Александр Галич. Полная биография Аронов Михаил

Песни: эмигрантский период

Если ориентироваться на уже изданные сборники стихов Галича, то создается впечатление, что за время эмиграции он написал всего около тридцати стихотворений, многие из которых представляют собой наброски и состоят из двух-трех строф. Сразу бросается в глаза, что из них почти полностью ушла тема сопротивления, тема борьбы. Теперь они отражают главным образом растерянность автора перед лицом новой, непривычной реальности: «Мы доподлинно знали, в какие дни / Нам — напасти, а им — почет, / Ибо мы были — мы, а они — они, / А другие — так те не в счет! / И когда нам на головы — шквал атак, / То с похмелья, а то спьяна, / Мы опять-таки знали, за что и как, / И прикрыта была спина. / Ну а здесь, средь пламенной этой тьмы, / Где и тени живут в тени, / Мы порою теряемся: где же мы? / И с какой стороны — они?». Это фрагмент из «Старой песни» (1976), о которой Галич, выступая в Мюнхене на радиостанции «Свобода», говорил: «Песня, вероятно, довольно печальная. Но по временам здесь, на Западе, нам бывает очень трудно, не скрою». В другой раз он охарактеризовал ее так: «Песня, написанная уже здесь, на Западе, которая посвящена Владимиру Максимову. А, в общем, могла бы быть посвящена каждому из нас».

31 августа 1976 года Галич вручил Юлиану Паничу и его жене Людмиле листок с этим только что написанным стихотворением и надписал: «Мне очень хочется, чтобы эти стихи — из минутного состояния — стали воспоминанием. Я умею дружить и умею помнить и ценить добро. Обнимаю вас. Ваш Александр Галич»[1681].

Другая особенность стихов, написанных на Западе, состоит в том, что из них напрочь исчезают сюжетность и яркая образность, ранее отличавшие творчество Галича. Напрашивается самое простое объяснение этой перемены. Все мысли и чувства, которые Галич до эмиграции выражал в своем песенном творчестве, теперь — ввиду отсутствия цензуры и внешнего давления — он может спокойно высказывать на концертах, в многочисленных интервью и на конференциях. Соответственно, отпадает необходимость дублировать сказанное в творчестве. Однако такое объяснение представляется все же излишне категоричным. Достоверно известно, что буквально через несколько дней после эмиграции в интервью журналу «Посев» Галич объявил о своем желании продолжить работу над циклом сатирических песен: «У меня в работе песенный цикл, который я собираюсь вскоре дописать. Этот цикл (в духе песен о Климе Петровиче Коломийцеве) называется “Горестная жизнь и размышления начальника отдела кадров строительно-монтажного управления номер 22 города Москвы”»[1682]. А в конце 1977 года сообщил, что у него уже написаны три новых песни о Коломийцеве. Однако местонахождение их пока неизвестно, так же как неизвестна судьба мюзикла на тему «Баллады о прибавочной стоимости», об идее написания которого Галич сообщил 16 ноября 1974 года, находясь с концертами в Лондоне, из местной студии радио «Свобода»[1683].

Соответственно, делать окончательные выводы о поэтическом творчестве Галича в эмиграции пока преждевременно.

Проза Галича

Однажды, уже живя на Западе, Галич позвонил на Малую Бронную и в разговоре со своей дочерью Аленой с удовольствием сообщил, что занялся прозой, и добавил: по-видимому, это и есть его самое главное призвание[1684]. «Всё, я понял — надо писать прозу» — такое решение принял Галич в последний год своей жизни[1685].

Первой серьезной пробой пера стала книга воспоминаний «Генеральная репетиция», написанная Галичем за год до вынужденного отъезда. В эмиграции же он успел написать только два прозаических произведения: «Блошиный рынок» и «Еще раз о чёрте», которые сохранились лишь частично. В интервью газете «Русская мысль» Галич скажет: «Начал писать большую прозаическую вещь, но она перебилась другой работой, тоже прозаической, которая будет называться, как одна моя песня, “Еще раз о чёрте”. Пишу ее с поспешностью и с большим увлечением, к Новому году надеюсь закончить»[1686].

Все персонажи и место действия в обоих романах взяты из его прошлой, доэмигрантской жизни. Галич никак не мог (и не хотел) писать про Запад — на эту тему известна лишь одна его песня («Песенка о диком Западе»), — поскольку по-прежнему ощущал прочную связь с российской почвой.

Оба романа можно назвать автобиографическими. Хотя они и написаны в художественной форме, но слишком уж много перекличек между ними и реальной жизнью Галича. Поэтому идея автобиографичности напрашивается сама собой. О романе «Еще раз о черте» мы уже говорили, поэтому остановимся вкратце на «Блошином рынке», который автор называл плутовским романом об Одессе и массовой еврейской эмиграции[1687].

Главный герой романа — Семен Янович Таратута — типичный еврейский интеллигент, но с поправкой на одесский колорит, и поэтому выведен он с явной иронией. Более того, в образе Таратуты нетрудно заметить черты самого автора, а в его высказываниях — авторские мысли, поэтому справедливее будет сказать, что этот герой выведен с самоиронией. Галич щедро наделил Таратуту своим собственным ироничным и даже легкомысленным отношением к жизни и событиям вокруг себя[1688], а также некоторыми увлечениями. Например, Таратута с детства любил играть в шахматы, а повзрослев, стал преподавать их во Дворце пионеров — здесь очевидна параллель с шахматными увлечениями Галича.

Многие сцены в романе построены по принципу пародии, причем один раз встречается даже прямая автопародия, для которой Галич выбрал одну из своих лучших песен: «Чаще всего по очереди читали “Дневники” Ренана и хохотали до слез, когда Таратута патетически восклицал: “Граждане! Если мои сведения точны, то отечество в опасности!..”»[1689] Здесь очевидна реминисценция из песни «Бессмертный Кузьмин»: «Граждане! Отечество в опасности! / Граждане! Гражданская война!», которая в свою очередь пародирует название ленинского декрета «Социалистическое отечество в опасности!» (21 февраля 1918).

Одним из наиболее ярких фрагментов романа является сцена на барахолке, где Таратута стоит перед толпой с плакатом: «Свободу Лапидусу!», что явно пародирует выступления самого Галича в защиту диссидентов, поскольку Лапидус занимался разведением и продажей клюквенного киселя, в который добавлял сахар…

В той же сцене, где Таратута рассказывает толпе про Лапидуса, Галич в полной мере продемонстрировал свое знание одесского юмора. «Но, — снова слегка повысил голос Таратута, — но, между прочим, таким кисельным порошком торговали по всей Одессе. И на Садовой, и на Фонтане, и на Дерибасовской, всюду! Только у Лапидуса покупали, а у других не покупали! Вы спросите — почему? Вы думаете, тут была какая-нибудь махинация?! Так вот, представьте себе, никакой махинации не было! Лапидус имел удостоверение на право торговли, с печатью на бланке, которое ему выдала наша родная советская власть… — Таратута оглянулся и на всякий случай добавил: — Пусть она еще живет сто лет по крайней мере!..»

Однако главным местом действия в романе является одесский ОВИР, начальник которого, подполковник Захарченко, явно списан с заместителя начальника Московского ОВИРа, полковника Золотухина, о своей встрече с которым Галич подробно рассказывал на радиостанции «Свобода».

На личном деле Захарченко начальник 4-го управления МВД УССР генерал-лейтенант Ильин начертал свой вердикт: «Глуп, но надежен». (Фамилию Ильина, надо полагать, Галич тоже избрал вполне сознательно, так как не в силах был забыть генерала КГБ Виктора Ильина, приложившего руку к его исключению из Союза писателей.) Характеристику «глуп, но надежен» рассказчик сопровождает своим саркастическим комментарием: «И написал он это, между прочим, явно несправедливо. Василий Иванович Захарченко был отнюдь не глуп. Просто ему по занимаемой должности никакого ума не требовалось. А не требовалось, так и не надо».

По своей должности этот человек должен был объявлять просителям (в основном — евреям) об отказах: «Сказать “да” — это всякий дурак может! — объяснял Василий Иванович любящей жене Марине. — А вот сказать “нет” — это, милая моя, дело тонкое!»

Случалось так, что какой-нибудь не в меру ретивый еврей продолжал у него допытываться: «А могу я обжаловать ваше решение?» В ответ Захарченко дружелюбно улыбался и говорил: «Можете. Вы можете послать вашу жалобу в Президиум Верховного Совета, но там — должен вас предупредить откровенно — читать ее не будут, перешлют нам. Так что сами понимаете!»

Весь этот диалог Галич также писал со своей жизни, а точнее — со своего общения с замначальника ОВИРа Золотухиным, и не в меру ретивым евреем был, в первую очередь, он сам: «Золотухин сказал, что мне отказано, мне не дано разрешения на выезд. Я сказал: “Спасибо” — и задал тоже довольно обычный вопрос: “Кому я могу на вас пожаловаться?” Он с обычной улыбкой ответил мне: “На нас жаловаться бесполезно, но можете писать в Президиум Верховного Совета”»[1690].

Сцена перед дверями кабинета начальника ОВИРа, к которому по повестке явился Таратута, во многом повторяет описание Галичем своего похода в ОВИР, когда ему во второй раз было отказано в поездке в Норвегию. Однако если «человек со стертым лицом» только говорил Галичу о возможности подать заявление на выезд в Израиль и что это заявление, скорее всего, будет удовлетворено, то Захарченко выгонял Таратуту чуть ли не насильно и в течение пяти дней. В противном случае, как победоносно объявил Захарченко, «вы будете задержаны как лицо без подданства, нелегально находящееся на территории Советского Союза, со всеми вытекающими последствиями!» (именно так будет происходить с Галичем в июне 1974-го, когда ему велят убраться из страны в течение недели).

Однако тут же выяснилось, что денежных сбережений у Таратуты хватает лишь на билет до Вены, а ведь надо еще заплатить четыреста рублей за визу и пятьсот — за выход из гражданства. Далее последовала длительная перепалка, в ходе которой Захарченко чуть ли не умолял Таратуту одолжить недостающую сумму у своих родственников, которых у него, естественно, не было. И тогда Таратуту осенила шальная мысль: «Вот что мне сейчас пришло в голову: а может быть, вы мне одолжите эти деньги?» — «Я?! — шепотом от удивления спросил Захарченко». — «Ну, не вы непосредственно, а организация, ведомство, министерство, которое вы представляете. Если вам зачем-то нужно, чтоб я уехал, — вы и платите!»

Начальник Одесского ОВИРа совершенно обалдел от такого предложения, но всё же, покричав какое-то время и увидев непреклонность Таратуты, вынужден был согласиться на его условия… А ведь именно так все и происходило в жизни Галича: сначала он должен был перед отъездом выплатить внушительную сумму за свою кооперативную квартиру в писательском доме, но когда власти вызвали его «на ковер» 17 июня и предъявили ультиматум «эмиграция — лагерь», то сами же и внесли за него требуемую сумму, только чтобы Галич поскорее убрался из страны…

Галич-политик

Примерно через два года после своего приезда на Запад Галич вступил в Народно-трудовой союз. Происходило это в Мюнхене на квартире члена НТС Михаила Балмашева. Кроме него присутствовали также Владимир Поремский, Евгений Романов и еще несколько человек: «Принимали по обычной процедуре, с прочтением и сжиганием обязательства и т. д., — вспоминает Романов. — Я его поздравил со вступлением в Союз и вспомнил военное время, чтобы объяснить, что этот акт сжигания не просто выдуман, а продиктован жизнью в целях безопасности, чтобы не оставалось никаких документов. Я ему, в частности, рассказал о том, как принимали в Союз Георгия Позе. Он был одесский немец, фольксдойч, еще молодой, совсем мальчик. Немцы забрали его в армию, он попал даже, кажется, в эсэсовскую часть. И когда он вступал в Союз, он сбросил с себя немецкий мундир, встал ногами на него и так прочел союзное обязательство. Он потом погиб в немецком концлагере…»[1691]

Ритуал сжигания обязательства был продиктован не только конспиративными соображениями, но еще и носил символический характер: верность тому делу, которому человек обязывался служить, должна быть запечатлена не на бумаге, а в сердце… При вступлении в НТС Галич сказал: «Надо сохранить преемственность борьбы. Поэтому сегодня ваша история стала моей историей»[1692]. И когда Романов обнимал Галича, поздравляя с приемом в Союз, то заметил, как тот был взволнован.

