Дневник Джанни Урагани Бертелли Луиджи

21 февраля

Похоже, папа, видя, что я исправился, собирается нанять учителя, чтобы подготовить меня к заключительным экзаменам в гимназии. Держу кулаки!

Сегодня я наконец-то увиделся с Джиджино Балестрой. У Ады есть подруга, некая синьорина Чезира Бени, которая живёт как раз неподалёку от дома Джиджино. Сегодня сестра отправилась к ней в гости, а я воспользовался случаем и навестил друга.

Как же здорово было вспоминать с ним наши пансионные приключения!

Тут я вдруг вспомнил, что так и не узнал, с чего это вдруг воспитанники пансиона прозвали синьора Станислао Кальпурнием.

– Мне сказали, что это что-то из римской истории, я и сам догадался. Но что это значит? Почему именно Кальпурний? Ты знаешь?

Джиджино Балестра расхохотался, потом взял с полки «Историю Древнего Рима», нашёл нужную страницу и сунул мне под нос. Книга была открыта на параграфе о Югуртинской войне. Вот, я переписал оттуда целый абзац, чтобы вставить потом в дневник:

«После того, как Югурта приказал пытать и убить своего кузена, он стал расточать золото направо и налево, чтобы замять это преступление. Но трибун Гай Меммий заявил перед Форумом о злодеянии Югурты, и Сенат объявил вероломному нумидийскому царю войну, а во главе армии был поставлен один из выбранных на следующий год консулов по имени Луций Кальпурний Бестия…»

– А! – закричал я, сотрясаясь от смеха. – Наконец-то я понял! Его зовут Кальпурний, потому что…

– Потому что, даже если он услышит это прозвище, – закончил за меня Джиджино, – он не поймёт, что мы обзываем его Бестией!

Гениальная уловка, ничего не скажешь!

Мы успели обсудить с Джиджино Балестрой ещё одну важную тему: пирожные.

– Слушай, заходи завтра часов в 10. У папы в это время собрание по поводу выборов… Я буду ждать тебя в лавке.

И правда, предстояли выборы, и депутаты сходили с ума, потому что – так говорили все, кто разбирается в политике, – слишком многое было поставлено на карту. А новыми кандидатами были Гасперо Беллуччи, дядя Чеккино, и адвокат Маралли, мой зять.

Подумать только, ведь тогда, в декабре, накануне злополучной аварии, мы с Чеккино Беллуччи как раз спорили о том, кто из этих двоих станет депутатом, а теперь у них и вправду настоящая борьба.

Послушать Джиджино Балестру, так Маралли победа обеспечена; ему видней, ведь его папа не только кондитер, но и влиятельный член партии: он говорит, что на этот раз социалисты должны во что бы то ни стало выиграть по избирательному округу.

Синьор Балестра даже выпускает газету под названием «Солнце будущего», которая вступает в бурную полемику с «Национальным союзом», поддерживающим дядю Чеккино.

Джиджино Балестра показал мне эти газеты и сказал:

– Папа теперь всё время бегает на эти бесконечные собрания, а в оставшееся время занят своей газетой… Завтра его точно не будет в лавке. Приходи обязательно!

23 февраля

Сегодня мне пришлось принимать слабительное.

Никогда не мог понять, почему от вкуснейших пирожных бывает так плохо, а от мерзких слабительных становится настолько лучше. Вчера я съел штук двадцать корзиночек с миндалём, и это не пошло мне на пользу…

Ровно в десять, как и договаривались, Джиджино Балестра стоял у дверей кондитерской. Он подмигнул мне, мол, подожди немного, пока нельзя. Ну я навернул несколько кругов вокруг лавки, пока он не подал мне знак, что путь свободен. В кондитерской не было ни души: управляющий вышел проследить, как идут дела на кухне.

– Нужно поторапливаться, – сказал Джиджино. – Он скоро вернётся.

Я разделался в два счёта: глотал по четыре пирожных в один присест… Видимо, от такого торопливого поглощения пищи мне и сделалось дурно: дома я тут же почувствовал тяжесть в желудке, голова закружилась, и я слёг в постель.

Естественно, я никому не сказал про пирожные… Не мог же я выдать своего друга Джиджино.

