Пампа-блюз Лапперт Рольф

Я сажусь в мое плетеное кресло и читаю книгу про Африку. Осилив две страницы, откладываю ее в сторону, потому что голова все еще болит. Я отпиваю глоток чая, откидываюсь на спинку кресла, кладу ноги на стол и закрываю глаза. С закрытыми глазами лучше, хотя темнота напоминает мне прошлую ночь, ванную комнату и дверь, которой мне дали по башке. Я стараюсь не думать о Лене, но та часть моего мозга, которая хочет думать о ней, побеждает. Если сосредоточиться, я вижу ее. А если поднапрячься, то даже чувствую запах яблок и ванили, окружавший ее вчера сладким облаком.

— Эй?

Я щурюсь на свет и жалею, что не надел солнечные очки. Папа никогда не носил солнечных очков, даже в Африке. Ему хватало широких полей на шляпе, которые закрывали глаза от солнца. Ему наверняка было важно видеть цвета степи и саванны, цвет шкуры животных и неба четко и без искажений, а не через тонированные стекла очков. Или он хотел, чтобы люди и животные, которых он встречал, могли посмотреть ему в глаза. Я не спрашивал его.

— Кто-нибудь дома?

Я узнаю голос. Он звучит с другой стороны дома. Карл либо не слышит, либо не обращает на него внимания. По крайней мере, с места он не сдвинулся ни на миллиметр. Свет такой яркий, что очертания Карла растворяются в нем, словно в молочной дымке.

— Ах, вот ты где!

Лена катит велосипед Масловецки по газону и останавливается напротив веранды. Она снимает солнечные очки — по виду модные и дорогие, с узкими голубоватыми стеклами и оправой из матового серебристого металла.

— Привет!

— Привет, — отвечаю я, не вставая и стараясь не показать, что никак не ожидал ее появления здесь.

— Как дела?

Лена кладет велосипед не землю и убирает прядь волос с мокрого от пота лба.

— Да ничего, — говорю я, — голова болит.

— Да?

— Да.

Лена почесывает ногу. Она одета в кроссовки, бриджи цвета хаки и футболку с видом Вингродена, явно подарок Масловецки.

— Жарковато сегодня, да?

Я молчу. Беседы о погоде — самое бессмысленное, что можно придумать. Масловецки и компания могут часами говорить о том, почему изменился ветер, упала температура, а закат не красный, а фиолетовый. Когда они заводят такие речи за нашим столом в пивной, я сразу отключаюсь.

— Дашь мне что-нибудь попить?

Я не спешу вставать и делаю вид, что задумался, потом встаю и иду на кухню за стаканом.

Когда я возвращаюсь, Лена сидит в плетеном кресле Карла и протирает краем футболки стекла очков. Я наливаю в стакан холодный чай, и она залпом выпивает его.

— Спасибо.

Я киваю и сажусь в свое кресло.

— Что это он делает? — показывает Лена на Карла.

— Кормит птиц.

— Но я не вижу никаких птиц.

— Раньше их тут было полно. Карл воевал с ними.

— С птицами?

— Они едят семена. В том числе цветочные.

— И что?

— Карл даже отравил несколько. Потому моя бабушка и ушла от него. Хотя, конечно, не только из-за птиц.

Лена явно о чем-то размышляет. Уверен, что история Карла отлично дополняет ее образ местных психов.

— Он так каждый день стоит?

— Если идет дождь или снег, я не выпускаю его на улицу.

— У меня от одного взгляда на него уже руки затекают. Зачем он это делает?

— Понятия не имею. Наверное, надеется, что когда-нибудь птицы вернутся и помирятся с ним.

— Ты видел, как он их отравил?

— Нет. Мне тогда было три года.

— И с тех пор тут не пролетало ни одной птицы?

Я мотаю головой.

— Вообще ни одной? Как проклятье. Проклятье отравленных птиц.

Я отпиваю глоток чая. Проклятье. До такого я пока не додумался. Хотя все очевидно. На всей нашей дыре лежит проклятье.

— Я бы тут все в белый цвет покрасила.

Я не понимаю, о чем Лена говорит.

