Брестский квартет Порутчиков Владимир

3

Несмотря на отчаянное сопротивление наших войск, враг был сильнее. В конце августа вся излучина Днепра от Черкасс до Херсона оказалась в руках немцев. Надежды на отход у флотилии не осталось.

— Прости Костя, но с морем придется пока обождать, — сказал старшина Пивоваров, когда вернувшийся с командного совещания мичман Мякинин довел до экипажа положение дел.

А дела, братишки, были совсем плохи. Судьба Киевского укрепрайона, а вместе с ним и всего Юго-Западного фронта висела на волоске. Две немецкие танковые группы — одна с юга с кременчугского плацдарма, другая с севера — стремительно продвигались к Конотопу, имея целью окружить советские войска восточнее Киева. Две вертикальные стрелки на карте, нацеленные друг на друга как два гильотинных ножа, должны были вот-вот сомкнуться. Но лишь в середине сентября, когда катастрофа была уже неминуема, Москва дала команду на отход…

Потекли из города по заминированным мостам войска. Тяжел был солдатский шаг, мрачны запыленные лица. Бессловесные трудяги войны — они покидали Киев, еще не ведая, какая страшная судьба ожидает большинство из них в приднепровских, изрытых оврагами степях.

Получили приказ и речники. Взметнулся на сигнальных мачтах мониторов и катерков знак «Погибаю, но не сдаюсь» и прощальным салютом прогремели в трюмах взрывы. Вздрогнув от рвущего днище удара, «двести пятый» еще некоторое время оставался на плаву, словно не веря, что так с ним поступают свои, а потом стал быстро заваливаться на правый борт.

— Эх, вроде бы, жестянка жестянкой, а сердце словно кто-то стальными щипцами сжимает… — проговорил старшина Пивоваров, и в глазах его, заметил Костя, стояли слезы. Через несколько мгновений их «бычка» навсегда скрыла невысокая волна. — Ну все — осиротели мы, — сказал тогда старшина и отвернулся.

У Кости вдруг тоже резко пересохло во рту и защипало в глазах. Действительно осиротели — без корабля, без реки, словно берега ее и волны прикрывали, оберегали их от большой беды, с которой моряки вдруг остались один на один.

Осень в тот год выдалась сухая и ясная. В ослепительно синем, словно выметенном ветром небе, не было ни облачка. В другое время только бы порадовались, а тут… Немецкие самолеты летали почти беспрерывно, сбрасывая бомбы и обстреливая из пулеметов отступающие войска.

Однажды вечером, выйдя из хаты, в которой они, измотанные многочасовым маршем, остановились на ночлег, Костя вдруг увидел, что еще вчера настигающие их всполохи разрывов уже охватили все небо окрест. Неужели кольцо сомкнулось и они в окружении?

Мир, такой привычный, добрый мир катился в тартарары, так во всяком случае казалось Соловцу, а хозяйка хаты спокойно мыла ребенка в эмалированном тазу. То, что война продолжается уже четыре месяца, что оставлен Киев и днем и ночью земля содрогается от взрывов авиационных бомб, ничуть не повлияло на привычный уклад простой хуторской бабы, лицо которой лучилось таким спокойствием и осознанием собственной силы, словно и не было никакой войны вовсе, что Костя невольно залюбовался ею. Нисколько не обращая внимания на спящих, хозяйка как следует намылила мальчугана и теперь поливала его из кувшина. Это занятие, видимо, не очень нравилось щекастому карапузу, к тому же мыльная пена лезла ему в глаза, и он — такой маленький, словно лакированный под ниспадающими струями воды, горько и отчаянно плакал, трогательно кривя рот и закрываясь пухлыми кулачками. «Вот дурачок не понимает еще своего счастья. Дом, мама… Когда-то и меня так же…» — подумал Костя и с улыбкой подмигнул малышу. Вдалеке громыхали разрывы, но к ним уже привыкли. Теперь больше пугала тишина.

Соловец незаметно для себя все глубже погружался в сладкую, расслабляющую негу. Вода плескалась совсем уже далеко, и ему на короткий миг полузабытья вдруг привиделся Днепр и Дима Хохлатов. Дима сидел в маленькой лодке и махал морячку рукой: мол, давай быстрей, поторапливайся. Только куда, зачем?! «Откуда ты здесь? А где лейтенант, где Крутицын?» — хотел спросить Соловец и уже открыл было рот, как рвануло где-то совсем близко, а потом еще и еще.

Костя сразу же проснулся. Спал он не больше минуты — хозяйка все еще продолжала мыть малыша, но большинство матросов были уже на ногах. С потолка хаты полетела дранка и солома, на лице женщины отразился испуг и она торопливо перекрестилась. На соседней улице послышалась беспорядочная стрельба, разорвалась граната.

— На выход, быстро! — прокричал в окно старшина. — Немцы прорвались в село. А вы, мамаша, с ребенком бы где сховались, а то не ровен час!..

— Ой, лишенько! — запричитала сразу баба и, подхватив зашедшегося в плаче мальца, на ходу закутывая его в белую холстину, метнулась из хаты к вырытому во дворе погребу.

— Приготовиться к бою, примкнуть штыки!.. За мной бегом а-рш! — скомандовал командир сводного батальона капитан Столбцов, и морячки, закусив ленты своих бескозырок, рванули за капитаном в противоположный конец улицы, где уже густо теснились серо-зеленые фигурки и то и дело вспыхивали и гасли огонечки выстрелов.

От того, что стиснуты зубы не кричали «ура», лишь рычали, но этот дружный, заполнивший улицу рык был пострашнее боевого клича. Не ожидавший такой яростной атаки противник был мгновенно смят и выбит из села.

Окрыленные победой моряки рванули дальше, добивая штыками отставших от своих немцев, но за селом сразу же попали под плотный пулеметный огонь и вынуждены были остановиться, прижаться к земле.

Только залегли, как заработали вражеские минометы. Засвистели, завыли мины. Слева, сзади, спереди Кости мгновенно вырастали и оседали невысокие земляные кусты, творя страшное, непоправимое, разрывая на куски, калеча друзей-товарищей. Закричал, забился от невыносимой боли в развороченном животе моторист Рагуля. Упал замертво мичман Мякинин — осколок попал ему прямо в сердце. Струя горячего воздуха от близкого разрыва ударила Костю в лицо, и он упал на спину от неожиданности, подумав было, что убит.

