Не доверяй мне секреты Корбин Джулия
– Парочки хватит?
– Отлично!
– Только не забудь добавить тертый мускатный орех. Оттеняет вкус.
– Слушаюсь, шеф. – Шутливо отдаю честь.
Но по правде говоря, не об этом я сейчас думаю. Завтра годовщина смерти Розы. Исполняется ровно двадцать четыре года, как она погибла. Для нашей семьи это день особый, с самого рождения наших девочек мы всегда ходим на кладбище и поминаем дочь Пола, сводную сестру наших двойняшек, которой они никогда не видели. Со временем я научилась не бояться этого дня, но в этом году, когда явилась Орла, угрожая раскрыть правду, чувствую себя не в своей тарелке.
– У Юана сейчас много работы?
– Занимается реконструкцией амбара для Тернеров.
– Слышал, он собирается съездить порыбачить. Для меня это шило на мыло, я и так каждый день этим занимаюсь, но я не прочь прокатиться с ним. В районе Инвернесса хороший лосось ловится.
– У него на этой неделе много работы в школе. Составляют планы работы со старшеклассниками.
– А мой Джеми, конечно, записался на парусное плавание. Беда с этими оболтусами. Никакого сладу.
Он начинает рассказывать про то, что сынок валяет дурака, упускает столько возможностей, и я киваю в нужных местах, а сама думаю о своем. Что он там говорил про рыбалку? А что, интересная мысль, надо подумать. Пол с Эдом давненько не бывали на Скае. Дом, в котором рос Пол, все еще принадлежит семейству. Расположен неподалеку от Портри, на самом берегу моря, позади Красные Куиллинские горы. Надо обговорить эту тему с Полом. Мы с девочками могли бы съездить в Эдинбург, прошвырнуться по магазинам. Они никогда не отказываются от этого удовольствия, особенно если я предлагаю кутнуть. А Орла пусть приходит на ланч, она там встретится не с Полом, а с Юаном.
Каллум вручает мне краба.
– Спасибо. Запиши на меня, хорошо? – говорю я.
И тут как раз заходит еще одна покупательница, миссис Маккалок – близкая подруга моей матери; мы любезно приветствуем друг друга.
– Сегодня хоть ветер поутих, слава богу, – говорит она. – Но все же холодновато для этого времени. Будем надеяться, лето будет как лето. Взвесь мне, пожалуйста, пикши, Каллум.
Она поворачивается ко мне:
– Ах да! Ты, конечно, помнишь ее, Грейс! Я говорю про дочку Роджера Картрайта. Красивая такая была девочка, у нее мать еще была француженка.
Сердце мое сжимается.
– Орлу?
– Да-да, Орлу! Ирландское имя. Я так и знала! А фамилия у нее теперь какая-то иностранная. Наверно, замуж выскочила, правда, мужа что-то не видно. И знаешь что? Помнишь старенький коттедж в самом конце гавани? Куда на машине не проехать… Она сняла его. Скоро переезжает.
Ой, что-то мне нехорошо. От запаха рыбы тошнит, чувствую, сейчас вывернет наизнанку.
– Однажды она уже приезжала, месяца два назад, на разведку, так сказать. Она тогда к тебе не заходила?
Но я уже толкаю дверь, плевать, что поспешное бегство даст кумушкам много пищи для пересудов, и по ступенькам вверх выбегаю на Хай-стрит. Мне еще много чего надо купить: молока, хлеба, помидоров – но я не останавливаюсь. Бегу и бегу, пока не прибегаю домой. Первым делом запираюсь в ванной комнате, усаживаюсь на крышку унитаза, чтобы обдумать услышанное.
Значит, так. Орла переезжает в поселок, собирается здесь жить. Пару месяцев назад приезжала, чтобы осмотреться. Если верить Анжелин, это случилось вскоре после того, как она вышла из тюрьмы, и за несколько недель до ее телефонных звонков. Ясно, что она заранее все это спланировала. Интересно, что она про нас знает. Впрочем, я готова поставить последний пенни, что, когда мы с ней встретились в Эдинбурге, она уже знала, на ком женился Юан и за кого вышла я, сколько у нас детей, знала, что мы с Юаном работаем вместе в его мастерской. И еще много чего. Она держит нас за дураков. Юан прав на все сто: она злобное и коварное чудовище и жаждет крови. Звоню ему:
– Это я. Говорить можешь?
