Дневник Джанни Урагани Бертелли Луиджи
– Один за всех!
Я очень рад, что меня приняли в это общество; правда, сначала я не знал, можно ли писать о нём на страницах дневника, ведь я поклялся никому не рассказывать… Но потом я подумал, что тебе, дорогой дневник, я могу доверять, ведь ты мой верный друг, к тому же я всегда запираю тебя на ключ в своём чемоданчике.
Кстати, мой чемодан и бельё хранятся в маленьком шкафчике, встроенном в нишу у изголовья кровати, над тумбочкой.
У каждого воспитанника есть такой шкафчик с серой дверцей. Позавчера вечером, когда все уже спали, пряча дневник в чемодан, я залез головой прямо в шкафчик и услышал голоса.
Я навострил уши и стал слушать. И правда: какие-то голоса доносились из-за стены за шкафчиком… и мне даже показалось, что я разобрал голос синьоры Джелтруде. Должно быть, стена совсем тонкая.
2 февраля
Эксперимент начался.
Ещё до полудня Карло Пецци раздал каждому из нас по кульку с крошечными гранулами, вроде песка.
Как нарочно сегодня, по случаю воскресенья, у нас на обед одно дополнительное блюдо, а именно рыба под майонезом, так что мы, члены тайного общества, бросили по грануле в свои тарелки из-под рыбы и в тарелки из-под голяшек под соусом (это здесь почти такое же частое кушанье, как рисовый суп), так мы отправили на кухню по две гранулы анилина каждый, всего десять.
А потом за ужином, поев тушёного мяса, мы положили в грязные тарелки ещё по одной грануле, так что за день 15 гранул отправилось в пресловутый котёл…
– Вот увидишь, – сказал мне Бароццо, – даже если с сегодняшнего дня до четверга мы будем класть по одной грануле в день, получится ещё 25 гранул, то есть всего 40, а этого достаточно для того, чтобы окрасить в красный цвет бульон для пятничной похлёбки… Если, конечно, тот допрос повара и правда подстроил сам синьор Станислао, в чём я лично не сомневаюсь.
– Тогда у нас будет красная похлёбка?
– Вряд ли! Даже если помощник повара за все эти дни не заметит, что вода постепенно краснеет, это обнаружит сам повар в пятницу утром, когда соберётся стряпать свою знаменитую похлёбку по-домашнему.
– Но тогда он сварит другой суп!
– Вот именно, и раз ему придётся в спешке выкручиваться, он сварит рисовый суп… Итак, если в пятницу не будет традиционной похлёбки по-домашнему, значит… она всё-таки делается на воде из-под грязной посуды, и тогда мы поднимем бунт.
Ну и хитёр же этот Бароццо! Он всё может предусмотреть, на всё найдёт ответ…
А теперь, мой дорогой дневник, я кладу тебя на место… И знаешь, чем я теперь займусь? У меня тут есть долото, которое я подобрал на перемене, пока рабочий, который во дворе подновляет стены, отвернулся… Этим долотом я хочу продолбить потихоньку дыру в задней стене шкафа, чтобы посмотреть, откуда доносятся голоса, которые я слышал третьего дня.
Мои товарищи уже спят, теперь я погашу свет, влезу в шкафчик и начну свою работу…
3 февраля
Сегодня после обеда на заседании нашего тайного общества мы среди прочего говорили о том, как всем опостылел этот тошнотворный рисовый суп, и постановили, что пора положить ему конец.
Марио Микелоцци сказал:
– Есть одна идея. Если придумаю, как её осуществить, я вам расскажу и попрошу помощи у нашего славного Стоппани.
Мне ужасно приятно, что старшие мальчишки так меня уважают и доверяют мне, хотя остальных сопляков из моего класса ни в грош не ставят, даже не смотрят в их сторону.
Есть, правда, один мой ровесник, Джиджино Балестра: он хороший парень, и мы с ним подружились. Он заслуживает того, чтобы его приняли в тайное общество: кажется, он надёжный и верный… Но сначала нужно в этом убедиться: не хочется, чтобы меня перестали уважать за то, что я привёл предателя.