— Отходим!.. Отходим… — закричали где-то совсем рядом, и морячок, последовав примеру остальных, рванул мелкими перебежками обратно к селу.

Вокруг беспрестанно вздымалась земля и свистели осколки. Но Бог миловал. Соловец лишь в кровь исцарапал лицо, пока отползал по стерне назад, вжимаясь в землю при каждом близком разрыве.

Но село, к которому они стремились, вдруг встретило их кинжальным пулеметным огнем. Костя видел, как срезало очередью капитана Столбцова, как старшина Пивоваров и еще какой-то матрос потащили его под огнем к кукурузному полю и бросился вслед за ними. А за спиной все стучали пулеметы и выли мины…

Некоторое время Костя бежал, прикрываясь рукой от хлестких стеблей, пока чуть было не натолкнулся на старшину. Тот стоял на коленях подле Столбцова, сжимая в кулаке бескозырку. Другой морячок стоял рядом, с размотанным и ненужным уже бинтом.

Минометный обстрел и стрельба тем временем прекратились. Со стороны села, ветер доносил обрывки чужой, лающей речи. Судя по всему, батальон был полностью разгромлен, но Пивоваров не оставлял надежды найти кого-нибудь еще.

— Не может быть, чтобы остались только мы, — упрямо твердил он, когда, похоронив капитана, товарищи направились в противоположную от села сторону, все больше забираясь в середину поля. Там они, к радости старшины, наткнулись на четверых моряков из своего батальона. Те сообщили, что на другом конце тоже немцы: поджидают и вылавливают спрятавшихся в кукурузе бойцов.

— Плохо, — помрачнел Пивоваров. — Как с оружием?

Оружия у морячков не оказалось — потеряли во время беспорядочного бегства. Винтовки были только у Кости и самого старшины.

— Да что толку-то! — сказал, оправдываясь один из речников. — У меня все равно патронов не было — все по фрицам выпустил. Вот и бросил.

В плен они попали уже вечером, когда под прикрытием сумерек стали выбираться на кажущуюся пустынной дорогу. Внезапно их окружила конная жандармерия. Наставили ружья.

— Русс здавайсь!.. Русс…

«Как нелепо. Даже бой не успели принять… И никто уже не поможет», — подумал Костя, выпуская из рук бесполезную теперь винтовку.

Рядом в бессильной ярости гонял желваки старшина Пивоваров…

На окраине поля под надзором автоматчиков уже сидела большая группа моряков из их флотилии. Человек двести, не меньше.

— Сейчас расстреливать будут. У немцев такой приказ: комиссаров и матросов сразу в расход, — сказал кто-то.

Но их не расстреляли, а повели обратно к Киеву. Рядом с городом, в Дарнице, уже был отгорожен колючей проволокой огромный участок земли, куда каждый день вели и вели пленных. Тысячи людей из разных родов войск сидели плечом к плечу и ждали своей участи. А пленные все прибывали и прибывали. Три дня им не давали ничего есть, лишь на четвертый раздали по котелку воды с примесью тухлой муки. Уже тогда смерть стала казаться многим избавлением.

В Дарницком лагере их продержали до глубокой осени, до самых злых предзимних холодов, когда трава поутру становится седой и ломкой, как стекло. Прижавшись друг к другу, они почти уже не воспринимали окружающей их действительности, все больше погружаясь в мир полуснов и воспоминаний. Кто-то не возвращался оттуда уже никогда, а кто-то все еще продолжал жить, каждое утро возвращаясь к кошмару. А потом всех оставшихся моряков перевели в Киев на Керосинную улицу.

В один из первых дней января их, как обычно, вывели из барака. Охранники с резиновым палками в руках торопили последних. Построили. Заставили раздеться. «Неужели конец?…» — подумал Костя, но даже мысль о возможной скорой смерти оставила его равнодушным.

Вскоре ботинки и форма — жалкие, изодранные лохмотья — остались лежать на истоптанном снегу и уже ничего не защищало пленных от январского безжалостного мороза. Немцы грелись, избивая пленных, и нестерпимый холод делал их особенно злыми оттого, что именно им выпало сопровождать к месту расстрела эту группу военнопленных. Каски, надвинутые поверх конфискованных женских платков, сами источали жуткий холод, и пахнущая чужим домом и уютом ткань почти не спасала от пронизывающего ветра. При вдохе слипались ноздри и слезились глаза, у многих солдат нестерпимо ныли подмороженные уши, кончики пальцев.

Проклятая страна, проклятая война! Проклятые пленные! Уже даже не люди, а какие-то скрюченные скелеты.

Раскрылись заплетенные колючей проволокой ворота, и колонна полуголых людей, понукаемая резкими окриками конвоиров и ударами резиновых палок, тронулась в свой последний путь. Под ногами чернела обледенелая булыжная мостовая, серое небо уже много дней подряд закрывало солнце, да и сам прекрасный древний город на берегу Днепра тоже стал другим. Костя шел и не узнавал Киева. Изуродованный, ограбленный, зажатый страхом город с пустыми глазницами кое-где выбитых окон.

Шли молча, лишь шум шагов да окрики охранников нарушали тревожную тишину утра. Редкие прохожие — в лицах тоска, безысходность — испуганно жались к стенам, провожая взглядами колонну военнопленных.

Придавившее город небо, обледенелая улица, согбенные костлявые спины идущих впереди товарищей и неотвратимый конец впереди. Косте вдруг захотелось завыть от ощущения собственного бессилия, от невозможности ничего изменить.

Внезапно кто-то хрипло пропел:

— Раскинулось море широко и волны бушуют вдали…

Костя сразу узнал голос поющего — это был старшина Пивоваров. Он шел во главе колонны, поддерживая ослабевшего товарища, прямой, словно высеченный из гранита. Тельняшка на спине разорвана и багровый рубец — след от удара палкой — стал черным от напряжения. Голос дрогнул, сорвался, и этот срыв царапнул Костино сердце, но песню уже подхватили десятки таких же хриплых, простуженный голосов:

— …Товарищ, мы едем далеко, подальше от милой земли!..