– Мама, это ты? – слышу хихикающий голос Дейзи. – Телефон Юана у меня. А он сейчас занимается виндсерфингом. Вообще-то, забавно получилось, потому что… – Она умолкает и снова хихикает. – Нет, ты весь мокрый! – кричит она.
Слышу в трубке приглушенный смех какого-то парня.
– Дейзи! Попроси Юана, чтоб перезвонил мне, как только сможет, хорошо?
– Ага.
Когда я отключаюсь, она все еще смеется.
Выхожу из ванной. Элла лежит на диване, смотрит телевизор. Держит в руке пакет, достает из него и поедает печенье с кремом, правда, довольно экстравагантным способом: зубами отскребает крем, а само печенье скармливает собаке, которая лежит рядом с ней, не сводя с ее движущейся руки завороженных глаз.
Элла переводит взгляд с экрана на меня, видит мое вытянутое лицо.
– Я люблю только кремовую серединку, – оправдывается дочь.
– А для собаки столько печенья вредно.
Элла кладет щеку на пушистую спину Мерфи:
– Ну вот, вечно она нам все испортит.
Я стискиваю зубы. Как я и предполагала, помирились мы с ней ненадолго.
– Ты с ним гуляла?
– А зачем с ним гулять? Ему и так хорошо!
Она встает и бросает псу пустой пакет. Он подхватывает, тащит на свое место, рыча, принимается рвать зубами.
– Хоть бы посудомоечную машину загрузила…
– Через минуту я убегаю. Сара уже ждет. Будем наводить порядок у них на чердаке, а за это Сарина мама даст нам двадцать фунтов. – Элла недовольно надувает губы. – Она не хочет использовать рабский труд, в отличие от некоторых.
Так и хочется влепить пощечину, руки чешутся. Надавать по мордам за ее наглость, за ее недобросовестность, за ее наплевательское отношение ко всему и всем. Сжимаю кулаки, окликаю Мерфи. Нет, мне сейчас лучше прогуляться на свежем воздухе. Огромное небо, бесконечное море, может, в этой обстановке мои проблемы побледнеют и на душе не будет так отчаянно плохо.
Я быстро шагаю по песчаному пляжу, растянувшемуся до самого Сент-Эндрюса. Орла возвращается к нам в поселок – это одно, но Орла, которая возвращается в поселок с твердым намерением признаться, обнародовать обстоятельства гибели Розы… об этом даже подумать страшно. Стараюсь привести мысли хоть в какой-то порядок, но ничего не получается. С этим невозможно смириться. Орле здесь жить нельзя, это просто немыслимо. Надо как-то заставить ее понять это.
Вижу, по песчаному пляжу навстречу мне движется чья-то фигура. Сначала трудно разобрать, мужчина это или женщина. Когда она подходит ближе, вижу, что это Моника.
– Совсем забыла, какой здесь бывает сильный ветер! – кричит она, придерживая развевающиеся волосы. – Ты не против, если я тоже пройдусь с тобой?
– Нет, не против, – отвечаю я, изображая на лице улыбку.
Ну да, вчера занималась любовью с ее мужем, а сегодня вот… пытаюсь вести себя с ней естественно, и, как ни странно, у меня получается. Она идет рядом, стараясь шагать в ногу.
– Элла сказала, что хочет помочь Саре убраться у вас на чердаке.
– Я не поднималась туда уже несколько лет. Юан всю неделю где-то пропадает, дела у него все какие-то, я и подумала взять пару отгулов, выбросить всякий хлам. Его барахла там тоже хватает. Вряд ли ему уже понадобится, столько времени прошло.
Доходим до конца песчаного пляжа, карабкаемся наверх по кочкам, поросшим травой, и выходим на дорожку, ведущую к полуразрушенному коттеджу. Здесь еще более ветрено, и мы поплотней запахиваем плащи. Добравшись до самого верха, пыхтим, отдуваемся, я поворачиваюсь, чтоб полюбоваться открывшимся перед нами видом. Море цвета свинца, рокочут волны, с грохотом обрушиваясь на берег, сквозь огромные грязно-белые облака, гонимые ветром к востоку, кое-где видно синее небо.
– Здесь у нас так уныло, – вдруг заявляет Моника. – Мрачно, тоскливо, неуютно. В этих пейзажах читается все, что я так не люблю в шотландцах.
