Дневник Джанни Урагани Бертелли Луиджи

20 января

Сегодня утром Вирджиния заступилась за меня перед Маралли и уговорила его не отправлять меня домой, как он грозился.

– Но смотри у меня, – сказал он Вирджинии, – пусть ходит по струночке! Я уже пожалел, что столько сделал для него, и теперь всего одна капля может переполнить чашу моего терпения!

21 января

Какая там капля! В чашу терпения моего зятя, которая и так грозила переполниться, хлынул настоящий поток… Даже не знаю, с чего начать.

Я должен бы рыдать от горя, рвать на себе волосы от отчаянья… но бед, которые разом обрушились на мою голову, так много, что я совсем одурел, мне кажется, это сон…

Но обо всём по порядку.

Первой причиной моего краха стала страсть к рыбной ловле.

Вчера, вернувшись из школы, я взял свою самодельную удочку и отправился к синьору Венанцио, чтобы половить рыбки в его умывальнике и этим его немного развлечь.

Синьор Венанцио спал, да ещё – как нарочно! – в такой нелепой позе: запрокинув голову на спинку кресла и разинув рот, из горла вырывался храп, переходящий в тоненький свист…

Я не мог упустить такого случая. За креслом стоял стол, я взгромоздил на него табуретку, уселся там и принялся ловить рыбу прямо во рту у синьора Венанцио… «Вот он удивится, когда проснётся!» – думал я.

Но тут ему приспичило чихнуть – голова старика дёрнулась, крючок зацепился за язык, а когда рот захлопнулся, я инстинктивно, как заправский рыболов, рванул удочку вверх…

Раздался страшный вопль, и я, к великому удивлению, обнаружил на крючке зуб с двумя корнями!

А синьор Венанцио отплёвывался, истекая кровью…

В ужасе я отшвырнул удочку, спрыгнул со стола и бросился как угорелый в свою комнату.

Не прошло и часа, как появился мой зять, за ним бежала сестра, умоляя:

– Отправь его домой хоть прямо сейчас, только не бей!

– Бить? Да если я начну, меня уже не остановишь! – ответил Маралли. – Нет, бить я его не буду, но я хочу, чтобы он по крайней мере понял, во что мне обошлась неделя его пребывания в моём доме!

Он встал передо мной и, глядя мне прямо в глаза, заговорил медленно и спокойно, что было гораздо страшнее обычных криков:

– Знаешь что? Теперь и я убеждён, что по тебе тюрьма плачет… и предупреждаю, я ни за что не буду твоим адвокатом. Я, видишь ли, знавал многих негодяев, но у тебя какие-то неисчерпаемые запасы злодеяний, доселе никому неизвестных… Как ты умудрился, к примеру, поранить язык моему дяде Венанцио и вырвать ему зуб, да ещё и каким-то ржавым крючком, привязанным к нитке? Зачем ты это сделал? Уму непостижимо. Да будет тебе известно, что мой дядя хочет во что бы то ни стало покинуть этот опасный дом. Так что из-за тебя я рискую лишиться солидного наследства, которое было, считай, у меня в кармане.

Маралли утёр пот со лба и пожевал губами, потом опять заговорил с расстановкой:

– Так ты испортил мне жизнь дома, но это ещё не всё! И обнаружил я это, к сожалению, в суде, на процессе, который пошёл ко всем чертям и стал крахом моей профессиональной и политической карьеры. Ты разговаривал дней пять назад с крестьянином по прозвищу Госто Растяпа?

– Да, – признался я.

– И что ты ему сказал?

Тут я подумал, что мой благовидный поступок может загладить вину перед дядей, и ответил торжествующе:

– Я сказал, что в суде нужно говорить правду, только правду и ничего, кроме правды, как гласит надпись над креслом председателя суда, я сам видел.

– Вот-вот! Так он и сделал! Он рассказал, что обвиняемые кидались камнями в солдат, и их признали виновными. Понятно?.. Признали виновными из-за тебя! А я, их адвокат, проиграл из-за тебя дело! Из-за тебя меня разнесли в пух и прах в газетах оппонентов, из-за тебя наша партия потеряла свой вес в деревне… Понятно? Теперь ты доволен? Доволен своей работой? Хочешь ещё натворить дел? Уже готовишь новые бедствия и катаклизмы? Предупреждаю, времени у тебя до восьми утра, поскольку сегодня уже слишком поздно везти тебя домой.