После приема в Союз Галич ночевал у Романова дома. Они сидели допоздна и беседовали: Романов рассказывал про НТС, а Галич задавал ему вопросы. Во время этой беседы Галич сообщил о своем замысле написать книгу об истории Союза: «Многолетними усилиями создали “наши” определенный образ НТС. От него и надо отталкиваться и снимать, пласт за пластом, наслоения клеветы, осторожно снимать, как будто операцию делаешь. Это не должна быть пропаганда против пропаганды. Это должен быть рассказ про жизнь, про то, как я сам это увидел. Поэтому и начать надо будет с моей первой встречи на Венском аэродроме. Встретил Поремский — “злодей и убийца”. Вроде как если бы меня в Москве Андропов приехал встречать»[1693].

В Советском Союзе те, кто состоял в НТС, вынуждены были скрывать свое членство, так как это могло угрожать их жизни: в 1930 — 1950-е годы советская госбезопасность нередко практиковала физическое устранение энтээсовцев, а позднее при каждом удобном случае КГБ пытался «пришить» диссидентам связь с НТС, что давало возможность осудить их на большой срок лишения свободы.

С идеологической точки зрения НТС был необычайно выгоден советским властям как жупел, которым можно пугать рядовых граждан. Кроме того, сотрудники КГБ регулярно получали от своего начальства награды и поощрения за обнаружение в стране неких «подпольных антисоветских центров», и в этом плане НТС представлял для них, конечно, бесценную находку.

Бывший сотрудник 5-го управления КГБ СССР, подполковник Александр Кичихин утверждал: «Многие наши сотрудники в кулуарах управления говорили довольно откровенно: если бы КГБ не подкреплял НТС своей агентурой, союз давно бы развалился. А ведь прежде чем внедрить агента, его надо соответствующим образом подготовить, сделать ему диссидентское имя, позволить совершить какую-то акцию, чтобы за границей у него был авторитет. Кроме того, каждый из них должен был вывезти с собой какую-то стоящую информацию, высказать интересные идеи — плод нашего творчества. Вот и получалось, что мы подпитывали НТС и кадрами, и, так сказать, интеллектуально»[1694].

Галич, несомненно, знал о насыщенности НТС советской агентурой, однако этот факт его нисколько не отпугнул. Вместе с тем масштабы инфильтрации были сильно преувеличены. Сотрудник «Закрытого сектора» НТС, куда входило всего 10–12 человек, Андрей Васильев уже в постсоветское время рассказал члену НТС Андрею Окулову о своем первом приезде в Россию как раз во время путча — в августе 1991-го. Тогда он и встретился с полковником КГБ в отставке Ярославом Карповичем, который в 29-м номере журнала «Огонек» за 1989 год уже дал большую разоблачительную статью под названием «Стыдно молчать» — о методах КГБ, и теперь опасался, что если победит ГКЧП, то его арестуют. Во время этой беседы Карпович признался, что КГБ так и не узнал, где располагается штаб «Закрытого сектора» НТС. По словам Андрея Васильева, «они предполагали, что штаб находится в Лондоне. На самом деле штаб был в Германии, в городе Майнц, район Лерхенберг, улица Регерштрассе, дом 2. Также я выяснил насчет инфильтрации в НТС. На это он ответил, что среди членов союза их не было. Они были среди окружения. Среди людей, которые раз в году приезжали на конференции»[1695].

В 1970-е годы в эмиграции шли активные дискуссии о возможности появления в советском правящем слое «конструктивных сил». Осенью 1975 года Галич высказался по этому вопросу во время прений по докладам на 27-й конференции журнала «Посев»: «Не поверил я А. Авторханову, когда он говорил о возможности создания внутри партии оппозиции, которая могла бы помочь преобразованию положения в СССР[1696]. Даже самые молодые из руководящих членов партии голосовали за вторжение в Чехословакию, за осуждение Синявского и Даниэля. Они принимали участие во лжи, преступлениях, лицемерии власти. И довериться этим людям, поверить, что они могут оказаться нашими союзниками, — в это я не только не верю, я не имею права верить»[1697].

Кто бы мог подумать, что уже через четыре года Евгений Романов, формулируя дальнейшие цели НТС, скажет, что нужно «опираться не на третью эмиграцию, а на здоровые силы в советских верхах»[1698]! А ведь тот же Романов говорил: «Я убежденный демократ. Всякие типы тоталитарных государств (от традиционных монархических до новейших — “коммунистически-фашистских”) внушают мне почти физическое отвращение»[1699].

В 1976 году Галич продолжает активную общественно-политическую деятельность.

29 января он принимает участие в вечере «Узники совести в СССР», который состоялся в помещении парижского факультета прав (rue d’Assas). Обширная аудитория была забита до отказа. Председательствовал на этом вечере французский адвокат де Селиз, сыгравший большую роль в освобождении из психушки Леонида Плюща. А выступали помимо Галича Виктор Некрасов, бывший лагерник Дмитрий Панин, известный французский священник, академик и видный деятель французского движения Сопротивления о. П. Рикэ, а также член Французской академии и директор газеты «Фигаро» Жан д’Ормессон. Как сообщает газета «Русская мысль», «Александр Галич рассказывал о репрессиях против инакомыслящих, произошедших за последнее время, об усилении нажима властей на семью Андрея Дмитриевича Сахарова. Он зачитал проект резолюции в защиту Сахарова, составленный вместе с В. Е. Максимовым (который из-за болезни горла не мог выступать, но присутствовал на вечере)»[1700].

В августе 1976 года Галич вместе с Владимиром Максимовым, Натальей Горбаневской, Андреем Амальриком и Сашей Соколовым участвует в ежегодном европейском форуме в Тирольской деревне Альпбах (Западная Австрия). Тема форума звучала так: «Угроза свободе слова в Восточной Европе и СССР»[1701].

А 9—10 октября Галич принимает участие в 28-м расширенном совещании издательства «Посев» и журнала «Грани» во Франкфурте-на-Майне. Всего там присутствовало около 200 человек. За столом президиума сидели ответственный издатель «Посева» Владимир Горачек, главный редактор Ярослав Трушнович и ведущий — Роман Редлих. Вскоре в ноябрьском номере журнала «Посев» появился подробный отчет об этом мероприятии: «В первый день заседания после окончания дискуссии присутствующим был показан полнометражный фильм о судьбе беженцев, заснятый в Норвегии кинорежиссером Р. Гольдиным при участии А. Галича. <…> Затем выступил А. Галич, как всегда тепло встреченный слушателями. Он спел несколько песен, среди них “Песок”, “Марш мародеров”, песню о девочке, у которой украли детство, посвященную пловчихе-рекордсменке, героине Олимпиады нынешнего года»[1702]. По поводу же фильма «Когда я вернусь» в одной из статей, посвященной русско-норвежским отношениям, отмечалось, что «кинофильм Р. Гольдина с участием А. Галича был показан по телевидению и пользуется здесь большим успехом»[1703].

Вскоре после совещания «Посева» Галич во второй раз прилетел на гастроли в Израиль. После первой поездки в ноябре 1975-го он вернулся оттуда совершенно окрыленный и даже говорил, что надо ехать в Израиль жить. Но когда он приехал туда снова, его антрепренер Виктор Фрейлих, предвкушая огромный успех и, соответственно, большие деньги, заломил такую цену за билеты, что многим зрителям они оказались не по карману. Поэтому во второй раз Галич выступал в полупустых залах. Конечно, он был сильно расстроен таким поворотом событий, но особенно переживала Мирра, которая восприняла это как конец карьеры Галича: «Саша рехнулся, напился и не хочет идти к зрителям. Понимаете, вчера на концерт к нему пришло всего одиннадцать человек. Ах, что же делать? Что делать? Он погубит себя и всех нас, он совсем г-ехнулся», — говорила она, плача, Виктору Перельману и настаивала, чтобы он вместе с женой срочно ехал к ней в отель «Шератон»…

Но самое интересное, что виновник этого провала — антрепренер Фрейлих — был абсолютно спокоен. Когда Перельман позвонил ему, чтобы узнать, в чем дело, тот ему заявил: «Что тут, Виктор, скажешь, жадность фраера сгубила. Вот и все»[1704].

С другой стороны, более чем успешно прошла встреча Галича со студентами Иерусалимского университета. Воспоминаниями о ней поделился писатель Владимир Фромер: «Александр Аркадьевич дал здесь один концерт — даже это нельзя назвать концертом, это была его встреча с иерусалимскими студентами. Сейчас этого места уже нет. Это был такой клуб, он находился тогда на улице Штраус. Там был небольшой зал. Он был битком набит, и вот тогда я увидел Галича. <…> Он был безукоризненно одет — на нем был пиджак и черный свитер. Он передвигался по сцене как-то бесшумно и очень элегантно, но была в нем какая-то странная напряженность. <…> Он пел, причем песни на еврейскую тему — это был гордый еврей, он никогда не скрывал своего еврейства. Более того, он этим гордился, но тут есть одна вещь: он принял христианство, и, по-видимому, этим объясняется некоторая неловкость. Могли последовать какие-то вопросы. Их не было. Но в данном случае Галич получал записки из зала. Он собрал все записки и сказал: “Очки я забыл — без очков ни хрена не вижу. Я их потом прочту” — и положил их в карман. После выступления мы все поехали на Гар а-Цофим[1705]. Там было студенческое общежитие, и там я находился до трех часов ночи, потом уехал — меня ждала дома жена, и уже было неприлично так долго задерживаться, а Галич еще пел там, еще разговаривал. Там было непринужденное его общение со студентами. Организовал все это замечательный человек — Мирон Гордон. Его уже нет давно, он умер. Он был нашим послом в Польше. Разговор был довольно сумбурный — пел не только Галич, там ребята взяли гитару и тоже пели какие-то песни. Но я помню, Галичу задавали вопросы. Во-первых, он рассказал о том, что он был у Стены Плача: “Мне казалось, что когда я прикоснулся к этой стене, я прикоснулся к вечности”. А второе — его спросили о том, когда падет советская власть, когда все это кончится. И он тогда сказал: “Именно они создали [режим], по-видимому, крепче, чем Третий рейх. Не Гитлер, а они”. И что он не видит сейчас в ближайшее время никакой возможности их сокрушить, но человеческая натура, человеческая природа вообще, сама по себе, которая от Бога, их сокрушит. Что-то такое вот — я уже не могу ручаться за точность, но смысл был именно такой»[1706].

Переезд в Париж

В 1993 году в Москве под эгидой фонда «Гласность» проходила очередная конференция «КГБ: вчера, сегодня, завтра», на которой выступил генерал Олег Калугин. В своем докладе он сообщил, что если главным внутренним врагом для КГБ был Андрей Сахаров, то главным внешним врагом — радиостанция «Свобода». В числе «активных мероприятий» против нее Калугин назвал взрыв 1981 года рядом с мюнхенским филиалом радиостанции и «работу по разжиганию антисемитизма среди сотрудников»: «Поскольку Александр Исаевич Солженицын одно время высказывался как-то не совсем одобрительно о евреях, то эти высказывания легли в основу специальной акции КГБ, которое через своих агентов устраивало такие, скажем, мелкие склоки типа распространения листовок на радио “Свобода”, в которых некто вопрошал: когда наконец эти жиды уедут отсюда и перестанут мешать нам вести настоящую пропаганду на Россию, а не сионистско-жидомасонскую? Все это было делом рук КГБ»[1707].

А если верить сотруднице исследовательского отдела «Свободы» Юлии Вишневской, то виновником одного из антисемитских скандалов на радиостанции явился сам Галич, а точнее, его появление в качестве руководителя культурной секции. Дело в том, что на «Свободе» до прихода Галича существовала передача «Они поют под гитару», которую вела Галина Зотова. Так вот, у Зотовой была подруга Виктория Семенова — также сотрудница радио «Свобода», эмигрантка второй волны. И хотя она не работала в культурной секции, но, когда ее возглавил Галич, Зотову понизили в должности (разжаловали из редакторов-составителей программ в дикторы, поскольку руководство радиостанции сочло, что Галич является живым символом «магнитиздата», и поэтому передача Зотовой уже не нужна), и Семенова обиделась за свою подругу. «Взяв слово на летучке возглавляемого Галичем коллектива, Вика обвинила Галича в том, что тот “развалил культурную секцию”, поскольку сократил программу Митиной[1708], “а ведь в ней, — пояснила свою творческую идею Вика, — был Русский Дух”. Собравшиеся усмотрели в выступлении Семеновой намек на неарийское происхождение православного Галича, после чего разгорелся грандиозный русско-еврейский конфликт, сотрясавший и радиостанцию, и, почитай, практически всю русскоязычную эмигрантскую прессу в течение последующих нескольких лет»[1709].

