14. Женская проза «нулевых» Ганиева Алиса

Ирина Леонидовна Мамаева родилась в 1978 году в г. Петрозаводск (Карелия).

В 2000м окончила Петрозаводский государственный университет по специальности «экономист».

Училась в Литературном институте им. А. М. Горького на отделении поэзии. Окончила Карельскую государственную педагогическую академию (Петрозаводск) по специальности «психолог».

Работала зооинженером, берейтором (объездчиком лошадей), журналистом, фотографом, психологом.

Публикуется с 2005 года в журналах «Дружба народов», «Наш современник», «Октябрь», «Север», “Carelia” (на финском языке), альманахах «Апрель», «Литрос», «Пролог», «Новые писатели», в «Литературной газете».

Автор книг «Земля Гай» (М.: Вагриус, 2006), «Любить и жалеть» (Петрозаводск: Verso, 2007), «С дебильным лицом» (М.: АСТ, 2009).

Лауреат премии общества «Открытая Россия» (2004), премии «Соколофф-приз» (2005), премии «Эврика!» (2006), премии Валентина Распутина (2007), премии им. Антона Дельвига (2008), журнала «Дружба народов» (2010), финалист премии «Ясная Поляна» (2011).

Росомаха

Утром выяснилось, что Гришка сбежал.

Вставали рано, в пять утра, собирались все вместе на веранде за накрытым столом завтракать. Дурочка Машка, поднимавшаяся раньше всех, ставила на стол чайник, молоко, кастрюлю с кашей. Накладывали себе на тарелки, гадая вслух, пересолила она кашу или нет. Машка иногда пересаливала. Немного, но ощутимо.

– Ой, Машка-то снова влюбилась! – громко заявлял первый отведавший. – И в кого на сей раз, а, Машутка?

Машка тут же вспыхивала, отворачивалась и смущенно начинала оправдываться:

– Не говори ерунды, не говори!

Но тут уже подключались остальные и наперебой предлагали кандидатуры, начиная с самих себя и заканчивая быком Яшкой. Издевались. Пока Росомаха, сама вдоволь насмеявшись, не прекращала разговоры серьезным:

– Хорош лясить, делу время – потехе час.

Но сегодня было иначе. Едва хозяйка Галина Петровна Росомахина вошла на веранду, где все уже были в сборе и ждали единственно ее, как пообщему прибитому молчанию поняла: что-то не так. Вопросительно посмотрела на верного помощника Алексея.

– Гришка сбежал, – развел тот руками. – Вечером спать укладывался с нами, а утром встали – нет его.

– Не сказал ли чего с вечера? – спросила Росомаха, усаживаясь и переводя взгляд с одного на другого.

Все отрицательно замотали головами.

– Ну и ладно, никто его не держит, – нарочито безразлично отмахнулась она. – Давайте завтракать. Работа не ждет.

Застучали ложки, полилось в кружки молоко.

– Машка сегодня невлюбле-о-онная… – начал было кто-то, намереваясь и из этого факта вывести какую-нибудь шутку, но остальные не поддержали, и завтрак прошел в молчании.

Перебиваемом разве что обычными распоряжениями-размышлениями Росомахи:

– Коров сегодня надо бы за овраг отогнать да смотреть за ними получше, чтобы на поле не ушли. А Де-кабрину сегодня оставить – телиться ей скоро, пусть в хлеву стоит. На дальнем покосе поворошить и ближе перебираться. Сено уже, почитай, высохло. Масло сбить надо, вчера на рынке хорошо шло, авось и сегодня уйдет. Забор подправить надо бы…

Никто из работников не уточнял, кому и что делать; обязанности давно уже были распределены. Доила, ходила за свиньями и курами круглая, как колобок, горластая и стервозная Люська. Ее длинный язык не раз бывал причиной мелких, а иногда и крупных размолвок между своими, но он же и выручал всех, когда надо было ехать на рынок торговать. Люська обладала бесценным даром продать всё что угодно втридорога – проще было сделать покупку, чем от неё отвязаться. За это ее не просто терпели, но и втайне уважали. На деньгах, вырученных от продажи молока, творога и сметаны, держался весь их скромный достаток.