Я уже ничего не слышал, не мог выговорить ни слова, даже пошевелиться был не в силах…

Маралли ушёл, а я так и стоял столбом. Сестра бросила:

– Несчастный мальчишка!

И тоже вышла.

Да, я несчастный, но все, кто имеет со мной дело, ещё несчастнее…

Уже пробило восемь, дорогой дневник: Маралли ждёт меня в кабинете, чтобы отвезти к отцу, который без промедления поместит меня в пансион!

Есть кто-нибудь несчастнее меня на этом свете?

Но слёзы не идут ко мне… Наоборот! Несмотря на печальное будущее, которое ожидает меня, я всё вспоминаю этот зуб с корнями, который я вчера поймал во рту синьора Венанцио, и нет-нет да и засмеюсь…

22 января

У меня всего две минуты, чтобы написать несколько строк. Я в Монтагуццо, в пансионе Пьерпаоли, пользуюсь моментом, когда я один в дортуаре под предлогом, что мне надо взять из чемодана бельё.

Да, вот так. Вчера утром Маралли отвёз меня к папе и рассказал ему всё, что стряслось из-за меня, тогда папа, выслушав до конца, сказал только:

– Так я и знал: твой чемодан для пансиона уже собран. Отправляемся немедленно, поезд отходит без четверти десять!

Мой дорогой дневник, у меня не хватает духу описать здесь сцену расставания с мамой, Адой и Катериной… Мы ревели в три ручья, и даже сейчас, когда я вспоминаю об этом, слёзы так и катятся у меня по щекам прямо на эти страницы…

Бедная мамочка! В тот момент я почувствовал, как сильно она меня любит, и только теперь, когда я так далеко от неё, понимаю, как сильно я люблю её…

Ну хватит, в общем, два часа на поезде и четыре часа в дилижансе – и я уже здесь, папа передаёт меня директору и говорит на прощание:

– Надеюсь, когда я приеду за тобой, ты станешь другим человеком!

Смогу ли я стать другим человеком?

Всё, сюда идёт директорская жена Джелтруде…

Мне выдали серую форму пансиона: фуражка, как у солдата, тужурка с двойным рядом серебряных пуговиц и длинные штаны с тёмно-красными лампасами.

Длинные штаны мне в самый раз, жалко только, что в форму не входит сабля!

29 января

Уже целую неделю я не притрагиваюсь к тебе, мой драгоценный дневник, хотя за эти дни накопилось немало грустных и смешных историй и над твоими страницами можно было бы пролить море слёз!..

Но в этом тюремном заведении под названием «пансион» нас ни на минуту не оставляют одних, даже во сне, не дают нам ни глотка свободы…

Директора зовут синьор Станислао. Он высокий и сухой, как палка, у него длинные усы с проседью, которые топорщатся, когда он злится, а ещё чёрные космы, которые липнут к вискам и делают его похожим на портрет какого-то великого полководца былых времён.

У него военная выправка, и говорит он командами, выпучивая глаза.

– Стоппани, – сказал он мне несколько дней назад, – сегодня вы на хлебе и воде! Направо… Марш!

А всё почему? Он застукал меня в коридоре, который ведёт в гимнастический зал, когда я писал углём на стене: «Долой тиранов!».

Позже директриса сказала мне:

– Ты варвар и грубиян. Варвар, потому что замарал стены, а грубиян, потому что оскорбляешь людей, которые пытаются сделать доброе дело и исправить тебя. Кого ты назвал тиранами? Ну-ка расскажи нам…

– Один тиран – Фридрих Барбаросса, – с готовностью ответил я, – другой Галеаццо Висконти, ещё есть генерал Радецкий и ещё…

– Ты ещё и дерзишь! Быстро в класс!

Эта глупая директриса ничего не понимает: нет чтобы радоваться, что я так невзлюбил этих ужасных исторических персонажей, так она ещё вбила себе в голову, что я над ней смеюсь, и теперь не сводит с меня глаз.