Я получил письмо от мамы, в нём столько ласковых слов, что оно принесло мне утешение в этой невыносимой пансионской жизни, где нам так не хватает свободы, вкусной еды и, главное, наших близких; и пусть считается, что синьор Станислао и синьора Джелтруде должны нам стать как родные, им никогда не заменить нам маму и папу.
4 февраля
Удивительная новость!
Сегодня ночью после долгой и кропотливой работы, почти бесшумной, чтобы не разбудить соседей по дортуару, я проделал наконец отверстие в задней стене своего шкафчика.
В дыру сразу же пробился тусклый свет, который явно заслоняло что-то по ту сторону стены.
Я ткнул долотом в дырку и почувствовал, что эта препона приподнимается, потрогав её пальцем, я решил, что это, скорее всего, картина, которая висит на стене.
Но хоть холст заслонял мне обзор, слышать он мне не мешал; и я услышал голоса синьора Станислао и синьоры Джелтруде, хотя отдельных слов разобрать не мог.
Только одну фразу я расслышал отчётливо, её директриса выпалила с особенной горячностью:
– Вы болван и помрёте болваном! Эти гнусные мальчишки и так питаются чересчур роскошно! А я, кстати, заключила контракт с приказчиком маркиза Бабби на 30 центнеров картофеля…
C кем так разговаривает синьора Джелтруде? Второй голос несомненно принадлежит её мужу; но не может же синьор Станислао, с его суровой военной выправкой, позволять синьоре Джелтруде так с ним обращаться…
Так как речь шла про картофель, я решил, что директриса разговаривала с поваром.
Тито Бароццо, которому я всё рассказал, сказал на это:
– Как знать! Впрочем, это дело десятое. Главное, что в ближайшем будущем на несчастных воспитанников свалятся 30 центнеров картошки, то есть 3000 кг, то есть 115 кг на каждый желудок за вычетом, само собой, директорских желудков и кухонной прислуги, у которых свой особый рацион!
Сегодня на большой перемене состоялось заседание тайного общества, и я рассказал всем про дыру в шкафчике, и все мне аплодировали и говорили, что этот наблюдательный пункт имеет стратегическое значение и может сослужить хорошую службу, правда, сначала нужно разведать, что это за комната, из который доносятся голоса директора и директрисы.
С этим вызвался разобраться Карло Пецци: дядя у него инженер, так что он кое-что понимает в устройстве домов.
5 февраля
Сегодня утром, когда я шёл по коридору, что ведёт в рисовальный класс, со мной поравнялся Марио Микелоцци и шепнул:
– Один за всех!
– Все за одного! – ответил я.
– Сбегай в чулан с керосиновыми лампами, он открыт. За дверью стоит бутылка с керосином, накрытая полотенцем: возьми её, отнеси в дортуар и спрячь под кровать. Маурицио дель Понте будет стоять на шухере: как услышишь «Кальпурний», бросай бутыль и беги.
Так я и сделал, и всё прошло как по маслу.
Сегодня на перемене Карло Пецци провёл тщательное исследование, пытаясь выяснить, какая комната находится за моим шкафчиком. Помогали ему не столько познания в области строительства, сколько беседы с каменщиками, которые всё ещё подновляли тут и там стены пансиона.
Микелоцци сказал мне:
– Вечером будь наготове: когда все уснут, мы займёмся рисом… вот смеху-то будет!
6 февраля
Будильник вот-вот прозвенит, мой дорогой дневник, а мне столько всего надо записать.
Прежде всего радостная весть: воспитанники пансиона Пьерпаоли долго ещё не будут есть рисовый суп!
Вчера, когда все заснули, я был начеку и услышал, как кто-то слабо, но настойчиво скребётся в дверь дортуара, как настоящий жук-точильщик. Это был условный сигнал: Микелоцци скребётся в дверь – значит, пора выносить бутыль с керосином.
В коридоре Микелоцци взял у меня бутыль, пожал мне руку и шепнул прямо в ухо:
– Прижмись к стене и следуй за мной…
Какое волнующее приключение: красться тёмными коридорами, прислушиваясь к каждому шороху и едва дыша…
Когда мы вышли из какого-то узкого-преузкого коридора, стало чуть светлее, и мы увидели прямо перед собой потайную дверь.