24 февраля

Сегодня в наш дом пришло печальное известие: ночью скончался синьор Венанцио! Конечно, он был зануда, но человек хороший, и мне очень грустно, что он нас покинул.

Я как будто вижу его перед глазами… Бедный синьор Венанцио!

25 февраля

Сколько впечатлений за один день!

Скоро полночь, все уже отправились спать, а я всё сижу в своей комнатке: один на один со своим секретом. Большим секретом. Я отчего-то плачу, смеюсь и дрожу одновременно, и мне даже не хочется описывать тут это важнейшее событие моей жизни – так страшно, что тайна раскроется…

Ну нет! Этим страницам я уже доверил каждый мой шаг, каждую мысль, и мне просто необходимо излить все чувства, которые переполняют и будоражат мою душу…

Но сначала я хочу проверить, на месте ли мой драгоценный секрет…

Да-да! Все на месте, все двести… Ни одна не пропала! Теперь уберём их обратно в укромное местечко и спокойно продолжим начатый рассказ.

Итак, бедный синьор Венанцио покинул нас, об этом я написал ещё вчера. Ещё я написал, что эта новость меня очень опечалила, и это правда, ведь в глубине души я жалел этого старого глухого паралитика, которому все желали смерти; теперь, когда он умер, он может сверху увидеть, как обстоят дела на самом деле, и поймёт, что я затеял эту ловлю зуба не со зла, а исключительно чтобы развлечь его. Разумеется, если бы я знал, чем всё обернется, я бы не стал так делать; впрочем, мой зять сильно преувеличивает последствия этой проделки, ведь один-единственный гнилой зуб во рту – всё равно что вообще без зубов, поэтому сомневаюсь, что это хоть на минуту сократило бедняге жизнь.

Но как бы меня ни опечалила весть о смерти синьора Венанцио, сегодня утром я уже и думать о нем забыл, как вдруг он напомнил о себе самым странным образом.

Около половины десятого, когда я макал третий ломоть хлеба с маслом в сладкий кофе с молоком (я не обжора, но всегда сыплю побольше сахара, потому что по утрам я пью много кофе с молоком, чтобы макать туда побольше хлеба с маслом), меня вдруг позвали:

– Джаннино! Джаннино! Иди скорей сюда…

Это кричала Ада, и хотя обычно я бы и с места не сдвинулся, услышав сестру, но тут я заметил в её голосе непривычные нотки…

Я прибежал в прихожую, где увидел, что они с мамой вертят в руках какое-то письмо.

– Смотри, Джаннино, – сказала мама, – тебе письмо…

– Интересно, – заметил я, – почему же вы его открыли?

– Хорошенькое дело! Я твоя мать и имею право посмотреть, кто тебе пишет…

– И кто мне пишет?

– Нотариус Чапи.

– Что ему нужно?

– Читай сам.

И вот я с изумлением прочёл письмо, которое привожу тут целиком:

ОТ СИНЬОРА ФЕМИСТОКЛА ЧАПИ

НОТАРИУСА

Синьору Джованни Стоппани

В качестве государственного нотариуса, в обязанности которого входит привести в исполнение завещательные распоряжения покойного синьора Венанцио Маралли, я сочту за честь привести здесь параграф 2 упомянутых выше распоряжений, который касается Вас лично:

«§ 2. Я желаю и требую, чтобы при чтении данного завещания, кроме заинтересованных лиц, а именно моего племянника Карло Маралли, Чезиры дельи Инноченти, его домработницы, и синьора Джована Марии Сальвиати, мэра города, присутствовал также молодой человек Джованнино Стоппани, шурин вышеназванного Карло Маралли, хотя ни одно из завещательных распоряжений, здесь изложенных, его не касается. Но я желаю его присутствия, поскольку, будучи с ним лично знаком, я бы хотел, чтобы из этого завещания юный Стоппани извлёк урок о тщете людских богатств и получил благородный пример для подражания. Для этой цели я возлагаю обязанность на нотариуса синьора Фемистокла Чапи послать за вышеназванным Джованни Стоппани, где бы он ни находился, а все расходы на поездку покрыть из капитала, оговорённого в параграфе 9».