Директриса – жена синьора Станислао, но полная его противоположность. Она низенькая, толстенькая, с красным носом и всё время разглагольствует – целые лекции может прочесть по пустякам. Она носится по всему пансиону: ни секунды не постоит спокойно, на всех бранится и всегда найдёт к чему придраться.

Все учителя подчиняются директору с директрисой, они у них вроде прислуги. Учитель французского утром и вечером целует ручку синьоре Джелтруде; учитель математики на прощанье всегда говорит синьору Станислао: «Ваш покорный слуга, синьор директор!»

Нас, воспитанников, всего 26: 8 старших, 12 средних и 6 младших. Я младше всех. Спим мы в трёх дортуарах, которые расположены все в ряд, едим все вместе в общей столовой: обед, ужин, а по утрам макаем пустой хлеб в кофе с молоком и с крохотной щепоткой сахара.

В первый день за обедом, увидев, что приносят рисовый суп, я воскликнул:

– Славу Богу! Обожаю рис…

А мальчик из старших, что сидит возле меня (за столом нас всегда сажают через одного – маленьких рядом со старшими) – его зовут Тито Бароццо, он из Неаполя, – расхохотался и сказал:

– Посмотрим, как ты запоёшь через неделю-другую!

Тогда я не понял ничего, но теперь-то я отлично понимаю, что он имел в виду.

Я тут уже семь дней, и, кроме пятницы, мы каждый день едим рисовый суп на обед и ужин…

Он так мне надоел, что при одной только мысли о супе с лапшой, который я раньше терпеть не мог, у меня текут слюнки!

Ох, моя милая мамочка, которая столько раз просила Катерину приготовить для меня мои любимые спагетти с анчоусами, как бы она, наверное, расстроилась, если бы знала, что её Джаннино приходится теперь съедать дюжину рисовых супов в неделю!

1 февраля

Сегодня я проснулся на рассвете и решил, пока остальные пятеро мальчишек спят как сурки, взять наконец в руки дневник.

За эти дни случилось два важных события: я побывал в карцере и раскрыл секретный рецепт знаменитой похлёбки.

Итак, третьего дня, то есть 30 января, после завтрака, когда я болтал с Тито Бароццо, к нему подошёл другой старшеклассник, некий Карло Пецци, и шепнул:

– В чулане облака…

– Ясно! – ответил Бароццо и подмигнул.

А чуть погодя сказал мне:

– Ну пока, Стоппани, пойду позанимаюсь.

И удалился в ту же сторону, куда ушёл Пецци.

Но я-то смекнул, что «пойду позанимаюсь» – это просто предлог, а на самом деле Бароццо отправился в чулан, о котором говорил Пецци. Меня одолело любопытство, и я незаметно последовал за ним, мне ведь тоже хотелось посмотреть на облака.

Я подошёл к дверце, за которой исчез Бароццо, открыл её… и всё понял.

В тесную каморку, которая служила для того, чтобы чистить и заправлять керосиновые лампы (с одной стороны выстроились двумя рядами лампы, в углу – цинковая канистра с керосином, а на лавке лежали тряпки и щётки), набилось четверо старших воспитанников; при виде меня они засуетились, а один – Марио Микелоцци – что-то спрятал за спину…

Но это было лишнее: облака всё выдавали с головой, в каморке клубился дым, и всякий узнал бы запах тосканской сигары.

– Зачем ты сюда пришёл? – угрожающе спросил Пецци.

– Вот так так! Я тоже хочу покурить.

– Ни за что! – вмешался Бароццо. – Ты непривыкший… тебе станет плохо, и это нас выдаст.

– Ну ладно, тогда я просто здесь побуду.

– Но смотри, – сказал парень по имени Маурицио дель Понте, – пеняй на себя, если…

– Я, к твоему сведению, – гордо перебил я его, так как уже понял, к чему он клонит, – в жизни ни на кого не ябедничал и не собираюсь!

Тогда Микелоцци, который всё это время на всякий случай держал руку за спиной, вытащил ещё не потухшую тосканскую сигару, жадно сунул её в рот, сделал две-три затяжки и передал её Пецци, который сделал то же самое и передал сигару Бароццо, тот – дель Понте, а дель Понте после трёх затяжек вернул её обратно Микелоцци… Так они передавали по кругу, пока от сигары не остался крошечный окурок и от дыма в чулане невозможно было вздохнуть…

– Откройте окно! – скомандовал Пецци. Микелоцци уже собирался последовать этому мудрому совету, как тут дель Понте выкрикнул:

– Кальпурний!