Простые слова старинной песни вдруг придали всем сил. Пленные вдруг снова почувствовали себя военными моряками и еще минуту назад в потухших глазах снова горел огонь жизни. Они шли, раскачиваясь в такт словам, и в слаженном хоре все более крепнувших голосов тонули злобные окрики конвойных.

Люди на тротуарах стали останавливаться. Вначале их было немного, но затем становилось все больше и больше. Безмолвные, бледные как тени, над которыми мешался пар от сотен дыханий, они стояли и смотрели на проходящую мимо колонну.

Весь отдавшись песне, Костя поначалу смотрел прямо перед собой в затылок впереди идущего, но потом стал посматривать по сторонам, в лица столпившихся на тротуарах горожан. У многих в глазах блестели слезы.

— И вечную память пропели… — выводили матросы последние строчки, и эти бесхитростные слова вдруг наполнялись сокрытым доселе смыслом.

Пивоваров вдруг резко наклонился и, вырвав из мостовой стоявший боком булыжник, швырнул его в одного из охранников. Все произошло так стремительно, что тот даже не успел среагировать. Камень попал немцу в каску, и тот, охнув, покачнулся и осел на одно колено. Конвоиры тут же выволокли Пивоварова из строя и стали избивать ногами и палками.

— Смерть немецким оккупантам! Товарищи, верьте: победа будет за нами!.. Бейте их, гадов! — из последних сил закричал старшина, оборотив искаженное мукой лицо к столпившимся на тротуарах киевлянам.

Заплакали, заголосили женщины. Под градом ударов Пивоваров больше не издал ни звука. Из черного клокочущего рта его пошла кровавая пена…

Но, последовав примеру старшины, многие матросы стали рвать камни из мостовой. Растерянные конвоиры только успевали уворачиваться от увесистых, тяжко падающих на дорогу булыжников.

— На получи, х-аад! — зло выдохнули за спиной Соловца.

В воздухе что-то мелькнуло, и вслед за этим раздался неприятный «чавкнувший» звук, как если бы с размаху ударили об прилавок куском сырого мяса — ближайший к Косте конвоир выпустил из рук винтовку и схватился за лицо. Из-под рукавиц его хлынула кровь.

— Бежим, полундра! Ведь все одно — смерть! — крикнул тот же голос, и из колонны вдруг выпрыгнул и бросился к ближайшему проулку один из моряков.

«Все одно — смерть».

Словно какая-то сила подтолкнула Соловца в спину, и он рванул следом, чуть не налетев на раненного камнем немца. Тот уже отнял от лица руки и, хлюпая разбитым носом, поднимал с земли винтовку. Алые капли падали на мостовую. Окровавленное лицо его было страшно.

— Хальт! Хальт! — уже грозно кричали сзади. — Цурюк!

Хлопнул, ударил раскатистым эхом по стенам домов винтовочный выстрел. Бегущий впереди моряк вплеснул руками и распластался на брусчатке, прямо у ног завизжавшей от ужаса женщины. Люди на тротуарах бросились врассыпную.

«До проулка не добежать: убьют раньше. Да и сил не хватит…» Костя затравленно обернулся. Серая фигура с ружьем на перевес стремительно настигала его.

— Хальт!

«Что делать? Неужели, нет выхода?..» Взгляд морячка вдруг уперся в развалины какого-то дома, своим провалом нарушавшего гармонию улицы. А грохот сапог за спиной все ближе. Кажется, он заполнял собой все сознание.

Не думая больше ни о чем, Костя из последних сил устремился к развалинам. Все дальнейшее виделось ему, как в тумане. Перед ним расступались какие-то тени, мелькали испуганные лица, чьи-то полные ужаса и сострадания глаза. Морозный воздух рвал на части легкие, болью перехватывало в боку, и в голове словно отстукивал метроном: тук, тук, тук… А может, то стучали по брусчатке тяжелые сапоги конвойного? Все ближе, ближе…

— Хальт!

Соловец не видел, как немец внезапно остановился и вскинул ружье, как прижался к ложу щекой и тщательно прицелился в его тощую, едва прикрытую драной тельняшкой спину, метя аккурат между выпирающих лопаток. Но в тот момент, когда окоченевший палец уже жал на спусковой крючок, кто-то вдруг сильно толкнул конвоира в бок. Грохнул выстрел, и пуля, весело чирикнув, поразила полуразрушенную стену чуть правее цели.

Взбешенный немец рванулся было схватить помешавшего ему наглеца, но хватанул только лишь воздух, успев, однако, заметить чью-то обтянутую черным драпом спину и черную же мелькнувшую в быстро редеющей толпе кепку. Но пока он соображал, что ему делать, кого ловить, владельца черной кепки уже след простыл, а пленный тем временем скрылся за обломком стены. Конвоир выругался и бросился к развалинам.

Когда он, чертыхаясь и проклиная свою солдатскую долю, перебрался наконец через гору битого кирпича и щебня, то, к своему удивлению, никого внутри каменной, с разрушенной начинкой, коробки не обнаружил. Беглец словно провалился сквозь землю. Впереди, под сотами полуразрушенных квартир, солдат вдруг заметил дверной проем и с тайной надеждой бросился к нему, но там оказался завал. Растерянно потоптавшись среди битого кирпича, немец вернулся назад к колонне.

На улице никого из гражданских уже не было. Конвоиры палками и прикладами винтовок наводили порядок среди пленных. Человек шесть моряков неподвижно лежали на развороченной мостовой. К ним подходил замыкающий колонну офицер и добивал из пистолета выстрелом в голову…

4

Когда сзади громыхнуло, Костя понял, что немец промахнулся. Судьба дарила морячку еще одно мгновение жизни. В отчаянном прыжке он перелетел через какую-то балку и приземлился на битые, припорошенные снегом кирпичи. В запарке бега Соловец не почувствовал боли, лишь в голове что-то хрустнуло и огненные мушки крутанулись перед глазами. Впереди чернел дверной проем, и Костя бросился туда, стараясь не наступать на куски арматуры и кирпича в кровь разбитыми ногами. Но далеко, чертовски далеко, а сил уже совсем не осталось… Вот-вот появится за спиной конвоир и теперь он уже точно не промахнется. Но Костя упрямо ковылял к проему… и ждал, ждал выстрела в спину. Как когда-то, сто лет назад, в первый день войны в приграничном городе Бресте. «Что-то вы многовато стали бегать, товарищ Соловец!» — сказал бы, печально усмехнувшись, капитан Бульбонос. «Прощайте, славный кавторанга! Прощай, старшина Пивоваров, прощайте мои брестские товарищи!..»