Помогал ей маленький аккуратный и терпеливый, как женщина, Коленька, всегда носивший старую заскорузлую бейсболку и не позволявший Росомахе купить ему новую. Доил он хорошо, вежливо, до последней капельки, но долго и нудно. Казалось, что он и не доит вовсе – руки его творят что-то там с выменем, а сам он пребывает где-то далеко-далеко с мечтательной улыбкой, сдвинув козырек бейсболки на бок, чтобы не мешала. Люська всегда страшно ругалась на него, но он не слышал.

Машка коров боялась. Она хлопотала по дому – готовила на всех всегда одинаковую простую и сытную пищу, тщательно, на несколько раз, отмывала посуду, подметала и мыла полы до самого укромного уголка. И никогда не выходила со двора. Она сбежала из психбольницы и до смерти боялась любых незнакомых людей, боялась, что за ней придут и снова уведут туда, где ей не разрешали петь, выковыривать мякиш из булки и украшать себя ленточками, которыми ей служили на полосы разорванные простыни. Росомаха покупала ей настоящие ленточки, и здесь, в ее доме, Машка была полностью счастлива.

Коров пас Степаныч. Ему уже было за семьдесят, он чурался людей, молчал, кряхтел, много курил и только с животными чувствовал себя спокойнее и проще. Росомаха спасла ему жизнь, найдя его, уже почти замерзшего насмерть, в сугробе. Она вызвала «скорую», настояла, чтобы его забрали в больницу. А потом и сама явилась туда с новыми курткой и брюками и, как ребенка-отказника из роддома, забрала к себе. За пять лет, что Степаныч жил у нее, он так и не сказал ей спасибо, но берег ее коров, как своих, и молча подправлял заборы, делал скамейки, насаживал лопаты на черенки.

Савин, как и Степаныч, когда-то был бомжом. Попрошайничал, а то и подворовывал на рынке. Росомаха, которая иногда торговала и сама, как-то попросила его помочь ей довезти до дома сумки. Познакомила со всеми своими, показала хозяйство. Савин вызвался помочь достроить баню. Из всех он привыкал к новой жизни дольше и мучительнее. Ругался с Росомахой, убегал, напивался, снова бомжевал, возвращался на неделю и снова уходил. Так продолжалось года два, пока он не ушел окончательно. А через месяц у него сильно прихватило сердце. В больнице, куда он сам умудрился доползти, он назвал телефон Росомахи.

Савин всё лето работал на покосе с Ванькой. Ванька был единственным «молодым» среди них: ему не было и пятидесяти. Освободившись из мест не столь отдаленных, он оказался без жилья, работы, друзей и денег. Само собой начал пить, подворовывая и уже готовясь к чему-то более серьезному и страшному. Его привела Люська, сама в прошлом алкоголичка. Было время, они ошивались у одного магазина. Люську подобрала Росомаха. Люська позвала с собой Ваньку.

Самым же первым в доме Росомахи появился Алешка.

После завтрака Люська и Коленька пошли доить, Савин с Ванькой – косить, Машка собирала Степанычу бутерброды, а Алешка сидел на скамеечке около дома и курил, щуря на солнышко подслеповатые глаза.

Росомаха, накинув куртку, села рядом. На севере летом по утрам прохладно, но небо было ясное, солнышко поднималось всё выше, и день обещал быть теплым.

– Пойдешь? – помолчав, спросил Алешка.

– Пойду, – откликнулась Росомаха.

– У Лежнева он околачивается.

– Пойду и к Лежневу.

– Пойти с тобой?

– Справлюсь.

Алешка был ее ровесником – мужиком рассудительным, крепким и хозяйственным. Росомаха доверяла ему как себе самой – прислушивалась к его словам, спрашивала совета. Алешка всегда долго думал, взвешивал, примеривал – он был из той уже почти не сохранившейся породы мужиков, которые умны какой-то особой деревенской смекалкой, способной обойти и капризы природы, и каверзы начальства, найти подход и к человеку, и к животному, и себя не оставить без выгоды.

Алешка знал, что Росомаха выделяет его из всех, но никогда этим не пользовался. Не просил для себя ничего лишнего, напротив, вел себя еще тише и строже остальных, чтобы не потерять это доверие, которое заслужил за годы исправной службы. Он никогда не забывал, что она – хозяйка, а он – работник. Хотя другие и слушались его, как ее.