Вообще на «Свободе» Галич чувствовал себя достаточно скованно — не только из-за многочисленных завистников, жаловавшихся на него начальству, но еще и потому, что был обязан руководству радиостанции тем, что ему предоставили отдельную квартиру и приняли на высокую должность.

21 апреля 1976 года из СССР эмигрировал Анатолий Гладилин, и мюнхенское руководство «Свободы» в тот же день пригласило его в гости. Был устроен ужин для узкого круга: присутствовали два главных начальника радиостанции — Джон Лодизин и Фрэнсис Рональде, а также Гладилин с Галичем. На этом ужине Галич полушутя-полусерьезно произнес фразу, которая показалась Гладилину довольно странной: «Ты знаешь, Толя, чтобы работать на “Свободе”, тоже нужна смелость!»[1710] Гладилин тогда еще подумал: «Ну, Саша дает. Как можно сравнивать жизнь в Советском Союзе и на свободном Западе?»[1711] Но Галич знал, что говорил[1712].

Незадолго до переезда у Галича случился сердечный приступ. Его положили в больницу в одноместную палату. Вскоре туда нанесли визит Евгений Романов и редактор «Посева» Ярослав Трушнович. Когда они спросили врача, каково состояние Галича, тот их успокоил: «Жизни не угрожает. Но сердце пошаливает. Следить надо»[1713].

Рядом с кроватью стоял магнитофон — Галич работал над новой книгой стихов, которая называлась «Когда я вернусь». Романов с Трушновичем начали было уговаривать его не переутомляться, но Галич отмахнулся: «Это меня не утомляет. Раз могу писать, значит, мне хорошо». Единственное, что его беспокоило, — это предстоящий переезд в Париж: город, как известно, дорогой, да и французским языком Галич владел не очень свободно… Потом он поделился с Романовым своими творческими планами: «Закончу эту книжечку стихов — скажите Льву Александровичу[1714], что вот-вот закончу, — буду писать прозу. Есть замысел и материал для “одесской истории”. По форме — приключенческий роман, но по теме — серьезно».

Перед самым уходом гостей к Галичу пришла медсестра делать ему капельницу и принесла с собой, как водится, сосуд с жидкостью, трубку и иглу. Увидев эти приспособления, Галич в шутку обратился к сестре: «Добавили бы вы туда что-нибудь алкогольное».

А теперь — о причинах сердечного приступа, который случился с Галичем.

Незадолго до своего переезда он «исчез» из Мюнхена вместе со своей любовницей Миррой. «На радиостанции существовало правило, — рассказывает Израиль Клейнер, — что, если вы по какой-либо причине не вышли на работу, вы обязаны немедленно, в течение не более двух часов с начала рабочего дня, сообщить об этом начальству. Такое правило было вполне объяснимо в связи с тем уровнем опасности, которому подвергались работники радиостанции. Галич не вышел на работу и не сообщал о себе до следующего дня.

На следующий день он как ни в чем не бывало позвонил из Парижа и сказал, что поехал погулять, отдохнуть и скоро вернется. Возмущению начальства не было предела. Рядового сотрудника за такое нарушение могли бы уволить, но ведь это был Галич. <…> Как на следующий же день рассказывали возбужденные языки из русской редакции, Галич укатил в Париж вместе со своей красавицей и якобы по ее наущению, а ее фиктивный муж явился в дирекцию радиостанции и закатил скандал, обвиняя начальство в потворстве разврату, в развале его семейной жизни и угрожая судом.

Подумав, начальство нашло “соломоново решение”: Галича переводили на работу в наше небольшое бюро в Париже, где он, таким образом, мог оставаться»[1715].

Василий Бетаки объясняет решение мюнхенского начальства иначе: «Интересно, что этот его переезд, о котором он сам просил, и его просьба тут же была удовлетворена директором “Свободы” Ф. Рональдсом, в советской печати был истолкован как “ссылка” в Париж из Мюнхена! Дескать, не справился Галич со своими делами…»[1716]

Третью версию называет искусствовед Игорь Голомшток: «Последний период, очень короткий, уже в Париже Галич был счастлив. Он говорил мне о том, как он счастлив, как он снова почувствовал себя человеком. Ведь парижская студия “Либерти” фактически была создана, чтобы вытащить Галича из Мюнхена»[1717].

Итак, главное, в чем сходятся все мемуаристы, — это то, что Галичу в Мюнхене было плохо. Кроме того, имеется свидетельство сотрудника мюнхенского филиала «Свободы» Леонида Владимирова, который, по его словам, был непосредственным инициатором перевода Галича в Париж: «В 1977 году, переехав в Мюнхен, я стал свидетелем еще одной печальной истории в Сашиной жизни. <…> На радио “Свобода” в Мюнхене удержать что-либо в секрете было невозможно, и о романе Галича знали буквально все — в том числе, боюсь, и Нюша. Жены сотрудников за глаза перемывали косточки Сашиной семейной жизни и запрещали мужьям приглашать его с новой возлюбленной. <…> А через несколько дней разразился чудовищный скандал. На радиостанцию явилась некая личность, бежавшая из Советского Союза под предлогом еврейства его бабушки. Выяснилось, что в России он был известен под кличкой “Толик-менингит”. Он потребовал свидания с директором и на вопросы секретаря ответил, что, мол, здесь один хмырь увел у меня жену, и я с ним посчитаюсь.

Администрация, понятно, была в ужасе. Галич слег с сердечным приступом. Мною был предложен простой выход: перевести Сашу на работу в парижский корпункт»[1718].

Другие подробности похода этого субъекта к руководству «Свободы» запечатлены Вадимом Белоцерковским: «Он потребовал от Рональдса призвать Галича к порядку. Если же это его законное требование будет проигнорировано, он — внимание! — обратится с жалобой к Солженицыну! Рони, как его звали американцы, стало плохо. Он велел секретарше вызвать “секьюрити” (охранника) и удалить “этого джентльмена”. Лодизин очень веселился по этому поводу и поздравлял Рональдса с боевым крещением, с полученной им возможностью побывать в Советском Союзе, не выходя из своего бюро»[1719].

А Юлия Вишневская утверждает, что «Толик» обещал пожаловаться не только Солженицыну: «В один прекрасный момент оскорбленный муж Толик ворвался в кабинет Рони, как ураган, размахивая газовым пистолетом и сметая со своего пути перепуганных секретарш и обомлевших американских политсоветников. <…> Галич — возвестил нашему интеллигентному директору Толик — разбил его семью, но он, Толик, против столь грубого нарушения его священных прав и будет сражаться всеми доступными ему способами. Для начала он, Толик, убьет Галича прилагаемым сему газовым пистолетом, а потом будет жаловаться во все известные ему авторитетные инстанции. А именно: в “Правду”, “Известия”, академику Андрею Сахарову и писателю Александру Солженицыну. <…> Как впоследствии рассказывала нам Ангелина Николаевна Галич, Толик свои угрозы затем осуществил по крайней мере частично. Застрелить он, разумеется, никого не застрелил, но в редакции упомянутых им советских газет написал, а в “Правде” и “Известиях” Толиковы жалобы якобы прочли внимательно и даже как-то в своих пропагандистских целях использовали. История умалчивает также, удалось ли Толику достучаться до Сахарова, но в Вермонт к Солженицыным он, если поверить его словам, вроде все-таки дозвонился и был выслушан там со всем вниманием и пониманием. Говорят, что наше высокое вашингтонское начальство откликнулось на скандалы вокруг Галича одной чеканной американской фразой: “А почему этот Галич у нас еще работает?” Надо полагать, им объяснили почему. В результате Галича перевели из Мюнхена в Парижский филиал радиостанции»[1720].

Исходя из воспоминаний Л. Владимирова, переезд Галича состоялся в начале 1977 года. Коллега Галича по парижскому бюро «Свободы» Анатолий Гладилин также говорит, что «он просидел, в общем, в своем кабинете 9 месяцев»[1721]. Отняв от 15 декабря 1977 года девять месяцев, получим примерно февраль — март. Вместе с тем в разгромной статье «Это случилось на “Свободе”», написанной двумя сотрудниками КГБ, утверждалось: «Осенью 1976 года в студии радиостанции “Свобода” состоялись, так сказать, официальные проводы Галича»[1722]. А Майя Муравник начинает свои воспоминания такой фразой: «1976 год. Из Мюнхена в Париж на постоянное жительство приехал Александр Галич с женой Нюшей»[1723]. Да и Василий Аксенов рассказывал о поездке в Париж со своей мамой Евгенией Гинзбург осенью 1976 года: «Приехали туда на два месяца и вдруг узнали, что Галич только что переехал из Мюнхена в Париж. И вдруг он звонит маме, и они договариваются о встрече»[1724].

Когда дирекция «Свободы» решила перевести Галича в Париж, Мирра обрадовалась, что наконец-то она будет с ним вместе, поскольку Ангелина по-прежнему находилась в клинике. Но внезапно из этой клиники на имя Галича пришло письмо, в котором сообщалось, что его супруга неожиданно быстро пошла на поправку и вскоре будет выписана…[1725]

При переезде в Париж Галичи захватили с собой целый вагон мебели и сняли квартиру на улице Маниль, дом 16, рядом с площадью Виктора Гюго. Вслед за ними с одним лишь чемоданом и сыном Робиком бросилась Мирра и поселилась в параллельном переулке, сняв небольшое однокомнатное жилье. А находившийся в Мюнхене муж Мирры, по выражению Юрия Нагибина, «громогласно объявил, что едет в Париж иступить хорошо наточенный резак»[1726]. В общем, не зря, видно, Галич грустно шутил: «Мальчик Робик загонит меня в гробик»[1727].

В Париже к приезду Галича был специально открыт свой корреспондентский пункт радио «Свобода», куда были приглашены также Гладилин, Панич и Борис Литвинов. Кроме того, с радиостанцией сотрудничали Максимов, Синявский, Горбаневская, Некрасов и Эткинд. Вдобавок в Париже располагалась редакция журнала «Континент», так что Галич вновь оказался в привычной для себя литературной обстановке.

Даже американское начальство, приезжая в парижский филиал, вело себя совсем иначе, чем в Мюнхене. «На фоне таких имен, когда американское начальство приезжало к нам в Париж, — вспоминает Гладилин, — они очень тихо ходили, всем улыбаясь, и так далее. А потом мне сослуживец, тоже корреспондент парижского бюро, сказал как-то: “Толь, ты думаешь, это они всегда такие? Ты бы посмотрел, какие они в Мюнхене. Как перед ними все сгибаются. В Париж они приезжали тихие, потому что они понимали, что тут совсем другой состав”»[1728].

Через день после приезда Галича Виктор Некрасов и Василий Бетаки провожали его из редакции «Континента» на другой берег реки Сены, где располагалось бюро радио «Свободы». Войдя в свой новый кабинет, Галич заметил: «И щуку бросили в реку». «А как тебе название улицы?» — спросил Некрасов. Галич в ответ засмеялся: «Да, не очень подходяще!»[1729] (Улица называлась Rapp — в честь наполеоновского генерала Раппа. А в России в 1925-м тоже появилась РАПП — Российская ассоциация пролетарских писателей. Ее-то Галич с Некрасовым и имели в виду.) Еще через десять минут начальник бюро Виктор Ризер вызвал из студии звукорежиссера Анатолия Шагиняна и повел их всех в бретонский ресторан, находившийся на той же улице Рапп, чтобы отпраздновать приезд Галича.

Так начался последний и самый удачный период его жизни. Обстановка вокруг Галича в парижском филиале «Свободы» была гораздо лучше, чем в Мюнхене, и даже начальство его там любило. Начальство — это в первую очередь Виктор Ризер, настоящее имя которого — Витольд Шиманский. По происхождению он был поляком (точнее: отец — поляк, а мать — русская), однако, эмигрировав из СССР в Англию, поменял паспорт и фамилию и стал работать лондонским корреспондентом радио «Свобода». Через некоторое время возглавил лондонское отделение PC, а в 1974 году был переведен в Париж и назначен директором парижского бюро.

Хотя Галича поставили заведовать отделом культуры, никто за ним особенно не следил. Анатолий Гладилин вспоминает: «Мудрый начальник бюро англичанин Виктор Ризер (впоследствии уволенный) заходил в кабинет Галича на цыпочках и службой его не утруждал. Галич оценил обстановку, после обеда в бюро не появлялся. Сидел дома, говорил, что пишет прозу. Но когда он делал запись своей получасовой программы, все бюро, включая секретаршу, бухгалтера, журналистов из венгерской и польской редакций, приходило в студию и благоговейно слушало рассказ Галича, который всегда заканчивался песней»[1730].