Сзади уже было слышно, как под тяжелыми сапогами конвойного осыпаются кирпичи. Ну вот и все, братишка…

— Дяденька матрос, дяденька матрос!

Костя не сразу понял, что его зовут.

— Скорее сюда, дяденька матрос!.. — Из-за массивной двери, лежащей на его пути, высовывалась чумазая мальчишеская физиономия. — Сюда, дяденька, сюда. Тут лаз есть. Только быстрее!..

Мальчишка еще сильнее сдвинул дверь и морячок увидел какой-то провал. Раздумывать было уже некогда, и Костя почти прыгнул в него, едва не задев своего спасителя, поскользнулся и, больно стукнувшись спиной о ступеньки, съехал вниз. Мальчишка тут же вернул дверь на прежнее место, и в подвале, где они очутились, стало темно. Но маленький спаситель чувствовал себя здесь уверенно.

— Идемте, идемте за мной! — горячо зашептал он, помогая морячку подняться. Мальчишка был с ним почти одного роста. — Тут дальше люк. Скорее…

Незнакомец первым юркнул в лаз и помог спуститься Косте.

Судя по всему, они оказались в канализационном туннеле. Внизу было по щиколотку воды. После ледяной брусчатки она показалась Соловцу горячей.

— Здорово вы от них драпанули! Я видел… Только товарища вашего жалко, — сказал мальчишка и чиркнул спичкой. — Идемте скорее. Тут не очень далеко. Правда, в одном месте придется ползти на корточках.

Рваный свет на миг выхватил невысокие каменные своды, темную ленту воды с журчанием убегающую куда-то во мрак. Косте казалось, что он видит какой-то невероятный сон. Лишь боль в израненных, полуобмороженных ногах была реальной.

Когда уже ползли по узкому каменному туннелю, морячок несколько раз от слабости — последние силы ушли на отчаянный побег, — проваливался в полузабытье. Приходил в себя от того, что кто-то осторожно тряс его за плечо и испуганный мальчишеский голос шептал:

— Вы только не умирайте, дяденька. Слышите? Только не умирайте!.. Бабушка вам обязательно поможет…

А потом морячок остался один: его спаситель ушел за одеждой. Они как раз достигли какого-то помещения. Стены вдруг расширились, да и потолок уже не давил, а терялся во мраке. Мальчуган пояснил:

— Тут у нас с пацанами что-то вроде штаба. Надежное место.

— Надеюсь… — пробормотал Соловец, тщетно пытаясь дотянуться до невидимой стены. Он едва держался на ногах и искал хоть какой-нибудь опоры. Острое мальчишеское плечо внезапно пришло на помощь.

— Не волнуйтесь, дяденька, тут вас никто не найдет. А вы прилягте пока сюда. Осторожней! Вот так… Тут сухо.

Измученный Соловец почти упал на какой-то тюфяк.

— А я иду за одеждой: в таком виде вас быстро схватят. Скоро буду, — пообещал мальчуган и его едва различимый силуэт растворился во мраке.

Некоторое время Костя слышал, как хлюпает под ногами паренька вода, а потом все стихло.

Его спаситель был, конечно, прав: без одежды ему и шага по городу не сделать, но чувство тревоги, не покидавшее морячка все это время, после ухода мальчишки, стало еще сильнее. Соловец попытался заставить себя подняться. «И что это за бабушка такая, которая поможет?.. А вдруг пацан — провокатор и сейчас приведет немцев? Не стоит ждать, надо уходить пока не поздно…» Но сил на это у него уже не было. Рядом убаюкивающе журчала вода. Боль в ногах стала глуше, и приятная истома охватила все его измученное тело. Косте вдруг стало все равно, и он сам не заметил, как провалился в сон без сновидений.

Его разбудил мальчишка. Он вернулся с одеждой и ботинками.

— Одевайтесь быстрее: надо успеть до комендатского часа.

«Это сколько ж я проспал?» — удивленно подумал Соловец.

Пальто оказалось чуть великовато, а рубашка и брюки в самый раз. Костя с трудом натянул ботинки на распухшие ноги и, морщась от боли, заковылял следом за своим спасителем. Метров через десять туннель вдруг оборвался, и они оказались в огромном каменном мешке. В стену напротив были вбиты железные скобы, по которым, понял Костя, им предстояло подниматься наверх.

— Давайте, дяденька, вы первый, а я вас в случае чего поддержу…

Костя благодарно улыбнулся:

— Спасибо тебе… Как хоть звать-то?

— Игорь! — быстро ответил тот, мягко налегая на «Г».

— Константин. Ну, будем знакомы? — Морячок крепко сжал твердую протянутую ему ладошку.

Они вылезли на окраине города, в безлюдном месте. Было уже темно. Густые заснеженные кусты надежно скрывали вход в подземелье — случайный человек ни за что не обнаружит. Но чужие, как понял Костя, здесь не ходят. Рядом смутно белел схваченный льдом Днепр.

Потом они долго, как показалось Соловцу, шли вдоль берега реки, пока не очутились в начале какой-то круто забирающейся вверх окраинной улочки с одно-двухэтажными домами. Тут уж морячку стало совсем худо. Дома, чудилось ему, то грозно надвигались на них своими безжизненными окнами, то пускались в какой-то немыслимый хоровод вместе с самой изгибающейся волной улицей, то презрев все законы земного тяготения и вовсе вставали вертикально. Когда они уж чересчур начинали паясничать и грозили столкнуть обратно к Днепру и морячка, и его маленького спутника, Соловцу приходилось останавливаться, хвататься за плечо последнего и переводить дыхание. Сердце в этот момент, казалось ему, висело на тоненьких готовых вот-вот лопнуть красных ниточках где-то посредине груди…

Редкие прохожие торопливо пробегали мимо, пряча лица за поднятыми воротниками. На углу улицы, видно, ожидая кого-то, скучал полицай. Винтовка заброшена за спину. Во тьме ярко алел огонек цигарки.