— И повесила бы тут цветы. Папоротники. В таких кашпо. Это она явно про веранду. Я оглядываюсь назад. Карл построил веранду почти сразу, как они с Сельмой купили дом. Тогда они, наверное, еще любили друг друга, потому что через год родился мой отец. Он играл здесь, когда был маленьким. Есть фотография, где он сидит на деревянной лестнице и держит в одной руке бутылку лимонада, а в другой — сачок для бабочек. С той поры веранда сильно обветшала. Древесина покрылась пятнами и трещинами, перила качаются, а самая нижняя ступенька прогнила.

— Покажешь мне ваш сад?

Лена встает и смотрит на меня так, будто это не вопрос, а приказ.

— Здесь особо нечего смотреть, — говорю я и остаюсь сидеть в кресле.

— Мне так не кажется.

Удивительно, как ей удается делать вид, будто ничего не случилось. Похоже, ей наплевать на то, что у меня до сих пор раскалывается голова, потому что она заехала по ней дверью. Не может же она всерьез думать, что я не знаю, кто вчера забрался в квартиру Масловецки? Или она и правда не знает, что сбила с ног дверью именно меня? Там ведь темно было, да и быстро все случилось. Я размышляю, не спросить ли ее прямо.

— Так ты идешь?

Лена уже на газоне, который давно пора косить. Она улыбается мне.

Я решаю обсудить мой вопрос позднее и иду к ней. От ее волос пахнет яблоком. Хайке Борман, одна девочка из училища, тоже пользовалась таким шампунем. Она была красивой, высокомерной и глупой, но зато из хорошей семьи. Я помню ее, потому что она как-то сказала мне, что я симпатичный парень, но ничего собой не представляю. Аромат ванили, смешивающийся с теплым воздухом, наверное, идет от духов Лены или лосьона для тела. Скорее, второй вариант, потому что Лена не из тех, кто пользуется Духами.

— Мы можем просто оставить его здесь?

— Кого? A-а, Карла? Конечно. Мы же через пять минут вернемся. Понятия не имею, что ей показывать. Кроме заросших сорняками грядок, теплицы и сарая здесь ничего нет. Я иду по протоптанной узкой тропинке через луг, а потом — по мощеной дорожке, которая так заросла травой, что почти не видна. У теплицы я останавливаюсь.

— Что там растет? — спрашивает Лена.

— Ничего.

— А можно зайти?

Я начинаю задаваться вопросом, что Лена задумала. Она нагрянула сюда и ведет себя так, словно ночью ничего не случилось, а теперь еще и тащит меня в полуразвалившуюся теплицу, где сейчас явно градусов сорок и пахнет далеко не яблоками и ванилью. Ей что-то нужно от меня? Абсурдная мысль. Лене двадцать или чуть больше, и ее вряд ли может заинтересовать юнец вроде меня. Наверное, ей просто скучно. А садовое хозяйство для нее — место для игры, где тебя ждут всякие приключения, как и для меня когда-то в детстве. Может, так, а может, где-то здесь припрятаны золотые слитки, трофеи последней войны.

— Бен?

Я понимаю, что стою, держась за ручку двери, и гляжу в полумрак теплицы. Я поворачиваюсь и наверняка выгляжу глупо, потому что Лена смеется.

— Ты что, увидел внутри привидение? — спрашивает она и смотрит мимо меня, через покрашенные белым стекла теплицы.

— Привидений не бывает.

— Знаю. Я пошутила.

— А… да, — говорю я и улыбаюсь, потому что Лена тоже улыбается. — Дверь заклинило.

Дверь и правда не открывается, потому что плитки дорожки перед входом заросли толстым слоем мха и завалены пожухлой листвой. Я расчищаю проход ногой, и мне удается открыть дверь.

Когда я попадаю в теплицу, жара накрывает меня влажной пеленой. Внутри пахнет плесенью, а воздух такой спертый, что хоть топор вешай. Через стекла, выкрашенные белым, снаружи сюда пробивается слабый свет. На полу валяются черепки глиняных горшков, пустые пластиковые мешки, в которых когда-то хранились грунт и удобрения, садовый шланг и ржавый инструмент. Я отодвигаю с дороги деревянный ящик, чтобы пройти дальше.

— Почему тут больше ничего не выращивают?

— Карл теперь не может, а я не хочу.

— Ребята в пивной сказали, что ты садовник.

— Они еще не то расскажут, если подольше там посидят.

— Я хотела бы разводить кактусы. Или розы. Редкие сорта.

— Я пошел учиться только потому, что так решила моя мать. На самом деле я собираюсь работать автомехаником.