– Склад! – шепнул Микелоцци. – Вот ключ… Вообще, он от кабинета физики, но и к этой двери отлично подходит… Аккуратно…
Я взял ключ, осторожно вставил его в скважину и медленно повернул… Дверца открылась, и мы вошли.
Склад освещался слабым светом из открытого окошка напротив двери, на самом верху; в этом неверном свете мы увидели вдоль стены вереницу мешков с чем-то белым…
Я сунул туда руку: это был рис, этот ненавистный рис, который в пансионе Пьерпаоли готовили на обед и ужин, каждый день, кроме пятницы и воскресенья…
– Помоги! – прошептал Микелоцци.
Я помог ему поднять бутыль, и – раз! – мы залили керосином все тюки.
– Готово! – сказал мой товарищ, поставив бутыль на пол и направляясь к двери. – Теперь они могут распрощаться со своим запасом риса.
Я ничего не ответил. Я углядел мешок сушёного инжира и набил им рот и карманы.
Заперев за собой дверь, мы крадучись вернулись той же дорогой и перед моим дортуаром распрощались.
– Всё прошло как по маслу! – вполголоса сказал Микелоцци. – Мы сделали великое дело для наших товарищей. Теперь я отнесу на место ключ от кабинета физики, и в кровать… Один за всех!
– Все за одного! – мы пожали друг другу руки.
Я на цыпочках отправился в кровать, но меня так взбудоражила эта рискованная ночная вылазка, что я никак не мог заснуть.
В конце концов, я решил пока заняться своим наблюдательным пунктом; условный сигнал Микелоцци навёл меня на мысль попробовать так же проскрести дырку в картине, заслонявшей весь обзор.
Но для начала я решил увеличить отверстие. Осторожно расковыряв раствор вокруг кирпича, я расшатал его так сильно, что смог вынуть совсем.
Теперь получилось самое настоящее окошко, которое я мог открывать и закрывать, когда вздумается.
Осталось только продырявить полотно, которое висело перед ним. Я принялся ритмично скрести его ногтями и долотом, подражая звуку жука-точильщика. «Если кто-нибудь услышит, – размышлял я, – решит, что это скребётся точильщик, так что я могу спокойно работать, пока не добьюсь цели».
Наконец я нащупал пальцем дырочку… Но в комнате, которая стала объектом такого кропотливого исследования Маурицио дель Понте, была кромешная темнота.
Тогда – делать нечего – я улёгся в кровать, довольный проделанной работой.
Уж в чём, в чём, а в лени, в этом источнике грехов, меня не упрекнёшь… И я заснул, безмятежно предвкушая во сне, сколько удивительных открытий принесёт мне мой наблюдательный пункт, который стоил мне столько трудов и бессонных ночей…
Жду не дождусь вечера!
Ура-ура!..
Сегодня за обедом наконец-то был новый суп!.. Нам достался великолепный томатный суп-пюре, увидев который, 26 ртов воспитанников пансиона Пьерпаоли дружно расплылись в радостной улыбке…
Мы, члены тайного общества, переглядывались и многозначительно улыбались, ведь нам известна тайна этой нежданной перемены.
Жаль, мы не видели, какая сцена разыгралась в кладовке!
Синьора Джелтруде, как дикий зверь, кружила вокруг стола с налитыми кровью глазами, подозрительно зыркая по сторонам…
Мы с Марио были счастливы, что нам удалось-таки поменять меню. Вспоминая нашу ночную отважную экспедицию, опасности, которые мы так хладнокровно встречали, я почувствовал себя героем одной из тех славных кампаний, которые найдутся в истории любого народа. Участвовать в них наверняка было жутко интересно (а вот читать об этом в учебнике и зубрить все даты – скука страшная).
И у нас была славная, хоть и стремительная кампания, и в ней тоже самые смелые и самоотверженные рисковали жизнью ради общего блага!