У Лежнева дома дым стоял коромыслом. Росомахе открыл хозяин и тут же ядовито осклабился:

– Сбег твой Гришка? А правильно сделал! Эх, недострелили тебя в семнадцатом! А то смотри, времена нынче шаткие, гуляй по улице осторожно! – и довольно заржал.

Сожительница Лежнева торговала водкой, и в доме находили временный, пока не кончались деньги, приют все местные алкоголики.

– Пусти, Петр. Не место ему здесь, – Росомаха смотрела на него исподлобья, упершись рукой в косяк и не оставляя сомнений в решительности своих намерений.

В деревне многие ее не любили. Считали, что она наживается на дармовом труде своих «негров». Ведь работникам Росомаха не платила: стоило попасть им в руки хоть мятой десятке, как тут же начинался запой. Все необходимое она им покупала сама. Но это не спасало: все они, кроме Ваньки, были на пенсии, и день ее выдачи был для каждого испытанием.

– А выкуси! Нет его здесь, – Лежнев радостно сунул ей под нос фигу. – Он свободный человек: получил пенсию и был таков!

– Пусти, тебе говорю! – Росомаха неожиданно оттолкнула его и прорвалась в дом.

В углу на грязном матрасе спала, едва укрывшись фуфайкой, сожительница Лежнева. Рядом на спине с открытым ртом лежал незнакомый Росомахе мужик и храпел. За столиком оставались самые крепкие – местные алкаши Толька с Вовкой: Толька икал не переставая, а Вовка пытался налить себе еще, но не мог ухватить ускользавшую из-под его руки бутылку. В бутылке на самом донышке плескалась прозрачная и безобидная, как вода, водка. Гришки не было.

– Или кого еще себе в рабство присматриваешь? А че? Покупай любого, за тыщу баксов отдам! – хохотнул Лежнев.

– Стрелять таких, как ты, надо! – не сдержалась Росомаха.

– А ну пошла вон отсюда! – тут же кинулся к ней Лежнев и бодро вытолкал взашей.

К полудню Росомаха обошла всю деревню – Ишнаволок – и собралась ехать в город.

Она и сама толком не представляла, где в городе будет искать Гришку. И не знала зачем. Зачем она каждый раз бросала всё и бегала за каждым из них, находила, выслушивала всё, что у каждого накопилось сказать этому миру, а доставалось ей, умоляла вернуться, просила, требовала, тащила силой.

С Гришкой можно было еще немного подождать, потерпеть в надежде, что пропьет пенсию и сам объявится зализывать раны, но такой он был, как ей казалось, безответный, доверчивый, непутевый, что с ним могло произойти что-нибудь страшное. Не могла она спать, доить, подсчитывать деньги, пока его не было.

– Себя пожалей, – снова встрял Алексей, недовольно глядя на ее сборы и завидуя, что какому-то Гришке достается столько внимания.

Выходя в город, несмотря на свои шестьдесят пять, Росомаха каждый раз одевалась в самое красивое платье, укладывала седые волосы и старательно красилась. И жутко стеснялась этого своего желания быть женщиной, быть красивой женщиной, а не мужиковатой старухой в вечном рабочем комбинезоне. В этом своем робком стремлении нравиться она была беззащитна, а потому жутко растерялась от слов подошедшего работника. Горло перехватило, в глазах стало горячо. Шесть лет назад она дала себе зарок не жалеть себя. И начала жить заново.

Ей было тридцать шесть. Она была бригадиром на строящейся новой школе. Лето почти прошло, а нужно было еще разводить электрику и отделывать здание, чтобы первого сентября здесь прозвенел звонок и пустые холодные коридоры наполнились топотом и гамом школьников. И тогда начальник стройки привел ей на помощь десяток выпускников училища – восемнадцатилетних мальчиков, для которых это был первый шаг в настоящую жизнь.

Росомаха – так ее прозвали именно здесь, в школе, и именно они, эти мальчики, за привычку горячиться, махать руками, много требовать и от других, и от себя – сама не заметила, как и с чего всё началось. У нее уже были свои дети – почти их возраста, пятнадцати и семнадцати лет, – а вот ведь как вышло…

Его звали Мишка. «Мишка, Мишка, где твоя улыбка, полная задора и огня?» – часто крутили по радио. И она беззлобно подшучивала над ним, вечно серьезным, несмотря на возраст, строгим. Она была в два раза старше его.

Осенью его забрали в армию. Она его не ждала. Она вообще тогда уже ничего не ждала от жизни. Старшая дочь поступила на доктора. Младшая – мечтала стать учительницей. Муж давно стал чужим человеком и молча лежал на диване каждый вечер. Всю свою кипучую энергию она щедро расходовала на стройке, зная, что дома никто ничего от нее не ждет и не хочет.

Через два года он вернулся еще более серьезный, чем был. Никогда ничего не рассказывал про армию. Он вообще говорил мало. Но упорно, упрямо носил ей цветы и конфеты, самые дорогие, сколько у него хватало зарплаты.

– Я старая, страшная тетка, – как-то она сказала ему, ожидая комплиментов.

– Старая, страшная – а что делать? – пожал он плечами.

Еще через год они расписались.

Оставив дочкам квартиру, они перебрались на дачный участок в Ишнаволоке. Вместе, своими руками отстроили новый капитальный дом по ее чертежам. Обиходили участок, одним краем уходящий в озеро. Поставили баню. Сделали мостки и причал. Купили лодку.

Они всё делали вместе: работали в городе, обустраивали дачу, рыбачили, смотрели телевизор, читали книжку одну на двоих. Она отчаянно пыталась забеременеть, но ни одного ребенка не смогла доносить до конца. Он был ее мужем, ее любовником, ее любимым, ее ребенком, ее братом, наконец, которого у нее никогда не было.

«Пару лет пожить молодкой, а потом – пусть уходит, отпущу не задумываясь», – смеялась она с подругами поначалу. Но чем дольше жили они, чем сильнее притирались друг к другу, тем больше она понимала, что никуда и никогда уже от него не денется и никуда его не отпустит. Они держались за руки даже во сне.

– Давай порыбачим? – однажды предложил он.

– У меня стирка, – отозвалась она. – Съезди один, а я как раз закончу к твоему возвращению.

Его тело через неделю нашли водолазы.

Они прожили вместе двадцать лет.

Росомаха держалась полгода. Ходила на работу. Достраивала новую баньку, которую они начали ставить вдвоем. Сажала что-то на огороде. А потом ее сократили на работе – торжественно спровадили на пенсию, которую она давно уже получала. Она купила водки и закрылась в доме. Всё казалось так просто: выпить, надеть его любимое платье, пойти на причал… И найти его. Не то, что нашли через неделю водолазы, а его самого: теплого, родного, любимого.

И всё бы получилось. Если бы в окошко не влез ворюга.

Росомаха сидела тихо, без света, и он решил, что хозяев нет. Пьяная пенсионерка не испугала его – он моментально присмотрел на плите тяжелую чугунную сковородку. Но Росомаха сказала:

– Садись. Разливай.

Это и был Алешка.

Росомаха обошла два вокзала и три рынка, позвонила в милицию и в больницы и теперь сидела на окраине на остановке. Она пропустила уже два автобуса в Ишнаволок, она чего-то ждала.

Остановка была открытая, капал дождик, ее легкое старомодное платье промокло, а дешевая косметика поплыла. Теперь сама Росомаха походила на безумную старуху-пьянчужку, и люди держались от нее подальше.

…А дома, наверное, уже садились ужинать. Машка, которая по выходным всегда наряжалась, уже нацепила на себя все ленты. В коротких жидких ее волосах они не держались – она просто обматывала ими голову. И руки. И талию. Машка приготовила ужин и теперь разливала его по тарелкам. Справа от нее сидела Люська, которая сегодня особенно удачно (Росомаха виделась с ней днем) наторговала, а потому была горда собой и не в меру назойлива. Рядом сидел Коленька, который всегда, несмотря на свою худобу, просил добавки.

По другой стороне сидели Степаныч, Савин и Ванька, славно потрудившиеся за день. Степаныч, как всегда, молчал, а Савин с Ванькой говорили о футболе. Но Ванька, конечно же, думал не о футболе, а о том, что неплохо бы сходить в деревню. Росомаха знала о похождениях Ваньки: деревня – она и есть деревня, но была не против. Она надеялась женить Ваньку на какой-нибудь хорошей женщине, которая бы смотрела за ним. Тогда можно было бы смело отпустить его…

Росомаха совсем продрогла, посмотрела на часы и поняла, что автобусов больше не будет. Она вздохнула, поднялась и тихо побрела домой.

За сорок лет город разросся и почти поглотил и Иш-наволок, и дачный кооперативчик неподалеку, где она когда-то от «Жилстроя» получила участок. Идти было километров пятнадцать. Росомаха надеялась на попутку.

– Стало хреново – купи козу, – тогда, выпив, сказал ей Алешка.

– Зачем? – не поняла Росомаха.

– Намучаешься с ней, а потом продашь и поймешь, как хорошо было без нее. Это, типа, притча, – пояснил он.

Росомаха купила козу. Потом корову. Потом еще одну, еще… Продавала молоко летом дачникам, круглый год – деревенским. Потом стала торговать в городе. Завела кур, свиней, трех кошек, кобеля, зализывающего всех до смерти, быка Яшку, которого кормила на мясо, но так и не смогла отдать под нож. Разыскала Алешку. Подобрала Люську, Машку, Степаныча, Ваньку, Савина, Гришку… Мучилась с ними со всеми, конечно, но уже ни с одним из них – ни с человеком, ни с животным – не могла расстаться.

Гришку она нашла возле крайнего – последнего в черте города – магазина-кафе. Он сидел на пластиковом стуле, опустив голову на пластиковый же стол, на котором стояла пустая бутылка; одноразовая грязная тарелка и стаканы валялись на земле.

– Мишка, Мишка! – кинулась к нему Росомаха, не замечая, что путает имя.

Она трясла его, пока он не поднял голову. С угла рта к столу протянулась нитка слюны. Левая брючина ниже колена была заблевана.

– Пойдем домой баиньки.

Гришка вяло сопротивлялся, мыча что-то невнятное.

– А кто дрова колоть будет? Ведь никто лучше тебя не колет! Кто будет анекдоты рассказывать? Кому Машка будет печь пирожки с печенью? Ты же их так любишь! – шептала ему в лицо Росомаха, чуть не плача.

Ей удалось его поднять и повести за собой, покорного, мало что понимающего в происходящем.

– Милый ты мой, хороший, как же я без тебя? Я без тебя умру, хороший мой, единственный…

То же самое она могла бы сказать любому из своих работников – чужим ей, по сути, пропащим и никчемным людям, но самым дорогим для нее.

Могла, но не говорила. Как никогда так и не сказала это Мишке…

Степаныч, Савин, Коленька и Алешка курили на крылечке, прячась от мороси под козырек, – четыре старика с тяжелыми испитыми лицами, в одинаковых китайских куртках сидели тесно плечом к плечу. Беззубая нарядная Машенька смотрела на них из кухни, смешно расплющив нос о стекло.

– Вы ей сказали спасибо? – вдруг спросил Степаныч, который всегда и всё делал молча.

Никто не ответил. Но чуть попозже Алешка сказал:

– Пошли, что ли…

– Куда? – не понял Коленька.

– Встретим их с Гришкой, поможем.

– Думаешь, нашла? – усомнился Савин.

– Эта из-под воды достанет, – заверил Алешка.

Анна Александровна Матвеева родилась в Свердловске, в семье филологов, преподавателей Уральского государственного университета.

Окончила факультет журналистики УрГУ.

Как прозаик публикуется с 1999 года. Публиковалась в журналах «Новый мир», «Звезда», «Урал», «Октябрь».

Автор книг «Па-де-труа» (Екатеринбург: У-Фактория, 2001), «Небеса» (М.: АСТ, 2004), «Перевал Дятлова» (М.: АСТ, 2005), «Голев и Кастро» (М.: АСТ, 2005), «Найти Татьяну» (М.: АСТ, 2007), «Есть!» (М.: КоЛибри, 2010).