Лена берет в руки пустой домик улитки, стирает с него налипшую землю и рассматривает.

— А ты не думал о том, чтобы продать все это?

— А ты знаешь кого-то, кто готов заплатить за такое деньги? И вообще, пока Карл жив, сад не продается.

— Понимаю. Старое дерево и так далее.

— Чего?

— Ну, говорят же, что старое дерево не пересаживают.

— Если бы я выиграл в лотерею, я бы сразу пересадил Карла в дом престарелых.

— Ты шутишь, да?

— Я похож на шутника?

Лена рассматривает меня.

— Нет.

Она засовывает улитку в карман и наклоняется над раковиной, стенки которой покрыты слоем зеленых водорослей.

— Если бы у меня был дедушка, я бы с радостью о нем заботилась.

— Хочешь, подарю тебе моего?

— Не смешно, — говорит Лена, одаривая меня каким-то грустным и одновременно злым взглядом.

— Согласен. Не смешно.

Мне вдруг становится слишком жарко и нечем дышать. Я выхожу из теплицы, возвращаюсь на веранду, выпиваю стакан чая и увожу Карла с поля. Я снимаю с него шляпу и наливаю ему попить. Потом приношу из его комнаты коробку из-под печенья и журналы.

Когда я ставлю открытую коробку на стол и даю Карлу в руки журналы, на пороге появляется Лена.

— Добрый день, господин Шиллинг.

Она останавливается напротив веранды и облокачивается на перила.

— Ну как, птицы сегодня прилетали?

Сначала Карл делает такое лицо, словно он не понял вопрос, а потом, к моему огромному удивлению, открывает рот и произносит:

— Нет. Пока нет.

Обычно Карл разговаривает только с теми, кого видел минимум раз двести. Госпожа Вернике ходит к нам уже полгода и должна радоваться, если услышит от него за прием хотя бы одно целое предложение.

— Не волнуйтесь, — говорит Лена, — они еще прилетят.

— Да, — говорит Карл и снова погружается в потрошение журналов.

— Ты чинишь только машины и тракторы или велосипеды тоже? — спрашивает меня Лена, одной рукой показывая на велосипед Масловецки.

— Я не люблю велосипеды, — говорит Карл, прежде чем я успеваю что-то ответить.

Я смотрю на него и не верю своим ушам. После его реплики о «еженедельном обзоре» и сообщения о том, что у Сельмы теплые руки, это самая осмысленная фраза, сказанная им за последние несколько недель. Но еще удивительнее то, что Карл действительно не любит велосипеды. Так говорил мне отец. Когда мне исполнилось пять, он подарил мне на день рождения красный детский велосипед «Кобра». Прежде чем мне разрешили сделать на нем круг по заднему Двору, папа рассказал мне, что у него в детстве не было велосипеда, потому что его отец, то есть Карл, потерял довольно крупную сумму, вложив деньги в акции разорившейся велосипедной фабрики.

Мне снова кажется, что Карл только делает вид, будто у него ссохлись мозги. Что он просто старикан, от которого ушла жена и который замкнулся в себе из упрямства, как угрюмый рак-отшельник. И что время от времени он выдает себя, когда произносит полные предложения, связный текст, в котором есть смысл. Но я понимаю, что это бред. И что он приходит мне в голову только потому, что я слишком сильно хочу, чтобы Карл оказался нормальным. Чтобы он мог сам себя обслуживать и мне не надо было бы возиться с ним с утра до вечера.

— Эй, Бен! Как слышно? Прием-прием, — улыбается мне Лена, и ее лоб морщится от улыбки.

Я пялюсь на ямочки у нее на щеках.

— А?

— Так ты разбираешься в велосипедах?

— А что?

— С ним что-то не в порядке.

Лена подходит к велосипеду Масловецки, лежащему на траве.

Я поднимаю велосипед, переворачиваю его колесами вверх и кручу педали. Цепь и зубчатый венец полностью проржавели, а рычаг переключения передач погнулся, переднее колесо — тоже, кроме того, на нем не хватает нескольких спиц.

— Груда ржавого металла, — констатирую я.

— Сможешь починить?

— Ржавчину сниму, рычаг разогну. А вот переднее колесо нужно менять в мастерской.

— Черт. А я покататься хотела.

— Покататься? Здесь, у нас?

— Масловецки рассказал мне про какое-то озеро на карьере.

— Правда?

Я возвращаюсь в тень, на веранду. Может, это прозвучит глупо, но я считаю озеро моей собственностью. Когда я был маленьким, я купался только там, и лишь я один знаю про ковш экскаватора, лежащий на дне и похожий на череп динозавра. Однажды я брал туда Грету Людерс, чтобы научить ее плавать и похвастаться перед ней тем, как мастерски я прыгаю в воду вниз головой и ныряю, но она испугалась воды, и когда ее родители узнали, что я водил ее на карьер, ей запретили встречаться со мной.

— Ты не знаешь, там можно купаться? — спрашивает Лена. Я пожимаю плечами.

— Не знаю.

— М-да, пешком далековато будет.

Лена садится на вторую ступеньку крыльца, куда падает тень, и вертит в руках очки.

— Мы можем поехать на тук-туке, — говорю я и спрашиваю себя, зачем я предлагаю Лене это. Я же все еще зол на нее. С другой стороны, сегодня дико жарко, да и развлечений в Вингродене не так уж много, чтобы упустить представившуюся возможность.

Лена вскакивает с места.

— Правда? — кричит она и хлопает в ладоши. — Мы все втроем поедем на озеро?

Я совсем позабыл о Карле, потому что был занят тем, что пытался представить себе Лену в бикини. Разумеется, Карл с нами. Карл, вечная обуза. Взрослый ребенок, которого ни на минуту нельзя оставить одного.

— Ну да, — отвечаю я. — Через десять минут выезжаем.

16

До карьера нужно ехать сначала три километра по шоссе, а потом еще пятьсот метров по щебеночной дороге. Вокруг озера растет несколько хилых кустов и высохших деревьев, земля тут повсюду покрыта колючей желтой травой, торчащей между камнями. Фрагменты деревянного сарая и проржавевшие части транспортера — единственное, что напоминает о гравийном карьере. Широкая дорога, предназначенная для грузовиков, ведет вниз ко дну котловины, которая наполнилась водой. Карьер размером в четыре футбольных поля, а озеро — в половину поля. Посередине, в самом глубоком его месте, вода темно-синяя, почти черная, а по краям — глиняно-коричневая, точно в цвет камней. Дно круто уходит вниз где-то в метре от берега. Весной здесь полно головастиков, и для меня каждый раз загадка, как сюда попадают лягушки, чтобы отложить икринки, когда вокруг озера ничего нет — ровная высохшая земля. Последняя фура вывезла отсюда гравий семь лет назад. Тогда кто-то повесил здесь табличку «ПРОХОД ЗАПРЕЩЕН! ОПАСНО!», но потом она упала на землю и сгнила. Летом я приезжаю сюда минимум дважды в неделю, чтобы охладиться, и еще ни разу не видел на берегах моего личного бассейна ни души.

Сегодня впервые со мной здесь кто-то еще, кроме Карла. Странное чувство. Но приятное. Когда Лена смеется, смех эхом отражается от стен карьера, и я чувствую в животе теплое приятное покалывание. Стоило мне упомянуть про ковш, как она захотела нырнуть со мной, а глубина там четыре метра. Она плавает как рыба и может продержаться под водой без воздуха дольше, чем я.

Сейчас она лежит на пляжном полотенце и обсыхает на солнце. У нее темно-зеленый купальник, закрытый почти до самой шеи, он сидит на ней плотно и делает грудь плоской. Из фильмов и книг я знаю, что соски на груди становятся твердыми, если женщина замерзла или возбуждена, но воздух и вода в карьере теплые, и возбужденной Лена не выглядит. Да и с чего бы? Что привлекательного в костлявом старикашке и нервном неопытном юнце? Почти ничего.

Нужно реально смотреть на вещи: у меня, может, и есть кое-какие мышцы, я довольно загорелый, не слишком глуп и, если верить Хайке Борман, даже симпатичен, но мне всего шестнадцать с половиной. А Лене минимум двадцать. Четыре года — это куча времени. Между нами пропасть размером с Гранд-Каньон. Я вижу Лену на другой его стороне и могу махнуть ей рукой, но дотянуться до нее не могу. Даже если забыть про разницу в возрасте, у меня нет ни малейших шансов. У нее наверняка есть парень, какой-нибудь крутой спортсмен, на фоне которого я кажусь гномом, страдающим булимией. Готов поспорить, что он скалолаз-экстремал, потому она и возит на заднем сиденье своего «Пежо» тросы. Вероятно, Лена как раз ехала к нему: они собираются вместе в горы, залезут вдвоем в крошечную палатку и без остановки будут заниматься сексом. Я уже ненавижу этого здоровяка.