В мировой истории есть масса примеров того, как народу надоедает питаться одним рисовым супом, и начинаются протесты и тайные заговоры, и тогда на сцену выходят всякие Микелоцци и Стоппани, которые готовы на всё, лишь бы в меню появился томатный суп-пюре…
Что поделаешь, если народ не ведает, кто поменял суп? С нас хватит знания о том, чт мы сделали ради всеобщего счастья.
Зато остальные члены тайного общества устроили мне и Микелоцци настоящие овации, а Тито Бароццо, пожимая нам руки, сказал:
– Молодцы! Мы именуем вас нашими почётными керосинщиками!
Потом Маурицио дель Понте сделал очень важное сообщение:
– Я нашёл комнату, в стене которой наш славный Стоппани проделал своё окно, и оно ещё сослужит нам бесценную службу. Рабочие сейчас ремонтируют в ней пол, поэтому я смог туда пробраться. Это специальная приёмная, в которой синьор Станислао и синьора Джелтруде принимают только самых близких и почётных посетителей. Справа она сообщается с кабинетом директора, а слева – со спальней директора и его супруги. А картина, которая заслоняет нашему Стоппани этот важный вражеский объект, – это портрет маслом профессора Пьерпаоло Пьерпаоли, почтенного основателя пансиона и дяди синьоры Джелтруде, которой он перешёл по наследству.
Отлично!
Значит, сегодня вечером я буду наслаждаться представлением в секретном кабинете покойного Пьерпаоло Пьерпаоли из моей ложи в последнем ярусе, вольготно растянувшись в шкафчике.
– Как бы нам хотелось оказаться на твоём месте! – говорили члены секретного общества «Один за всех, и все за одного».
7 февраля
Вчера вечером, когда младшие мальчики уснули, я залез в свой шкафчик, закрылся и припал к дырке в портрете усопшего Пьерпаоло Пьерпаоли, который бог знает зачем основал этот отвратительный пансион.
Сначала там царила темнота, но вскоре сцена озарилась, и я увидел, как в дверь слева вошла синьора Джелтруде, сжимая в руке канделябр с зажжёнными свечами, а за ней синьор Станислао.
– Джелтруде, дорогая, – зудел он, – эта история с керосином в тюках с рисом не поддаётся объяснению…
Директриса не отвечала и медленно шла к правой двери.
– Кто из воспитанников мог пойти на такое отъявленное хулиганство? Но, милая, не сомневайся, я сделаю всё, чтобы раскрыть это дело…
Тут синьора Джелтруде остановилась, повернулась к мужу и как завизжит:
– Вы ничего не раскроете. Потому что вы болван!
И ушла в спальню, погрузив кабинет покойного Пьерпаоло Пьерпаоли во тьму.
Захватывающая сцена! Хоть и короткая. Зато теперь я убедился, что позавчера директриса так грубо разговаривала о запасах картошки ни с каким не с поваром, а с самим синьором директором… Болваном синьора Джелтруде называет собственного мужа!
Итак, сегодня великий день: пятница – день, когда тайное общество с нетерпением ждёт результатов своего хитрого эксперимента, чтобы узнать, готовится ли похлёбка на воде из-под грязной посуды.
8 февраля
Вчера я хотел дописать хронику событий дня, но пришлось вести наблюдение за вражеской территорией… К тому же отныне нужно действовать очень осторожно: за нами следят со всех сторон, и от одной только мысли, что найдут мой дневник, меня бросает в дрожь…
Хорошо ещё, замок от чемодана, в котором я его запираю, так просто не откроешь. Да и подозревают в основном старших воспитанников. Ну а если меня всё же загонят в угол, я такого понарасскажу, что все просто лопнут от смеха, я и сейчас с трудом сдерживаюсь, чтобы не разбудить товарищей…
Ах, дорогой мой дневник, сколько всего мне предстоит описать!
Но всё по порядку, начнём с чудесной истории со вчерашней похлёбкой.
В пятницу ровно в полдень все двадцать шесть воспитанников пансиона Пьерпаоли сидели, как обычно, вокруг стола в столовой и ждали обеда… И тут мне не хватает дарования Сальгари или Алессандро Мандзони, чтобы описать тревогу и нетерпение, с какими мы, члены тайного общества, ждали появления похлёбки.
А вот и она! Мы вытянули шеи и провожали глазами супницу. Когда похлёбку начали разливать по мискам, за столом раздалось дружное «Оо-оой!», поднялся изумлённый ропот и отовсюду слышалось: «Она же красная!» Синьора Джелтруде, которая кружила за нашими стульями, остановилась и заявила с улыбкой:
– Ну конечно! Там же свёкла, не видите, что ли?
И вправду, в похлёбке на этот раз плавали ломтики свёклы, страшные молчаливые свидетельства хитроумного злодейства повара…
– И что теперь делать? – спросил я тихонько Бароццо.
– А вот что! – пробормотал он, сверкая глазами от возмущения.
Тут он вскочил на ноги, обвёл всех взглядом и сказал решительно:
– Друзья! Не ешьте эту красную похлёбку… Она отравлена!
Воспитанники положили ложки и с изумлением уставились на Бароццо.
Директриса, лицо которой сделалось краснее похлёбки, подбежала к Бароццо, схватила его за плечо и завопила пронзительным голосом:
– Что ты несёшь?
– А то, – гнул своё Бароццо, – что похлёбка стала красной не от свёклы, а от анилина, который я туда подбросил!
Такое решительное и чистосердечное признание бесстрашного председателя тайного общества «Один за всех, и все за одного» потрясло даже синьору Джелтруде, которая так растерялась, что несколько минут не могла вымолвить ни слова, но в конце концов гневно вскрикнула:
– Ты!.. ты!.. ты!.. Ты сошёл с ума?
– Нет, я не сошёл с ума, – возразил Бароццо. – И повторяю, что похлёбка стала красной от анилина, который я туда бросил, хотя ей стоило покраснеть от стыда за свой рецепт!
Эта блестящая речь, да ещё и произнесённая на звучном неаполитанском диалекте, совсем сбила бедную директрису, которая всё повторяла:
– Ты! Ты! Так это ты!..
Наконец она резко отодвинула его стул и прошипела:
– К директору! Немедленно!
И сторож вывел Бароццо из столовой.
События разворачивались так стремительно, что даже после ухода Бароццо воспитанники всё ещё таращились на его пустой стул.
Между тем директриса приказала унести похлёбку и принести второе – это была варёная треска. Воспитанники набросились на неё с такой жадностью, что её жёсткое сопротивление было сломлено.
Я же, хотя был не менее голоден, чем остальные, только вяло ковырялся в своей порции. И всё время чувствовал на себе буравящий взгляд синьоры Джелтруде.
После обеда директриса продолжила своё пристальное наблюдение, и я мог поговорить с Микелоцци только украдкой.
– Что будем делать?
– Осторожно! Посмотрим сначала, что скажет Бароццо.
Но Бароццо за весь день никто так и не видел.
Вечером он явился на ужин сам не свой. Глаза покраснели, под ними круги, на товарищей – особенно на нас, членов тайного общества, – не смотрит.
– Что случилось? – тихонько спросил его я.
– Тише…
– Но что с тобой?
– Если ты мне друг, не разговаривай со мной.
Держался он скованно, голос звучал неуверенно.
Что же с ним сделали?
Этот вопрос не давал мне покоя весь день.
А вечером, как только мои соседи по дортуару заснули, я влез в свой шкафчик, даже не притронувшись к дневнику. Сейчас главное было не записать все удивительные события этого дня, а подсмотреть, что происходит в кабинете окойного профессора Пьерпаоло Пьерпаоли, и попытаться раскрыть замыслы врагов.
И надо признать, увиденное того стоило.
Устроившись в своём наблюдательном пункте, я тут же услышал:
– Вы форменный болван!
Я сразу смекнул, что это синьора Джелтруде говорит со своим мужем; и правда, прижавшись к портрету усопшего основателя пансиона, я увидел директора с директрисой. Они стояли лицом к лицу: она – уперев руки в боки, с побагровевшим носом и сверкающими глазами, а он – прямой как палка, в позе генерала, готовящегося к штурму.