Итак, согласно с пожеланием, изъявленным в приводимом выше параграфе, уведомляю Вас, что в 15 часов сего дня я отправлю в место вашего проживания надёжного поверенного, который сопроводит Вас в экипаже в мою контору на улице короля Виктора Эммануила, 15, второй этаж, где будет зачитано завещание покойного синьора Венанцио Маралли.

ФЕМИСТОКЛ ЧАПИ, НОТАРИУС.

– Подумай хорошенько, Джаннино… – сказала мама, когда я дочитал письмо от нотариуса. – Вспомни, что ты ещё натворил за то время, что гостил у Маралли… Не было, случаем, какой-то ещё неприятности?

– Хм, – ответил я. – Разве что эта история с зубом…

– Любопытно! – воскликнула Ада. – Никогда не слышала, чтобы детей приглашали на чтение завещания…

– Если бы он тебе что-то оставил, ещё можно понять, – добавила мама. – Но это тебе точно не грозит после всего того, что ты ему сделал…

– К тому же, – заметила сестра, – в письме ясно сказано: «Хотя ни одно из завещательных распоряжений, здесь изложенных, его не касается»… Значит…

– В любом случае, – заключила мама, – не будем рассказывать папе, ясно? Не хочу, чтобы какая-то давняя проказа бросила тень на твоё примерное поведение с тех пор, как ты вернулся из пансиона, и он отправил бы тебя в исправительный дом…

Тогда мы договорились, что в три часа дня Катерина будет ждать у дверей и попросит извозчика, которого пришлёт нотариус, подождать и не звонить, а я потихоньку сяду в экипаж. Папе мама с Адой скажут, что отпустили меня в гости к синьоре Ольге.

Понятно, с каким нетерпением я ждал назначенного часа!

Наконец за мной пришла Катерина и я выскользнул из дома и сел в экипаж, который ждал меня с открытой дверцей. Внутри был мужчина в чёрном, он сказал мне:

– Вы Джованнино Стоппани?

– Да, у меня с собой письмо…

– Отлично.

Когда я вошёл в контору нотариуса Чапи, там уже был мэр, затем появился мой зять Маралли; увидев меня, он изменился в лице, но я как ни в чём не бывало поздоровался с их домработницей Чезирой, которая вошла сразу за ним. Она уселась рядом со мной и спросила, как у меня дела.

Нотариус Чапи сидел в кресле за столиком. Он ужасно забавный: маленький, толстенький, в сползающей на лоб вышитой ермолке с кисточкой, которая всё время лезет ему в ухо, от чего он постоянно встряхивает круглой головой.

Он обвёл нас всех взглядом, позвонил в колокольчик и позвал:

– Свидетели!

Вошли двое в чёрном и встали между мной и нотариусом, который взял папку и начал читать в нос, как молитву:

– Именем Его Величества короля Виктора Эммануила III, счастливо царствующего…

И дальше всё это занудство, из которого я не понимал ни слова, пока он не дошёл до текста самого завещания, записанного под диктовку синьора Венанцио, тут уж я всё отлично понял.

Конечно, я не могу передать всё слово в слово, но цифры помню и ещё могу сказать, что всё завещание было написано с большой иронией, будто покойный синьор Венанцио в свой последний час очень развеселился, что может обвести всех вокруг пальца.

Первый пункт завещания гласил: передать из наследства сумму в 10 тысяч лир Чезире. Словами не передать, что началось, когда нотариус прочёл это распоряжение: Чезира от такого счастья хлопнулась в обморок, все бросились к ней, кроме Маралли, который побледнел как полотно и уставился на свою домработницу так, будто хочет её проглотить.

Однако по заверению самого покойного синьора Венанцио, он оставил такие бешеные деньги этой девушке, только чтобы угодить своему племяннику.

«Я оставляю эту сумму вышеупомянутой Чезире дельи Инноченти (примерно так там говорилось) в первую очередь в знак благодарности, ибо, служа в доме моего племянника, где я провёл последние годы своей жизни, она обращалась со мной крайне почтительно, по крайней мере любезнее моих родственников. Чезире обычно называла меня всего-навсего „желе“ за мою паралитическую дрожь».

Теперь я вспомнил, как сам рассказывал об этом бедному синьору Венанцио, так что Чезира должна быть мне благодарна за то, что ей досталось такое богатое наследство. Правда, синьор Венанцио привёл и другие причины.

«Впрочем, – говорилось дальше, – облагодетельствовать эту добрую девушку меня подтолкнули здравые политические убеждения моего племянника, который всегда проповедовал, что в мире не должно быть больше ни слуг, ни хозяев; так что, полагаю, он обрадуется, что теперь Чезира дельи Инноченти может не прислуживать больше в их доме, а он сам – не быть ей хозяином».

Адвокат Маралли, слушая этот параграф, фыркал и ворчал вполголоса:

– Э!.. Хм!.. Ещё бы! Дядюшка всегда слыл большим оригиналом!

Мэр насмешливо улыбался и помалкивал. А нотариус тем временем перешёл к следующему параграфу, в котором говорилось вот что:

«Также из уважения к благородным альтруистическим идеям, на которых основаны политические убеждения моего племянника, я счёл, что нанесу ему глубокую обиду, сделав наследником своего имущества, ведь он всегда был ярым противником богатства и его привилегий, главной из которых является наследство. Я завещаю всё своё описанное выше состояние бедным этого города, на которых в день моей смерти будет иметься в документах городского совета свидетельство о бедности; а своему обожаемому племяннику, памятуя его любовь ко мне и его постоянные пожелания и напутствия касательно меня, я оставляю в память о себе, которая ему несомненно очень дорога, мой последний зуб, вырванный его юным шурином Джованнино Стоппани; я вставил его в золотую оправу, чтобы использовать как булавку для галстука».

И в подтверждение этих слов нотариус достал из футляра огромную булавку, на головке которой красовался тот самый зуб с корнями, который я выудил в разинутом рте покойного синьора Венанцио.

При виде этой булавки я, само собой, прыснул.

И очень зря! Адвокат Маралли, который будто постарел на 10 лет и весь дрожал от сдерживаемой ярости, вскочил на ноги и ткнул в меня пальцем:

– Ах ты негодяй! Ты ещё смеёшься? Это всё из-за твоих гнусных выходок!

В его голосе слышалась такая ненависть, что все обернулись на него, а нотариус сказал:

– Успокойтесь, синьор адвокат!

Он протянул Маралли футляр с зубом покойного синьора Венанцио, но тот резко оттолкнул его руку со словами:

– Отдайте это мальчишке… Он же вырвал зуб у покойного, вот я ему и дарю!

И рассмеялся. Но видно было, что он просто пытается загладить свою выходку.

Поставив свою подпись на бумажках, которые ему протянул нотариус, он попрощался и вышел.

Пока мэр договаривался с нотариусом, как распределить между бедными средства, завещанные покойным синьором Венанцио, Чезира сказала мне:

– Видали, синьор Джованнино, в каком состоянии синьор хозяин?

– Ещё бы! И главное, на меня-то как разозлился!

– Вот он устроит дома! Как я теперь вернусь?

– А тебе-то что? Ты теперь сама себе хозяйка… Видишь, что значит придумать доброе прозвище старому паралитику?

Тут мэр закончил свои дела с нотариусом, и тот подозвал Чезиру и велел ей приходить завтра.

Наконец я остался один, и вдруг нотариус открыл ящик стола, вытащил какой-то свёрток, снял очки и, уставившись мне прямо в глаза, сказал:

– Покойный синьор Венанцио Маралли был, правда, большим оригиналом, но не мне его судить, мой долг нотариуса исполнить до последней буквы его завещание, как письменное, так и устное. А устно синьор Венанцио сказал мне следующее: «Вот свёрток с 1000 лирами банкнотами по пять лир, я хочу, чтобы после моей смерти он был передан лично в руки, тайно от всех, шурину моего племянника, Джованнино Стоппани, при условии, что он возьмёт их и будет распоряжаться ими по своему усмотрению, но никому не расскажет, что обладает такой суммой».

Эту поразительную речь нотариус произнёс ровным голосом, будто заучил слова наизусть. Потом он погладил меня по голове и сказал уже другим тоном:

– Покойный сказал мне, что ты горе семьи…

– Но я уже много дней как исправился!

– Вот и славно! Смотри же, трать эти деньги разумно. Возможно, покойный синьор Маралли, оставив их мальчишке без всяких обязательств и надзора, хотел показать тебе пример уважения и доверия… Может, и так, а может, просто он по своей чудаковатой натуре веселился, представляя, что ты сделаешь, оказавшись обладателем такой суммы… Так или иначе, я счёл своим долгом дать тебе совет, ведь положение нотариуса и душеприказчика этого не запрещает.

И он вручил мне свёрток. А потом протянул и футляр с зубом:

– Твой зять уступил это тебе. Забирай. А теперь тебя проводят домой.

Я был так потрясён происходящим, что даже забыл сказать спасибо.

У дверей конторы стоял тот же человек в чёрном, что проводил меня в контору, мы сели в экипаж и поехали обратно.

Папы не было дома, а мама с Адой засыпали меня вопросами.

Узнав, что синьор Венанцио завещал всё своё состояние городским беднякам, а Маралли досталась только золотая булавка с зубом, которую он уступил мне, они разохались и разахались:

– Как?.. Не может быть!.. Почему?.. Как такое возможно?..

Но я отвечал только, что ничего не знаю, и, отвязавшись наконец от них, убежал сюда, в свою комнату, спрятал сокровище в ящик стола и запер его на ключ. Весь остаток дня я пытался вести себя как ни в чём не бывало, но был так взволнован, что за ужином папа заметил это и сказал:

– Можно узнать, что с тобой сегодня такое? Ты вертишься как уж на сковородке!

Оставшись наконец в комнате один, я дал волю чувствам: я считал и пересчитывал свои кровные 200 банкнот по 5 лир, потом прятал их в ящик стола и запирал на ключ, потом снова доставал, любовался и пересчитывал, и снова запирал обратно, и опять доставал, не в силах расстаться со своим сокровищем…

Я напоминаю себе старика из оперетты «Корневильские колокола»[27], которую я слушал года два назад; вот только любуюсь я своим богатством не потому, что я такой жадный, а потому, что над ним больно сладко мечтается! За эти несколько часов я увидел больше снов наяву, чем за все свои ночи с рождения!

Ну хватит, пора ложиться спать… Всё, убираю деньги, и спокойной ночи!

26 февраля

Едва рассвело, а я уже опять здесь, считаю свои 200 банкнот по 5 лир, которые выстраиваются передо мной, как 200 вопросительных знаков: «Что с ними делать?»

Надо сказать, что с тех пор, как у меня появились эти деньги, я потерял покой. Ночью я не мог сомкнуть глаз: то и дело просыпался – мне всё казалось, что за моими сокровищами пришли воры или что про них узнал папа…

Нужно запрятать их получше, вдруг в доме есть ещё один ключ, который подходит к ящику моего стола, и тогда мама или Ада легко могут в нём порыться…

Так что первым делом придётся раскошелиться на сейф, надёжный, но маленький, чтобы влез в шкаф с моими старыми игрушками.

Ну а что касается того, как я распоряжусь наследством, то пока больше всего меня соблазняют две идеи: купить автомобиль или открыть кондитерскую лавку, как у папы Джиджино Балестры…

Поживём – увидим! А пока я сую в карман 20 банкнот по 5 лир и отправляюсь на поиски сейфа…

Вот все уже спят, а я снова сижу в своей комнате: один на один с сокровищами, которые наконец в полной безопасности в шкафу…

Как приятно иметь сейф с 1000 лирами!.. Правда, теперь их уже не 1000, а 731, потому что сегодня я потратил целых 269 лир!

Но это оправданная трата, и я всё аккуратно записал в книгу приходов и расходов, которая стоила 1 лиру. На сегодняшний день мои записи выглядят так:

Там есть ещё колонка для «замечаний», но я в неё ничего не записал, потому что единственное замечание, которое пришло мне голову, такое: «Бездарнее всего я потратился на милостыню».

Дело в том, что утром, выйдя из дому, я тут же наткнулся на ступеньках церкви Святого Гаэтано на слепого, который просил милостыню. Я недолго думая сунул руку в карман, вытащил пять лир и бросил ему.

Он удивился, цапнул банкноту, внимательно оглядел её со всех сторон, а потом спросил:

– Случаем, не фальшивка, а, молодой человек?

Тут же подошёл ещё один слепой, тоже повертел банкноту в руках и сказал:

– Это добрейшая душа, не видишь, что ли? Молодой человек, дайте-ка мне тоже!

Справедливости ради я дал 5 лир и ему. Тут резво подбежал хромой, что просил милостыню у дверей церкви, пришлось подать и ему.

И самое интересное: я был так увлечён собственной щедростью, с важным видом вынимая из кармана купюры, что ни на секунду не задумался, как эти двое слепых могут разглядывать деньги, а хромой бегать.

Это я уже потом сообразил. И понял, что подаяние – это, конечно, хорошо, но давать милостыню тоже надо уметь… Чем больше я об этом думал, тем больше злился, что меня так нагло провели. Так что в утешение я отправился в лавку Балестры и потратил ещё 3 лиры на сладости! Пожалуй, я немного злоупотребил своими любимыми цукатами, от которых у меня потом разболелся живот. Но в целом это хорошая трата, и я о ней не жалею.

Куда сложнее дело обстояло с покупкой сейфа. Невероятно, как непросто мальчишке, который заявляется в лавку со своими честными лирами, купить то, что ему хочется!

В первом же магазине, где я спросил сейф, меня подняли на смех, а когда я повторил вопрос, мне сказали:

– Мальчик, проваливай отсюда, нам тут не до твоих шуточек!

Во втором магазине, когда они уже собирались меня прогнать, я рассердился и сказал:

– Вы что думаете, если я ребёнок, у меня и денег нет?

И выудил из кармана охапку купюр.

Тогда приказчик тут же сменил тон и стал ко мне обращаться на «вы».

Но сейф всё равно не продал: он извинился, сказал, что несовершеннолетним у них не продают, и попросил прийти с папой. Ещё чего!

К счастью, в лавке в это время находился юноша, который видел, как я достаю деньги. Он вышел вместе со мной и сказал:

– Вот это да! Оказывается, теперь, если хочешь что-то купить, изволь предъявить свидетельство о рождении…

А потом этот славный юноша спросил меня:

– Что вы хотели купить?

– Сейф, – ответил я, – маленький, но крепкий сейф…

– Сколько вы готовы потратить?

– Ну-у… не знаю. Он должен быть надёжным, понимаете?

Юноша подумал и сказал, пристально глядя на меня:

– 300 лир?

– Эээ, дороговато.

– Дороговато? Да сейфы нынче стоят по несколько тысяч! Вот что, вам нужно купить подержанный: цена ниже, качество то же.

– А где его достать?

– Пойдёмте со мной. Мои добрые приятели держат лавки с хорошим товаром и не задают лишних вопросов, как в шикарных магазинах…

И он повёл меня в лавки, где продавалось всевозможное старое барахло. Но найти сейф оказалось не так-то просто. Юноша оказался очень услужливым и не сдавался, пока не раздобыл то, что нужно. Он заходил в каждуюлавку и разговаривал с этими своим приятелями, пока я ждал у дверей; мы долго так ходили из лавки в лавку, пока наконец хозяин одной из них не показал нам сейф ровно такого размера, как нужно, правда, немного ржавый.

Я, конечно, поторговался, и он сбросил цену до 250. Я выгреб все деньги из карманов и распорядился доставить мне сейф домой к 5 часам: я знал, что папы в это время не бывает дома, а мама с Адой отправляются в гости.

Сейф мне принесли, и я доплатил оставшиеся 168 лир к тем 82, которые уже отдал.

Теперь я спокоен: моё состояние надёжно спрятано и ему ничего не угрожает!

27 февраля

На горизонте опять сгущаются тучи.

Сегодня папа битый час читал мне морали и распекал на все корки, а в заключение, как обычно, сказал, что мне на роду написано быть бичом семьи.

Видимо, Маралли внушил ему, что дядюшка лишил адвоката наследства из-за меня.

Но даже если так, скажи, дорогой дневник, разве справедливо ругать меня сейчас за давнишний грех, который я уже искупил пансионом?

Вот так всегда! Сплошные несправедливость и произвол!