И бросился вон из комнаты, а за ним остальные.

Меня так огорошил этот неведомый «Кальпурний», что я замешкался, невольно пытаясь понять, что это значит, хотя и догадывался, что это сигнал об опасности; и когда вслед за остальными я собирался выскочить в коридор, то столкнулся нос к носу с синьором Станислао собственной персоной, он схватил меня за плечо и втолкнул обратно с криком:

– Что тут происходит?!

Но объяснять не пришлось; шагнув в каморку, он и так всё понял, глаза у него полезли на лоб, усы задрожали, и он прогрохотал:

– Тут же курили! В чулане с керосином, рискуя взорвать к чёртовой матери весь пансион! Проклятье! Кто тут курил? Ты? Ну-ка дыхни… Марш!

Он нагнулся и заглянул мне прямо в лицо, так что его серые усищи защекотали мне щёки. Я исполнил приказ и дыхнул ему прямо в нос.

– Это не ты… и впрямь, ты же ещё маленький. Курили старшие… те, что удирали, когда я сворачивал в коридор. Кто это был? Смелее… Марш!

– Я не знаю.

– Не знаешь? Как же! Они же были тут с тобой!

– Да, они были со мной… но лиц я толком не видел… Знаете, в таком густом дыму!

Тут усы синьора Станислао задёргались в какой-то дьявольской пляске.

– Проклятье! Как ты смеешь так отвечать директору? В карцер! В карцер! Марш!

Он выволок меня из чулана и позвал сторожа:

– В карцер до нового приказа!

Карцер размером как раз с чулан для керосиновых ламп, только потолки там выше и маленькое окошко забрано железной решёткой, точь-вточь как в тюрьме.

Меня заперли на засов, и я сидел там один на один со своими мыслями, пока меня не посетила синьора Джелтруде, которая прочла мне длиннющую нотацию про опасность пожара, который мог разгореться, если бы искра от сигары попала в керосин… Она долго разглагольствовала в таком духе, а под конец стала прямо заклинать меня сказать ей правду, уверяя, что виновных не будут наказывать, а просто примут меры предосторожности в интересах всего пансиона.

Я, само собой, товарищей не выдал, только повторял, что я ничего не знаю и ничего не скажу, пусть держат меня в карцере хоть целую неделю, и что лучше уж сидеть на хлебе и воде, чем давиться рисовым супом два раза в днь…

Директриса ушла очень раздражённая, сказав мне на прощанье трагическим тоном:

– Хочешь, чтобы тебя наказали со всей строгостью? Пеняй на себя!

Снова оставшись один, я улёгся на койку в углу и тут же заснул: было уже поздно, и я очень устал от всех этих переживаний.

На следующее утро, то есть вчера, я проснулся в прекрасном настроении.

Моё положение напомнило мне времена карбонариев[23], когда итальянские патриоты томились в тюрьмах, но не выдавали имена своих соратников австрийцам. И мне стало весело и захотелось даже, чтобы моя темница стала ещё теснее и сырее, лучше бы даже с мышами.

Но тут были одни пауки, и я решил приучить одного, как Сильвио Пеллико[24], и с рвением принялся за дело, но вскоре мне пришлось бросить. Уж не знаю, то ли пауки в те времена были умнее, то ли пансионные пауки – тупицы, но как бы то ни было, этот проклятый паук не слушал мои команды и делал всё ровно наоборот: в конце концов он так меня разозлил, что я растоптал его.

Тогда я подумал, что, если удастся подозвать через окно какого-нибудь воробышка, приручить его будет гораздо легче; но окно так высоко, прямо под потолком!