Лауреат международной литературной премии “Lo Stellato” (2004) за лучший рассказ года, финалист премии имени Юрия Казакова.

Замужем. Трое сыновей – Тимофей, Егор, Федор.

Обстоятельство времени

Когда Е. С. поворачивалась спиной к классу, лицом к доске (к царевичу – передом, к лесу – задом), сразу становилось понятно, есть ли сегодня на уроке Ваня Баянов. Пока учительница писала тему урока размашистыми меловыми буквами на зеленой доске, класс бесновался (если был Ваня) или же сидел тихо и преданно буравил спину Е. С. взглядами (если Вани не было). Даже страшно становилось учительнице в такие дни – казалось, что сзади никого, что лес, царевны и царевичи исчезли. И что пишет она тему в пустом классе, непонятно с какой целью выводит меловые буквы – каждая размером с ее собственную ладонь.

– Всеволод Гаршин. “Attalea Princeps”.

Е. С. – многообещающие инициалы.

Для учительницы самый лучший вариант, конечно, Елена Сергеевна. Настольная книга драматурга и педагога, недорогая к тому же. Светло-синий чулок. Принципиально-жалостливая, любит поговорить о том, что у богатых женщин – пустые глаза. И еще любит графику, особенно меццо-тинто. Ах, меццо-тинто! Черная манера – личная замена мужчинам, ребенку и, Бог с ней, даже религии.

Екатерина Семеновна – тоже симпатично. Представляется такой приятный белокурый образ: пухленькие щечки, чулки не синие, а с кружавчиками, видными в разрезе юбки. Цок-цок, доброе утро, мальчики! Десятиклассники в глубоком поллюционном обмороке. Начнем урок!

Евгения Самуиловна – ну, это уже классика соцреализма. Или, если хотите, легенда отечественной педагогики. Пожилая интеллигентная женщина с юмором, чуточку трясущимся подбородком и терпением такой выдержки, что даже арманьяку не снилась. Черное платье с кружевным, но не чулком, а воротником, яшмовая брошь и мягкие морщинистые ладошки. Детей всех зовет на «вы», даже если у «вас» сопливый нос и всего семь лет жизни за плечами. Младшеклассники лезут обниматься, чувствуют, зверята, это один из последних экземпляров. Почти ушедшая натура.

Еще можно представить себе, например, Евдокию Степановну. Загорелую, в морщинках, с крепкими крестьянскими ногами. Знает наизусть всего Маяковского, а любит Есенина, и держит дома кошек, хотя хотела бы собаку. Детей всех зовет на «ты» и взрослых тоже.

Украшает кабинеты к празднику, даже когда ее об этом не просят, и выращивает цветы на подоконниках – даже те, которые в неволе не растут.

Еще могла бы возникнуть… Евангелина Сидоровна, странное создание, которое само себя боится, или вообще какая-нибудь Ева Саваофовна, но все они – не те. Наша Е. С. – из другой колоды, вообще ничего общего, кроме инициалов. И она эти инициалы любит больше полного имени, потому что полное имя учительницы – Елизавета Святославовна.

Родители не удосужились взвесить его на весах живой речи, ни разу не произнесли вслух, просто маме очень уж хотелось девочку Лизаньку, а папа так желал угодить маме, что и не подумал с нею спорить. Еще когда выдавали свидетельство о рождении, в окошечке ЗАГСа вздохнули, что писать долго и сложно, но гражданам разве втолкуешь? Перед Лизанькой, к примеру, зарегистрировали и вовсе Джессику Курочкину.

В школе Елизавета Святославовна в полном объеме имени не прижилась бы – таким учительницам или приклеивают удобные клички-этикетки, или сокращают до какой-нибудь Лисс-Святтны. Е. С. заранее подготовилась к любым вариантам и сама сократила себя до первых букв. Сынициировала, таким образом, свое прозвище и спокойно на него отзывалась.

А мама, да, по-прежнему звала ее Лизанькой. Е. С. худенькая, невысокая, длинные волосы в хвост, и выглядит как девочка, которая немного устала. Морщинки, легкие тени под глазами, виноватая улыбка. Какого цвета у нее глаза, помнил только муж, и то – в юности.

– “Attalea Princeps” – сказка, которую вы должны были прочитать дома.