– Вы форменный болван! – повторила синьора Джелтруде. – Из-за вашей глупости у меня под ногами болтается этот оборванец из Неаполя, который развалит пансион, распуская слухи о похлёбке…
– Успокойся, дорогая Джелтруде, – ответил синьор Станислао, – и попробуй трезво посмотреть на вещи. Во-первых, Бароццо был принят с общего согласия при условии, что его опекун обеспечит нам трёх новых воспитанников с полной оплатой…
– С общего согласия? Как же! Ты всю душу мне вынул с этим Бароццо!
– Ну-ну, Джелтруде, попробуй успокоиться и выслушать меня. Вот увидишь, Бароццо не станет распускать никаких слухов. Он же не знал, на каких условиях его приняли в пансион. Я воспользовался этим и, сыграв на тонкой струне его самолюбия, произнёс пылкую речь о том, что его держат здесь из сострадания, поэтому он, как никто другой, должен быть благодарен и признателен нам и нашему пансиону. Это открытие так потрясло Бароццо, что он не нашёлся, что ответить, и стал как шёлковый. Когда я закончил свою отповедь, он пробормотал лишь: «Синьор Станислао, простите меня… Теперь я понял, что у меня нет никаких прав тут… и можете быть уверены, отныне я больше не скажу ни слова и не сделаю ничего во вред вашему пансиону… Клянусь».
– И вы, болван, поверили его клятвам?
– Ну конечно! Бароццо в глубине душе мальчик порядочный, он был потрясён своим «положением нахлебника». Уверен, теперь мы можем его не бояться.
– Можем не бояться… Надо же. Да что вы несёте? А про Стоппани забыли? Да если б не он, вообще бы не было никакого скандала с похлёбкой. С ним-то вы что собираетесь делать?
– Стоппани лучше не трогать. Это совсем другое дело; он ещё ребёнок, и его болтовня не может испортить пансиону репутацию.
– Как? Вы его даже не накажете?
– Нет, дорогая. Наказание его только сильнее разозлит. К тому же анилин в тарелки сыпал один Бароццо: он сам признался, что действовал без сообщников.
Тут синьору Джелтруде прямо перекосило от злости, вот-вот удар хватит, подумал я.
Она воздела руки к небу и заголосила:
– О боги! О небеса! И вы ещё называете себя директором пансиона? Болван, который готов поверить любому мальчишке! Да вам место в сумасшедшем доме, а не в директорском кабинете! Мир ещё не видывал таких идиотов!
Директор не выдержал этой лавины оскорблений. Он нагнулся к своей разбушевавшейся супруге, заглянул ей в глаза и произнёс:
– Ну это уж слишком.
И тут я увидел, дорогой мой дневник, такую невероятную сцену, что она до сих пор стоит у меня перед глазами.
Синьора Джелтруде схватила синьора Станислао за волосы и зарычала:
– Что это вы задумали?
Вот тебе раз! Великолепная директорская шевелюра цвета воронова крыла осталась в когтях директрисы, и она принялась размахивать ей с воплями:
– Вы что, смеете мне угрожать? Вы? Мне?
Тут она отшвырнула парик, схватила деревянную выбивалку для ковра и погналась за синьором Станислао с лысой как коленка головой, а он, спасаясь от супруги, принялся бегать вокруг стола…
Это зрелище было настолько уморительно, что я не удержался и взвизгнул от смеха.
Это спасло синьора Станислао. Супруги изумлённо обернулись и подняли глаза на портрет; гнев синьоры Джелтруде тут же улетучился, и она еле слышно пробормотала:
– О, покойный дядюшка Пьерпаоло!
Я предусмотрительно ретировался, оставив супругов, сплочённых общим страхом, гадать, что пробудило к жизни портрет покойного основателя этого злополучного пансиона.
9 февраля
Сегодня утром все члены тайного общества «Один за всех, и все за одного» получили шифрованное послание. Оно гласило: «На большой перемене состоится заседание».
Я не припомню другого такого волнующего заседания. Его протокол (его вёл секретарь общества, точнее я) больше напоминает сцены из жизни гонимых христиан или карбонариев.
Итак, дорогой дневник, на заседании присутствовало тайное общество в полном составе: странное поведение Бароццо бросалось в глаза, и всем не терпелось узнать, почему он так резко переменился после визита к директору.
Мы собрались в нашем обычном месте, с удвоенными предосторожностями, чтобы не попасться директрисе, которая день ото дня становится всё подозрительнее, а с меня вообще глаз не спускает.
К счастью, она не догадывается, что визг синьора Пьерпаоло, который её так напугал, на самом деле издал я, а то бы она меня точно прикончила, а то и что похуже; кажется, эта женщина способна на всё!
Итак, когда мы собрались в кружок, Бароццо, бледный как смерть, вздохнул и мрачно проговорил:
– Я проведу это собрание… в последний раз.
Мы все очень огорчились и удивились, ведь Бароццо все считали юношей смелым, умным и благородным – одним словом, прирождённым председателем тайного общества.
Воцарилось молчание, которое никто не осмеливался нарушить, и Бароццо продолжил:
– Да, друзья мои, отныне я вынужден отречься от великой чести возглавлять наш союз… Серьёзные, очень серьёзные причины, неподвластные моей воле, вынуждают меня уйти в отставку. Если я не уйду, то буду чувствовать себя предателем… А этому не бывать! Пусть обо мне говорят что угодно, но никто не посмеет обвинить меня в том, что я хоть на день останусь на посту, которого недостоин.
Тут Микелоцци, который обычно отличается кротким нравом, но в минуту опасности ведёт себя как герой, перебил его сдавленным от волнения голосом:
– Недостоин? Не верю, что ты считаешь себя недостойным и впредь возглавлять наше общество!
– И мы не верим! – подхватили мы хором.
Но Бароццо покачал головой:
– Я не сделал ничего, чтобы стать недостойным… совесть моя чиста, меня не в чем упрекнуть. Я не нарушил ни устава нашего общества, ни кодекс чести.
Тут Бароццо драматическим жестом приложил руку к сердцу.
– Я больше ничего не могу вам сказать! – продолжал бывший председатель. – Но если в вас осталась хоть капля дружеских чувств ко мне, не спрашивайте меня, что заставляет меня оставить председательство. Знайте только, что отныне я не могу больше участвовать в вашем бунте, я не могу продолжать борьбу и решение моё непоколебимо.
Все опять переглянулись и немного пошушукались. Я понял, что слова Бароццо все восприняли всерьёз и, оправившись от первого потрясения, смирятся с его отставкой.
Бароццо тоже видел это, но стоял неподвижно, как Брагадин в ожидании, когда турки сдерут с него кожу[25].
Тогда я не выдержал и, припомнив всё, что видел и слышал накануне сквозь дыру в основателе пансиона, заорал во весь голос:
– Нет, в отставку тебе не уйти!
– Кто же мне помешает? – ответил Бароццо с достоинством. – Значит, пробил час мне идти своей дорогой, как подсказывает голос совести.
– Какой ещё «голос совести»! – ответил я. – Какое ещё «пробил час»! Голос, который тебя так взбаламутил, принадлежит не совести, а синьору Станислао, а что до часа, так это не он бьёт, а синьора Джелтруде: она так измочалила своего муженька, любо-дорого!
Эти слова окончательно сбили с толку членов общества «Один за всех, и все за одного». Я сжалился и описал им всю сцену в кабинете Пьерпаоло Пьерпаоли от начала до конца.
Словами не передать, дорогой мой дневник, как все обрадовались, что у председателя нашего тайного общества нет серьёзных причин уходить в отставку. То, что его держат в пансионе из жалости, – полная ерунда, на самом деле всем это выгодно, ведь опекун Бароццо нашёл взамен кучу новых воспитанников для пансиона.
Но ещё больше членов общества позабавил рассказ о побоях и парике. Ну кто бы мог подумать, что директор со своей генеральской статью позволит жене так бесцеремонно с собой обращаться; просто не верилось, что шевелюра, как, видимо, и военная выправка, у него фальшивая.