— Стой… Куда? — качнулся он по направлению к ним. Дохнуло перегаром.

— Да домой, дяденька, брату совсем худо. К доктору ходили. Говорит, похоже на тиф… — тоненько протянул Игорек.

Полицай отшатнулся.

— Так проваливайте быстрей, нечего тут заразу разносить!

И снова кружились хороводом дома, и ходила, как палуба под ногами, улица.

— Ну все — пришли, — сказал вдруг Игорек и толкнул невысокую калитку к небольшому, утонувшему в заснеженном саду дому.

Из сеней на Костю пахнуло жилым, домашним, расслабляюще-теплым..

— Во, бабуля, привел, — где-то уже совсем далеко сказал его спаситель. — Их, ба, на расстрел вели, а он сбежал. И другой тоже. Но его убили…

— Привел, таки. Эх, дурная твоя голова, а коли немцы прознают? Мигом в Яру-то положат. И меня старую заодно…

Перед Костей мелькнуло чье-то румяное сморщенное лицо, светло-голубые, словно выцветшие, глаза.

— Как же они тебя, сердешный!

Морячок вдруг почувствовал, как крепкие руки подхватили его.

— А ну-ка, боец, держись, не падай. А легкий-то какой, как младенчик. Ихорь, сымай с него ботинки, а то все половики мне загадите тут. И давай-ка ставь кипятить воду. Ничего, горемычный, выходим… У меня муж покойник, царство ему небесное, в пятнадцатом году под лед провалился — ничего, выходила. И тебя, сердешный, выходим…

5

Почти третьи сутки Сергей Евграфович Крутицын выполнял обязанности командира взвода разведки. Чибисов с легким, но весьма болезненным ранением ноги был отправлен в медсанбат, где ему надлежало пробыть как минимум еще неделю.

Бывший поручик нисколько не удивился столь позднему вызову к командиру полка и догадывался о теме предстоящего разговора. Уже неделю разведчики не могли взять «языка», а последний рейд, в котором участвовал Чибисов, закончился смертью троих бойцов и ранением самого командира. Но самым обидным было то, что шальной осколок, аккуратно срезавший затылок с таким трудом захваченному «языку», свел на нет все усилия группы.

Некоторое время они молча шли по узкому ходу сообщения, то и дело задевая плечами заиндевелые стены. Впереди маячила спина посыльного. Следуя за ним, Крутицын чисто механически, для порядка, как привык делать всегда, отсчитывал интервал, с которым немцы пускали осветительные ракеты. Он даже представил этого самого закутанного по глаза немца с ракетницей на изготовку. «Па-ах!» — хлопнуло наконец где-то вдалеке и мертвенно-молочный отблеск лег на спину впереди идущего. — Три минуты, — подытожил Крутицын и обернулся проверить, не отстает ли Брестский.

— Говорят, снег — это к теплу! — сразу же отозвался тот, по-щенячьи ловя ртом верткие снежинки. — Хорошо бы… А то холодно — мочи нет, до самых… промерз! Как мыслите, потеплеет?

Крутицын пустых, как он считал, разговоров о погоде не любил. Что толку говорить о том, на что человек никакого влияния не имеет, и вместо ответа лишь неопределенно хмыкнул.

Посыльный тем временем уже скрылся за окопным поворотом. С немецкой стороны вдруг ударили минометы. За характерный, напоминающий мычание звук солдаты называли их «бешеными коровами». Судя по грохоту разрывов, били они по правому флангу полка. «Неужели собрались атаковать или…» — Но развить свою мысль поручик не успел — страшный удар по голове опрокинул его в небытие.

Перед Брестским, мгновенно загородив Крутицына, мелькнула чья-то фигура в белом маскхалате, и Дима привычным, отработанным за месяцы военной жизни движением рванул было с плеча автомат, как сзади на него обрушился кто-то тяжелый и стальной хваткой вмиг пережал горло, задрал к небу подбородок. Дима успел увидеть, как блеснул в руке нападавшего нож и понял, что это конец.

Но он ошибся. Трофейный портсигар, по счастью, хранимый Димой в нагрудном кармане гимнастерки, принял на себя смертельный, направленный в сердце удар и сталь не достала до тела. Брестский с шумом выдохнул воздух и мягко осел на землю, притворившись мертвым. «Сейчас лучше не рыпаться», — благоразумно решил он. Немцы, видимо, торопились. Они не стали проверять, убит ли русский, лишь вырвали из ослабевших рук автомат. Дима ясно слышал их тяжелое дыханье, слышал, как застонал Крутицын, но страх, подлый, липкий страх на какое-то время лишил его воли и сил.

Несколько раз хрустнул на бруствере снег, и все стихло.

Встав на четвереньки, Дима пополз вперед и за поворотом сразу же натолкнулся на посыльного. Тот лежал на спине, головой к Брестскому. Его полуприкрытые веки чуть подрагивали, руки конвульсивно сжимали смерзшийся снег. Из перерезанного горла обильно текла, пузырилась кровь. В темноте она показалась Диме черной. Черным был и снег вокруг посыльного.

— Помогите, кто-нибудь, помогите!.. — крикнул было Брестский и не узнал собственного голоса. Вместо крика изо рта вырвался лишь сдавленный хрип. Да и помощь была уже не нужна. — Падлы, падлы, падлы! — Дима в бессильной ярости рванул ворот шинели. — А где Крутицын? Они ведь забрали его! Господи, как же теперь?.. Надо немедленно догнать, пока не ушли далеко! Быстрее наверх!