Ваня Баянов сегодня был в классе и занимался как раз тем, что Е. С. про себя называла «рвать баян». Таких, как Ваня, в прежние времена считали хулиганами, а теперь со скорбным лицом говорят: «гиперактивный ребенок с дефицитом внимания». И прописывают таблетки для усидчивости и мозговой деятельности. Ваня по кличке «Баян» – хорошенький пятиклассник с лицом правого ангела «Сикстинской Мадонны». Херувим-поганец. У Вани – жуткий нервный почерк, как у смертельно уставшего от писанины доктора, дежурящего третью неделю подряд. У Вани – белокурая мама, которая ездит в громадной машине, носит высокие сапоги и с такой тоскливой страстью смотрит на мальчиков из одиннадцатого класса, что Е. С. всякий раз хочется закрыть ей чем-нибудь лицо, чтобы никто больше этот взгляд не увидел. Наконец, у Вани есть мечта – довести каждую училку до белого каления, то есть, скорее всего, Баян не думает именно такими словами: «до белого каления», это Е. С. улучшает и редактирует Ванины душевные позывы.

В свободное от школы время, то есть ночами и в воскресенье, Е. С. редактирует статьи для глянцевого журнала, поэтому у нее сформировалась привычка редактировать речь, а порой и мысли окружающих – она часто подсказывает нужные слова даже тем, кому это совсем не требуется.

Баян, как балерина, кружится по классу, ставит подзатыльники отличникам и показывает язык в окно. Е. С., по замыслу Вани, должна возмутиться, выгнать поганца из класса, но у нее другая тактика – игнор. Нет Вани Баянова в ее жизни, и мальчишку это страшно задевает. Когда он совсем уже переходит границы, Е. С. взрывается короткой вспышкой – как самодельная бомбочка – и говорит два слова:

– Пошел вон.

– Это недопустимо! – возмущается в учительской Елена Сергеевна, с которой полностью солидарны Евгения Самуиловна, Екатерина Семеновна, Евдокия Степановна и даже странная Евангелина Сидоровна. Евы Саваофовны сегодня нет – отпросилась в сад.

– Баянов, конечно, не сахар, но у меня вот, например, сидит и работает, – Евдокия Степановна гордится собой и смотрит на Е. С., готовая поделиться наработками и открытиями. Евдокия Степановна ведет у пятого класса информатику, в которой Е. С. не понимает ни бельмеса, а Степановна, та съела собаку-арробу еще в те времена, когда компьютеры были размером с шифоньер.

Е. С. молчит, а директор школы и единственный в ней педагог-мужчина Егор Соломонович примирительно говорит:

– Я бы рад его выгнать, голубчик вы мой, Елизавета Святославовна (запыхался, бедняга, к концу имени), но вы же знаете, его папа купил нам в школу новые компьютеры. А мама всегда помогает с призами для конкурсов.

Сегодня Баян – в ударе. Удары он наносит по стенке ногами в мокасинах фирмы Gucci и сопровождает боевитыми выкриками. Портрет Ломоносова, висящий на той же стене, мелко трясется и смотрит на учительницу с укоризной. Всё громче и громче произносит Е. С. слова о роли Гаршина в русской литературе, всё методичнее и яростнее стучит Ваня о стенку. И вдруг замолкает, и в класс нежным облаком спускается благословенная тишина. Так бывает после целого дня ремонта у соседей – когда после сверления мозгов, ударов по затылку и скрипа костей внезапно наступает восхитительная пауза, и для счастья уже не надо больше ничего – даже любви и денег.

Ваня чудом услышал вопрос о том, кто из героев сказки понравился ему больше других, на кого им хочется быть похожим, и так резко вскинул руку вверх, что Е. С. непроизвольно пригнулась.

Дети между тем уже высказались – они все сочувствуют гордой пальме и маленькой травке, желающим сбежать из тесной оранжереи. Все, как один, маленькие занудные подхалимы.

– Баянов! – говорит Е. С., и Ваня непривычно тихим голосом признается: ему нравится толстенький кактус, не помышлявший о побеге.

– Я, – объясняет Ваня, – я бы хотел быть таким, как этот кактус. Мне бы нравилось в оранжерее. Я люблю покой. И уют.

Одноклассники осуждающе шумят, девочки смеются, Ваня краснеет и скидывает со стола учебник соседки по парте Рыбиной Риты. Звенит звонок, все несутся в столовую – святой час! Е. С. успевает поймать на ходу Баянова и попросить у него дневник. Там, среди красных строчек замечаний и фигурно вырисованных двоек, появляется первая в жизни «пятерка» по литературе. Или по «лит-ре», как записано у Вани.

– Это мне? – не верит глазам мальчишка. – Спасибо!

Е. С. кивает, и Баян уносится прочь с дневником, поднятым над головой как знамя революции. В юности Е. С. тоже хотела стать «пальмой», сломавшей крышу ненавистной оранжереи и принявшей смерть взамен тюрьмы. Сейчас, когда ей тридцать девять – а это последний вагон, – она поняла, что ей тоже нравится толстенький кактус. А также покой. И уют.

Покой, впрочем, только снится – на второй урок приходит восьмой «б», писать контрольную по обстоятельствам. Обстоятельство времени. Обстоятельство места. Обстоятельство меры, причины, условия, образа действия.

Восьмой класс – почти взрослые люди. Ключевое слово здесь «почти».

Пока ученики корпят над работами (Оля Макарова бессмысленно и беспощадно списывает у Кости Логвянко), Е. С. отвлекается от урока, думает про свои личные обстоятельства. Особенно ее занимает обстоятельство времени.

Время жизни Е. С. несется очень быстро. Как бешеный конь во сне жокея-чемпиона. Как ночь с любимым.

Как любой урок – хоть русский, хоть литература! – в одиннадцатом «а», где учится Севастьян Аренгольд.

Вот тоже имечко, да? На самом деле, мальчика – того же самого – могли звать Всеволодом Ёлкиным, вот и представьте себе, какие возможности открываются перед одним и тем же человеком. Ёлкиным был урожден отец Севастьяна, мечтавший, что будет у него сын Сева, еще в рядах Советской Армии. Мама Севастьяна против мечты не возражала, но внесла в нее кое-какие коррективы – полное имя будет «Севастьян», и фамилию возьмем материнскую. Как любят некоторые вмешиваться в наши грезы!

Самым красивым в Севастьяне Аренгольде было его имя, хотя Е. С. искренне считала его разносторонне прекрасным юношей. В нем не было ничего приторно-молодого: телячьих глаз, пухлых губ, неуклюжей робости. Высокий, резкий, с довольно крупным, на вырост, носом, уверенно вырезанным подбородком и совсем неожиданными в таком комплекте кудрявыми волосами, которые доставляли ему много слез в детстве. Сдержанный, холодноватый, словесно одаренный Аренгольд всегда был преданным рыцарем Е. С., и мысль о том, что всего через несколько месяцев этот удивительный мальчик исчезнет из ее жизни, мучила учительницу всё чаще. В последнее время, откровенно говоря, она не давала ей спать по ночам – Е. С. просыпалась и шла проверять тетради. Или редактировать тексты при луне.

Аренгольд, разумеется, был влюблен в Е. С., но она – бедная, бедная Лиза! – никогда не позволила бы этому искушению состояться. Хотя и надевала самые свои любимые платья в те дни, когда у одиннадцатого класса была литература.

Вот такое было у Е. С. обстоятельство времени – непреодолимая разница в возрасте между ней и Аренгольдом. Более того, никто и не пытался ее преодолевать – каждый, со своей стороны, делал вид, что ничего такого не происходит. Хотя Е. С. сбивалась и краснела, когда Севастьян проходил мимо. Или отвечал на ее вопросы. Или отстаивал вместе с ней – против всех! – несчастную букву «Ё», за которую Е. С. давно уже собирала крестовый поход. Возможно, Севастьян боролся не столько за букву, сколько за родительскую фамилию «Ёлкин», которая утратила бы вместе с точками над верхней перекладинкой всё свое брутальное звучание. Возможно, хотя Е. С. считала иначе. Самое большее, что она себе позволяла, – это помечтать о том, как они однажды встретятся, лет через пять, когда он уже будет взрослым мужчиной, а она – всё еще привлекательной женщиной.