– А я так не считаю! – Скашиваю глаза и смотрю на ее профиль. – Эти пейзажи такие яркие, драматичные, захватывающие, а уж восход солнца у нас – такого нигде в мире не увидишь.
Она хватает меня за руку и поворачивается ко мне лицом.
– Ты веришь, Грейс, что прошлое повторяется?
Она это уже однажды говорила мне, как раз на днях, после дня рождения моих девочек. Отвечаю не сразу. Моника ждет. Глаза широко открыты, и кажется, в них отражается мое собственное предчувствие беды. Она ждет, что я изреку что-нибудь умное, исчерпывающее, окончательное, ждет, что мой ответ разрешит для нее какую-то загадку.
– Я считаю, что все рано или поздно меняется к лучшему, – говорю я наконец.
– Ты знала, что мой отец покончил с собой?
– Мм…
В общем-то, я подозревала это. Когда мне было шестнадцать, я подслушала разговор между Мо и мамой.
– Между прочим, из-за Анжелин, – добавляет она.
Моника залезает на камень и смотрит на меня сверху вниз.
– Как думаешь, существует ген самоубийства?
– Не знаю.
Подобные вещи выше моего понимания.
– И все-таки?
– Я не ученый! И не специалист в вопросах человеческого поведения. Порой… – умолкаю, не знаю, стоит ли продолжать. – Да нет, разумное объяснение всегда можно найти.
– Отец совершил самоубийство, а мать спилась и умерла. Какое тут еще может быть объяснение?
– Твои родители не справились со своей судьбой, но это вовсе не значит, что тебя ждет та же участь.
Тут я вспоминаю, что она, как и я, единственный ребенок в семье, но в отличие от меня в шестнадцать лет потеряла отца и в двадцать – мать. Каково ей пришлось? Касаюсь ее руки:
– Послушай, Моника, я тебе очень сочувствую, честное слово. И очень жалею о том, что не смогла помочь тебе, когда мы были моложе.
Она смотрит на меня невыразительными, пустыми глазами.
– Значит, теперь ты понимаешь, почему я так ненавижу Орлу?
– Да… и нет.
– Ей было все равно, Грейс. Ей было наплевать, что ее мать разрушила нашу семью.
– Думаю, все-таки не совсем все равно. Однажды вечером, как раз в день ее рождения, она страшно поссорилась с матерью. Она осуждала поведение матери, ругала ее самыми последними словами. Между прочим…
Хочу рассказать Монике, что услышала от Орлы за ланчем в Эдинбурге. О том, что Орла так и не простила мать. Но вовремя спохватываюсь, потому что, будем смотреть правде в лицо, Орле нельзя верить ни в чем, и уж кому-кому, но только не мне защищать ее.
– Наверно, трудно тебе пришлось после самоубийства отца.
Моника пожимает плечами.
– Он не виноват. – Она поджимает губы. – Это все Анжелин. Она околдовала его.
– Не могла же она завладеть им против воли, – тихо говорю я.
– Это все равно что против воли! Она лишила его собственной воли! Такие, как Анжелин, не уважают, презирают ценности семейной жизни, понятие долга для них – ничто. Мой папа был человек порядочный, прекрасный муж и отец. А эта Анжелин… это она вскружила ему голову.
Она нагибается, срывает несколько травинок, принимается рвать их на тоненькие полоски.
– Мы жили прекрасно, у нас была дружная, счастливая семья. Пока не появилась она.
Я точно знаю, что это неправда. Мать Моники состояла с моей матерью в Женской гильдии. И я хорошо помню, как мама рассказывала отцу, каким легкомысленным человеком был Питер, как наплевательски он относился к дочери, держал их на голодном пайке, почти совсем не приносил денег в дом.
– Однажды Анжелин попросила папу помочь ей со счетами в ее бизнесе, который она тогда затеяла, – продолжает она, приблизив ко мне лицо. – А папа хорошо разбирался в этом. Его услугами пользовались многие мелкие бизнесмены. Если б ты видела, сколько к нам приходило открыток, когда он умер! Все хвалили его аккуратность, дотошность, его внимание к мельчайшим деталям. Вот какой он был. Но Анжелин… она приворожила его. Я бы не удивилась, если б узнала, что она подсыпала ему что-нибудь в чай.
Моника продолжает говорить, оживляя воображаемые моменты детства, в котором ее отец был идеальным существом, только крылышек не хватало, она на ходу творит миф о счастливой семье, миф, где он освобождается от всякой ответственности; ну конечно, ей гораздо легче видеть в нем несчастную жертву коварной ведьмы. А Анжелин и являлась, по ее словам, ведьмой, а вдобавок шлюхой и стервой. Отец был слишком доверчив, вот и получил по полной программе.
Как ни странно, как это ни смешно, но подобное мифотворчество, в котором идеализируется прошлое, чем-то сближает Монику с Анжелин. Для Анжелин это касается ее потрясающего умения манипулировать людьми (хорошо хоть Мюррей считает ее порядочной женщиной), тогда как для Моники жизнь становится сносной, если она уверена, что ее отец ни в чем не виноват и светлый образ его безупречен. Но мужчина, между женой с ребенком и любовницей выбирающий любовницу, не может считаться человеком, который любит семью, и не заслуживает взаимной любви.
Взять хотя бы нас с Юаном. Казалось бы, аналогия очевидна. Но мы с ним никогда не станем разрушать свои семьи. Я люблю своего мужа, а он – свою жену, мы любим своих детей. Мы отчаянно боролись с искушением прежде и намерены бороться впредь. Пол получит свой творческий отпуск в Австралию, я уеду отсюда, и соблазна больше не будет.
– Ах, как важно понять, Грейс, почему все так происходит.
– Это не всегда в наших силах.
Разговор приобретает слишком интимный характер, и я уже еле сдерживаюсь.
– Всякое бывает, – говорю я. – Бывает, просто не повезло, несчастный случай или что-то сделал не так… но это не значит, что в жизни все плохо, не всегда же ты ошибаешься, надо помнить, что есть и хорошее, помнить о ежедневных обязанностях, о долге, в конце концов.
«Да, только не забывай напоминать об этом себе самой», – мелькает мысль.
– Конечно, ты права, – улыбается Моника. – Мой отец делал все, что мог, он старался. А вот мать… А что мать? Она пила уже давно, задолго до этой связи. – Она пожимает плечами, смотрит вверх и глубоко вздыхает. – Орла мне ничем не угрожает. Надеюсь, мы видим ее здесь в последний раз.
Если бы так. Нет, надо ей рассказать. Все равно от кого-нибудь узнает.
– Орла собирается здесь поселиться, – говорю я и вижу на губах Моники неуверенную, недоверчивую улыбку. – Я узнала об этом сегодня утром.
– Этого быть не может! – Она отступает на несколько шагов. – Нет, это просто невозможно…
– Очень даже возможно. Это уже факт. Она сняла коттедж. Не знаю, правда, надолго ли.
Она хватает меня за руку и сжимает так крепко, что ногти впиваются мне в кожу.
– Я должна что-то сделать, надо как-то остановить ее.
– Моника! Что с тобой? Тебе нужно смотреть на это трезво!
Освобождаю руку от ее пальцев, беру за плечи и легонько трясу.
– Я понимаю, Орла будит в тебе дурные воспоминания, связанные с родителями, знаю, что это неприятно, больно, но в данный момент бояться тебе нечего.
Однако взгляд ее говорит совсем другое. По глазам вижу, что она хочет мне что-то сообщить.
– Что такое, Моника? В чем дело? – спрашиваю я и чувствую неприятное покалывание в висках. – Это касается Розы?
Но глаза ее тускнеют.
– Меня предупреждали об этом. Меня предупреждали…
– О чем это ты? Кто предупреждал?
– Грейс! – говорит она громким шепотом. – Ты хоть понимаешь, сколько вреда она может всем нам принести?
Я отрывисто смеюсь, но не потому, что мне смешно, просто пар надо выпустить.
– Самое главное – сохранить статус-кво, – продолжает Моника. – Чтобы жизнь тикала… шла своим чередом. Конечно, иногда она кажется скучной, но…
Она смотрит куда-то в пространство, словно читает слова, написанные в складках воздуха.
– Орла очень опасна. Она здесь у нас все разрушит и разорит, а потом уедет, и поминай как звали. Надо ей помешать.
– Слушай, я тоже не хочу, чтоб она была здесь, – говорю я и беру ее за руку. – Но тебя-то что беспокоит? Скажи…
– Не могу. – Она отдергивает руку. – Это тайна, я слово дала. – И делает несколько шагов назад. – Ты можешь узнать, что ей надо? Что она хочет? Можешь?
«Я уже это знаю».
– Постараюсь, – делаю я бодрое лицо. – Сообщу, если что узнаю.
– Хорошо.
Моника успокаивается, берет себя в руки и несколько неуклюже обнимает меня.
– Может, в школе меня и не очень любили, и дома у нас было все плохо, но…
Она оглядывается вокруг, словно вбирая в себя и море, и небо, и все окружающее пространство.
– …зато я сделала прекрасную карьеру, у меня двое детей, и замуж я вышла по любви. И я считаю, что мне в жизни повезло. Муж у меня замечательный, скажи?
Она улыбается. Лицо искреннее, ни малейшего признака, что она хитрит, хочет на что-то намекнуть.
– Впрочем, что я тебе рассказываю, ты сама это знаешь, Грейс, верно?
14 мая 1999 года
Я работаю с Юаном в его мастерской уже год. На улице сейчас холодно, хорошо, что включено отопление. Я разматываю шарф, снимаю плащ и шляпу, подхожу к незаконченному холсту, с удовольствием ощущаю приятное тепло радиатора. Гляжу на холст, потом на фотографии, с которыми работаю: вечернее небо, сумерки, над морем собираются черные тучи, одна за другой, клубясь, они поднимаются над горизонтом. Снова гляжу на холст и сразу вижу, где у меня ошибка. Картина уже обретает форму, но еще плохо проработан контраст между светом и тенью, нет ощущения грозно приближающейся бури.
Приходит Юан. Посвистывает.
– Доброе утро. Прихватил по дороге круассанчиков.
Вынимает один из сумки, кладет рядом со мной на стол:
– Ну и что ты там такое увидела?
В руке у него другой круассан. Он откусывает и делает шаг назад, чтоб получше рассмотреть картину.
– Гляди сюда, – тычет он в край полотна. – Что это у тебя такое?
– Пока просто красное пятно, потом будет черепичная крыша. Дом будет. – Я качаю головой. – Не чувствуется динамики, вот что.
– Там, где будет дом, что ли?
– Во всей картине. Должно быть движение, драматизм, динамика, а в центре всей композиции – надвигающийся шторм. Баланс света и тени тоже ни к черту.
– Кофе будешь?
– Давай.
В мастерской становится гораздо теплей. Снимаю кардиган, закатываю рукава кофточки, снова разглядываю фотографии. Это всегда самое сложное. Я понимаю, картина сейчас плохая, но можно сделать ее еще хуже, а то и вовсе испортить. Юан протягивает мне кофе, садится за свой стол, откидывается, заложив руки за голову. Я гляжу в другую сторону, но чувствую, что в голове у него шевелятся какие-то мысли. Сейчас он что-то скажет.
– Грейс!
– Мм?
– Ты когда-нибудь представляешь себе, что мы занимаемся любовью?
Вопрос звучит как бы ненароком и совершенно обыденно, будто это нормальный вопрос, который обычно задает в понедельник утром коллега коллеге. Слава богу, я сейчас на него не гляжу, отвернулась. Перевожу дыхание, но дышится с трудом. Я молчу, и, не дождавшись ответа, он повторяет:
– Я хочу знать, у тебя бывают мысли о том, что мы с тобой занимаемся любовью, а?
Встает, подходит ко мне, становится рядом:
– Слышишь, Грейс?
– Я не хочу отвечать.
– Почему?
– Потому. – Жестом обвожу помещение. – Мы сидим и спокойно работаем. Нам хорошо, и не надо все это портить.
– Ну скажи честно. – По его лицу пробегает какая-то тень, но слишком быстро, я не могу уловить, что она значит. – Прошу тебя.
– Зачем?
– Просто хочу знать.
– Зачем?
– Хочу знать, что об этом думать.
Поднимаю голову, пристально гляжу на него, стараюсь удержать мгновение, чтобы оно не ускользнуло от меня, но простейшая истина заключается в том, что я не могу ничего отрицать.
– Да, такие мысли бывают, – отвечаю тихим голосом.
– А ты знаешь, зачем я вернулся сюда?
– Юан, прошу тебя…
Кажется, я уже понимаю, откуда ветер дует. Еще трех месяцев не прошло, как умерла Мо. Атмосфера в семье испортилась. Юан очень переживал, настроение его то и дело менялось от беспокойства к раздражению и злости, а потом и к депрессии.
– Всем нам было в последнее время нелегко, – продолжаю я. – Особенно тебе, конечно.
– Да при чем здесь мама!
Он хватает меня за локти и приподнимает их вверх. Я откидываю голову.
– Ты пойми, я вернулся сюда из-за тебя. Ради тебя.
Мне хочется плакать. За всю жизнь не припомню, чтобы кто-то говорил мне такие вещи – если б он знал, как много для меня это значит. Не знаю, что ответить, просто гляжу ему в глаза и чувствую, как высоко вздымается моя грудь.
– Я постоянно думаю о том, чтобы заняться с тобой любовью. Совсем измучился. Хочу, чтоб ты это знала.
Он отпускает мои руки, поворачивается и идет обратно к своему столу.
Стою и не двигаюсь. Кажется, сам воздух ожил и, если я шевельну хоть рукой, вся жизнь моя толкнется в определенном направлении. Не знаю, куда идти. Грудь что-то сжимает. Я резко поворачиваюсь кругом:
– Ах вот как?
Он сидит за столом как ни в чем не бывало, перебирает бумаги.
– Ты заявляешь мне такое, а потом делаешь вид, будто ничего не произошло?
– А что такого я сказал? – удивляется он, хрустя круассаном и отхлебывая кофе. – Это ж все между нами тянулось годами, с той самой минуты, как мы выбрались из нашей коляски.
– Но ты не должен был об этом говорить, ты переступил черту. Назад не вернешься.
– А я и не хочу возвращаться.
– Зато я, может быть, хочу. Ты об этом подумал?
– А ты действительно хочешь?
– Да, – твердо говорю я. – Я хочу, чтобы все вернулось назад и стало как прежде, потому что чувствую: ты будешь ко мне приставать.
– И не собираюсь.
– Смотри, мы с тобой работаем одни, совсем близко, в этом помещении мы всегда рядом, – оглядываю комнату. – И как мы будем теперь вести себя?
– В этой комнате больше пятисот квадратных футов, а кроме того… да не собираюсь я к тебе приставать, успокойся.
– Интересно, с чего это вдруг? Зачем тогда говорить, если не собираешься? Почему это не собираешься? Потому что у нас с тобой семьи? Потому что ты не хочешь испортить нашу дружбу, добрые отношения? Или, может, у тебя не стоит?
– Думаешь, не стоит?
– А что, стоит?
– Хочешь, проверим?
– Нет. Сначала докажи, что стоит.
Опираюсь ягодицами о стол, складываю руки на груди, поджимаю губы. Сердце стучит, но я очень разозлилась. Жду, чтобы он пошел на попятную и извинился.
Но он, похоже, и не собирается. Расстегивает штаны.
– Может, поможешь?
Я молчу, не отвечаю. Пытаюсь привести в порядок спутавшиеся мысли, снова гляжу на него… Интересно, он, оказывается, обрезанный… когда успел?
– Расстегни кофточку, – говорит он.
Послушно расстегиваю. На мне красивый кружевной лифчик, я купила его на январской распродаже. Темно-синего цвета, в стиле «балконетт», груди из него так и вздымаются белоснежной волной. Он не делает попытки их потрогать, просто сидит и смотрит.
– Когда это ты успел обрезаться?
– Еще когда было двенадцать. Слишком тесная была крайняя плоть.
– Ты мне не говорил.
– Не мешай, дай сосредоточиться, – говорит он, смотрит на меня, а у самого глаза так и горят. – Должен же я доказать тебе кое-что.
Не могу сдержать улыбку, а потом и смеюсь, потому что происходящее и смешно, и нелепо. Груди мои так и колышутся от смеха. И кажется, ему это нравится. Это видно – у него сразу встает.
– Удовлетворена?
– Более или менее.
Я отхожу, застегиваю блузку, слышу, как он застегивает штаны. Звонит телефон. Он берет трубку, с кем-то говорит как ни в чем не бывало. Я сажусь за свой стол. Что это только что было? Меня всю так и трясет.
Он заканчивает разговор и смотрит на меня:
– Ну что, все?
Читать бесплатно другие книги:
