Дневник Джанни Урагани Бертелли Луиджи

10 января

Эдмондо Де Амичис[22] был бы мной доволен, ибо сцена, разыгравшаяся сегодня утром в школе, вышибла бы слезу у любого.

Когда я вошёл в класс, меня встретили одобрительным гулом, все ребята уставились на меня.

Приятно, конечно, почувствовать себя героем, и я смотрел на своих одноклассников сверху вниз, ведь никто из них в жизни не подвергался такой опасности…

Но нет, кое-кто всё-таки попал в такую же передрягу… и вот Чеккино Беллуччи с трудом встал с места, держась руками за парту, и двинулся мне навстречу, опираясь на костыль.

Внутри у меня всё сжалось, с меня мигом слетела геройская спесь, в горле забулькало, и, побледнев как полотно, я прошептал:

– О, бедный Чеккино! Бедный Чеккино!

Ещё миг – и мы с Беллуччи обнялись, обливаясь слезами и не в силах произнести ни слова. У всех мальчишек в глазах стояли слёзы, и даже Профессор Мускул, который завёл было своё: «Всем молчать», сам замолк на полуслове, вздохнул протяжно и зарыдал.

И впрямь бедняга Чеккино!

Лечили его, лечили, но правая нога всё равно осталась короче и ему суждено хромать всю оставшуюся жизнь.

Представляешь, дорогой дневник, я был так подавлен плачевным состоянием Чеккино, что хоть я уже и думать забыл обо всей этой истории с автомобилем, но тут поневоле ужаснулся тому, с какой лёгкостью порой мы, дети, подвергаем себя опасности!

Само собой, я и не подумал спрашивать с бедного Чеккино Беллуччи десять новых перьев и красно-синий карандаш, которые он мне проспорил.

13 января

Мой зять просто молодчина. Он обращается со мной как с человеком, никогда не унижает и любит повторять:

– Джаннино в глубине души хороший мальчик, из него выйдет толк.

Только что он застал меня за дневником, полистал его, разглядывая мои рисунки, а потом сказал:

– Знаешь, у тебя большие способности к рисованию! Видно, что ты наблюдаешь и совершенствуешься… Посмотри, первые рисунки и вот эти последние – какой прогресс! Молодец Джаннино! Мы сделаем из тебя художника!

Вот такие разговоры каждому мальчишке по душе, и мне хочется показать своему зятю, как я благодарен ему за всё, что он для меня делает, и что-нибудь ему подарить, но денег-то у меня ни гроша, поэтому я думаю одолжить несколько лир у синьора Венанцио, раз он такой богач.

За обедом Маралли опять заговорил о моём дневнике.

– Ты видела его когда-нибудь? – спросил он у Вирджинии.

– Нет.

– Покажи ей, Джаннино: увидишь, Вирджиния, мы все там есть, да как похожи! Джаннино – настоящий художник!

Я обрадовался и показал рисунки сестре, но читать никому не разрешил, пусть мои мысли останутся тайной.

Невзирая на мой запрет, Вирджиния вдруг воскликнула:

– Ой, смотри: тут есть про наше венчание в церкви Святого Франческо на Горе!

Услышав это, мой зять выхватил у неё дневник и прочёл те страницы, где описано путешествие на облучке экипажа и сцена моего внезапного появления в церкви.

Прочтя это, Маралли погладил меня по голове и сказал:

– Слушай, Джаннино, обещай оказать мне одну услугу… Обещаешь?

Я пообещал.

– Спасибо, – продолжил мой зять. – Вырви, пожалуйста, из дневника эти страницы…

– Ну уж нет!

– Как? Ты же обещал!

– Прости, но зачем?

– Их надо сжечь.

– Почему?

– Потому что… Потому что так надо, детям этого не понять.

Вот вечно так! Я, конечно, поклялся, что буду слушаться, и скрепя сердце смирился с этой жертвой, но идея вырвать кусок из моего дорогого дневника показалась мне чудовищной…

Но Маралли уже выдрал страницы с описанием венчания, скомкал и бросил в камин.

Когда я увидел, как пламя осветило уголок бумаги, у меня больно сжалось сердце; но тут же радостно забилось вновь: лизнув скомканную бумагу, огонь сразу потух, комок был слишком плотный и плохо горел. Всякий раз, как огонь приближался к страницам, моё сердце замирало от страха! Но, к счастью, вскоре пламя перекинулось на другую сторону камина, и, когда никто не обращал на меня внимания, я выгреб бумажный ком и спрятал его под курточкой. Вечером в своей комнате я как следует разгладил страницы и вклеил их обратно жевательной резинкой.

Уголок одной страницы слегка обуглился, но текст и рисунок остались нетронутыми, и я счастлив, что ты, мой дорогой дневник, опять цел и невредим и хранишь все мои записи, какими бы они ни были: добрыми и злыми, гладкими и корявыми, остроумными и глупыми.

Теперь я пойду попрошу несколько лир у синьора Венанцио.

Даст или нет?

Я улучил подходящий момент, когда сестры не было дома, а Маралли сидел в своей конторе, схватил слуховой рожок и прокричал в самое ухо синьора Венанцио:

– Пожалуйста, одолжите мне две лиры!

– Что-что? Пожар у бригадира? – ответил он. – У какого бригадира?

Я повторил ещё громче, тогда он ответил:

– Детям деньги ни к чему.

Теперь-то он расслышал!

Тогда я сказал:

– Не зря Вирджиния называет вас скупердяем!

Синьор Венанцио так и подпрыгнул в кресле и забормотал:

– Ах так? Вот язык без костей!.. Конечно! Будь у неё столько денег, она сразу спустила бы всё на тряпки да на шляпки!.. Скупердяй, значит! Ну-ну!..

В утешение я рассказал ему, что Маралли отругал её, что правда; он очень обрадовался:

– Ах, он её отругал? Ну слава Богу! Так я и знал! Мой племянник – юноша благородный и всегда был ко мне привязан… И что же он ей сказал?

– Он сказал: это же хорошо, что дядя скупой: так мне больше достанется в наследство.

Синьор Венанцио покраснел как рак и что-то залепетал, я даже испугался, что его сейчас хватит удар.

– Мужайтесь! – сказал я ему. – Наверное, это апоплексический удар, Маралли ждёт его со дня на день…

Он возвёл руки к небу, ещё что-то пробормотал, а потом вытащил из кармана кошелёк и протянул мне двухлировую монетку с такими словами:

– Вот тебе две лиры… И я буду давать ещё с условием, что ты будешь рассказывать, что говорят обо мне мой племянник и твоя сестра… Это доставляет мне большое удовольствие! Ты хороший мальчик и молодец, что всегда говоришь правду!..

Не зря говорят, что хорошо себя вести и говорить правду куда выгоднее, чем врать и изворачиваться. А теперь я подумаю, что бы такое подарить моему зятю, ведь он этого заслуживает.

14 января

Помощник адвоката Маралли – тот ещё старый недотёпа, он вечно сидит в приёмной за столом, с угольной грелкой в ногах и пишет-пишет с утра до вечера, всё время одно и то же…

Не понимаю, как он не оболванивается, наверное, потому что он и так болван.

Но мой зять очень его ценит, и я не раз слышал, как он доверяет ему важные поручения, уж не знаю, как эта размазня с ними справляется…

Будь у Маралли хоть капля разума, он давал бы все мелкие поручения, которые требуют сноровки и ума, мне, и тогда я постепенно приобрёл бы опыт и стал настоящим адвокатом.

Мне бы очень хотелось, как мой зять, защищать в суде всяких разбойников, но только хороших, которые сделались плохими в силу обстоятельств, как я сам. Я бы произносил пламенные речи и орал бы во всё горло (думаю, у меня получилось бы громче, чем у Маралли), чтобы заткнуть за пояс своих противников и чтобы справедливость восторжествовала над деспотизмом тиранов, как говорит Маралли.