Когда Галич только пришел в парижское бюро (дом № 20 по авеню Рапп), Ризер сразу же ему сказал: «Александр Аркадьевич, вы у нас поэт. Вам совершенно не обязательно приходить в 9 утра и уходить в 18 вечера. Приходите, когда напишете новую песню, отправляйтесь в студию, запишите и идите домой»[1731].

Обед на парижском радио начинался в час дня, и после этого Галича в студии уже никто не видел…[1732] Его передачи теперь выходили в эфир раз в неделю и длились полчаса. По свидетельству Фатимы Салказановой, «Ризер придумал для Галича прекрасную серию передач: “История моих песен”: Галич исполнял песню и рассказывал, как она возникла, в каких обстоятельствах и почему. Виктор Ризер относился к Галичу очень тепло…»[1733]. Более того, Ризер не препятствовал частым поездкам Галича на гастроли и даже засчитывал их как рабочие дни[1734].

Вообще на «Свободе» авторские программы никогда не шли в прямом эфире: сначала автор читал написанный текст, далее редактор вырезал лишние фрагменты и правил стиль, после чего давал визу на то, чтобы автор подошел к микрофону и записал свою передачу. Потом звукорежиссер убирал все шумы, хмыканья, запинки, повторы и оговорки, и лишь после этого передача запускалась в эфир. Но в случае с Галичем всего этого не требовалось. И Гладилин, который должен был редактировать его передачи, и звукорежиссер Шагинян, который должен был их подчищать, поражались: с первого же раза текст записывался набело, без единой запинки и смысловых повторов. К тому же Галич никогда не пользовался готовыми текстами и шпаргалками. И это при том, что как раз в тот период американское начальство издало запрет на любую «отсебятину» в передачах: отныне все авторы должны приходить в студию с напечатанным текстом…[1735]

По должности Галичу приходилось проявлять себя и в качестве редактора чужих программ. «Как редактор он был очень внимателен, — вспоминает Василий Бетаки. — Вплоть до того, что он говорил: “Вы знаете, запятые тоже нужны, потому что в микрофон ваши запятые могут напортить”. Это не только мне, это он вообще многим говорил»[1736]. Совместно с Бетаки Галич сделал несколько получасовых программ, одна из которых называлась «Париж в русской поэзии». Эту программу Бетаки особенно любил: «Он пел, мы оба читали стихи разных поэтов, рассказывали о них, о Париже, а вел эту передачу, как и все другие, тоже очень подружившийся с ним бывший питерский артист, наш режиссер и тонмейстер в парижском бюро Радио Анатолий Шагинян»[1737].

Была у Галича на «Свободе» еще одна обязанность — он должен был вычитывать рукописи других авторов. А вот с этим он уже совершенно не справлялся, поскольку не любил это занятие: зачем читать чужие рукописи, когда ему нужно работать над своими?! Тем более что Галич тогда уже ясно осознал для себя: его истинное призвание — писать прозу.

В целом его настроение по сравнению с Мюнхеном заметно улучшилось, и об этом периоде он уже не хотел вспоминать. А в декабре 1977-го Галич начал вести на «Свободе» цикл сатирических передач «Галич в Париже читает советские газеты». Его коллега по радиостанции Семен Мирский вспоминал: «Помню холодное осеннее утро, час уже не слишком ранний. Часов десять — пол-одиннадцатого. Хлопает входная дверь, слышен голос Галича: “Здравствуйте, Лидочка, здравствуйте, Сонечка” — это он приветствует секретарш. Потом уже с легкой отдышкой следует в студию слева по коридору, где его ждет режиссер, звукооператор и первый слушатель Толя Шагинян. Но Галич к микрофону не спешит. У него явно припасена байка. Народ потихоньку стягивается в Толину будку. Галич начинает: “Слушайте, я только что был на Рю де Риволи, и вдруг вижу — навстречу мне идет газета ‘Известия’. То есть развернутую газету держали две руки. Под газетой ноги, а человека, который ее нес, читая на ходу, не было видно. Я заглянул за газету, вижу лицо татарское. Читает, чему-то улыбается. — Здесь Галич сделал паузу, задумался на минуту, а затем продекламировал: — Какие нас ветры сюда занесли, какая попутала бестия, шел крымский татарин по Рю Риволи, читая газету ‘Известия’”»[1738].

Действительно, в этих четырех строчках заключена вся абсурдность и трагизм жизни людей, вынужденных уехать из СССР: крымский татарин (то есть один из тех, кто в 1944 году подвергся насильственной депортации из Крыма советскими властями), эмигрировавший в Париж, идет по улице и читает самую ортодоксальную советскую газету «Известия», чтобы узнать, что же там происходит, на родине…[1739]

КГБ против «Свободы»

Из всех западных радиостанций «Свобода» всегда оставалась наиболее антисоветской, поэтому, как справедливо заметила Мариэтта Чудакова: «Те, кто мечтали насыпать побольше соли на хвост советской власти, предпочитали “Свободу”! К тому же “Свободу” больше всего глушили и, может быть, поэтому еще ее назло хотелось все же поймать»[1740].

В эпоху так называемого детанта, «разрядки международной напряженности», которая умело использовалась советскими властями в своих интересах, только «Свобода» оставалась на позициях жесткой критики советского строя и из зарубежных радиостанций была единственной, которая давала объективную информацию о том, что происходило в СССР.

Неудивительно, что советские власти предпринимали титанические усилия по борьбе с «радиоголосами». Помимо миллионов рублей, которые выделялись на установку сверхмощных глушилок, во все европейские филиалы «Свободы» КГБ активно внедрял своих агентов: «Не раз проходил слух, что под давлением Москвы Вашингтон скоро прикроет и “Свободную Европу”, и “Свободу”, — вспоминал Юлиан Панич. — Мы, конечно, боялись, но вместе с тем прекрасно понимали: тогда и целый отдел Лубянки останется не удел. Я, к примеру, знал человека, который начал службу в отделе, занимавшемся нашей радиостанцией, и дослужился до полковничьей папахи. “Что бы мы делали без ‘Свободы’”?! — как-то в беседе с нашими сотрудниками воскликнул генерал КГБ Олег Калугин. — Нам вы были нужнее, чем вашим боссам!”»[1741] Эту информацию подтвердил и генерал-майор КГБ Андрей Сидоренко: «…на радиостанцию “Свобода”, которая являлась филиалом ЦРУ, органы КГБ постоянно внедряли свою агентуру, знали всю ее подноготную, всех ее кадровых разведчиков и вспомогательный персонал и т. п.»[1742].

И действительно, американское начальство на мюнхенском филиале «Свободы» вело себя настолько безалаберно, что, например, агент КГБ Олег Туманов проработал в Русской службе целых двадцать (!) лет, причем часть из них — главным редактором… За один только 1974 год он передал своему кагэбэшному начальству 14 томов внутренних документов, касающихся работы радиостанции[1743]. А по воспоминаниям Фатимы Салказановой, «…во все время моей работы на “PC” американская администрация спускала на парашютах советских перебежчиков-гэбистов, бежавших к американцам. После того как они на допросах выкладывали все, что знали, их спускали на “Свободу”, и они работали — в том числе и в русской редакции. <…> Американская администрация, находившаяся под контролем правительства США, конгресса и сената, исходила из того, что перебежчик принес пользу Америке. Значит, его надо пристроить на зарплату. Проще всего — на “Радио Свобода”. Многие из них не знали никаких языков. <…> Однажды я ворвалась в кабинет директора радиостанции Рональдса и закричала: “Ронни, что ты делаешь? Ты берешь в штат гэбистов! Кончится тем, что однажды в коридоре редакции я столкнусь лицом к лицу с одним из тех, кто избил меня на допросе в Москве, когда мне было 15 лет…” Ронни взглянул на меня своими чистыми, наивными глазами (он не придуривался, таким и был) и произнес: “Фатима, неужели ты не веришь, что человек может измениться к лучшему?” Мне стало стыдно, я сказала: “Верю, но можно все-таки этого избежать? У нас есть правозащитники, а тут… Зачем же — волка и овцу?” — “Нет, — твердил он, — люди меняются к лучшему”. Наверное, Рональде прав, подумала я, видимо, он более глубоко верующий, чем я…»[1744]

Тем удивительнее, что, несмотря на такую обстановку, радиостанция продолжала свое вещание на Советский Союз, рассказывая об истинном положении дел в нашей стране. И поэтому ее сотрудники подвергались постоянной травле в советской прессе.

Для того чтобы читатели могли составить представление о том, как люто власти ненавидели диссидентов, да и просто эмигрантов, приведем некоторые выдержки из советской периодики за 1975–1977 годы:

Галич был и остается обыкновенным блатным антисоветчиком, в свое время получившим в нашей прессе вполне заслуженные резкие оценки. Они печатались в новосибирских газетах. Мне запомнилась статья журналиста Николая Мейсака, в которой он от всей души дал отповедь хулиганским выступлениям этого «барда»[1745].

О подлинном облике людей, именуемых на Западе «инакомыслящими», со всей очевидностью свидетельствует тот факт, что, оказавшись за рубежом, они поступают на службу в антисоветские центры, контролируемые империалистическими секретными службами. Так, Галич, Коржавин, Шария подвизаются в радиоцентре «Свобода» — одном из главных органов подрывной деятельности против СССР и других социалистических стран, а Штейн — в антисоветском издательстве «Посев», — все они содержатся на средства иностранной разведки[1746].

Здесь в несколько измененном виде перепечатан фрагмент документа под названием «Информация», приложенного к «Выписке из протокола № П201/44 заседания Политбюро ЦК КПСС “О направлении информации братским партиям в связи с измышлениями антисоветской пропаганды за рубежом”» от 14 января 1976 года:

О подлинном облике людей, именуемых на Западе «инакомыслящими», со всей очевидностью свидетельствует тот факт, что, оказавшись за рубежом, они уже открыто поступают на службу в антисоветские центры, тесно связанные с империалистическими секретными службами, и тем самым окончательно разоблачают себя. Так, Галич, Коржавин, Шария, Штейн находятся на службе в империалистическом радиоцентре «Свобода», руководящий комитет которого является одним из главных органов, направляющих подрывную деятельность против СССР и других социалистических стран. Солженицын и Максимов работают в злобном антисоветском журнальчике «Континент», претендующем на то, чтобы задавать тон антикоммунистическим кампаниям[1747].

Вполне очевидно, что человек, опубликовавший в «Правде» разгромную статью под псевдонимом «И. Александров», был агентом КГБ. Это же относится к большинству подобных статей, поскольку в них приводится множество таких подробностей (пусть искаженных и перевранных), знанием которых не мог бы похвастаться ни один рядовой журналист, если б он не являлся по совместительству сотрудником КГБ или хорошо осведомленным идеологическим работником.

Мы уже упоминали имя Виктора Кабачника, эмигрировавшего в 1972 году и в том же году сделавшего на радио «Свобода» две передачи, посвященные творчеству Галича и Окуджавы. В 1971 году, незадолго до своей эмиграции, Виктор Кабачник вместе с женой Галиной удостоился посвящения от Галича в «Песне исхода»: «Галиньке и Виктору — мой прощальный подарок». А Галина Кабачник заслужила даже отдельное посвящение: «Галиньке» — в «Песенке-молитве, которую надо прочесть перед самым отлетом», написанной 9 января 1972 года. Так вот, деятельность Виктора Кабачника вызывала дикую ненависть у советских властей, о чем свидетельствует приводимая ниже заметка, в которой помимо традиционной грязи, которой поливались все неугодные люди, приводится важная информация о знакомстве Галича с Кабачником в конце 1960-х:

В 1968 году Кабачник, отбыв наказание, вернулся в Москву. Его снова потянуло на нечистоплотные дела. Под влиянием бывшего «борца» Галича Кабачник изменил направленность своей грязной деятельности: в компании отщепенцев он накапливал «багаж», собирая по крохам все — непристойные анекдоты, скабрезные шуточки, гнусные истории. Теперь всю эту слюнявую грязь, разбавленную ненавистью и злобой к нашей стране, приправленную гарниром из хрестоматийных антисоветских катехизисов редакции «Свобода», он выдает за достоверные зарисовки «недавнего москвича». Он занимает стул в «комитете радио “Свобода”» (Нью-Йорк), не уставая создавать на бумаге то, чего никогда не было и не могло быть в СССР[1748].