Ах, я бы всё отдал, лишь бы забраться туда! От этой идеи меня словно бросало в жар…

Сначала я приволок под окно койку, потом взял обрывок верёвки, который был у меня в кармане, и привязал к ней свой ремень… Но этого не хватило. Тогда я стащил с себя рубашку, разорвал её на полоски, скрутил их жгутом и связал; самодельная верёвка получилась довольно длинная, и я подбросил её к решётке. До окна я достал, но нужно было ещё перекинуть верёвку через прутья так, чтобы конец свесился обратно мне в руки. Я снял кальсоны, порвал их тоже на полоски и связал. С такой верёвкой уже можно было попробовать начать восхождение к окну. К одному концу верёвки я привязал башмак: задача была проста – перекинуть башмак через прутья, не выпуская второй конец верёвки из рук.

Я всё кидал и кидал! Не знаю точно, сколько часов я убил на это, но судя по тому, что с меня ручьями лился пот, времени прошло немало.

Наконец мне удалось перекинуть башмак через перекладину – и вот он уже болтается у меня над головой. Осторожно, по чуть-чуть выпуская верёвку, я опустил башмак и ухватился за него.

Какое счастье! По этой двойной верёвке я вскарабкался на окно, кое-как там примостился и улыбнулся небу – никогда ещё оно не казалось мне таким ясным.

Но кроме красоты неба над головой, моё сердце пронзил ещё и приятный аромат жареного лука, поднимавшийся снизу… Дело в том, что окно выходило на кухонный дворик. Там в углу стоял огромный котёл с кипящей водой.

Тогда я вспомнил, что сегодня пятница, священный день знаменитой похлёбки, которая утешала наши желудки в бесконечной череде рисовых супов, этой вкуснейшей похлёбки, которая будто вбирала в себя множество разных ароматов…

У меня потекли слюнки и свело пустой желудок…

К счастью, эта ужасная пытка длилась недолго: рецепт приготовления знаменитой похлёбки отбил у меня всякий аппетит.

Я видел, как мотается по двору помощник повара, мальчишка, которого, насколько я понял, только недавно приняли на работу. По крайней мере, повар постоянно поучал его: «Делай так, делай сяк, бери то, бери сё!» – и показывал, что и как делать, где лежит кухонная утварь и как ей пользоваться…

– Куда ты поставил вчерашние грязные тарелки? – в какой-то момент спросил повар.

– Вон туда, на доску, как вы велели.

– Отлично! Теперь помой их в том же котле, в котором ты мыл тарелки вчера и позавчера, вода как раз согрелась… А потом сполосни, как обычно, в чистой воде.

Помощник притащил все грязные тарелки во двор и опустил их в котёл с горячей водой. Потом принялся вылавливать по одной, полоскать и стирать жир указательным пальцем…

Выловив последнюю тарелку, помощник окунул руку в котёл и воскликнул:

– Ну и бульончик! Хоть ножом режь!

– Отлично! – сказал повар, появляясь на пороге кухни. – В самый раз для сегодняшней похлёбки.

Помощник вытаращил глаза, да и я тоже чуть с окна не свалился.

– Что? Для похлёбки?

– Да-да! – объяснил повар, подходя к котлу. – Это бульон для пятничной похлёбки по-домашнему, которая так нравится этим гнусным мальчишкам. Сам понимаешь, в ней же столько всего намешано…

– Ещё бы! Я мыл тут тарелки два дня подряд…

– В нём мыли посуду ещё до того, как ты пришёл к нам… В общем, к твоему сведению, в этом котле начинают мыть посуду в воскресенье – и так до самого четверга, в той же воде; так что к пятнице она превращается в отличный наваристый бульон, пальчики оближешь…

– Вам хорошо говорить, – сплюнул помощник, – но чёрта с два я буду облизывать после него пальцы…

– Тупица! – оборвал его повар. – Ты что, думаешь, что мы едим эту гадость? Кухонным людям полагается другой суп, который варится для директора и директрисы…

– Фуф! – помощник повара вздохнул с облегчением.

– А теперь за дело: ставим котёл на огонь, хлеб уже нарезан, лук поджарен. А ты учись ремеслу и молчи! Повторяю, ни одна живая душа не должна знать, что происходит на кухне. Ясно?

Они подхватили котёл с двух сторон и понесли; но помощник повара, наклоняясь, уронил прямо туда свой засаленный колпак, он остановился, расхохотался, потом выудил колпак и, выжав его в котёл, сказал:

– Ну вот, теперь вкус ещё насыщеннее!