Еще до конца не осознавая, что делает, Дима выбрался из окопа и почти сразу нашел оставленные немцами следы — они здорово натоптали вокруг, когда выбирались сами и тащили из окопа свою добычу. В каком-то запале бросился следом, даже не подумав о том, что из оружия у него остался лишь запрятанный за голенище и опять-таки трофейный нож, и что он будет делать, если удастся догнать немцев, и что в конце концов его могут заметить и принять за перебежчика свои же дозорные. Не известно, чем бы закончилась Димина авантюра в самом начале, как вдруг где-то впереди, метрах в ста, не больше, с шипением взвилась в небо красная ракета и на ход сообщения, по которому он шел с товарищами несколько минут назад, на прилегающие позиции полка обрушились минометы. Мины с пронзительным визгом проносились над Брестским, оставляя за собой сине-белые хвосты. «Прикрывают, своих прикрывают…» — понял он, замирая и вжимаясь в землю при каждом близком разрыве, но упорно продолжая ползти вперед, пока наконец не оказался в относительной безопасности. Земля содрогалась теперь где-то далеко за спиной.

Вот и нейтральная полоса. Брестский полз мимо оледенелых, почти занесенных снегом трупов, стараясь не думать, что в любой момент может оказаться на их месте, как в ноябре 1941 года, когда немцы в нескольких местах прорвали оборону полка и им на встречу были брошены все оставшиеся в распоряжении Андреева резервы, включая поваров и коневодов. Особенно отличился скрытно зашедший и ударивший немцев в тыл полковой разведвзвод. Половина взвода осталась тогда навсегда лежать на том подмосковном разъезде. Несколько раз сходились с немцами в рукопашную, и, если бы не Сергей Евграфович, не полз бы сейчас живой и невредимый Брестский навстречу неизвестности. Крутицын за тот бой получил звание старшины, а Чибисова представили к ордену Красной Звезды, который ему до сих пор почему-то не вручили.

У одного из убитых карман заметно оттопыривался, и Дима, недолго думая, запустил туда руку. Овальный металлический предмет обжег пальцы. Лимонка! Что-ж, и это неплохо.

Двигаясь по следу, оставленному на снегу немцами, Брестский благополучно миновал и минное поле, и колючую, увешанную консервными банками проволоку. Порой ему казалось, что он видит впереди себя какое-то движение, хотя, возможно, это был лишь самообман уставших от летящего снега и недосыпа глаз. Или все-таки нет?..

Впереди действительно были люди. Две почти неразличимые на фоне снега фигуры и третья темная промеж ними… «Крутицын!» — догадался Дима. Еще один разведчик полз чуть впереди, двое других прикрывали группу сзади. «Надо бы поаккуратней, а то еще засекут», — сразу же насторожился Брестский.

Тем временем немцы достигли линии своих окопов. До него долетели их веселые возгласы, смех. Вжавшись в снег, Дима наблюдал за тем, как разведчики передают встречающим Крутицына, как сами один за другим быстро перемахивают через бруствер и скрываются в окопе.

«Ну и что дальше?» — вдруг произнес в Диминой голове чей-то насмешливый голос. Произнес так четко и отрезвляюще, что Брестскому показалось, что ему прошептали это на ухо. Он даже испуганно оглянулся — не стоит ли кто. «И действительно, что же дальше? Прыгнешь с лимонкой в окоп и крикнешь: возвращайте, мол, гады, назад товарища Крутицына? Если они, конечно, тебя еще подпустят, а не расстреляют из пулемета на подходе. На что ты рассчитываешь, паря?» Стиснув зубы, Дима ткнулся лицом в снег и некоторое время лежал неподвижно.

На что он рассчитывал? Один и без оружия, лежа в нескольких десятках метров от вражеской траншеи. Но и назад хода тоже не было. Что он скажет своим товарищам?

Попробуй-ка теперь объясни: почему, оставшись в живых, не попытался бороться, привлечь внимание. Не поступил, как должен был поступить на его месте настоящий, как любил повторять на политзанятиях полковой комиссар, советский солдат. «Эх, лучше бы меня зарезали!..» Но оставаться здесь тоже было нельзя, и в конце концов Дима решил просто ползти вперед, а там, как говорится, будет видно. Метрах в пятидесяти от немецкой траншеи, вовремя заметив, что ползет он прямо на чернеющую над бруствером голову дозорного, Дима решил взять левее к лесу, что почти вплотную примыкал к занятой немцами деревеньке.

Оказавшись в лесу, Дима вдруг окончательно осознал, что совершил глупость. Как и где искать Крутицына? Ходить по домам и спрашивать? Бред какой-то! В бессильной ярости Дима повалился в сугроб и стал бить кулаками в снег, пока вконец не выбился из сил. «Быть может, просто уснуть, замерзнуть?.. — мелькнула вдруг шальная мысль. — Ни тебе ни войны, ни собачьей, никому ненужной жизни. У Крутицына — жена, вон какая умница! Ему есть ради чего жить. А у меня теперь ни кола и ни двора».

По Диминым ощущениям, с тех пор как он оказался в лесу, прошло чуть больше часа. Несколько раз он вставал и прыгал, чтобы согреться, и наблюдал, наблюдал за околицей, сам еще не зная зачем. Отсюда деревня казалась вымершей. Ни огонька, ни звука. Даже не верилось, что сейчас в этих черных, словно насупленных под тяжелыми белыми шапками, избах сидят немцы. За избами тянулся длинный покосившийся плетень, отгораживающий занесенные снегом огороды от леса.

Вдруг от крайнего дома отделилась чья-то тень, за ней — еще. Дима едва различал их сквозь снежную вуаль. Два человека: один впереди, другой на некотором расстоянии сзади, подошли к плетню и остановились. Что-то подсказывало Брестскому, что ждал он не зря…

6

Очнулся Крутицын с уже связанными за спиной руками и кляпом во рту. Два бугая-немца легко, как пушинку, тащили Сергея Евграфовича по снежной целине. Впереди маячила спина еще одного. Двое других, как он понял чуть позже, прикрывали группу сзади. Передвигались достаточно быстро, в основном ползком. Лишь раз остановились перевести дух да пустить красную ракету, после которой над головой с воем понеслись мины, ставя огненный заслон возможной погоне, и снова вперед, к своим. Крутицын не считал себя обязанным помогать своим похитителям, поэтому полностью обмякнув, безвольно волочил ногами по земле. В конце концов немцы даже всполошились. Один из тащивших вдруг спросил встревоженно: — Пауль, ты часом не переборщил с ударом? Что-то он какой-то дохлый у нас с тобой. А то, может быть, зря тащим? Дай-ка проверю… Крутицына тут же положили на снег, перевернули лицом вверх. Немец склонился над пленным, пощупал пульс: — Да нет, вроде, жив. А ну-ка… — Поручика несколько раз хлопнули по щекам и ему пришлось открыть глаза.

— Жив, — удовлетворенно сказал тот, кто хлопал, и Крутицына снова подхватили под мышки и поволокли дальше. «Вот ведь нелепость — разведчики взяли разведчика. Никогда не думал, что сам когда-нибудь стану „языком“. Четко сработали германцы. Надо признать, четко. Ребят только жалко. Посыльного, Брестского… Лежат сейчас с перерезанными горлами на дне окопа и исходят кровью. Эх, Дима, Дима, и зачем ты тогда отправился со мной?.. Судьба, одно слово».

«Внимание!» — вдруг громко прошептал один из замыкающих, и вся группа мгновенно залегла, вслушиваясь в ночь. Пленного, особо не церемонясь, швырнули лицом в снег, и Крутицын чуть было не задохнулся от неожиданности. Закашлялся, дернулся и тут же получил чувствительный тычок под ребра. Его снова окунули лицом в снег: — Лежат. Ти-хо, — на ломанном русском прошипели над ухом. Некоторое время пленный слышал только биение собственного сердца.

— Показалось, — сказал наконец замыкающий, и группа, облегченно вздохнув, продолжила свой путь.

Минут через десять немцы были уже около своих окопов. Разведчиков ждали. Послышались веселые возгласы встречающих.

— Принимайте, подарок! — крикнул им Пауль. Крутицына тут же подхватили, стащили вниз (при этом он больно стукнулся скулой о чью-то ременную бляху), помогли встать на ноги. Вокруг него толпились гогочущие солдаты. Они трогали его, хлопали по плечам: — Ну что, Иван, в штаны-то не наделал? Го-го-го! Хо-хо-хо!.. Русс капут! — Пока вдруг кто-то из разведчиков не сказал: — Ну все, хватит. В штаб его: там уже ждут…

Только перед самым домом, где, судя по уткнувшейся в сугроб легковой машине и возвышающемуся рядом фургону передвижной радиостанции, располагался штаб, Крутицыну вытащили изо рта кляп. Сергей Евграфович смог наконец сплюнуть густую, перемешанную с кровью слюну и немного отдышаться.

За столом в показавшейся восхитительно жаркой с мороза комнате сидел капитан. Верхняя часть лица его была срезана тенью. И хотя в комнате были еще люди, Крутицын отметил их чисто механически, мельком. Что-то быстро печатал на машинке молодой прыщавый офицерик, а двое других стояли подле разостланной на грубом деревянном столе карты. Ох и дорого бы заплатил сейчас Сергей Евграфович, чтобы глянуть на нее! Лицо же сидящего за столом капитана мгновенно растревожило сознание поручика. Щурясь от света и боли в несколько туманной голове, Крутицын совершенно неприличным образом (хотя уместно ли говорить о приличиях в положении пленного) уставился на офицера, тщетно пытаясь вспомнить, где и когда мог видеть этого человека. Но последний сам пришел ему на помощь. Глянув на вошедших, он вдруг резко, с криком: «Ба! Не может быть! Сережа?!», вскочил и бросился к пленному. С грохотом полетел на пол опрокинутый стул, у присутствующих удивленно вытянулись лица. Но офицер, не обращая внимания на произведенный эффект, уже тряс смятенного поручика за плечи и восхищенно повторял:

— Черт бы меня побрал! Сережа?! Вот так встреча! Немедленно развяжите ему руки! Костоломы!.. Хотя, молодцы — быстро сработали. Ведь верно? И… — смеясь добавил он, — надо признать, что если бы не мои разведчики, мы с тобой, Сережа, точно бы не встретились…

В тот момент, когда немец выскочил из тени, Крутицын мгновенно узнал его и не поверил глазам: Питер Вальтер! Петя — белый офицер из обрусевших немцев, верный армейский товарищ, с которым они вместе служили в армии Врангеля.

Через минуту развязанный, с красными пятнами на щеках Крутицын уже сидел за столом рядом с Вальтером и его желудок приятно обжигала огненная водочная жидкость, только что поднятая и опрокинутая за встречу двух старых друзей. В комнате, кроме них, никого уже не было. Капитан попросил на некоторое время оставить его наедине со старинным приятелем, офицером. Он так и сказал: «старинным приятелем, офицером», и присутствующие в комнате с брезгливым удивлением посмотрели на пленного русского со старшинскими лычками вместо офицерских погон или, как там у Советов: кубиков, ромбиков, шпал.

На какое-то время они оба забыли о всей двусмысленности создавшегося положения: офицер немецкой армии пьет с пленным русским.

— Сейчас принесут бутерброды, а ты, если хочешь, кури пока. — Вальтер достал из кармана серебрянный портсигар, щелкнув крышкой, протянул Крутицыну.

— Спасибо, Петя, я не курю, если помнишь…

— А я, с твоего позволения…

Повисла длинная пауза. Поручик понимал, что долго так продолжаться не может. Рано или поздно Вальтер будет вынужден приступить к исполнению своих прямых обязанностей, но тот все чего-то ждал, оттягивал этот неприятный момент.

— Как жена? Маша, кажется, если мне не изменяет память?

— Да-да… Она сейчас в оккупации, под Брестом. У меня нет никаких вестей от нее.

Вальтер сочувственно кивнул головой, выпустил изо рта клуб белого дыма.

— Понимаю. Но это несложно выяснить. Я вполне смогу это устроить. Потом…

Он сделал неопределенный жест рукой. Принесли намазанные чем-то серым бутерброды и стакан чая. «Ему, ему», — показал Вальтер на Крутицына, и солдат, испуганно глянув на русского, поставил поднос перед ним.

Коньячного цвета чай в железном подстаканнике исходил тонким, ароматным дымком, несколько кусочков сахара на блюдце, весело поблескивали колотыми краями — милые атрибуты мирной жизни, приятной вечерней беседы. Поручик уже забыл, когда в последний раз сидел и пил вот так чай. Ну что ж, чаепитие с другом… или врагом? Он отломил кусочек бутерброда и положил в рот. Прожевал. Какой-то то ли жир, то ли паштет, но вкусно. Странно, но есть почему-то совсем не хотелось.

— Ты ешь, ешь, — подбодрил его Вальтер. — Выглядит, может быть, не очень, но зато питательно. Специально разработанная для вермахта высококалорийная смесь.

Вальтер вдруг закашлялся и посмотрел на дверь. Видно было, что он нервничает. Поручик решительно отодвинул в сторону поднос и первым начал разговор:

— Петя, я все понимаю. Не тяни. Я ничего не могу вам сказать. Как «язык» я вам бесполезен. Ты меня знаешь.

— Знаю, потому и не спрашиваю.

— Лучше уж сразу пусти в расход. По старой дружбе, так сказать…

Вальтер встал и нервно прошелся по комнате. Подошел к двери, закрыл поплотнее. Взял стул и сел напротив Крутицына.

— Ты что, с ума сошел, воюешь за большевиков?! Неужели забыл, как они нашего брата расстреливали, вешали, погоны на плечах резали? И ты теперь с ними? Опомнись, Сережа, пока не поздно, опомнись! А то давай к нам…

— Петя, я не за большевиков воюю, я за землю свою воюю…

— И я за землю, Сережа, и я! Я, быть может, все эти годы только о Родине и думал. Да, по крови я немец, но но духу-то — русский. И здесь был рожден! — Вальтер указал пальцем на пол под ногами. — Вот вы ругаете Гитлера, а он Германию с колен поднял, немцев заставил себя самих снова уважать. Да что самих — весь мир теперь уважает немцев! Мы теперь — сила. Здоровая, очищенная от всякой большевистко-жидовской ереси, сила. Глядишь, и России поможем с колен-то подняться.

— Гитлер и Великая Россия — смешно! — сказал Крутицын и васильковые глаза его стазу стали жесткими, недобрыми. — Ты сам-то в это веришь? Большевики хотя бы сохранили и восстановили империю. А что бы было, если бы пришли тогда мы? Растащили бы Россию-матушку на куски наши друзья из Антанты. Ведь они за доли свои воевали, за куски пирога, а не за нас с тобой, Петя, не за Россию! Ты вспомни, как дрались красные на Перекопе, как жертвовали собой, на колючую проволоку ложились, лишь бы до нас дотянуться, лишь бы в море скинуть… Что это было, Петя? Откуда такая жертвенность, откуда такая ненависть к нам? Ведь мы тоже русские, ведь мы тоже были за Россию, часть ее, плоть от плоти. А они нас…

— Фанатики… — глухо отозвался Вальтер и посмотрел на дверь.

Фанатики.

Крутицыну вдруг вспомнилась та кошмарная ночь на Перекопе. Близкие цепи красных, перекошенная пулеметная лента и испуганный крик раненного в ноги осколками гранаты Вальтера: «Да это же фанатики, Сережа! Фанатики!..» Как они тогда ушли — одному Богу известно…

Вспомнилось, как с наганом в руке пробивал дорогу на один из последних отплывающих в Константинополь пароходов для раненого Вальтера. Двое солдатиков несли его, желтовато-бледного, на носилках вслед за Крутицыным. Кому-то пришлось дать в зубы, кого-то столкнуть с трапа в грязную ледяную воду. Но прорвались. На верхней палубе нашлось место. Тут же быстро простились. «Не дури, Сережа, поплыли со мной, — горячо шептал, ворочая воспаленными белками, Вальтер. — Под Берлином у меня имение, куча родственников… Не пропадем, дружище!» — «Нет, Петр, еще раз повторяю, не могу! У меня в Москве Маша осталась… И вообще, что я там буду делать, Петя?» — «Эх, ты! С тобой бесполезно спорить… Дундук ты, Сережа, дундук…» — улыбнулся сквозь слезы Вальтер. Тогда казалось, что прощаются навсегда. Теперь розовощекий, по-немецки сухопарый и почти совсем не изменившийся Петр Вальтер сидел перед ним собственной персоной и нервно курил сигарету за сигаретой.

— Фанатики… — повторил он и нервно дернул шеей.

— Фанатики, говоришь? Пусть… Но придет Гитлер, — продолжал все более распаляясь Крутицын, мешая русские и немецкие слова, — и, поверь мне, не будет России. Все иссушит арийский дух. Гитлер — националист, ему не нужна Великая Россия, ему лишь нужна Великая Германия. А Сталин… Он хотя бы государственник. Он, как Петр, Россию на дыбы вздернул. Индустриализацию провел. Страну худо-бедно к войне подготовил. И вообще, Сталин — это проходящее…

— Бред, Сережа, какой бред ты сейчас говоришь! Все вы тут большевистской пропагандой оболванены. И вообще, ты даже не представляешь, какая мощь направлена против Советов. Уж поверь мне, что будущее лето будет пожарче прошлого.

— Это ты, Петя, не понимаешь! Вы не с Советами, не со Сталиным воюете. Вы с Россией воюете. И война эта — уже вовсю народная! Надорветесь вы, как многие в этой стране, на этих просторах, уже надорвались!

Вальтер промолчал, затянулся папироской. Тихо спросил:

— Что ж вы так бездарно-то воюете, Сережа? Людишек не жалеете, на пулеметы, как скот, гоните?

Крутицын зло сощурился, поморщился, как от зубной боли, ответил резко:

— Кадров грамотных не хватает, кадров.

— Не мудрено, когда русские боевые офицеры служат у Советов простыми старшинами, а недоучки ведут в бой полки. Отчего ж так невысоко у красных поднялся-то? Плохо служишь? — ядовитая усмешка на миг обезобразила лицо Вальтера.

— Служу, как могу! Да и ты, смотрю, тоже дальше капитана не пошел, — парировал заметно помрачневший Крутицын.

Вальтер как-то странно глянул и вдруг хохотнул весело:

— Да съездил тут по морде одному из штабных, вот и отправили на Восточный фронт с понижением. Ты чай-то пей! Не нарушай пищеварение, так сказать, а то вон как глазами-то засверкал — чисто мавр.

Вальтер снова замолчал. Встал, подошел к окну и нервно забарабанил пальцами по стеклу.