Лена переворачивается на живот. Мне жарко, я хочу купаться, но жду, пока Лена перевернется обратно. Тогда она сможет увидеть, как я прыгну в воду со скалы и сделаю сальто назад. Каждый раз, когда я сюда приезжаю, я отрабатываю новые прыжки, которые нашел в старой книжке с черно-белыми фотографиями. Прошлым летом мне пришла в голову мысль построить трамплин, три метра высотой, но я быстро понял, что это будет непросто, и передумал. О чем сейчас жалею, потому что Лену явно впечатлило бы сальто с винтом.

Я закрываю глаза и представляю, что нас с Леной выбросило на берег на далеком острове. На ней бикини из переплетенных водорослей, а я сделал себе набедренную повязку из пальмовых листьев. Каждый день мы ныряем за рыбой в кристально чистой воде лагуны, а вечерами жарим улов. Ночью мы спим в уютной пещере. Вдруг я слышу отрыжку Карла, и мои мечты лопаются, как пузырьки газа в его лимонаде. Я сажусь на полотенце и наблюдаю за тем, как дед, зажав бутылку между ног, усиленно пытается завинтить крышку. Одно то, что он сам вспомнил про питье, — маленькая сенсация. Может, его мозг и правда начал восстанавливаться. В медицине постоянно случаются подобные чудеса. Недавно я читал про мужчину, который вдруг встал на ноги после более чем десяти лет, проведенных в инвалидном кресле. Взял и встал. Какие-то там нервные окончания необъяснимым образом срослись друг с другом. Потому что в его судьбе не было записано, что он должен провести остаток жизни в инвалидной коляске. Как сказал бы Вилли, Бог захотел иначе.

Я не особо интересуюсь религией и не знаю, существует ли на самом деле старик с белой бородой, который сидит на небе и решает, кому еще можно пожить тут, внизу, а кому пора умирать. Но если Бог есть и он понимает, что такое справедливость, он мог бы устроить так, чтобы мозг Карла снова заработал и я стал бы жить своей жизнью.

Карл сидит на складном стуле, который я поставил для него в тени под большим пляжным зонтиком. Он наклонился вперед, кряхтит и сопит, но крышка все никак не насаживается на горлышко бутылки. Чем дольше я смотрю на него, тем больше сомневаюсь, что с клетками его мозга может произойти чудо. Я встаю и подхожу к нему, пока он не уронил свою коробку с бумажками с колен.

— Дай сюда, я сделаю, — говорю я, отбираю у него бутылку и крышку и завинчиваю ее.

— Спасибо, — говорит Карл. На ногах у него сандалии, он одет в шорты и рубашку с короткими рукавами. Он непременно хотел нацепить очки, которые выиграл в «Бинго», и хотя в них он похож на сбежавшего из психушки пациента, я разрешил ему.

— Хочешь помочить свои грабли? — говорю я ему.

Карл смотрит на меня так, будто я предлагаю ему полететь на луну. Он не слишком любит воду, но не боится ее. Думаю, он просто не понял меня. Еще полгода назад он бы сообразил, что я имею в виду.

— Помочить ноги в озере, — говорю я.

— О, — отвечает Карл, — нет-нет. Спасибо.

Он крепко прижимает коробку из-под печенья к груди обеими руками и улыбается.

Я знаю, что делать. Я беру пластиковый таз, который с некоторых пор вожу с собой на наши прогулки, иду к берегу и наполняю его водой. Сейчас очень жарко, поэтому я кидаю в таз несколько кубиков льда из сумки-холодильника, снимаю с Карла обувь и ставлю его ноги в таз.

— Неплохо, да?

Карл кивает.

— Да. Спасибо.

Я кладу бутылку лимонада в холодильник, достаю два пива и направляюсь к Лене, которая до сих пор лежит на животе. Она спустила бретельки купальника с плеч, чтобы кожа загорала равномерно. Волосы у нее на затылке еще мокрые. На шее, там, где начинается спина, есть родинка, размером чуть меньше конфеты «M&M’s».