Иногда я останавливаюсь поболтать с Амброджо, так зовут помощника адвоката Маралли, и он со мной соглашается.

– Адвокат Маралли сделает блестящую карьеру, – говорит он. – Если вы тоже станете адвокатом, то найдёте здесь в конторе тёплое местечко.

Сегодня я начал потихоньку практиковаться в судебном процессе.

Мой зять куда-то ушёл, и Амброджо вдруг отложил свою грелку, вышел из-за стола и сказал мне:

– На вас можно положиться, синьор Джаннино?

Я ответил, что можно, тогда он сказал, что ему нужно сбегать домой за очень важными бумагами, которые он забыл, – он мигом, одна нога здесь, другая там.

– Побудьте тут, пока я не вернусь: если кто придёт, попросите подождать… Но умоляю: не уходите… Можно на вас положиться, синьор Джаннино?

Я заверил его, что можно, и уселся на его место, с грелкой в ногах и пером в руке.

Вскоре вошёл какой-то крестьянин, очень забавный, с огромным зелёным зонтиком под мышкой. Теребя шляпу в руках, он сказал:

– Я пришёл по адресу?

– А кого вы ищете? – спросил я.

– Синьора адвоката Маралли…

– Адвокат вышел… Но я его шурин, так что говорите на здоровье… как будто перед вами сам адвокат. А вы кто?

– Кто я? Я Госто, крестьянин из Долины Вязов, меня там всякий знает и кличет Госто Растяпой, чтоб не спутать с другим Госто, что с соседнего имения; и я, знаете ли, член Союза рабочих и крестьян и вношу туда исправно два сольдо каждую неделю, что посылает нам Бог; синьор Эрнесто может подтвердить, он у нас за секретаря и умеет считать – не чета он нам, убогим… Так что я пришёл спросить про энтот процесс о забастовке и мятеже, который начнётся через два дня, я там за свидетеля буду; и, значит, как следователь меня позвал на допрос, я перво-наперво сюда побежал, чтобы спросить, как себя вести.

Я еле сдерживал смех, но напустил на себя строгий вид и сказал:

– И как же было дело?

– Да вот поди ж ты! Дело было так: как мы столкнулись лицом к лицу с солдатами, все разорались, а потом Джиджи Полоумный и Чекко из Меренды давай бросаться камнями, тут солдаты начали стрелять. Ну, что же мне говорить следователю?

Известно, что крестьяне тёмные, но до сих пор я не верил, что настолько. Не зря его прозвали Растяпой! Неужели он не слышал, что свидетели в суде должны говорить правду, только правду и ничего кроме правды? Ведь это знает каждый младенец.

Я посоветовал рассказать всё как было, а об остальном позаботится мой зять.

– Но мои товарищи из Долины Вязов советовали мне не говорить, что наши бросались камнями!

– Да они просто такие же невежды и растяпы, как вы. Послушайтесь моего совета, а им просто не рассказывайте ничего, вот увидите – всё кончится хорошо.

– Поди ж ты! Вы же и впрямь шурин синьора адвоката Маралли?

– Конечно.

– И говорить с вами – всё равно что говорить с ним?

– Точно.

– Ну раз так, я спокойно пойду домой и расскажу в суде, как всё было на самом деле. До свидания и спасибо!

И он ушёл. Я был очень доволен, что так ловко обтяпал это дело и помог зятю… Подумать только, сиди я тут всё время, я мог бы подготавливать дела и давать советы посетителям, тем более раз это так весело!

Сдаётся мне, я прирождённый адвокат…

Когда вернулся Амброджо и спросил, приходил ли кто, я ответил:

– Заходил один растяпа, но я с ним разделался.

Амброджо улыбнулся, уселся на своё место, пристроил грелку, взялся за перо и снова принялся строчить что-то на гербовой бумаге…

15 января

Синьор Венанцио, конечно, страшный зануда, но у него есть и хорошие качества. Со мной, к примеру, он сама любезность и любит повторять, что я ребёнок необычный и говорить со мной очень интересно.

Ещё он страшно любопытный и хочет знать всё, что происходит в доме, и всё, что о нём говорят, за это он платит мне по четыре сольдо в день.

Сегодня, например, он очень заинтересовался прозвищами, которыми его награждают домашние, и я перечислил ему целую кучу.

Моя сестра Вирджиния зовёт его «старый скупердяй», «глухой пень», «тридцать три несчастья»; Маралли – «дядюшка Скряга», «дядюшка Развалюха», а порой ещё «старый бессмертник», потому что он всё никак не умирает. Даже у горничной есть для него прозвище: она называет его «желе», потому что он весь трясётся.

– Ну слава Богу! – сказал синьор Венанцио. – Надо признать, лучше всех ко мне относится служанка. Я отплачу ей сполна!

И он расхохотался, как безумный.

16 января

Я уже придумал подарок для своего зятя. Куплю ему красивую новую папку, которую он будет держать на письменном столе, а то нынешняя вся обтрепалась и в чернильных пятнах.

И в придачу куплю две шутихи: запущу их с террасы в честь того, что наконец-то стал примерным мальчиком, как мечтали родители.

17 января

Вчера со мной приключилась одна неприятная история.

По дороге домой с новой папкой для Маралли и двумя шутихами я прошёл через контору и, увидев, что Амброджо нет в приёмной, а его потушенная грелка лежит под столом, решил сделать ему сюрприз: засунул в грелку шутихи, зарыв их целиком в золу.

Знал бы я, чем всё это кончится, я не стал бы так шутить, честное слово; но как, скажите на милость, можно предвидеть последствия, если они всегда приходят слишком поздно, когда делу уже не поможешь?

Но отныне я всегда буду хорошенько думать, прежде чем так делать, чтобы больше мне не приходилось слышать, что у меня низкопробные шуточки.

Я думал, получится смешно… Но был не прав.

Увидев, что Амброджо отправился из приёмной на кухню, как обычно, заправить горящими углями грелку, я, само собой, навострил уши. Раздался страшный грохот и крик, из кабинета выскочил мой зять с двумя посетителями, Вирджиния с горничной тоже прибежали посмотреть, что стряслось.

И тут в грелке снова прогремел взрыв, ещё похлеще первого, – все в ужасе бросились врассыпную, оставив беднягу Амброджо в одиночестве: тот застрял между стулом и столом, не в силах пошевелиться, и бормотал:

– Что это такое? Что это?

Я пытался успокоить его:

– Это не опасно… Ничуть! Думаю, это шутихи, которые я сунул туда, чтобы устроить небольшой праздник…

Но бедный Амброджо уже ничего вокруг не видел и не слышал; зато услышал Маралли, который на цыпочках подошёл к приёмной и заглядывал в дверь.

– Ага! – закричал он, грозя мне кулаком. – Опять ты со своими фейерверками? Ты что, решил во что бы то ни стало разрушить мой дом?

Тогда я попытался и его подбодрить:

– Да нет, какое там! Уверяю тебя, разрушилась только грелка… Ничего страшного, видишь? Больше страха, чем вреда…

Зря я так сказал! Мой зять покраснел от злости и заорал:

– Да при чём тут страх или не страх, болван ты эдакий! К твоему сведению, я ничего не боюсь… кроме как держать в своём доме тебя, ты же сущее наказание, и думаю, рано или поздно ты меня просто угробишь…

Я разревелся и убежал в свою комнату, куда вскоре пришла моя сестра, которая битый час читала мне нотации, но, в конце концов, смягчилась и уговорила Маралли пока не отправлять меня домой, чтобы меня не упекли в пансион.

В знак благодарности сегодня с утра, до его прихода в контору, я подложил ему на стол новую, только что купленную папку, а старую бросил в камин.

Надеюсь, он скажет мне спасибо за мою благодарность…

Сегодня я весь день размышлял, как же мне избавиться от дурной склонности к низкопробным шуткам, и придумал одну смешную безделицу, которая не повлечёт за собой серьёзных последствий и никому не причинит вреда.