Поскольку время берет свое, «Свободе» сейчас приходится усиленно пополнять кадры. В числе новичков — некоторые из тех, кто, использовав в качестве предлога выезд в Израиль, на самом деле и не собирался ехать туда. Оказавшись за пределами СССР, они сразу же всплыли в стане врагов советского строя. В конечном счете нет худа без добра: работа на радиостанции Галича, Белоцерковского и других помогла раскрыть их подлинное антисоветское нутро[1749].

Елена Строева 22 сентября прошлого года повесилась в уборной своей парижской квартиры. Повесилась на трубе уже под утро, когда ушли и Александр Галич, в честь которого была устроена затянувшаяся вечеринка, и другие, не столь «именитые» гости[1750].

…ныне, после выдворения Солженицына из СССР, злобная фигура эта стала намного ясней западной общественности, и мода на нее явно пошла на убыль. И теперь «Свобода» рекламирует в качестве «знаменитых советских писателей» и «патриотов России» Максимова, Галича и им подобных[1751].

Уехавшие на Запад злопыхатели добавили к дежурным антисоветским блюдам кое-что свое: поношение нашего народа, его культуры, русофобию самого грязного свойства, оскорбление прошлого России. Особенно отличается этим тот же самый «Континент». <…> В. Некрасов оплевывает Киев. А. Галич под бренчание гитары хрипатым голосом поносит Москву. В. Максимов в «романе» с многозначительным названием «Карантин» облил помоями свой народ, изобразив его скопищем пьяниц, развратников, доносчиков и уголовников обоего пола, оболгав всех и вся от государственных деятелей до местоблюстителя патриаршего престола… И все эти «авторы» призывают буржуазный Запад не идти на разрядку и давать «отпор» нашей стране, то есть прямо провоцируют войну, хотя бы и «холодную»[1752].

А это новое «поколение» антисоветчиков, которыми ЦРУ пополняет их редеющие шеренги.

Александр Галич — «специалист по советскому образу жизни». В прошлом сценарист, в последние годы отошел от литературной деятельности, занялся сочинительством и исполнением пошлых антисоветских песенок. Был замечен вездесущими «корреспондентами». Выехав якобы в Израиль, он прямым ходом прибыл в Мюнхен, на радиостанцию «Свобода»[1753].

Еще один из этой братии — А. Галич, бросивший одну за другой двух жен и дочерей, — беспросветный пьяница, выехал в Израиль после того, как принял православие. Поначалу он осел на севере, а позднее на западе Европы. Галич и там остался пропойцей, влез в долги[1754].

На радиостанции «Свобода» на работу принимаются в первую очередь бывшие советские граждане. Многие из них покинули Советский Союз под предлогом выезда в Израиль и после непродолжительного турне оказались в Мюнхене. К этому приложило руку не только ЦРУ, но и «Институт по изучению Восточной Европы» американской армии. <…> Максимов, Галич, Коржавин жаждут отработать свой хлеб фанатичной травлей. Они буквально дерутся за каждый кусок[1755].

Оказывается, компания во французской столице собралась весьма разношерстая. Здесь сидит выдворенный из СССР В. Максимов, который за соответствующую мзду поставляет антисоветскую клевету и дезинформацию. Его постоянным и верным подручным является некая Н. Горбаневская. <…> Наш список был бы неполным, если бы в нем не занял место А. Галич. Этот «русский бард», напевающий на пластинки кабацко-антисоветские песенки, умудрился поселить в своей квартире сразу двух жен и ждет переезда третьей. Одно лишь печалит его: он прокутил свои заработки за полгода вперед, а посему представители соответствующего учреждения не только наложили арест на его жалованье, но и описали все имущество. <…> «Специалист по национальному вопросу» Бетаки выступает в духе Пуришкевича, Галич поливает грязью советскую интеллигенцию. Не отстают от этих и остальные. <…> Последние годы отмечены непрерывно расширяющимися культурными обменами между Францией и СССР, увеличением взаимного туризма и т. д. <…> Но есть реакционные силы в самой Франции и за ее пределами, в первую очередь ЦРУ, которые хотели бы использовать франко-советские связи во враждебных подрывных целях. Так, например, недавнее решение хозяев радиостанции «Свобода» о немедленном перемещении так называемой «культурной» секции PC, возглавляемой все тем же Галичем, из Мюнхена в Париж свидетельствует, по мнению сведущих наблюдателей, о том, что ЦРУ под предлогом «оживления культурной жизни эмигрантов из Советского Союза во Францию» на самом деле использует французскую территорию для усиления своей подрывной деятельности против нашей страны, других стран социалистического содружества[1756].

Время берет свое. Поэтому на PC и РСЕ подбирают новые кадры, вербуют новоиспеченных предателей: Финкельштейна, Кабачника, Галича… Эти отщепенцы именуют себя «инакомыслящими», рядятся в тогу «борцов за права человека».

Содержание радиопередач «Свободы» и «Свободной Европы» вполне под стать их авторам[1757].

Особенно активизировались реакционные круги на Западе в последние дни, когда завершается подготовка к Белградской встрече. <…> В Лондоне так называемый «оперативный пресс-центр» оперативно сколачивают редактор нью-йоркского эмигрантского листка «Новое русское слово» А. Седых, переметнувшиеся на Запад В. Максимов и А. Галич, которые являются штатными сотрудниками радиостанции «Свобода», которой, как известно, руководят кадровые сотрудники ЦРУ. В активистах у них подвизается и небезызвестный маклер по купле-продаже модернистских полотен А. Глезер. Его политическая физиономия достаточно ясна[1758].

В последней цитате идет речь о подготовке второй фазы совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе (СБСЕ), на которую 15 июня 1977 года собрались высшие государственные чиновники европейских стран (кроме Албании), а также США и Канады. Первая фаза закончилась 1 августа 1975 года подписанием так называемых Хельсинкских соглашений, которые были заключены между Западом и Советским Союзом с целью соблюдения прав человека и нерушимости послевоенных границ. Очевидно, что эти соглашения были обязательны только для европейских стран, так как Советский Союз не собирался соблюдать права человека: продолжались и аресты, в том числе активистов Хельсинкского движения в СССР, следивших за ходом выполнения договоренностей, и политические убийства, а в 1979 году последовало вторжение в Афганистан.

23 июня газета «Русская мысль» под общим заголовком «ЧТО ОНИ ОЖИДАЮТ ОТ БЕЛГРАДА» поместила ответы семи бывших советских диссидентов, которые поражают почти полным единодушием:

Амальрик: «Ничего хорошего».

Буковский: «Решительно ничего».

Галич: «Абсолютно ничего».

Делоне: «Мало хорошего».

Максимов: «Они хотят похоронить в Белграде Хельсинки».

Панин: «Жду очередных уступок свободного мира, играющего в ложный детант, вместо того чтобы думать о своем спасении».

Плющ: «Цыплят по осени считают»[1759].

Если оставить в стороне осторожный ответ Леонида Плюща, у которого, видимо, оставались какие-то надежды на белградскую встречу, то недоумение вызывает лишь фраза Владимира Максимова: «Они хотят похоронить в Белграде Хельсинки». Даже независимо от того, кто подразумевается под местоимением «они» (советские власти или лидеры западных стран), сразу возникает вопрос: что значит «похоронить Хельсинки», если Кремль не только не выполнял Хельсинкские соглашения, но и, напротив, усилил репрессии против инакомыслящих (по свидетельству Владимира Буковского, сразу же после подписания этих соглашений резко ужесточился режим в лагерях)?

Однако даже обилие вышеприведенных цитат — это, как говорится, еще цветочки. Ягодки же начнутся вскоре после гибели Галича — тогда власти уже не будут опасаться ответа с его стороны и ни в чем не станут сдерживать себя.

Последний год

Несмотря на триумфальные выступления перед иностранной публикой, Галичу очень не хватало «своего» зрителя, московских кухонь. Хотя он и пытался «отностальгироваться» еще до эмиграции, написав «Опыт ностальгии» и «Когда я вернусь», это чувство все равно не отпускало его. Он часто разговаривал по телефону со своей дочерью Аленой, и, хотя обычно у него был спокойный и полный оптимизма голос, Алена знала, что отцу нелегко. Кроме того, Галич регулярно писал своей маме Фанни Борисовне на Малую Бронную (так было безопаснее), причем письма для нее и для дочери присылал в одном конверте — Алена приезжала на Бронную и там их читала.

Осенью 1976 года на бульваре Распай Галич встретился с приехавшими на два месяца в Париж Василием Аксеновым и его мамой Евгенией Гинзбург. Позвонил в гостиницу «Эглон», где они остановились, и сказал: «Мне очень хочется с вами встретиться и поговорить, посидеть по-человечески». На встречу пришел, как всегда, элегантный — в большом кашемировом пальто и модном кепи. Втроем они пошли ужинать в знаменитое кафе «Ротонда». Галич вынул из кармана золотую зажигалку «Дюпон» и всю дорогу курил… В кафе сели в дальнем углу, и начался разговор. Внезапно Галич как-то по-особенному посмотрел на своих собеседников и сказал, что однажды прочел у Ленина такую фразу: «А врагов нашей партии будем наказывать самым суровым способом — высылкой за пределы отечества», после чего добавил: «Помнится, я тогда только посмеялся: нашел, дескать, чем пугать. Ведь высылка-то из отечества в наши дни оборачивается чем-то вроде освобождения из зоны, как бы освобождения из лагеря. <…> И вот, знаете ли, Женя и Вася, прошли эти годы, и сейчас я понимаю, что старикашка был не так прост, наверное, по собственному опыту понимал, что означает эмиграция…»[1760]

Вместе с тем подобные настроения не сказывались на общественной активности Галича.

В понедельник 14 февраля 1977 года по инициативе журнала «Континент» в парижском Зале инженеров искусств и ремесел (Salle des ingenieurs des arts et metiers) состоялся вечер Владимира Буковского «Тюремные и лагерные встречи», а в заключение его был показан фильм Александра Галича и Рафаила Гольдина «Когда я вернусь»[1761].

18 февраля Галич участвует в вечере русской поэзии в Париже, организованном по инициативе журнала «Грани» и издательства «Ритм»[1762]. Краткий, но весьма содержательный обзор этого события был вскоре напечатан журналом «Посев»: «В пятницу 18 февраля в большом зале Социального Музея выступали с чтением своих стихов обосновавшиеся недавно во Франции русские поэты Вадим Делоне, Василий Бетаки, Виолетта Иверни и Александр Галич.

В первой части программы вечера выступил виднейший теоретик поэтического перевода профессор Ефим Эткинд. Свое сообщение о роли перевода в современной русской поэзии он иллюстрировал прекрасными переводами трагически погибшего в Москве Константина Богатырева и своими собственными. Затем Василий Бетаки прочитал свои переводы стихов Киплинга, “Ворона” Эдгарда По и “Маяков” Бодлера.

Во второй части вечера выступали поэты с чтением своих собственных произведений <…> Александр Галич выступал без гитары, не как “шансонье”, а как поэт, с чтением своих стихов. Его стихи, предельно простые и одновременно предельно эмоциональные, свидетельствуют о том, что подлинный поэт не уступает в нем прославленному на всю Россию “барду”»[1763].

Галич завершал этот вечер и действительно выступал без гитары — «он артистически прочитал свою поэму “Притча” о Замоскворечье и другие стихи»[1764].

А 24 февраля Галич с Гольдиным уже выступали в шведском городе Упсале, где расположен крупнейший в стране (и во всей Скандинавии) университет, основанный еще в 1477 году. Во вступительном слове Гольдин сказал: «Кто из вас, изучающих русский язык, не знает языка Галича, пусть не думает, что он знает русский язык. Сегодня вся Россия говорит на особом языке. Языке, просочившемся через те 60 миллионов жертв репрессий, которые циркулировали в течение 60 лет между “малыми” и “большими зонами” единого, обнесенного колючей проволокой концлагеря, именуемого Советским Союзом. Сегодня это разговорный язык всех слоев советского общества, это язык улицы и народа. Язык этот вымарывается цензурой из всего печатного в СССР и не отражен ни в одном из советских словарей»[1765].

Однако перед приездом Галича выяснилось, что ведущие университетские профессора хотят сорвать его выступления перед студенческой аудиторией (не исключено, что с подачи КГБ), поскольку такого поэта, как они считают, не следует пускать на кафедру «как диссидента и как приехавшего из Франции, а не из СССР. Поэта, который, по мнению нашего завуча, раздражает советских и говорит “не на таком языке, на каком полагается”. <…> И кто же воздвиг стену между нами — студентами-славистами и Галичем — на славянской кафедре Стокгольмского университета в дни его приезда в Стокгольм? Профессора Нильс Оке Нильссон и Андерс Шеберг, доцент-завуч Стелла Томассон.

И еще лекторша Алевтина Ионова, не выпустившая студентов во время перерыва с урока, пока в соседнем коридоре записывался на пленку в студии Галич, приглашенный кафедрой общей лингвистики, к русскому языку имеющей самое отдаленное отношение, но все же использовавшей приезд Галича в Стокгольм, чтобы его записать. На всякий случай: заведующего студией, пригласившего Галича, зовут Ульф Ессен»[1766].

Вот такие любопытнее штрихи к вопросу о влиянии советской идеологии на свободный Запад…

В марте Галич приехал в Мюнхен на годовщину Пражской весны. Обратимся в этой связи к воспоминаниям недоброжелателя Галича Вадима Белоцерковского, где эти события ошибочно датированы 1978 годом: «В 1978 году эмигранты из Чехословакии, проживавшие в Мюнхене, организовали в центре города, на Одеонс-платц, митинг, посвященный десятой годовщине Пражской весны. Пригласили выступить и меня. И вдруг накануне митинга ко мне на работе обращается сотрудник русской редакции и активист НТС Георг фон Шлиппе (Юрий Мельников в эфире) и говорит, что вот неудобно получается, что на этом митинге не будет выступать никто из знаменитых российских диссидентов. Вот, например, Александр Галич мог бы выступить!

Жалко, соглашаюсь я, но что же мешало ему и его единомышленникам (напомню, Галич сразу же по приезде на Запад примкнул к НТС) начать сотрудничать с чехословацкой эмиграцией, вместо того чтобы издеваться над их приверженностью “социализму с человеческим лицом”? (Любимой шуткой наших эмигрантов было заявление, что они не верят в “крокодила с человеческим лицом”!) Шлиппе что-то говорит о занятости Галича и вдруг спрашивает, не думаю ли я, что мне нужно уступить свое место на митинге Галичу? Вот так вот!

Я, разумеется, ответил, что ни в коем случае не думаю, но могу попросить чехословаков включить и Галича в число выступающих. Шлиппе перекосило, и он вышел с кем-то советоваться из своих, потом вернулся и дал согласие на то, чтобы я просил чехословаков за Галича.

Я попросил, и организаторы согласились предоставить слово Галичу в конце митинга. На площади Галич появился со своей свитой из эмигрантов и энтээсовцев. С какой злобой они все смотрели на меня! Такого я еще никогда не видел! А сам любезнейший Галич дошел до того, что не подал мне руки! Организаторы, как и обещали, предоставили ему слово в конце митинга, он проговорил какие-то банальности, и под хилые аплодисменты, мрачный, покинул митинг вместе со свитой. Разумеется, не прощаясь со мной!»[1767]

Можно предположить, что отрицательное отношение Галича к Белоцерковскому было продиктовано выступлениями последнего против журнала «Континент» и НТС, что играло на руку советским властям.

А 4 июня 1977 года в клубе НТС Галич открывал вечер поэтессы Ирины Одоевцевой, одной из последних «могикан» Серебряного века: прочел несколько ее произведений, а также отрывки из книги ее воспоминаний «На берегах Невы». Далее выступила сама Одоевцева с чтением своих стихов. Зал, как водится, был заполнен до отказа — на этом мероприятии вновь собрались представители всех волн эмиграции. Через неделю в том же клубе состоялся еще один вечер с участием Галича: «В субботу 11 июня 1977 г. в программе выступила, в частности, Маша Рутченко, дочь лосевского автора и бывшего члена Совета НТС, гитарист Павел Бенигсен и прибывший из Франкфурта старый член Союза Борис Сергеевич Брюно. Но гвоздем вечера было, конечно, выступление Александра Галича, исполнившего несколько своих самых популярных произведений. Кроме того, была проведена лотерея, на которой разыгрывались выигрыши, пожертвованные всевозможными французскими магазинами. Вечер прошел с полным успехом и дал хороший доход»[1768].

Теперь обратимся к международной обстановке в 1970-е годы и посмотрим, каковы были взаимоотношения между Францией и СССР.

За время своего правления президент Франции Жискар д’Эстен подписал с Брежневым ряд соглашений о сотрудничестве в сферах торговли, экономики, туризма и энергетики. В частности, 12 апреля 1975 года была подписана Декларация о дальнейшем развитии дружбы и сотрудничества между Советским Союзом и Францией, а летом — пресловутые Хельсинкские соглашения.

Полюбовные отношения Жискара д’Эстена с Брежневым не могли вызвать у западной интеллигенции и советских диссидентов ничего, кроме отвращения. Слово — Владимиру Буковскому: «Я помню забавный эпизод в Париже. Нам интеллигенция французская устроила прием — как бы в пику тогдашнему французскому президенту Жискару д’Эстену, который в это время принимал Брежнева. И вот, чтобы показать свое “фэ”, интеллигенция устроила нам отдельный прием в огромном зале Рекамье, где был и Жан-Поль Сартр, и Раймон Арон, и левые, и правые — они как бы все объединились в своей солидарности с нами и нелюбви к Брежневу. И вот мне представилась уникальная вещь — представлять Галича. Галич жутко нервничал и говорил: “Ну, какой смысл мне петь? Человек без голоса, плохо играющий на гитаре, да еще на языке, который они не знают. Ну какой же в этом смысл?” Он всячески, как актеру, артисту полагается, капризничал, ссылался на то, что голос не звучит и гитара плохо настроена. И я его уговаривал с Максимовым и сказал: “Ну что ж, Александр Аркадьевич, я тебя представлю публике, тебе это должно как-то помочь”. И вот я его представлял всей этой французской интеллигенции, произнес прекрасную речь — сказал, что Галич, как Вергилий, водит нас по кругам Дантова ада советского режима»[1769].

Обширную статью об этом событии 1977 года дал и журнал «Посев», где отмечалось, что «в то время как вечером 21 июня Брежнев и “сопровождающие его лица” были приглашены на обед в Елисейском дворце на левом берегу реки Сены, на правом, в театре Рекамье, по приглашению Жан-Поля Сартра, Пьера Дэкса, Мишеля Фуко и других представителей французской интеллигенции, прибыли на дружескую встречу представители различных течений оппозиции в СССР, а также оказавшиеся недавно в эмиграции поэты и писатели, — среди них А. Амальрик, В. Буковский, Л. Плющ, писатели А. Галич, А. Гладилин, В. Максимов, А. Синявский и др. В непринужденной обстановке, после официальной части, в клубах табачного дыма звенела гитара и плыли “Облака” А. Галича…

На следующий день Брежнев улетел, так и отказавшись (если не считать короткого разговора, длившегося менее 30 минут) от переговоров с глазу на глаз с Жискаром д’Эстеном»[1770].

Кстати, первая встреча Галича и Буковского за рубежом состоялась в январе 1977-го. Вскоре после высылки в Цюрих 18 декабря Буковский приехал в Париж на форум, организованный в его честь в университете Париж-Дофин[1771]. Чтобы отметить это событие, вся третья парижская эмиграция собралась на свободной квартире эмигрантов первой волны Александра Ниссена и его жены, которые с удовольствием принимали у себя представителей последующих волн. Квартира Ниссенов располагалась на улице Лористон 11-бис, возле Триумфальной арки, и была довольно вместительной (там долгое время жил, например, Владимир Максимов), и места хватило всем собравшимся. Как вспоминает Анатолий Гладилин, Максимов успел вкатить выговор Ростроповичу за то, что он в какой-то французской газете очень хорошо отозвался об одном из советских музыкантов. Но тут Виктор Некрасов предложил: «Пусть Саша споет». Галич взял гитару и пел до трех часов ночи[1772].

К приезду Брежнева в Париж французский философ Андре Глюксман решил сделать передачу о политических репрессиях в СССР, которая называлась «Добрый вечер, господин Брежнев». В начале и в конце ее звучала песня Галича «Когда я вернусь». Первоначально передачу планировали показать 20 июня, накануне приезда Брежнева, но из-за боязни испортить отношения с советскими властями телевизионное руководство решило перенести ее на 27-е число[1773]. Наталья Горбаневская, эмигрировавшая во Францию в 1976 году, рассказывала, что «передачу показали через неделю. Потом мы (Андре, переводчица Ольга Свинцова и я) пришли к Галичу с кассетой. Посмотрели, а после Галич весь вечер пел, Ольга Андрею переводила (я вошла в азарт и тоже переводила)»[1774].

На той же встрече в театре Рекамье присутствовал и недавно высланный за пределы СССР математик Леонид Плющ: «В июне 1977 г., во время приема, устроенного президентом Франции Жискаром д’Эстеном в честь Брежнева, французская интеллигенция устроила в театре Рекамье прием нам, советским диссидентам. Франция была с нами, а не с Брежневым. С нами были и Эжен Ионеско, и Сартр, и Симона де Бовуар. <…> Какие странные петли делает судьба, сколько удивительных встреч с людьми, которые сыграли роль в моем становлении, — Ионеско, Сартр, Тамара Дойчер — жена Исаака Дойчера, Ив Монтан, Хомский, Александр Галич! Мишель Фуко организовал контрбрежневскую встречу. Таня[1775] с Галичем участвовали в спектакле Армана Гатти о психушках, о Гулаге»[1776].

Здесь имеется в виду пьеса французского режиссера и драматурга Армана Гатти «Дикая утка» (Le Canard sauvage), поставленная в начале января 1977 года в портовом городе Сен-Назер и посвященная Владимиру Буковскому, Семену Глузману и другим жертвам политических репрессий в СССР[1777]. Галич пришел с гитарой и прямо на месте сочинил несколько песен[1778]. В создании этого спектакля принимали участие также жена Армана Гатти Элен Шатлен и советские эмигранты Виктор Некрасов и Леонид Плющ. Работа над спектаклем началась еще до высылки Владимира Буковского из СССР, а сам «проект Сен-Назер» был задуман в апреле 1976 года, когда Гатти пригласили на конференцию по культурно-просветительской работе. И уже в июне он знал, что центральным персонажем его новой пьесы будет именно Буковский[1779]. 18 декабря 1976 года Буковского неожиданно обменяли на Корвалана и выслали в Цюрих. Его там встретил Гатти и пригласил принять участие в спектакле.

Название «Дикая утка» взято из одноименной пьесы Генрика Ибсена (1884), а семантика центрального образа восходит к песне Галича «Летят утки» (1966). Гатти заимствовал этот образ, расширил его и сделал основой своего диссидентского проекта[1780].

На вечере памяти Галича в Политехническом музее (19.12.1997) Элен Шатлен рассказала об истории создания спектакля. Было решено взять тему «русское диссидентство». Но сказать прямо: «Мы будем говорить о русском диссидентстве», — это, как считали режиссеры, звучит слишком грубо и «по-советски». Поэтому они постарались найти, как в сказке, какое-то первоначальное слово, какой-то узел, который потянул бы за собой весь сюжет.

Через некоторое время в Сен-Назер приехал Леонид Плющ, с которым Элен Шатлен проговорила в течение семнадцати часов[1781], и после этого разговора у нее возник следующий причудливый образ: когда утки летят, они не могут лететь в направлении ветра, потому что умирают от холода. Так что они должны лететь против ветра. По словам Э. Шатлен, некоторые люди считают это китайской легендой, а она знает, что это сибирская легенда. В итоге для общей фабулы пьесы придумали название «Дикие утки». Вскоре Шатлен где-то наткнулась на текст песни Галича «Летят утки» и спросила: «Кто это написал?» Ей говорят: «Александр Аркадьевич Галич». — «Он умер?» — «Нет-нет, он в Париже». Тогда она взяла телефон и позвонила Галичу, потом приехала к нему домой, и они познакомились.

Через некоторое время Элен Шатлен пригласила Галича принять участие в XXXI театральном фестивале в Авиньоне, который должен был проходить с 12 по 18 июля в церкви кордельеров-францисканцев[1782]. Вместе с Леонидом и Татьяной Плющ Галич участвует в создании спектакля «Лошадь, которая покончила жизнь самосожжением», где лошадь является символом анархии и ее идеолога Нестора Махно[1783]. Работа шла с двух часов дня до шести вечера, потом был двухчасовой перерыв, и дальше — с восьми вечера до двух-трех ночи[1784].

Спектакль был поставлен Арманом Гатти и Элен Шатлен в Открытом театре (Thtre Ouvert — Centre Dramatique National de Cration). A 6 августа на французском радио прошла двухчасовая передача, посвященная этой пьесе, с участием Армана Гатти, Элен Шатлен, Александра Галича, Татьяны Плющ и еще нескольких человек. Там же прозвучали фрагменты конференции с участниками спектакля, проходившей в Авиньоне с 12 по 18 июля. Во время этой конференции говорилось и о реабилитации двух рабочих-анархистов Сакко и Ванцетти, которых американский суд обвинил в убийстве, и 23 августа 1927 года они были казнены на электрическом стуле. Лишь 50 лет спустя, как раз во время проведения авиньонского фестиваля 1977 года, выяснилось, что они были невиновны, и уже 23 августа губернатор штата Массачусетс издал официальный указ об их реабилитации[1785]. Понять всю важность этого события для Галича можно, лишь вспомнив аналогичную историю об итальянском мельнике, несправедливо казненном в Средние века (эту историю он рассказывал во время Новосибирского фестиваля).

Кстати, именно в Авиньоне была сделана самая длинная — из известных на сегодняшний день — видеосъемка Галича, спевшего три песни: о том, «кто знает, как надо», «Облака» и «Когда я вернусь» (Элен Шатлен переводила их вместе с авторскими комментариями на французский язык). А в промежутке между песнями, чтобы как-то разрядить обстановку, Галич рассказал смешную и вместе с тем поучительную историю про «сталинские усы»[1786].

В течение 1977 года Галич не менее семи раз побывал в Италии — впервые приехал в мае во Флоренцию на конгресс «О свободе творчества». И самое интересное, что когда он туда прибыл, его встретил перепуганный организатор: «Знаете что, синьор Галич, вы скажите речь, только, пожалуйста, покороче, но песен не надо петь: мы боимся… Могут произойти беспорядки, они могут ворваться в зал, они грозились выбить стекла, подложить бомбы и так далее, так что, знаете, пожалуйста, постарайтесь очень коротко выступить и не пойте ничего»[1787].

«Они» — это левые экстремисты, которые в те годы регулярно устраивали теракты, пытаясь сорвать неугодные им мероприятия. Самой известной в Италии была террористическая организация «Красные бригады», которая, судя по многочисленным свидетельствам, действовала при поддержке Кремля[1788]. В марте 1978 года этой организацией будет похищен председатель Христианско-демократической партии (и по совместительству премьер-министр Италии) Альдо Моро и через два месяца убит[1789]…

Выступая на конгрессе «О свободе творчества», Галич с горьким сарказмом сказал: «Меня просили не петь, и я понимаю эту просьбу. Вероятно, она вызвана тем, что я все-таки нахожусь в Италии, в стране, знаменитой своей музыкой и своими певцами, и здесь мое пение может показаться просто оскорбительным. Поэтому я петь не буду, а просто прочту, вернее, прочтет Марья Васильевна Олсуфьева по-итальянски текст моей песни “Молчание — золото”»[1790]. Также Галич сказал, что приехал в Италию в первый раз и итальянского языка не знает, но, пока ехал в поезде, успел выучить два слова: «Опасно высовываться!» И добавил, что он не министр и не политический деятель, что ему нельзя не высовываться, даже если это опасно…[1791]

В целом его поездки в Италию[1792] проходили достаточно успешно, о чем он и сам говорил: «Итальянские выступления убедили меня, что с хорошим переводчиком можно выступать и перед инакоговорящей публикой. Хотя ту радость, которую испытываешь при контакте с русскими, ни с чем не сравнить. Так было в Остии перед новыми эмигрантами, ждавшими отправки в разные страны; было так и в Милане, где набился полный зал русских. Поэтому я очень,очень тоскую по русской аудитории»[1793].

Вместе с тем Галич осознавал, что той аудитории у него уже никогда не будет. Незадолго до своей кончины, прогуливаясь с Виктором Перельманом по набережной Сены, он обратился к нему: «Как ты думаешь, Виктор, увидим мы с тобой еще когда-нибудь Россию? Ты знаешь, мне кажется, что нет, не увидим, скажи, кому мы там вообще нужны?»[1794] Эта тоска у него была неизбывной, несмотря на почти повсеместное признание на Западе. Как говорит Алена Галич, ее отца «принимали в дворянских домах, у Романовых. Притом, что мне рассказывал это Лимонов, который с большой горечью говорил, что он единожды был приглашен на банкет и была расставлена хрустальная посуда. Все было сервировано, и он схватил какой-то фужер. Ему тут же сказали: “Нет! Это фужер Александра Аркадьевича. Он задерживается. Это его посуда и выставляется только для него”»[1795].

И вот даже при таком признании Галич никак не мог смириться с отсутствием у него прежней аудитории и языковой среды. Когда Гладилин ему говорил: «Вот видишь, ты нашел в Италии свою аудиторию», Галич соглашался, но с оговорками: «В Италии меня любят. Но знаешь, когда я пою, русские смеются и хлопают после одного куплета, а итальянцы — после другого. Реакция русской и итальянской публики никогда не совпадает»[1796].

Все это неизбежно сказывалось на общем настроении Галича. Сотрудник русской службы Би-би-си Александр Левич, к которому еще до эмиграции Галич вместе с дочерью приходил на день рождения, через много лет рассказал Алене: «Вот удивительное дело. Саша был упакован со всех сторон: гонорары, обожание, концерты — всё! Не хочешь здесь — ради Бога, езжай в Лондон. И вместе с тем я не встречал на Западе более несчастного человека, чем Саша»[1797].

О том, зачем было Галичу ехать в Лондон, Алена узнала от своей бабушки Фанни Борисовны. Когда Галич уже жил в Париже, ему поступило предложение из Лондона редактировать отдел русской поэзии в английской энциклопедии. Он согласился и регулярно присылал им по почте необходимые материалы.

В действительности же это предложение поступило к Галичу еще до его эмиграции! Об этом он рассказал во время концерта на даче Пастернаков в июне 1974 года: «Я хочу работать в Англии и во Франции. У меня там и там есть два предложения. А жить-то можно и там…» — «Ну конечно! А что за работа? Писать какой-то сценарий?» — «Нет, там работа у меня очень хорошая. Работа там дивная. Там такой есть “ПЕН-эдишн”, это издательство ПЕН-клуба, который будет издавать 80-томное издание искусств стран мира XX века, причем они включили в это издание только три раздела: музыка, поэзия и кино. И там есть борд директоров[1798]. Когда была предложена моя кандидатура для составления двух советских томов, они все проголосовали единогласно, поскольку они считали, что я имел отношение ко всем трем этим жанрам, что я буду редактором-составителем этих двух томов. И при этом я буду принимать участие и в остальных томах в качестве консультанта и так далее».

На том же концерте Галич сообщил, что французский ПЕН-кпуб, в августе 1973-го принявший его с Максимовым в свои ряды, теперь еще и избрал его советником по вопросам советской литературы. Это была уже вполне официальная, оплачиваемая должность — вроде члена президиума. В обязанности Галича входило давать советы своим иностранным коллегам, что им нужно переводить и с какими произведениями им следует знакомиться… А по поводу своего членства в ПЕН-клубе он даже пошутил: «У нас очень смешно — у нас члены ПЕН-клуба все время “на троих”… У нас было так — был Тошка Якобсон, потом был Володя Максимов и я. Трое. Тоша Якобсон уехал — избрали Леву Копелева. Леву Копелева избрали, как уехал Володя Максимов. Уехал Володя Максимов — избрали Володю Войновича. Значит, мы на троих все время можем как члены ПЕН-клуба…»

В июле 1977 года Галич побывал на вечере дружбы в Италии, организованном местной Христианско-демократической партией. Уже перед самым его отъездом из Парижа ему позвонила переводчица Мария Олсуфьева и сказала: «Александр Галич, я знаю, что вы уже, наверное, собираетесь на поезд, но вот что у нас произошло. Дело в том, что сегодня утром в Пистойе было совершено покушение на Джан-Карло Николая, представителя Христианско-демократической партии, который, собственно, и организовал этот вечер дружбы и пригласил вас в нем выступать, и был звонок в полицию — некая группа, которая назвала себя “коммунистами первой лиги”, сообщила, что покушение совершено ими и что, если вы приедете, они, возможно, будут продолжать свои террористические действия». Галич только и смог спросить: «А вечер дружбы… он все-таки состоится?» — «Да, вечер состоится…»[1799]

Обещания коммунистов совершить теракты, если Галич приедет на вечер дружбы, его не испугали: он не отказался от выступления. А «коммунисты первой лиги» сдержали свое слово. Когда Галич выступал в маленьком городке Пеши, то заметил, что его друзья и сопровождающие лица чем-то озабочены и все время перешептываются. Галич спросил у них, в чем дело. Оказалось, что в том самом промышленном городе Пистойе, где должно было состояться его следующее выступление, только что взорваны три бомбы…

Еще в 1975 году Галич написал «Песенку о диком Западе», в которой шла речь о «новых левых» — коммунистических движениях, расплодившихся в огромном количестве в 1960—1970-е годы: «Здесь, на Западе, распроданном / И распятом на пари, / По Парижам и по Лондонам, / Словно бесы, дикари! / Околдованные стартами / Небывалых скоростей, / Оболваненные Сартрами / Всех размеров и мастей! / От безделья, от бессилия / Им всего любезней шум! / И… чтоб вновь была Бастилия, /И… чтоб им идти на штурм!»

Подобные метания, особенно распространенные среди западной молодежи, Галич связывал с ее безрелигиозностью. «Человек не может жить без веры, — сказал он в одном из первых интервью еще в Норвегии, — ему недостаточно только тех жизненных благ, которые ему может предоставить западный мир. <…> И поэтому тут происходят многие метания, многие ошибки, поэтому многие студенты тут вешают то портреты Че Гевары, то Мао Цзэдуна, то Льва Троцкого. Думаю, что это временная болезнь, что этому мы можем противопоставить только идею христианства, потому что она несет в себе действительно идею и нравственного, и этического самоусовершенствования человека»[1800].

Находясь в эмиграции, Галич укрепился в своей вере, которая позволила ему обрести гармонию с собой и помогала в повседневной жизни. Красноречиво в этом отношении свидетельство Юрия Кублановского: «Во Франции, в Германии, в Штатах я все время натыкался на людей, вспоминавших Галича. Особенно запомнился рассказ одного, пожилого эмигранта “второй волны”, после немецкого плена, слава богу, избежавшего в 45-м выдачи в лапы Сталину. Простой человек, какой-то техник. Но Галич, как я понимаю и высоко в нем это ценю, излечился на Западе от снобизма. Так вот, однажды бард остался у этого техника ночевать — в пригороде Парижа. И рано утром тот заглянул в комнату драгоценного гостя: сладко ль спит дорогой маэстро?

Галич стоял на коленях перед маленьким образком, который, очевидно, привез с собою. И творил сосредоточенную молитву»[1801].

15 сентября 1977 года состоялся «Круглый стол “Континента”»[1802]. Участие в нем принимали: писатель Эжен Ионеско, философы Александр Пятигорский, Андре Глюксман, Жан-Франсуа Ревель и Мишель Фуко, а также Эрнст Неизвестный и Владимир Буковский. Помимо того, на мероприятии присутствовало множество именитых гостей, включая Виктора Некрасова, Корнелию Герстенмайер, Раймона Арона, Мишеля Окутюрье и других.

Сначала со вступительным словом выступил главный редактор журнала Владимир Максимов, попутно зачитавший письмо политзаключенных пермского лагеря № 36, после чего передал руководство ходом дискуссии Наталье Горбаневской.

После выступления Буковского была включена магнитофонная запись с речью Александра Галича, который в эти дни уехал выступать в Италию. Галич выразил сожаление, что не может присутствовать лично, и начал свою речь с цитаты из древнееврейского мудреца Гилеля: «Если не я, то кто? Если не сейчас, то когда?», добавив, что все собравшиеся на круглом столе «Континента» могли бы начертать эти слова на своем знамени как символ личной ответственности за происходящее в мире.

А с 5 по 7 ноября Галич принимал уже непосредственное участие в расширенном заседании редколлегии журнала «Континент», которое проходило в Западном Берлине[1803]. Оно было посвящено как политическим вопросам, так и различным издательским проблемам, а также обсуждению концепции журнала и его восприятию читателями.

По воспоминаниям Анатолия Гладилина, также прилетевшего на эту конференцию, настроение у всех участников было боевое: «Помню: делегация писателей-эмигрантов из Парижа летит в Западный Берлин, на международную литературную конференцию. Настроение у всех приподнятое, мы часто меняемся местами, бродим по салону самолета, пьем пиво. По немецким правилам нет прямого рейса Париж — Берлин: любой иностранный самолет, направляющийся в Западный Берлин, должен обязательно сначала приземлиться в каком-либо западногерманском аэропорту. И получается не полет, а “взлет — посадка”, “взлет — посадка”.