Я выслушал его молча, а после нотации нашёл предлог выскочить из дому, отправился в лавку Балестры и слопал в утешение 12 разных пирожных.

В дверях я столкнулся с Джиджино Балестрой и рассказал ему, какой мне устроили разнос. Он очень удивился:

– А адвокат Маралли, наоборот, утверждает, что сам посоветовал дяде завещать всё бедным!

– Как это?

– Пойдём к нам, покажу.

Дома Джиджино показал мне последний номер «Солнца будущего» со статьей под названием «Наш кандидат против привилегии наследства».

Я переписал сюда начало этой статьи: пусть в этом детском дневнике будет образец того, как искренне пишут свои заметки взрослые.

«Рискуя показаться неделикатными по отношению к нашему достойному другу адвокату Маралли и наверняка вызвать с его стороны бурю протеста, продиктованного его врождённой скромностью, мы не можем молчать о его благородном поступке, который делает ему честь и вновь показывает, как последовательно он придерживается своих принципов во всём.

Итак, наш кандидат, со свойственным ему великодушием, приютил своего больного и очень богатого дядюшку, обладателя огромного состояния, которое, естественно, перешло бы к нему после смерти родственника… если бы наш доблестный друг не проповедовал бы отказ от капиталистических привилегий, главной из которых является право на наследство.

И вот он, согласно с программой нашей партии, не только не сделал ничего, чтобы убедить богатого дядюшку, как любой буржуа на его месте, сделать его единственным наследником роскошного состояния, но, искренне проповедуя свои идеи, уговорил его завещать всё беднякам нашего города, которые сегодня, после распределения в Городском совете, получат причитающуюся им долю».

Дальше автор статьи, то есть отец Джиджино, нападал на соперничающего кандидата, называя его эгоистом, эксплуататором и т. д., и превозносил до небес бескорыстие моего зятя.

Эта статья меня огорошила, я-то прекрасно знал, как обстояло дело с наследством покойного синьора Венанцио. Поэтому я сказал Джиджино:

– Что это значит? Твой папа всё перепутал!.. Когда Маралли это прочёт, ему не поздоровится!

– Да ты что? Маралли это уже читал!

– Как это?

– А то как же! Они ещё долго обсуждали с моим отцом, стоит ли писать такую статью, потом решили, что стоит, потому что, по словам Маралли, в самом завещании сказано, пусть и в насмешку, что синьор Венанцио оставляет всё бедным из уважения к идеям племянника, и тот, кто не знает, как было дело, может принять это за чистую монету. «С паршивой овцы хоть шерсти клок!» – добавил твой зять.

– Значит, он всё это одобрил?

– Конечно! И сам набросал черновик…

Я так и остолбенел, но Джиджино Балестра, который более искушён в политике, чем я, сказал:

– А чему тут удивляться? Это ещё цветочки! Вот сейчас начнётся полемика с «Национальным союзом», увидишь, как они заговорят!.. Папа очень любит писать что-нибудь такое обличительное, его это страшно забавляет… Не будь он кондитером, стал бы первоклассным журналистом, так все говорят, но он отвечает, что выгоднее стряпать пирожные, чем интриги.

– А кто победит на выборах?

– У Маралли есть все шансы обойти противника, благодаря тому что левые объединились…

– Ну слава Богу!

Надо признать, я буду рад, если моего зятя выберут депутатом. Почему? Сам не знаю, но думаю, иметь в семье депутата полезно и приятно, к тому же мне кажется, если Маралли выиграет, он меня простит; и мне ужасно хочется сходить с ним однажды на предвыборное собрание, где все, даже дети, кричат как ненормальные, и никто их за это не ругает…

– Наоборот, – рассказывал Джиджино, – чем больше криков, тем лучше. Если хочешь, пошли в воскресенье на фабрику в Коллинеллу, там куча рабочих, и папа хочет, чтобы все кричали «Да здравствует союз рабочих и крестьян!».

Я бы с удовольствием, не знаю только, отпустит ли меня папа… Посмотрим.

1 марта

Эти выборы становятся всё увлекательнее.

Вчера на улице я услышал, как продают газету консерваторов:

– Читайте, господа, «Национальный союз», правдивая история наследства кандидата от социалистов!