Когда я навещал синьора Венанцио, которого, к слову сказать, страшно позабавил мой рассказ о вчерашнем происшествии, то, улучив подходящий момент, я стащил со стола его пенсне. Потом отправился в приёмную и, когда Амброджо зашёл в кабинет поговорить с Маралли, схватил и его пенсне и бросился в свою комнату.

Там я отломал кончик пера – получилась отвёртка. С помощью этой отвёртки я открутил болты у обоих пенсне и вставил стёкла Амброджо в золотую оправу синьора Венанцио, а стёкла синьора Венанцио – в стальную оправу Амброджо, а потом закрутил все винтики обратно.

Я так живо с этим управился, что смог положить обе пары пенсне на место, так что ни Амброджо, ни синьор Венанцио ничего не заметили.

Мне не терпится посмотреть, чем кончится дело, вряд ли такую хитрую придумку сочтут низкопробной.

18 января

Я всё чаще размышляю о том, как сложно мальчишкам предвидеть последствия своих действий, ведь даже самая невинная шутка может вызвать неожиданные сложности, которые даже взрослым не предугадать.

Итак, вчера вечером Амброджо, усевшись за свой стол и нацепив пенсне, вдруг удивлённо поднял брови, снял пенсне, повертел в руках, рассмотрел со всех сторон, несколько раз подышал и тщательно протёр своим синим клетчатым носовым платком, водрузил обратно на нос… и как заголосит:

– Господи Боже! Что за чертовщина? Я ничего не вижу… Ах, это, наверное, последствия вчерашнего испуга! Видать, я серьёзно болен… Бедный я, бедный! Мне конец…

И он пошёл жаловаться Маралли и отпрашиваться из конторы, чтобы бежать скорее в аптеку, ибо силы его покинули и наверняка с ним что-то серьёзное.

Это первое. А второе последствие ещё сложнее и загадочней.

После завтрака синьор Венанцио уселся в кресло почитать, как обычно, «Вечернего курьера», который почему-то приходит утром; но стоило ему надеть пенсне, как он запричитал:

– Ойойой, в глазах помутилось… Ойойой, я слепну… У меня кружится голова… Ну вот, приехали! Ради бога, пошлите скорее за доктором… и за нотариусом, умоляю! Нотариуса!

В доме начался переполох. Маралли прибежал к дяде и приставил рожок к его уху:

– Держитесь, дядя… Я здесь, с вами, не бойтесь ничего! Я обо всём позабочусь… Не волнуйтесь, это просто обморок…

Но синьор Венанцио закрыл глаза и дрожал всё сильнее и сильнее.

Пришёл доктор, осмотрел его и сказал, что состояние больного безнадёжно.

Услышав эту новость, Маралли побледнел, потом покраснел и, не в силах устоять на месте, всё суетился и повторял:

– Дядя, держитесь… Я здесь, с вами!

Чтобы положить конец этой трагической сцене, я сбегал в приёмную и схватил пенсне Амброджо (которое он вчера оставил на столе), чтобы отнести синьору Венанцио и чудесным образом излечить его. Но дверь к нему оказалась закрыта, а снаружи стояли мой зять и Вирджиния.

Маралли был в хорошем расположении духа, и я услышал его слова:

– Он сказал нотариусу, что это минутное дело… понимаешь, это хороший знак, значит, наследников мало…

А когда я схватился за ручку двери, он сказал мне:

– Туда нельзя. Там сейчас нотариус… он составляет завещание…

Вскоре Маралли удалился в свой кабинет, потому что пришёл посетитель, Вирджиния тоже ушла, наказав мне ждать, когда выйдет нотариус, и сразу же доложить ей.

Но когда нотариус вышел, я вместо этого вошёл к синьору Венанцио, взял рожок и прокричал ему в ухо:

– Не слушайте доктора! Вы просто испугались, потому что ваше пенсне вам больше не подходит… У вас всего лишь слегка испортилось зрение. Примерьте-ка пенсне Амброджо, оно сильнее…

И, нацепив старику на нос пенсне, я сунул ему «Вечернего курьера». Синьор Венанцио, убедившись, что видит, как раньше, тут же успокоился, потом повертел в руках обе пары пенсне, обнял меня и сказал:

– Мой мальчик, ты просто чудо! Ты такой смышлёный для своих лет, из тебя точно выйдет что-нибудь путное… А где мой племянник?

– Он ждал тут под дверью, но потом ушёл в свой кабинет.

– И что он говорил?

– Говорил, это хороший знак, раз разделаться с нотариусом для вас минутное дело, значит, наследников мало.

Тут старик так расхохотался, как, думаю, никогда в жизни не хохотал, потом отдал мне золотое пенсне, которое я у него выпросил, раз ему больше не нужно, и сказал:

– Лучше не придумаешь! Теперь я жалею только об одном: что после своей смерти не смогу присутствовать на чтении завещания… Я бы лопнул от смеха!

Вернулся Амброджо, очень встревоженный: доктор сказал ему, что у него острая неврастения, и велел бросить курить и соблюдать постельный режим.

– Подумать только, – сокрушался бедняга, – я же не могу выполнить ни то, ни другое предписание! Как я могу соблюдать постельный режим, если мне надо зарабатывать на жизнь? И как я могу бросить курить… если в жизни не выкурил ни одной сигареты?

Но я нашёл выход из положения, протянув ему золотое пенсне синьора Венанцио со словами:

– Примерьте-ка это пенсне, вот увидите, неврастению как рукой снимет…

Как же обрадовался Амброджо! И всё спрашивал: «Как? Почему?», но я отрезал:

– Это пенсне мне дал синьор Венанцио, а я дарю вам. Носите, и всё тут!..

19 января

Маралли со вчерашнего вечера в отвратительном настроении.

Сначала он расседился на меня за то, что я не сообщил ему, как было велено, что нотариус вышел из комнаты синьора Венанцио, потом он очень обеспокоился загадочным исцелением своего дяди, таким неожиданным и беспричинным, ведь доктор говорил, что дело плохо.

А сегодня с утра он вообще стал мрачнее тучи и ужасно отругал меня за то, что я бросил в камин его старую драную папку, всю в чернильных пятнах, и вместо неё подложил новую, позолоченную и опрятную. И это благодарность за такой любезный подарок!

Как я понял, в его старой папке хранились важные бумаги и документы, которые касались судебного процесса, и теперь Маралли не знает, что и делать без них…

К счастью, мне пора было в школу, и я оставил его отводить душу на Амброджо.

Когда я вернулся, Маралли был ещё мрачнее, чем утром.

Синьор Венанцио уже рассказал моему зятю, как я исцелил его, дав ему пенсне Амброджо, а Амброджо рассказал, как его спасло пенсне синьора Венанцио.

– Я хочу немедленно узнать, в чём дело! – сказал Маралли, сверля меня взглядом.

– А я-то тут при чём?

– При том. Почему дяде не подходит больше его пенсне, а подходит пенсне Амброджо? И почему Амброджо подходит пенсне дяди Венанцио?

– Хм! Надо спросить у окулиста…

Но тут вошёл Амброджо и воскликнул:

– Я всё понял! Смотрите: видите, эту царапину на стекле? Ну вот, теперь всё объяснилось… Это мои собственные стёкла, только вставленные в золотую оправу вашего дядюшки… Кто это сделал?

Маралли взревел и хотел схватить меня за шиворот, но я увернулся и убежал в свою комнату.

Неужели поменять две пары пенсне стёклами – тоже низкопробная шутка?

Кто же мог предвидеть, что эта шутка так напугает синьора Венанцио и Амброджо?

Я же не виноват, что врачи решили, что один при смерти, а у другого острая неврастения?

Я уже битый час торчу взаперти в комнате. От скуки я соорудил удочку из палки, нитки и загнутой булавки и ловлю бумажных рыбок в своём тазике для умывания…