В центре внимания нашей группы — Саша Галич и Вика Некрасов. К ним все стремятся сесть поближе, возле каждого из них — громкие споры, взрывы смеха. Но сами Галич и Некрасов не держатся вместе, они сидят в разных концах самолета. Я давно замечал это скрытое соперничество: у них были прекрасные отношения, но все же каждый из них хотел себя чувствовать неким центром. Потом как-то так получилось, что Галич куда-то исчез, и вся литературная братия переместилась к Некрасову. Я встал, пошел в хвост самолета и заметил на заднем сиденье Галича. Его взгляд был отрешенным, на лице выступили крупные капли пота. Я подумал, что, наверно, тяжелы Галичу эти полеты. Хотя он любит ездить, любит летать… Мы заговорили о предстоящей конференции; на мой вопрос о здоровье Галич отмахнулся: “А, ерунда!”»[1804]

На заседании выступали: В. Буковский, В, Максимов, Н. Горбаневская, Э. Неизвестный, М. Агурский, Н. Струве, А. Галич, Н. Коржавин, Дж. Баррон и еще несколько человек.

Утреннюю часть вел Максимов и приглашал на сцену докладчиков. Предоставляя слово Галичу, он назвал его человеком, который олицетворяет собой сразу несколько самиздатов и является самым представительным человеком магнитиздата. Галич же свое выступление начал так: «Вы знаете, несмотря на всегдашний призыв моего друга Коржавина — быть взрослыми (и я присоединяюсь к этому призыву), я думаю, что и во взрослом возрасте нельзя терять одного качества. Нельзя разучиться, мы не имеем права разучиться удивляться». И далее назвал два примера чуда, свидетелем которых он оказался: присуждение Сахарову Нобелевской премии мира и появление журнала «Континент». После этого Галич начал говорить о самиздате с точки зрения рядового жителя Москвы: «Пожалуй, три наиболее выдающихся события были в самиздате. Это работа Владимира Буковского о психиатрических тюрьмах, это “Хроника текущих событий”, организатором которой была Наташа Горбаневская, и это “Размышления о мире, прогрессе и об интеллектуальной свободе” академика Андрея Сахарова[1805]».

После обеда Максимов передал председательство Галичу, который теперь объявлял выступления участников. Начиная второе отделение, Галич представил Наума Коржавина, который выступал с докладом о моральном аспекте в политике. Галич сказал, что Коржавин был первым самиздатским автором, поэтические строки которого передавались из уст в уста, и в качестве примера привел знаменитую цитату из его стихотворения «Зависть» (1946): «Можем строчки нанизывать / Посложнее, попроще, / Но никто нас не вызовет / На Сенатскую площадь». Это стихотворение было, несомненно, близко автору «Петербургского романса».

Через некоторое время Галич снова взял слово. Развивая реплику Никиты Струве о влиянии на умы на Западе, которое сумели оказать диссиденты, он сказал: «Конечно, нужно понять, что климат в мире сильно изменился, что такое событие, как научно-техническая революция второй половины XX века, оказало огромное влияние на человеческие умы и на человеческое сознание. Наш друг Дональд Джеймсон вспоминал о Кравченко. В 47-м году, десять лет спустя после того, как в Лефортовской тюрьме ежедневно расстреливали по десять тысяч человек, этот человек выступил с книгой “Я выбрал свободу”. И никто ему не поверил. Его не хотели слушать десять лет спустя. А сегодня имя только утром арестованного диссидента уже вечером становится известным мировой общественности»[1806].

Также на заседании присутствовал редактор журнала «Время и мы» Виктор Перельман. Хотя его не было среди выступавших, однако именно ему запомнился один забавный эпизод: «После заседания дает ужин знаменитый Аксель Шпрингер, к которому невозможно пробиться. Иудео-христианин Мелик Агурский тащит меня к Шпрингеру, чтобы представить ему редактора международного литературного журнала “Время и мы”. Шпрингер рассеянно на меня смотрит и кого-то упорно ищет — конечно же, Галича, его могучая фигура и красивое, породистое лицо резко выделяется среди опьяневшего зала. “Господин Буковский! Господин Буковский! — окликает Галича Шпрингер. — Я хотел бы у вас узнать, как там дела в России?” — “Что вы спросили? — весело раскачивается с бокалом Галич. — Как в России? На кладбище, знаете, все спокойненько!”»[1807].

Вряд ли Шпрингер знал эту довольно популярную в Советском Союзе песню Михаила Ножкина: «А на кладбище так спокойненько, / Ни врагов, ни друзей не видать, / Все культурненько, все пристойненько, / Исключительная благодать».

В кулуарах заседания редколлегии произошел еще один инцидент, о котором рассказала Наталья Горбаневская: «На заседание в качестве одного из основателей журнала был приглашен и Андрей Синявский вместе с женой. Приехала только М. Розанова. В кулуарах она стала жаловаться Галичу, Буковскому и мне, что Синявскому негде печататься и поэтому они собираются издавать свой журнал: если надо, дом заложат. Буковский, до тех пор считавший, что в конфликте виноват Максимов (такое впечатление в силу бурного характера Максимова складывалось у многих), тут же взялся за урегулирование вопроса, призвал Максимова и сказал: “Как же так? Синявскому негде печататься”, — и изложил планы заклада дома и издания журнала. “Пожалуйста, — сказал Максимов, — выделяю в ‘Континенте’ 50 страниц, ‘Свободную трибуну под редакцией Андрея Синявского’, и не вмешиваюсь, ни одной запятой не трону. А вдобавок — вне этих 50 страниц — готов печатать любые статьи Синявского”. Галич воскликнул: “Такой щедрости я не ожидал!”»[1808]

Более подробно его реакцию запечатлел Владимир Буковский в своем письме к Нине Воронель после выхода ее мемуаров «Без прикрас» (2003): «На первой же встрече редколлегии мы доложили наш разговор во всех деталях. Как ни странно, совершенно взвился Галич. Я никак не ожидал от него такого эмоционального взрыва. “Нет, — вопил он, — я больше не хочу… Хватит этих господ Синявских! Я тогда уйду из редколлегии”. Не менее эмоционально высказался Некрасов, от которого я тоже этого не ожидал, зная его на редкость покладистый характер. Как ни странно, как раз наиболее терпимую позицию занял Максимов (чего мы с Натальей тоже не ожидали). Успокоивши кое-как Галича с Некрасовым, он сказал, что готов отдать Синявскому треть журнала на его полное усмотрение. “Пусть печатает что хочет и сколько хочет…”. <…> Остальные члены редколлегии были крайне недовольны таким решением, но мы с Натальей получили мандат на ведение дальнейших переговоров»[1809].

Опуская детали этих переговоров, скажем лишь, что завершились они провалом: Синявскому и Розановой предложение Максимова показалось недостаточным, и они выдвинули целый ряд совершенно неприемлемых требований. Но, возможно, это было и к лучшему, поскольку в 1978 году они все же начали издавать свой собственный журнал, свой «анти-Континент», который назывался «Синтаксис». И хотя он сразу же вышел на довольно высокий уровень, но до «Континента» дотянуться не мог, поскольку, как писал Артур Вернер, «большинство эмигрантов и правозащитников все-таки предпочло объединиться вокруг Максимова, так как он намного больше внимания уделял борьбе с тем, что заставило его и нас сменить родные поля на Елисейские»[1810].

Однако даже такой негативный всплеск эмоций по отношению к Синявским не помешает Галичу 15 декабря, то есть буквально через месяц после этого инцидента, пригласить Андрея Синявского на обратном пути из парижской студии «Свободы» зайти в магазин и выбрать антенну для недавно купленного им радиоприемника…

После заседания редколлегии «Континента», 7 ноября, Галич вместе с Максимовым и Некрасовым выступал у Берлинской стены в огромном Конгрессхалле на многотысячном митинге, созванном Союзом свободной Германии (то есть Союзом за освобождение Германии от коммунистического режима). И одним из основателей этого Союза был, как ни странно, сам Максимов. Выступая на митинге, Галич говорил, что в Советском Союзе сейчас празднуется то, чего, собственно говоря, вообще не было, — Октябрьская революция. Революция произошла в феврале, а в октябре был переворот и захват власти кучкой заговорщиков, использовавших недовольство народа и усталость от войны. Галич отметил, что итоги этого переворота, основанного на обмане и лжи, весьма тяжелы для народа. Достаточно сказать, что за 60 лет погибли 60 миллионов человек, то есть по миллиону в год (эти цифры он наверняка заимствовал из «Архипелага ГУЛАГ», где приведены данные профессора статистики Курганова). В конце выступления Галич призвал к единению в правде и добре, чтобы преодолеть нависшую над миром опасность «коммунизации»[1811]. Эту же мысль он повторил во время вторых Сахаровских слушаний, которые проходили с 25 по 29 ноября в Риме во Дворце конгрессов[1812]. Там он говорил о «великом пробуждении», которое должно начаться в мире[1813] — вероятно, имея в виду осознание людьми опасности коммунизма и их объединение на основе общечеловеческих ценностей.

В последний день слушаний, уже после их закрытия, в Русской библиотеке имени Гоголя Галич дал концерт для небольшой группы русскоязычных слушателей — как из числа местных жителей, так и недавних политэмигрантов (Леонида Плюща, Людмилы Алексеевой, Петра Вайля). Наконец-то он мог спеть свои песни для людей, которые понимали его с полуслова. Корреспондент «Нового русского слова» Петр Акарьин описал поистине домашнюю атмосферу, которая царила на этом концерте: «Он был страшно доволен: в библиотеке нас было человек тридцать, весьма камерно. И главное — не надо переводить песни, делать длинные, изматывающие интервалы, нужные для перевода. Все, кто был, русский, слава богу, знали. (И даже — по-русски — была водка, хоть и не совсем по-русски — одна бутылка на всех. Ее так и не допили — видно, как раз потому, что одна на тридцать)»[1814].

Об этом же концерте в Гоголевской библиотеке и о том, что ему предшествовало, рассказала Людмила Алексеева, эмигрировавшая в 1977 году: «Было такое собрание советских политэмигрантов по какому-то поводу в Цюрихе, и я должна была оттуда лететь в Милан, потому что прилетела Елена Георгиевна Боннэр, член Московской Хельсинкской группы, а я была представитель Московской Хельсинкской группы за рубежом и должна была с ней встретиться. А Галич и Максимов тоже должны были оттуда лететь в Италию. Но начался жуткий буран, и самолеты не летели. И мы втроем сели в очень подержанную машину очень плохого водителя и ехали в страшный буран через Сен-Готардский перевал на этой машине. Хорошо, что мы доехали живыми — мы вполне могли оказаться все вместе на дне пропасти. Но мы приехали в Милан и остановились в какой-то страшной дыре — пригородной гостинице, пошли поужинали. Это был удивительный ужин с Галичем и с Максимовым в итальянской таверне. И он рассказывал во время этого ужина: “Я исполнил свою давнюю мечту — мне очень хотелось купить самое современное магнитофонное оборудование и сделать записи самому. И вот оно прибыло, это оборудование, оно нераспакованное в ящиках стоит. Я, как только приеду, распакую, установлю это оборудование и тогда сделаю сам запись всех своих песен”. Мы расстались там — я поехала к Боннэр во Флоренцию, вернулась через три дня в Рим, и мне сказали, что Галич в здании Гоголевской библиотеки даст концерт для соотечественников, будет человек пятнадцать. Ну, сколько там в Риме соотечественников, если не считать колонии тех, кто уезжает насовсем? Он пел так, как будто на родину вернулся. Пел очень долго, все пожелания выполнял, сам придумывал, много смеялся»[1815].

Бьеннале

Вскоре после окончания Сахаровских слушаний Галич принял участие в главном мероприятии года — Венецианском фестивале «Культура диссидентов», который проходил с 15 ноября по 15 декабря и был посвящен, как можно догадаться по названию, теме инакомыслия. По-итальянски этот фестиваль называется «бьеннале», то есть «двухгодичный», поскольку проводится раз в два года.

Организаторы фестиваля 1977 года выпустили к его открытию 126-страничную книжку с песнями бардов: Александра Галича, немца Вольфа Бирмана и чеха Карела Крыла[1816] (песни Галича давались в переводе Марии Олсуфьевой) — и сделали обширную выставку литературы самиздата из стран Восточной Европы и СССР. 15 ноября Галич приехал на открытие этой выставки, а потом еще раз — в начале декабря, когда у него состоялся сольный концерт.