Тут я уже не мог сдерживать отвращение и ярость: я снял оставшийся на ноге башмак и швырнул его прямо в котёл с криком:

– Свиньи! Тогда и это добавьте!

Повар с помощником испуганно обернулись: как сейчас вижу перед собой две пары вытаращенных глаз, уставившихся на меня со смесью изумления и ужаса.

А я тем временем обрушил на них поток ругательств, как они того заслуживали, пока, оправившись от потрясения, они не бросились в кухню.

Через несколько минут дверь моей темницы отворилась, и в неё протиснулась боком – иначе ей не пройти – синьора Джелтруде и воскликнула:

– Стоппани! Да что ж это такое? Ты же шею себе свернёшь! Ради всего святого, Стоппани, что ты там делаешь?

– Ну, – ответил я, – наблюдаю, как готовится похлёбка по-домашнему…

– Что ты такое говоришь? Совсем рехнулся, что ли?

Тут вошёл сторож с лестницей.

– Ставьте сюда и снимите его живо! – грозным тоном распорядилась синьора Джелтруде.

– Я не слезу! – ответил я, цепляясь за железную решётку. – Раз мне всё равно сидеть в тюрьме, то лучше уж тут на окошке, на свежем воздухе… к тому же можно научиться рецептам пансионской кухни!

– Давай спускайся! Я пришла выпустить тебя из карцера, неужели не ясно? Разумеется, если ты пообещаешь хорошо себя вести и слушаться старших, иначе, друг мой, пеняй на себя!

Я удивлённо уставился на учительницу.

«Почему вдруг меня освобождают? – размышлял я. – Мальчишек, которые курили в каморке с керосином, я не выдал… Что тогда? А, знаю! Теперь они хотят меня задобрить, чтобы я не разболтал товарищам рецепт похлёбки по-домашнему».

Торчать на окошке мне было больше незачем, и я слез.

Едва моя нога коснулась пола, синьора Джелтруде приказала сторожу унести лестницу, схватила меня за руку и сказала властным тоном:

– Ну, говори: что ты там болтал про похлёбку, которую готовят в пансионе?

– Говорю, что в жизни больше не проглочу ни ложки этой похлёбки. Скорее соглашусь и по пятницам давиться рисовым супом… если, конечно, меня не угостят тем специальным, что готовят для вас и для синьора директора.

– Что ты такое говоришь? Ничего не понимаю… Выкладывай всё начистоту… всё, ясно тебе?

Тогда я рассказал ей всё, что видел и слышал, и, к моему удивлению, синьора Джелтруде пришла в ужас:

– Это дело серьёзное, мой мальчик… Ведь повар и его помощник могут теперь лишиться работы… Ты уверен, что всё так и было?

– Абсолютно.

– Тогда надо доложить директору!

И она повела меня в кабинет директора, где за заваленным книгами столом сидел синьор Станислао.

– У Стоппани очень серьёзная жалоба на кухонную прислугу, – начала синьора Джелтруде. – Давай рассказывай!

И я описал всю сцену с самого начала. Меня опять ждал сюрприз: директор, похоже, тоже очень возмутился. Он позвал сторожа и приказал:

– Вызовите повара и его помощника. Марш!

И вот они оба здесь; я в третий раз повторяю свой рассказ… Но каково же было моё изумление, когда вместо того, чтобы растеряться и смутиться, они вдруг расхохотались, и повар сказал:

– Простите, синьор директор, но неужели вы думаете, что такое возможно? Вы же знаете, как я люблю всех разыгрывать, особенно когда под рукой такой помощник-новичок, я то и дело так подшучиваю и болтаю невесть что… То, что рассказал молодой человек, чистая правда, только это, разумеется, всего лишь шутка…

– Хорошо, – сказал директор. – Но долг велит мне немедленно произвести инспекцию кухни. Вы идите со мной… Марш! А вы, Стоппани, подождите меня здесь.

И он ушёл, выпрямившись и чеканя шаг.

Вскоре он вернулся и сказал улыбаясь:

– Ты правильно сделал, что сообщил мне обо всём… Но, к счастью, дело обстоит именно так, как говорит повар… Так что можешь спокойно есть свою порцию похлёбки… Веди себя хорошо. А теперь можешь идти!

И он потрепал меня по щеке.