— Хочешь выпить? — спрашиваю я.

Лена поворачивает ко мне голову, снимает очки и смотрит сначала на меня, а потом на бутылки.

— Пиво?

— Холодное, — отвечаю я.

— Вы здесь вообще ничего другого не пьете?

Я сажусь на землю рядом с ней. Камни теплые.

— Карл пьет лимонный лимонад. Если хочешь, на тебя тоже есть.

Лена смотрит в небо. Может, она раньше была скаутом, знает все о движении солнца и умеет определять по нему время. Или всему этому Лену научил ее потрясающий парень, тот скалолаз. Показал ей, как строить домик из снега и забираться в один спальник вдвоем. Хотя я бы с удовольствием сам обучил ее всем премудростям, например, разводить костер из веток, читать следы животных, находить на небе созвездия.

— Сколько времени? — спрашивает Лена.

Вот как можно ошибаться. Ее парень на деле оказался пустышкой. Считает себя альпинистом, а сам понятия не имеет о простейших вещах, которые нужны для жизни на природе. Я смотрю на небо и проверяю положение солнца.

— Половина четвертого, — говорю я, — плюс-минус десять минут.

Лена морщит лоб, опускает голову и смотрит на меня поверх очков.

— Ты меня разыгрываешь.

— Нет. Меня отец научил. В детстве.

— Чем он занимается?

— Он был биологом.

— Был? А сейчас?

— Он умер. Восемь лет назад.

— Извини.

Какое-то время мы оба молчим. Я никогда не говорю об отце. Раньше мама все время пыталась обсудить со мной его смерть, мои чувства и тому подобный бред. Но у нее не получилось, и сейчас не получится. Он мертв, и болтовня о нем не вернет его.

— Я бы лучше выпила лимонада, — говорит Лена, даже не подозревая, как я рад, что она сменила тему. Она садится на полотенце и натягивает лямочки купальника на плечи. Капелька пота медленно стекает вниз по ее шее и исчезает в узком желобке между грудями.

Пока Лена не застукала меня за тем, что я пялюсь на нее, я встаю и приношу вторую бутылку лимонада из холодильника и бумажный стаканчик. Потом нахожу плоский ребристый камень, чтобы открыть им пиво, и делаю глоток.

— А сколько тебе лет? — спрашивает Лена, наполнив лимонадом стакан и выпив все залпом. Она снимает очки, будто хочет рассмотреть меня получше.

— Семнадцать, — говорю я.

— Масловецки сказал, тебе недавно шестнадцать стукнуло.

— Через пять месяцев мне будет семнадцать, — говорю я и твердо решаю всыпать Масловецки за такое. Интересно, что он ей еще обо мне рассказал.

— Не рановато ли для пива, а?

— Ты про возраст или про время?

— Про все. Я дождалась восемнадцати.

— Но ты же не здесь выросла.

— Нет, я выросла в городе. Но мама следила за мной, как надзирательница в тюрьме.

Лена еле заметно улыбается и ногтем отковыривает от бутылки кусок этикетки. Ногти у нее короткие, без лака, колец на руках нет.

— Я себя тут тоже как в тюрьме чувствую, с той лишь разницей, что моей матери все равно, чем я тут занимаюсь.

Я выпиваю полбутылки пива. Если Лене это не нравится — ее проблемы.

— А где она?

— Путешествует. Она певица.

— Серьезно? Оперная?

— Джазовая.

— Круто. Я ее знаю?

Я пожимаю плечами.

— Скорее, нет. У нее есть два диска, но они плохо продаются.

— Как ее зовут?

— Она поет в группе.

— Да скажи же, наконец.

— «Betty Black and the Emerald Jazz Band».

Лена смотрит мимо меня, высоко поднимает брови и закусывает губу. Потом медленно качает головой.

— Нет, никогда не слышала.

— Неудивительно.

— Я люблю джаз.

Я молчу. Лене вовсе не обязательно знать, что я ненавижу джаз. Вдруг ее парень любит джаз. Или даже играет на каком-нибудь модном инструменте, саксофоне или трубе, например. Я замечаю, что все это время складываю пирамидку из камней, прекращаю ее складывать и опрокидываю в себя оставшееся пиво.

— А тебе? — спрашиваю я через какое-то время.

— Что мне?

Страницы: «« « 4567891011 » »»