецки выключает лампочки.

— Ну и что ты собираешься с этой штукой делать?

Масловецки смеется.

— Что-что! — радостно восклицает он. — Летать пущу, вот что!

— Она может летать?

Масловецки достает из кармана сложенный лист бумаги и разворачивает его.

— Вот здесь — нижняя часть тарелки. Видишь?

Он показывает место на чертеже и стучит по корпусу модели.

— Она алюминиевая и не может летать. Вот без этой фиговины.

Я разглядываю чертеж. Над НЛО нависает серебристый полукруг.

— Нейлоновая сетка, — поясняет Масловецки. — Наполненная гелием. Выглядит как верхняя часть тарелки, но на самом деле помогает ей подняться в воздух.

— Как воздушный шар?

Масловецки кивает.

— Точно. Вся конструкция висит на леске и управляется одним человеком. Это как воздушного змея пускать, только чуть сложнее.

— А откуда у тебя гелий?

Масловецки сдергивает другую брезентовую накидку и ласково поглаживает одну из обнаружившихся под ней металлических канистр, которых у него тут штук двадцать.

— Ты реально спятил, Масловецки.

— Есть только одна проблемка.

Масловецки скидывает стопку мешков со стоящего рядом деревянного ящика, откидывает крышку и достает нечто похожее на гигантскую рыболовную катушку.

— Вот что меня беспокоит.

Он передает катушку мне.