Успокоенный и довольный я побежал к своим товарищам, которые как раз выходили из класса.

Вскоре мы пошли обедать, и Бароццо, который, как я уже говорил, сидит рядом со мной, пожал мою руку под скатертью и шепнул:

– Молодец Стоппани! Ты кремень… Спасибо!

Когда принесли похлёбку по-домашнему, меня чуть не стошнило. Но я вспомнил, как убедительно говорил повар… И есть страшно хотелось… К тому же, проглотив первую ложку, я вынужден был признать, что похлёбка по-настоящему вкусная, не верилось, что такое изысканное кушанье приготовили таким отвратительным способом.

Мне хотелось рассказать Бароццо, какая сцена разыгралась в кухонном дворике и потом в кабинете директора… Но синьора Джелтруде, которая во время приёма пищи обычно кружит вокруг стола, не спускала с меня глаз: следила, ем ли я похлёбку и не болтаю ли о своих утренних приключения с сотрапезниками.

Даже после обеда, в час отдыха, синьора Джелтруде держала меня под пристальным надзором; что, впрочем, не помешало Пецци, дель Понте и Микелоцци устроить мне радостную встречу и объявить, что хоть я ещё совсем сопляк, но после того, как я выдержал карцер, но не выдал их, они считают меня настоящим другом и могут принять в своё тайное общество под названием «Один за всех, и все за одного».

Пристальный надзор продолжался до самого вечера; но уже за ужином моё примерное поведение, похоже, в конце концов, убедило директрису, что я благополучно забыл об утренней истории.

Так что я смог рассказать всё Бароццо, который отнёсся к этому вполне серьёзно и, подумав немного, сказал:

– Хотел бы я ошибаться… Но, по-моему, допрос повара и его помощника они подстроили специально.

– Как это?!

– Я уверен. Давай попробуем восстановить, как было дело с того момента, как повар заметил, что ты застукал их за приготовлением похлёбки. Он сразу кинулся предупредить директора или директрису. Что им было делать, как выпутываться? Вот они и решили умаслить тебя, усыпить твои подозрения и заставить забыть всю эту историю. И велели повару и его помощнику сказать на допросе, что это был розыгрыш!.. И вот директриса приходит вызволить тебя из темницы, притворяется, что возмущена твоим рассказом, и ведёт тебя к директору, который притворяется, что устраивает страшный разнос повару и его помощнику, которые притворяются, что пошутили… а ты, поверив в этот спектакль, ешь себе да похваливаешь свою честную порцию похлёбки по-домашнему… и… и они так и вышли бы сухими из воды, если бы ты не рассказал обо всём своему другу Бароццо, которого на мякине не проведёшь, и он предаст это дело широкой огласке…

По этому поводу во время перерыва мы созвали заседание и кое-что постановили.

Ой, неужели уже утро? Только что прозвенел будильник, нужно поскорее спрятать подальше мой дорогой дневник!

Заседание тайного общества «Один за всех, и все за одного» прошло гладко. Мы собрались в укромном уголке двора. На наброске, который я сделал вечером перед тем, как заснуть, я запечатлел самый торжественный момент нашего заседания: слева от меня председательствует Тито Бароццо, рядом с ним Марио Микелоцци, справа от меня Карло Пецци, а между ним и Микелоцци – Маурицио дель Понте.

Первым делом мне воздали должное аплодисментами за то, что в тот день, когда члены общества курили в чулане с керосином, я не выдал их и за это отправился в карцер. Потом новые аплодисменты за то, что раскрыл тайну похлёбки… В общем, все мной восхищались и чествовали меня как героя.

Обсудив всё со всех сторон, мы постановили вот что: чтобы проверить, правда ли, что пятничную похлёбку готовят на воде, в которой моют посуду, нужно начиная с завтрашнего дня бросать в свою тарелку после еды что-то такое, что эту воду окрасит…

– Нам нужен анилин! – сказал дель Понте.

– Я достану! – подхватил Карло Пецци – Я видел баночку в кабинете химии.

– Отлично. Тогда завтра приступим к эксперименту.

И мы стали прощаться, пожимая друг другу руки; тот, кто протягивал руку, говорил:

– Все за одного!

А тот, кто пожимал, отвечал: