Брестский квартет Порутчиков Владимир

1

В последних числах марта 1943 года две измотанные в кровопролитных боях армии: отступающая немецкая и наседающая на нее русская, остановились наконец под Курском, чтобы перевести дух, ибо с обеих сторон уже не было сил истреблять друг друга, да и в наступившей распутице вязли техника и люди. В штабах эту передышку сухо назвали стратегической паузой, а на пропахшей потом и порохом передовой уцелевшие в той бойне солдатики вдруг стали осознавать, что, несмотря ни на что, еще живы и в мир уже давно пришла весна… Радуя привыкший к грязно-белому цвету глаз, потянулись к солнцу степные травы, наполняя воздух и людскую кровь запахом жизни и возрождения, и в небе заместо железных, несущих смерть чудовищ пускай ненадолго снова запорхали, запели трепетные, хмельные от весны птахи…

Немцы ждали лета — ведь именно летом вермахту сопутствовал успех в его несколько затянувшейся восточной кампании. На широкие штабные столы легли только-только отпечатанные в типографиях карты, и над ними в предвкушении нового блицкрига заколдовали с карандашами и циркулями в руках по-немецки поджарые военачальники.

Соблазн был действительно велик. Русские, продавившие фронт на пятьсот с лишним километров, словно нарочно подставлялись под фланговые удары танковых клиньев, и в случае успеха последних попадали в гигантский «котел», со всеми вытекающими для Советов последствиями. От таких перспектив кружились головы не только у боевых генералов. Недаром для усиления танкового кулака в район Курской дуги были срочно переброшены лучшие моторизированные дивизии СС из личного резерва фюрера.

А пока с обеих сторон застучали о грунт лопаты, и потянулись по Курской земле похожие с высоты на капилляры и вены бесконечные линии окопов, в которых вместо крови сновали привыкшие к убийству люди с мозолистыми руками пахарей. А по ночам на прифронтовых станциях тревожно выли паровозы, и все прибывали и прибывали эшелоны с новенькой техникой, и еще необстрелянными, только-только встретившими свое восемнадцатилетие мальчишками…

Так незаметно наступило лето.

2

На штабных картах полный порядок, полная, так сказать, ясность. Леса, луга, болота, населенные пункты, голубые ленточки рек и речушек. Вот он — Курский выступ: южный фас, северный фас. Красные, синие линии, кружки. Вот здесь — наши, вот тут — немцы. Но то на картах…

В реальности же полной ясности нет и быть не может. Между небом и землей сплошной туман, и мелкий моросящий дождь, что идет с самого утра и, по прогнозам синоптиков, идти еще будет целый день, а может быть, и ночь. А значит, погода нелетная. Летчики сидят в землянках: кто-то режется в карты, кто-то что-то задумчиво тренькает на гитаре.

Спят до поры под брезентовыми шкурами летучие машины, и лишь часовой в блестящей от дождя накидке тоскливо смотрит на подернутые рябью мутные лужи на взлетке.

Но, несмотря на погоду, стрекочет в небе моторчик. Легкий четырехкрылый самолетик У-2 везет из пункта А в пункт Б важного человека — представителя штаба фронта. И человек важный, и дело важное, безотлагательное, если хотите. Иначе не полетели бы в дождь и туман. И, вцепившись в штурвал, сидит впереди важного человека нахохлившийся, смертельно боящийся потерять ориентировку летчик…

3

В окопчике боевого охранения немецкого пехотного батальона сыро, мерзко. На бруствере хищно пялится в сторону русских до поры прикрытый от дождя куском брезента ручной пулемет. Подле него несут службу двое солдат. Молодой, полный жизни и желания драться, неделю как прибывший на передовую, и ветеран, не многим старше, но успевший уже хлебнуть и русской зимы, и ужасной весенней распутицы, и похоронивший почти всех, с кем прибыл когда-то в этот пехотный батальон. А эта война уже давно сидит не только в печенках, но и в каждой клеточке его уставшего тела.

Разговор как-то не клеится, да и слова, словно тоже отсырели, разбухли, не идут с языка. Давно напиталась влагой устилающая дно окопчика солома, и меж золотых, безжалостно брошенных под ноги стеблей проступает коричневая жижа. Со стороны русских позиций не долетает ни звука, и молчит небо, и молчит земля — лишь только отвратительно чавкает под ногами, когда то один, то другой солдат переступает тяжелыми сапогами, как конь в стойле.

Тихо, тоскливо — до обеда еще часа два, а до смены и того больше.

«Надо бы досок принести, настил сделать, а то солома уже никуда не годится. В обед скажу молодому», — лениво думает ветеран, глядя на очередной, готовящийся вот-вот обвалиться с края окопчика кусок глины.

Но что это? Со стороны русских доносится еле различимый стрекот.

— По звуку — «русс-фанер», — вяло подает голос ветеран. Всматривается. В низкой облачности над позициями русских едва угадывается медленно ползущая вдоль линии фронта вытянутая точка. Хотя, быть может, это только обман зрения.

Молодой — в глазах охотничий азарт, — тут же хватает стоящую в углу окопчика и так же, как пулемет, заботливо прикрытую брезентиком винтовку, быстро досылает патрон в патронник. Положив ее на бруствер, чуть приседает так, чтобы винтовочное дуло смотрело в задернутое тучами небо. Прикидывает величину упреждения и, нетерпеливо отерев о шинель выпачканные землей пальцы, передвигает прицельную планку. Под ищущей удобного положения ступней жирно чавкает глина. И вот наконец, весь обратившись в слух и слившись со своей винтовкой в единый убийственный механизм, снова замирает.

— Зря ты это. Далеко… Да и все равно ничего не уви… — зевнув, начинает было ветеран, но указательный палец молодого уже жмет на спусковой крючок. Винтовка вздрагивает, тяжелым прикладом бьет в плечо, и одновременно, словно на миг раздвигая влажный воздух, сухо трескает выстрел. Оба немца обращаются в слух, но невидимый самолетик все так же весело стрекочет, пока совсем не затихает где-то в тумане.

— Я же говорю, далеко, — первым подает голос ветеран, доставая из внутреннего кармана шинели папиросы и зажигалку. В глазах у него теперь такое же выражение, с каким взрослые обычно смотрят на малых, несмышленых еще детей. Но молодой не отвечает. Сощурившись, он некоторое время всматривается в серое надвинувшееся почти до самой земли небо, словно ожидая оттуда какого-то знака, а потом досадливо сплевывает в сторону и убирает с бруствера винтовку.

— Скорей бы уже обед. Да и досок бы неплохо принести для настила, — раздраженно бурчит он и тоже лезет в карман за папиросами…

4

Сейчас уже доподлинно неизвестно, с какой именно целью летел в тот злосчастный день полковник — представитель штаба фронта, но, судя по срочности, дело было важное.

Полковник чувствовал себя страшно разбитым и уставшим: совещание в штабе, на котором он присутствовал, затянулось до рассвета, а потом было полное забот утро и ему так и не удалось сомкнуть глаз до самого вылета.

«Ничего в самолете подремлю», — подумал он, когда штабной «виллис», ежесекундно рискуя забуксовать или соскользнуть в кювет на раскисшей от дождя дороге, наконец доставил его на полевой аэродром.

Минут через двадцать сменивший фуражку на летный шлем и утяжеленный парашютом полковник, отвергнув помощь провожающего его командира авиаполка, уже забирался в кабину небольшого связного самолетика У-2, с блестящими, словно глянцевыми от дождя красными звездами на крыльях.

— С погодой нам в некотором смысле повезло: немец не заметит. А то тут порой «мессеры» шалят. Двоих наших уже пожгли, — обернулся к штабисту пилот — молодой улыбчивый паренек. Но, столкнувшись со строгим взглядом, тут же перешел на деловой тон. — Можно взлетать, товарищ полковник?

— Давай, — устало кивнул тот, кое-как устраиваясь на узком штурманском месте. Здорово мешали, жали на живот тесные лямки парашюта, и полковник, представив, что это неудобство ему придется терпеть как минимум полчаса, попытался их немного ослабить. Но намокшие от дождя ремни никак не хотели поддаваться, и он вскоре сдался, в изнеможении откинувшись в кресле. А летчик тем временем уже запустил двигатель и стал выруливать на взлетную полосу.

Самолетик, мелко подрагивая на кочках и сообщая эту дрожь сидящим в нем людям, быстро побежал по мокрой траве. Лишь по едва заметному рывку и вдруг прекратившейся дрожи полковник вдруг понял, что они уже в воздухе. Тут же плавно отодвинулась куда-то вниз и в бок мгновенно подернувшаяся туманом земля, и теперь вся надежда была на чуть потрескивающие при наборе высоты крылья и покладистый, ровно стрекочущий моторчик.

— Чтобы не заплутать, пойдем вдоль переднего края. Там река — хороший ориентир, — прокричал в переговорное устройство пилот и, бесстрашно положив самолет на левое крыло взял новый, одному ему ведомый курс. — Не волнуйтесь, товарищ полковник, через час будем в Белополье.

Мерный стрекот мотора и спокойный полет подействовали успокаивающе. Тревога, охватившая вдруг полковника во время взлета, как-то незаметно улеглась, и он не заметил, как погрузился в такой желанный, мягко навалившийся на него сон.

Когда вдруг очнулся и глянул на часы, то оказалось, что они летят уже целых два часа вместо запланированного часа.

— Эй, товарищ! — крикнул полковник в переговорное устройство, с тревогой глядя в затянутый кожаным шлемом затылок летчика. Но пилот никак не реагировал.

— Спит что ли? — недовольно пробурчал штабист и, привстав, тронул паренька за плечо. Безрезультатно.

Полковника охватило смутное беспокойство. Навалившись на приборную панель, он затряс плечо сильнее и — о, ужас! — голова в кожаном шлеме вдруг безвольно откинулась вбок. Побледневший, мгновенно покрывшийся холодной испариной полковник с ужасом увидел, что в виске летчика темнеет аккуратная чуть забрызганная кровью дырочка. На бескровных губах навеки застыла мученическая улыбка. Когда и откуда прилетела эта роковая пуля? Господи, какая нелепость!

У штабиста потемнело в глазах, и некоторое время он ничего не видел, кроме темных медленно разматывающихся спиралей. Где-то далеко внизу неспешно проплывала земля. Наша или чужая? Наша или?.. Представителю стало дурно при мысли, что он со всеми своими сведениями, картами и бумагами может попасть в руки врага. Целый час они летели в неизвестно каком направлении, а вернее, известном лишь пилоту. Полковник снова посмотрел на застывшие в улыбке мертвые губы — парню теперь уже было все равно.

Неожиданно область тумана закончилась, и выглянуло солнце — ослепительное жаркое, веселое, никак не вяжущееся с этой страшной, кажущейся безвыходной ситуацией. Вокруг самолетика вдруг засвистели пули. Очередью из крупнокалиберного пулемета вырвало кусок обшивки. Казалось, еще мгновение — и охваченный пламенем У-2 рухнет на землю.

Но случилось невероятное: самолетик, так же уверенно стрекоча, только чуть вздрагивая от попадавших в него пуль, благополучно проскользнул над линией фронта и ушел вглубь немецкой территории.

С пробитым в нескольких местах парашютом, но невредимый, сидел несчастный, вжавшийся в штурманское кресло полковник и не знал, что ему делать дальше.

Прыгать?! Но внизу, уже вне всяких сомнений, были немцы, да и высота, когда он робко глянул за борт, показалась ему недостаточно большой, чтобы успеть раскрыть парашют. Перед внутренним взором несчастного промелькнула вся его жизнь, вспомнились жена, дочь-студентка и совсем некстати — сверлящий взгляд начальника особого отдела Мерзликина. Полковник даже услышал его зловещий шепот: «Что Ободовский, к немцам решил переметнуться? Кто тебе поверит, что летчика убило шальной пулей. Быть может, сам постарался? А?..»

Но и майор Мерзликин, и жена, и дочка — все сейчас остались по ту сторону фронта. Словно по чьей-то нелепой шутке, полковник вдруг оказался пленником ослепительно синих небес. Какая нелепость! Какая злая ирония судьбы!..

В отчаянии смотрел он на незнакомые ему рычаги, приборы, на педали под ногами. Быть может, стоило надавить на одну из них? Но мысль о том, что самолет может вдруг сорваться с небесной плоскости в неуправляемый штопор, не дала полковнику решиться на это.

Мотор вдруг сбился с ровного ритма, несколько раз чихнул, что-то внутри его клокотнуло, и через мгновение остановился вовсе. В этот момент блуждающий взгляд представителя снова упал на приборную панель. Стрелка, показывающая уровень топлива, чуть подрагивала на нуле. Может быть, задет топливопровод или в баках закончилось горючее? Но какая уже теперь разница. Самолет тут же клюнул носом и стал резко снижаться.

Все дальнейшее виделось полковником, как в тумане. Пушистый и кажущийся с высоты таким мягким и безопасным для падения лес, вдруг резко придвинулся и превратился в бегущее навстречу неохватное, готовое в любое мгновение поглотить самолет зеленое море, все испещренное темными полосами. Тускло блеснуло и отлетело прочь большое, разрезающее лес надвое болото. Впереди уже виднелся кусок зелено-желтого поля… Какая-то деревенька на пригорке, какое-то движение на ведущей к ней дороге. Немцы?! Неужели по его душу? Рука невольно потянулась к кобуре, другая ощупала сумку с документами. Успеть бы уничтожить…

В этот момент самолет зацепился за верхушки деревьев колесами, тут же с хрустом потерял их, и неожиданно легко и как-то сразу рухнул вниз. Затем было безумство хлещущей по лицу листвы, и оглушительный треск безжалостно ломаемых, рвущих перкаль веток. Последнее, что запомнил полковник — это страшный удар, ввергший его в небытие…

5

— Немедленно разыскать!.. Уточнить местоположение!.. Пропал полковник Ободовский, представитель штаба фронта Ободовский!.. — зарокотали в трубках командные голоса, спускаясь по цепочке все ниже и ниже. Но ни через полчаса, ни через два, ни спустя все мыслимые сроки (в баках пропавшего самолета уже должно было закончиться горючее) представитель штаба фронта так и не прибыл в пункт назначения.

Первым делом стали трясти командира того самого авиаполка, с аэродрома которого улетел представитель. Но тот клялся и божился, что самолет был исправен, а летчик один из лучших — не раз летал и в туман, и в дождь.

Как только погода прояснилась (синоптики, к счастью, ошиблись с прогнозом, что, впрочем, случалось крайне редко), в воздух подняли несколько эскадрилий истребителей с заданием пролететь по предполагаемому маршруту сгинувшего самолета, а на прочесывание местности вывели солдат. Но У-2 как в воду канул, а вместе с ним пропал и полковник с секретными картами и приказами.

И лишь под вечер в штаб фронта позвонили из штаба одной из армий и сообщили, что солдаты на передовой в районе Южного фаса видели какой-то У-2, который на высоте около полукилометра вдруг вынырнул из облаков и пролетел над линией фронта. Немцы открыли беспорядочный огонь по самолету, но тот, не получив никаких видимых повреждений, не сбавляя скорости и не меняя курса, благополучно ушел вглубь немецких позиций.

Эта была катастрофа. И для людей с большими звездами, и для самого дела.

6

За три десятка километров от передовой в глубоком немецком тылу, около идущей краем леса дороги, лежала в засаде разведгруппа капитана Чибисова в количестве трех человек, включая его самого. Группе надлежало захватить контрольного пленного — и непременно штабного офицера.

Два дня назад разведчики благополучно перешли линию фронта, но за это благополучие было заплачено несколькими менее удачливыми группами, которые в течение недели пытались преодолеть почти сплошную, глубоко эшелонированную линию немецкой обороны.

Опытнейший, несмотря на юный возраст, лейтенант Шубин, возглавлявший последнюю провальную группу, уже лежа на носилках перед отправкой в санчасть, бледный от потери крови и несчастный от своей беспомощности и всего произошедшего, так доложил Чибисову о неудавшейся операции:

— Почти сразу же были обнаружены и обстреляны из пулеметов. Такое ощущение, что они у них через каждый метр в шахматном порядке наставлены. Да еще весь участок из минометов пристрелян… Из пятнадцати человек девять убиты, трое ранены. Ребят жалко, товарищ гвардии капитан!.. Так глупо положить. И каких ребят!..

И действительно, за какую-то неделю они потеряли почти всех опытных бойцов, а задание так и оставалось невыполненным. В роту, правда, полмесяца назад поступило новое пополнение, и некоторые из добровольцев — в разведку отбирали только по собственному желанию, — уже успели хлебнуть фронтового лиха. Но вести их туда, где в очередной раз не смогли пройти бывалые разведчики, казалось капитану Чибисову просто преступным.

Ни капитан, ни сам командир дивизии Андреев не хотели подводить под верную смерть оставшийся костяк роты. Но на них давили, требовали срочных данных для штаба армии, и Чибисову ничего не оставалось, как готовить очередной, убийственный, как он считал, рейд. Единственное, что мог он сделать для своих боевых товарищей и что, по своему разумению, был сделать просто обязан — это пойти вместе с ними несмотря на протесты комдива и начштаба: «А кто нам, капитан, новых разведчиков будет готовить?..».

Посовещавшись с Крутицыным, Чибисов решил не откладывать проведение операции и выступить как можно скорее. И не всемером, как планировалось изначально, а только втроем (третьим должен был быть только-только вернувшийся из хозвзвода Брестский). В случае неудачи будет, как говорится, совсем другая арифметика, да и пройти маленькой группой гораздо легче, чем большой.

— Я думаю, товарищ комдив, что за неделю мы порядком измотали немцев своими ночными вылазками. А ведь фрицы тоже люди — им отдых требуется. Ночью, как говорится, бдят, а утром и днем — отсыпаются. Поэтому я решил предпринять очередную попытку перехода в том же месте, где и группа Шубина. Но не ночью, а ранним утром, — так обосновал в штабе свое решение капитан…

— А может, нам еще кралю ихнего фюрера притаранить, — недовольно буркнул себе под нос Брестский, когда командир разведроты огласил приказ командования. — Штабного им подавай — обычные уже, мля, не котируются!

Он, как и все в роте, переживал гибель товарищей, посланных, как он считал, просто на убой. От тех роковых рейдов его спасла двухнедельная служба в хозвзводе, куда по приказу комдива его отправили за воровство. Сам Брестский считал, что пострадал из-за бабы, а точнее медсестры дивизионного санбата, к которой и чувств-то особых, признаться, не испытывал, тем более что, по агентурным данным, был у нее не единственным. Так, обычная мужская, или вернее «кобелиная», как неодобрительно говорил Крутицын, потребность.

— Сергей Евграфович, а разве можно без баб нормальному здоровому мужику-то? Третий год уж воюем, а ты свой затвор так и не передернул? Заржавеет, гляди, без профилактики-то, а?.. — не выдержал, спросил как-то Брестский у старшины.

Крутицын на эти слова только поморщился и как-то брезгливо на Диму глянул, а потом сказал, как отрезал:

— Без баб можно — без женщины нет. А моя женщина, увы, не здесь.

И больше к этому разговору не возвращался.

Этим они с Чибисовым были похожи. Для того, кроме жены своей, без вести пропавшей, никаких других женщин просто не существовало.

А ровно две недели назад Дима без особого жара, но, впрочем, и не без удовольствия, занимался с покладистой медсестрой этой самой «профилактикой» в ее же землянке.

— Куда же ты, Димочка? Девочки с дежурства только через два часа вернутся. А у меня и спирт еще есть, — растерянно пробормотала она, обиженно надувая опухшие от поцелуев губки, когда Брестский, глянув вдруг на свои наручные часы, довольно-таки резко отстранился от девушки и выскользнул из-под прикрывавшей их колючей шинели.

— Пора, Вера, пора, — сухо бросил он расстроенной сестричке, торопливо натягивая галифе и гимнастерку. На душе его было отчего-то гадко, и даже не потому, что от девушки пахло рыбой. Запах этот показался ему особенно неприятным после утоления любовного зуда, а губы сестрички были пресны как вареные луковицы. Потому, наверное, что не чувствовал с ней Дима того куражу, искорки, что всегда ценил в любовной связи. «Не зажигаешь, ты меня Вера, не зажигаешь!.. Словно бревно маешь, а не бабу. Хотя пока приходится довольствоваться тем, что есть», — цинично подумал он, а вслух произнес:

— Как-нибудь в другой раз, Верочка, как-нибудь… Вот возьму очередного «языка», и будет у нас с тобой цельная неделя «ля мура»! Ух ты, черт, чуть в твои прохаря ногу не сунул!.. Ну, бывай, подруга, — кивнул он сразу же влажно заблестевшей глазами девушке и осторожно выглянул наружу.

Утро только начиналось, и в леске, в котором размещался санбат, еще было свежо и сумрачно. Но на востоке уже во всю заправлялись солнцем, готовились в дальнюю дорогу зацепившиеся за горизонт облачка, хорошо различимые в просветах между деревьями.

Недалеко от медсестринской землянки располагался чуть утопленный в землю и сложенный из сосновых бревен склад. Рядом с ним сейчас стояло несколько крытых тентами грузовиков. Дима с деланным безразличием прошел мимо. У одного из них как бы невзначай подпрыгнул, успев разглядеть в узкую щель между двумя краями брезента какие-то смутно белевшие в глубине ящики. Быстро оглянулся — не видит ли кто, — и ловко, без шума забрался в кузов. Осторожно отодрал крышку одного из ящиков. Внутри него в ответ на вторжение тускло блеснули ровные ряды консервных банок, круглых, как автоматные диски. Тушенка!.. Быстро сунул пару холодных жестянок в бездонный карман галифе, прислушался — все, вроде, тихо, — и тут же отодрал крышку следующего. Диме явно фартило. В ящике оказались длинные банки с яркой ненашенской этикеткой. Ух, ты: консервированные американские сосиски — «второй фронт»! На улице тем временем послышался какой-то шум, совсем рядом хлопнула дверь, кто-то закашлялся, смачно с чувством сплюнул.

«Так, похоже, пора линять», — понял Дима. Осторожно выглянул из-под тента и, убедившись, что голоса звучали со стороны кабины, мягко, как кошка, спрыгнул на землю и незамеченным шмыгнул в кусты. Карманы галифе приятно оттягивали банки с тушенкой, — по одной в каждом, чтобы не гремели, еще парочка с американскими консервированными сосисками холодила уже урчащий в предвкушении вкусного «хавчика» живот.

«Спирту бы еще — и совсем лафа! — подумал Брестский и тут же нос к носу столкнулся с комдивом. — Что он в такой ранний час делает в расположении медсанбата? Хотя понятно…»

В дивизии уже давно поговаривали, что у Андреева роман с военврачом — красивой, чем-то похожей на Любовь Орлову женщиной лет сорока — по слухам, вдовой.

А комдив тем временем заметил и оттопырившуюся над ремнем гимнастерку и отяжелевшие карманы галифе. Бросил быстрый взгляд в сторону грузовиков и снова уставился на Брестского, да так, что Дима даже вспотел.

— Эт-то что такое? А ну-ка, позвольте полюбопытствовать, товарищ боец.

Брестский с растерянным видом достал из-за пазухи сначала одну банку, затем под пристальным, все более наливающимся гневом взглядом комдива другую.

— А в карманах что?

— Да тушенка, товарищ комдив… — виновато затянул было Дима, видя, как пошло пятнами лицо Андреева и глаза потемнели от гнева.

— У своих?! У раненых воруешь? Подлец! Вас что, в разведроте плохо кормят?..

— Виноват, товарищ комдив…

— Виноват?! Разведчиков позоришь!.. Эх, если бы не знал тебя лично — поставил бы к стенке! Так… Немедленно все вернуть откуда взял и… доложишь ротному, что на две недели убываешь в распоряжение хозвзвода — скажешь, что я приказал.

Дима не спорил. Он понимал, что легко отделался, хотя перспектива пилить дрова и драить котлы в то время, как твои товарищи уходят в поиски, была для Димы невыносима, но… Он быстро сгреб с земли банки и бегом вернулся к машинам. Около одной из них курил козью ножку пожилой шофер. Двое санитаров уже таскали ящики с тушенкой в раскрытую дверь склада. Увидев Брестского, они остановились около входа и с интересом воззрились на него.

— Вот, батя, по дороге потерял… Повнимательней надо, — буркнул красный, как рак, Дима и, свалив банки у ног шофера, быстро зашагал прочь…

Теперь, стоя перед Чибисовым, Брестский вдруг подумал, что тогда ему все-таки подфартило — судьба подарила целых две недели жизни. Не столкнись он в то утро с комбатом, мог бы вполне «зажмуриться» в одном из неудачных рейдов.

На рассвете, по заранее подготовленному саперами проходу, переодетые в форму вермахта разведчики — «Брестское трио», как теперь в шутку называл тройку неразлучных друзей комдив, пересекли нейтральную полосу, несколько линий немецких окопов и никем не замеченные (расчет оказался верным — немцы спали) углубились во вражеский тыл. А еще через сутки уже наблюдали за идущей краем леса дорогой километрах в тридцати от передовой.

Поначалу выбранное место показалось не очень удачным. Целый день по грунтовке, в основном в сторону фронта, почти непрерывным потоком шли длинные конные обозы, сновали грузовики и легковые машины, поэтому захватить кого-либо не представлялось возможным. Чибисов уже стал всерьез подумывать о смене позиции, как вдруг им на помощь пришел сильный, поднявшийся ближе к ночи ветер. Он гнул до земли деревья, и в лесу поднялись такой треск и шум, что даже разведчикам, отошедшим на ночевку подальше от дороги, стало не по себе.

Только Крутицын, с усмешкой глядя на буйство природы, сказал:

— В старину говорили, леший гуляет.

Причем по выражению его лица было трудно понять, шутит он или говорит всерьез. Брестский при этих словах еще плотнее прижался спиной к высоченному дубу, под которым сидел, с трепетом ощущая, как внутри древесного великана при каждом порыве ветра словно напрягаются, потрескивают тугие, уходящие глубоко в землю канаты. С тем и заснул. Смежил отяжелевшие веки и Чибисов. Лишь оставшийся дежурить Крутицын (через два часа его должен был сменить Брестский) продолжал пялиться в темноту, все время мысленно возвращаясь к одному и тому же произошедшему днем эпизоду…

В очередном, проходящем мимо затаившихся разведчиков обозе вдруг захромала лошадь. Она тянула груженную какими-то мешками повозку. Немолодая уже кобыла, черной масти, с коротко стриженным на немецкий манер хвостом. Захромала, а потом и вовсе рухнула на дорогу. Ее ловко распрягли сидевшие на повозке солдаты и с досадливыми восклицаниями отволокли на обочину прямо напротив того места, где укрывался Крутицын. А спустя мгновение грохнул винтовочный выстрел.

Старшине хорошо было видно, как стал быстро тускнеть полный невыразимой печали лошадиный глаз, и лишь только дрожащая в уголке его слезинка еще поддерживала иллюзию жизни. Глянул на этот глаз Крутицын и тут же отвернулся, а потом все время старался не смотреть в сторону мертвой лошади. Но память все равно сфотографировала, запечатлела в сознании этот эпизод, и теперь он снова и снова невольно прокручивался в голове…

Сергей Евграфович любил лошадей, и оттого не мог равнодушно смотреть на их страдания и смерть. Однажды даже прочитал подсунутое Машей стихотворение какого-то революционного поэта, коих на дух не переносил, помнится, только из-за одного названия: «О хорошем отношении к лошади». Вначале, правда, резануло революционно-рубящее: «Гриб, Грабь, Гроб, Груб», но потом так проникновенно, до сердечного спазма было написано про лошадиные глаза, про слезы-каплища, что поручик, изменив своему обыкновению, дочитал стихотворение до конца.

«Надо же? Оказывается, и голоштанные горлопаны могут писать хорошие вещи, — подумал он тогда и глянул на обложку — Владимир Маяковский. — Все мы немного лошади. Хорошо, однако. И про „каплища“ — тоже хорошо…»

Эти «каплища» в лошадиных глазах повидал Крутицын за свой век немало. Тысячи мертвых лошадей, со вздувшимися животами и навеки запечатленной болью на оскалившихся мордах, устилали обочины фронтовых дорог. Для лошадей ведь госпиталей не придумано: ранена — получай пулю в голову, чтобы больше не мучилась, сердешная, не изводила человеческую душу своим криком-стоном…

Любил Крутицын лошадей, и лошади его тоже любили, как любил славной памяти жеребец Каррубо, в 1916 году спасший Сергея Евграфовича от австрийского пулемета. Очередь, что должна была ударить поручика аккурат поперек груди, принял на себя его вставший на дыбы конь. Принял и тут же грохнулся замертво, придавив запутавшегося ногой в стремени хозяина. От удара о землю лишился тот чувств и только под вечер был подобран полковыми санитарами…

Крутицын не заметил, как пролетело время его дежурства, и когда сонно трущий глаза Брестский тронул его за плечо, с удивлением глянул на часы.

Под утро ветер стих, но заморосил мелкий, противный дождь. Дорога, к которой разведчики снова вернулись, вся оказалась усыпанной поломанными ветками, а поперек, недалеко от места вчерашней засады, лежало здоровенное дерево.

Впрочем, загораживало оно проезд недолго. С первого же остановившегося у завала грузовика споро попрыгали солдаты и на айн-цвай-драй отволокли дерево в сторону.

В тот момент, когда грузовик снова тронулся, Чибисов и Крутицын переглянулись. Идея изобразить команду по расчистке завалов пришла им в головы почти одновременно. Правда, вначале разведчикам пришлось убедиться, что втроем им по силам вернуть на дорогу упавшее дерево. Попробовали. Краснея от натуги, с полузадушенными от напряжения восклицаниями Брестского, типа «эй, навались, славяне», но все-таки смогли.

И понеслось. Теперь уже не таясь, благо облачены были в немецкую форму, они мокли под дождем прямо на середине дороги, то убирая под веселые подбадривающие крики проезжающих, то снова возвращая на прежнее место скользкий, пачкающий руки тяжеленный ствол, терпеливо ожидая удобного случая. Хотя Брестский все-таки не преминул заметить угрюмо молчащим товарищам, что ежели так будет продолжаться целый день, то его точно не хватит.

Удобный случай представился примерно часа через три, когда к завалу вдруг подкатила черная штабная машина, и на дороге — вот он, долгожданный миг! — ни впереди, ни сзади никого. А машина, надо отметить, была шикарная. Над черными волнами крыльев царствовали две запрятанные в хромовые сферы фары, а под длинным лакированным капотом по мягкому, едва различимому рокоту угадывался надежный и мощный двигатель. Нервно вскидывались и снова опадали куда-то вниз «дворники», упрямо счищая с лобового стекла быстрые штришки дождя. И при каждом новом взмахе становились видны два силуэта сидевших внутри машины людей. Один, к вящей радости тут же забывших про дождь и про тяжеленное бревно разведчиков, явно принадлежал офицеру, о чем свидетельствовала его щеголеватая, хорошо различимая сквозь стекло фуражка с высокой тульей. «Господи, сделай так, чтобы минут пять на дороге никто больше не появлялся!» — молил облаченный в форму фельдфебеля старшина, не сводя с этой тульи глаз и все пытаясь прикусить несуществующий ус.

Когда шофер нетерпеливо засигналил, Крутицын с деланным безразличем отвернулся, хотя это, признаться, далось ему нелегко.

— Спокойно, ребята, будем действовать наверняка. Пускай кто-нибудь выйдет из машины, — прошептал он, видя как побелели от волнения лица товарищей, как напрягся готовый к броску Брестский, как, словно бы невзначай, взялся за ремень автомата Чибисов.

По негласному, как-то само собой установившемуся в их трио правилу, в момент захвата главным становился не капитан, а старшина. И сейчас именно он должен был решать, когда начинать финальный акт разыгрываемого на дороге спектакля.

Из машины тем временем выбрался ничего не подозревающий шофер в помятом мундире и, щурясь от летящей в лицо дождевой пыли, скорым шагом направился к разведчикам.

— Щас-щас, щас-щас, — нервно скребли за его спиной, то ли грозя, то ли что-то обещая, неугомонные «дворники»…

7

По лесной дороге идут четверо. Идут след в след, мягко, неслышно, и лишь один их них то и дело сбивается с шага, пыхтит и боязливо косится назад, ожидая грубого тычка в спину; во рту у него кляп, а руки связаны за спиной. Это пленник, «язык», ценный груз и цель всей операции — немецкий штабной офицер. Он все еще никак не может прийти в себя, все еще прокручивает в голове произошедшее…

Всего лишь несколько часов назад, удобно расположившись на заднем сиденье черного «хорьха», немец торопился в штаб дивизии со срочным поручением. С одной стороны дороги проносился неприветливый, полный враждебного сумрака лес, с другой — тянулся задернутый дождем пейзаж Среднерусской возвышенности. Хотя ничего возвышенного, на взгляд офицера, в нем не было, то ли дело альпийские луга или заснеженные, полные холодного величия вершины его родины… Но мысль о доме не успела полностью завладеть его мыслями — водитель вдруг стал притормаживать и через мгновение остановился вовсе.

Путь был закрыт: поперек дороги лежало дерево, около которого стояло несколько солдат. Надо отметить, что ни поваленное дерево, ни сами солдаты не вызвали у сидящих в машине ни малейшего подозрения: солдаты как солдаты, а что касается дерева, то прошлой ночью на дорогах из-за сильного ветра было много поваленных деревьев, и кое-где еще продолжались работы команды по расчистке завалов. При виде препятствия у офицера, правда, вырвалось досадливое восклицание, ибо дело было срочное и непредвиденная задержка никак не входила в его планы. Он приказал шоферу посигналить, чтобы побудить стоящих на дороге действовать быстрее, но ни сигнал, ни вид штабной машины, однако, не произвели на них ровным счетом никакого впечатления: солдаты как стояли, так и продолжали стоять, не выказывая никакого стремления побыстрее устранить препятствие, а руководивший ими фельдфебель взял и вовсе повернулся к машине спиной.

— Эт-то черт знает что! Что они себе позволяют! — все больше распаляясь, вскричал офицер и тут же приказал шоферу выйти и поторопить солдат.

— Это, наверное, фронтовики, окопники, герр капитан, — высказал предположение шофер, со вздохом вылезая из машины. — Они недолюбливают штабных.

Последнюю фразу он благоразумно произнес себе под нос, и офицер ее не расслышал. Все более наливаясь краской недовольства, он смотрел, как шофер подошел к возглавлявшему дорожную команду фельдфебелю и что-то сказал. Фельдфебель покосился в сторону машины, согласно кивнул и, подав солдатам какой-то знак рукой, при этом шофер вдруг как-то неестественно вытянулся и остался стоять на месте, неторопливым шагом направился к машине.

Как только он приблизился, штабист опустил стекло. Чаша его гнева уже переполнилась, и он тут же излил ее на подошедшего фельдфебеля:

— Что вы себе позволяете! Вы же видите, что это штабная машина! — брызгая слюной, кричал он в насмешливое лицо фельдфебеля, все более распаляясь от собственного крика и невозмутимости стоящего. — Номер твоей части, солдат?! У меня важное поручение, а вы задерживаете мой проезд. Немедленно освободить дорогу!..

Фельдфебель только ухмыльнулся в ответ, его васильковые глаза после слов «важное поручение» буквально залучились от счастья.

— Герр офицер, попрошу вас выйти из машины и, пожалуйста, без глупостей!

Тут только штабист заметил наставленное на него пистолетное дуло и испытал приступ мгновенного озарения. И возмутительная медлительность солдат, и как-то неестественно застывший около них шофер — все вдруг сложилось в единую страшную для него картину.

Он затравленно обернулся назад, бросил взгляд вперед: за завал, но дорога, как назло, была пустынна. В смятенной голове его зашумело, и он едва не лишился чувств, но мысль о том, что у него в портфеле лежат важные документы, которые не должны попасть в руки к врагу, не дала ему раскиснуть.

— Да-да, конечно, — пробормотал он, лихорадочно ища выход. Черт! Хоть бы какая-нибудь машина проехала. Рука его медленно скользнула к кобуре, но этот жест не остался незамеченным.

— Я же сказал без глупостей! — рявкнул вдруг фельдфебель, бесцеремонно распахивая дверь и приставляя пистолет к бархатному околышу щегольской фуражки несчастного штабиста. — Быстрее!

Офицеру ничего не оставалось, как выбраться из машины. Портфель с документами он, правда, предусмотрительно «забыл» на сиденьи, но это не укрылось от васильковых глаз проклятого фельдфебеля.

— И портфельчик не забудьте, — ласково напомнил он штабисту, ловко обезоруживая его свободной рукой, и, когда тот исполнил «просьбу», скомандовал. — А теперь бегом к лесу и без глупостей!

Немец послушно прыгнул с дороги в кювет и затрусил к недалеким терновым зарослям.

Сзади тяжело забухал сапогами фельдфебель. На ходу он что-то по-русски крикнул остальным, но офицер, как ни интересовало его происходящее на дороге, побоялся оглянуться и сейчас видел перед собой только приближающуюся с каждым шагом стену леса.

На опушке их нагнали двое других. К ужасу штабиста, шофера с ними не было…

8

Переменчива летом погода. Вот только что был дождь и туман, как внезапно из-за разошедшейся в сторону серой пелены брызнуло ослепительное солнце. И в тот миг, когда оно властно и радостно прорвалось наконец к земле, даря свет и надежду, и невольное, глупое в данных обстоятельствах, предчувствие счастья, капитан Федор Чибисов, спешащий во главе своей разведгруппы назад к линии фронта, вдруг подумал о Лене…

«Лена, Леночка, Ленуля… Единственная, маленькая моя». Мысль о жене преследовала капитана Чибисова неотступно все три года войны, и не раз обманывалось, сжималось в предчувствии счастливой встречи сердце, когда на бесконечных военных дорогах звонкий девичий смех, внезапно вырвавшийся из кабины проносящегося навстречу грузовика, или нежный профиль молоденькой регулировщицы напоминали ему Лену. Но лишь только напоминали…

Уже три года не было у капитана никаких сведений о жене. Вместо сведений — догадки, вместо отобранной в плену фотокарточки — воспоминания. Оставляя ночным кошмарам то страшное утро 22 июня, услужливая память заботливо высвечивала, берегла от забвения самый первый день их встречи — солнечный и счастливый майский день 1940 года.

Глотая пастью теплый летний воздух, щенок с непропорционально большими лапами и большими же, стоящими торчком ушами почти летел над тротуаром, весь отдавшись сладостному, свободному бегу. Следом покорной змейкой волочился поводок.

— Ой, держите его! Пожалуйста, держите! Там же машины! — кричала девушка, выскочившая вслед за щенком из-под арки большого серого дома с гранитной облицовкой.

Реакция Федора Чибисова, курсанта последнего курса Московского пограничного училища войск НКВД, что в этот момент проходил со своими товарищами мимо, была мгновенной. Бросившись наперерез, он одной ладонью мягко, но решительно остановил радостного беглеца, а другой — ловко подхватил под теплое брюшко и прижал к себе, еще не подозревая, что это сама судьба сейчас выбежала ему навстречу. Щенок взвизгнул и дернулся, намереваясь цапнуть обидчика, но тщетно — поймавшие его руки свое дело знали и подобную попытку немедленно пресекли мягким почесыванием за ушами. К этому времени подоспела хозяйка.

— Ой, спасибо вам, товарищ! — сказала она, раскрасневшаяся то ли от бега, то ли от смущения, осторожно принимая щенка. Маленький беглец, видимо, чувствуя себя виноватым, тут же лизнул девушку в нос и, посчитав извинение вполне достаточным, зевнул протяжно и с удовольствием, показав Чибисову свое розовое нёбо и длинный трепещущий лепесток языка. От девичьего платья пахло недавно отутюженной тканью и еще чем-то неуловимо нежным, фиалковым. Зеленые глаза с приязнью смотрели на собеседника. И только глянул в эти глаза курсант, как сразу же отодвинулась и пропала куда-то шумная, звенящая трамваями улица, и сам огромный, охваченный весной город, и ждущие рядом товарищи тоже вдруг куда-то пропали, а в голове промелькнуло: «Нельзя! Нельзя вот так просто уйти!», и побежал холодок внизу живота, как перед прыжком с крутого берега в воду.

— Ни за что не скажу вам «пожалуйста», если вы откажетесь съесть со мной мороженное в кафе, — словно со стороны услышал он свой нарочито строгий голос и, как бы подчеркивая сказанное, бросил ладонь к околышу фуражки. Лицо и шею девушки снова залило румянцем, и курсанту показалось, что она уже более внимательно посмотрели на него. «А что если откажется?» — не на шутку испугался он, но девушка неожиданно согласилась и в глазах ее Федор заметил веселые искорки.

— Подождите меня здесь, я только Цезаря занесу. Хорошо?

Вместо ответа, поскольку в горле у него сразу же пересохло, а сердце забилось, как сумасшедшее, курсант только козырнул. Со стороны, наверное, он смотрелся довольно-таки глупо. Девушка ободряюще улыбнулась и, прижимая к себе длинноухого Цезаря — с каким удовольствием Федор поменялся бы сейчас со щенком местами, — быстрым шагом направилась к дому. Через мгновение ее тоненькая фигурка скрылась в арке, бойко удаляющимся пунктиром простучали каблучки, и где-то в глубине двора-колодца тяжело стукнула входная дверь.

— Ну, ты, Чибис, даешь!..

— Вот это по-военному: бац и сразу в дамки!..

— Хорошенькая… — услышал он вдруг за спиной и тут только вспомнил о товарищах, об увольнительной и планах посмотреть новый фильм.

— Все, ребята, езжайте в кино. Без меня, — резко оборвал товарищей Федор, всем своим видом показывая, что разговор закончен.

Кто-то из курсантов пропел:

— «Отряд не заметил потери бойца…»

— Эх, пропал казак! — пошутил другой, но Чибисов так зыркнул на шутника, что тот сразу же принял отстраненно-суровый вид и замаршировал прочь, звучно впечатывая в горячий асфальт каждый свой шаг. За ним зашагали и остальные. Уже отойдя на приличное расстояние, курсанты вдруг разразились веселым гоготом. Федор погрозил им кулаком, но тут из арки вновь выпорхнула девушка и он сразу же забыл о своих товарищах.

Ее звали Лена.

В летнем кафе, где, по счастью, нашелся свободный столик, к ним сразу же подскочил лоснящийся от жары официант:

— Чего желает ваша дама? Что будет заказывать товарищ командир? — профессионально потрафляя молодому самолюбию, промурлыкал он, беспрестанно растягивая в улыбке толстые губы, в то время как черные, словно маслины, глаза его то и дело испуганно косили на курсантские петлички Чибисова. Заказ — два мороженых и лимонад — был выполнен почти мгновенно.

Рассеянно тыкая ложечкой в оплывающий шарик пломбира, Федор неожиданно для себя взял и рассказал Лене всю свою жизнь.

Хотя, что там было особенно рассказывать? Жизнь как жизнь. Родился, учился, после школы поступил в пограничное училище, чтобы стать таким же, каким был его отец-пограничник, погибший в стычке с басмачами в далеком, почти мифическом Туркестане… И посреди своего рассказа, бог знает от чего (хотя, быть может, причиной тому была майская жара или внимательные девичьи глаза, что, словно два зеленых омута, затягивали его все глубже и глубже), привиделся ему вдруг ослепительно-пломбирный под лучами летнего солнца вокзал какого-то приграничного городка, и в окне прибывающего поезда — Лена… Картинка была настолько яркой, что Федор даже зажмурился и мысленно пожелал: «Да, будет так!», окончательно позабыв и про исходящий пузырьками лимонад и мороженое.

Через месяц они поженились, а вскоре новоиспеченный лейтенант Федор Чибисов был направлен для прохождения службы в Западный пограничный округ. Точнее, в приграничную крепость города Бреста. К месту службы, правда, Федор поехал один. Лена осталась в Москве заканчивать педагогическое училище. Целый год они писали друг другу полные любви и нежности письма, и раз в неделю, когда Чибисов вырывался в город на переговорный пункт, слышали голоса друг друга и мечтали о встрече, нетерпеливо считая кажущиеся бесконечными дни.

А потом все было так, как представлялось ему когда-то: и залитый солнцем перрон приграничного городка, и охапка цветов, купленная тут же на вокзале у какой-то загорелой до черноты бабули, и тоненькая женщина в окне вагона — его жена. Терпкий аромат полевых цветов, смешанный со сладковатым запахом нагретых солнцем шпал, с того июньского дня навсегда остался для него запахом счастья, запахом встречи.

Судьба, словно сжалившись, подарила им целый вечер и ночь, а потом… Потом уже не было ничего, кроме смерти и ненависти, и неохватного, затянувшего, кажется, весь белый свет горя. И где-то там — его хрупкая, маленькая Лена…

Но Чибисов до конца надеялся на чудо. В сентябре, стремясь хоть что-то узнать о жене, он отправил несколько писем на адрес ее родителей в Москву. Написанный Лениной мамой ответ нашел его только спустя два месяца. Этот коротенький, звучащий немым упреком ответ Чибисов знал наизусть и до сих пор хранил в нагрудном кармане своей гимнастерки, как талисман, как призрачную, связывающую с женой ниточку: «Федор, спасибо вам за письмо. Ведь благодаря вам мы хоть что-то узнали о судьбе нашей единственной дочери, с которой у нас нет никакой связи, с тех нор как она уехала к вам в Брест. И, пожалуйста, не вините себя. Я понимаю, что вы ничего не могли сделать в той ситуации. Будем молиться, чтобы все с нашей Леночкой было в порядке. Берегите себя.

P. S. Если вдруг у вас будут какие-то известия, обязательно дайте нам знать».

Но известий, увы, вот уже третий год, не было…

— Товарищ гвардии капитан, падает! — закричал вдруг замыкающий группу Брестский, указывая на небо. Сквозь переплетение веток на фоне синего неба была хорошо видна падающая на лес краснозвездная машина.

Все сразу остановились.

Через мгновение лес словно выдохнул, принимая на себя удар, и наступила гнетущая тишина. Замолкли даже невидимые в ветвях птицы.

Крутицын и Брестский, не сговариваясь, мол, ждем дальнейших приказаний, командир, посмотрели на Чибисова. «Самое простое, — подумал в этот момент капитан, — дать команду продолжать движение».

Каждый человеческий шаг имеет свои последствия, а тем более шаг непредусмотренный, так сказать лишний, отступающий от выбранного маршрута. Их обратный путь уже давно был просчитан и мысленно проделан сотни раз. Конечно, и на этом пути были возможны всякие непредвиденные обстоятельства, но это был их путь, который они были обязаны пройти до конца, и все остальное их не касалось. Вернее, не должно было касаться, кроме как доставить в штаб дивизии особо ценного «языка». Ввиду малочисленности группы они просто не имели права делать этот лишний, отступающий от маршрута шаг. Случись что, и вся операция будет поставлена под удар.

«Приказываю продолжать движение… Приказываю…» — эти слова так и вертелись на языке у капитана, но что-то все время мешало произнести их вслух. Может, виной тому были так неожиданно, так ласково выглянувшее из-за серой пелены солнце или воспоминания о Лене. Чибисов вдруг подумал, что уйти, не попытавшись разыскать упавший самолет, — а вдруг кто-нибудь там остался в живых и нуждается в помощи, — будет подло. Подумал и принял окончательное решение.

— Брестский, остаешься с пленным. Замаскируйся и жди нашего возвращения. Если до утра не вернемся или в случае малейшей опасности, приказываю уходить вместе с пленным к линии фронта. А в случае невозможности перехода немца уничтожить и выбираться к своим одному. Сергей Евграфович, за мной!

И первым рванул в сторону упавшего самолета. В голове капитана в этот момент мелькнуло, что надо было взять с собой не старшину, а Брестского — он все-таки помоложе. Но со старшиной Чибисов всегда чувствовал себя как-то уверенней…

9

Полковник Ободинский пришел в себя от страшной, пронизавшей все тело боли, которая мгновенно вырвала его из пучины беспамятства, и он тут же вспомнил и свое падение, и удар, и последовавший за этим мрак.

«Значит, все-таки живой…»

— Живой? — эхом долетело вдруг откуда-то снизу, и полковник уже было подумал, что вопрос этот прозвучал в его затуманенной болью голове, как чей-то явно звучащий извне голос ответил с натугой:

— Живой, живой. Этот точно живой, только, похоже здорово расшибся. Ух, ты! Тяжелый черт…

Звучащий над полковником голос имел явно прямое отношение к тем немилосердно вцепившимся в его подмышки клещам, что упорно тащили его из кабины самолета. Сквозь черные, застилающие взгляд клочья полковник вдруг различил над собой молодое, красное от натуги лицо и окончательно понял, что это не бред. Потом лицо вдруг куда-то исчезло, и пронзенный очередной порцией боли представитель штаба почувствовал, что его куда-то спускают со словами:

— Сергей Евграфович, принимай!

— Так, давай, давай… острожно… — отозвался голос снизу, и прежде чем вездесущая боль снова не высверлила из полковника все остальные чувства и мысли, в голове мелькнуло: «Говорят по-русски — это уже хорошо».

Когда через миг Ободинский вновь открыл глаза, то вдруг ясно увидел далеко впереди, сквозь редкий частокол растущих на опушке леса деревьев, серый немецкий бронетранспортер и несколько мотоциклеток, пока еще беззвучно катящихся по петляющей меж полей дороге. Судя по всему, они катились по его душу.

— Немцы… — выдохнул он в тот момент, когда его уже подхватывал одетый в форму вермахта голубоглазый немолодой человек. «Сергей Евграфович, — догадался штабист, а в голове его тревожно застучало. — Позвольте, а почему на этом Сергее Евграфовиче немецкая форма? Неужели „власовцы“? Ждут тех, что на дороге…»

— Не бойтесь. Мы не немцы, товарищ полковник, мы разведчики, — тут же отозвались сверху, а потом, видимо что-то сообразив, добавили: — А на форму не обращайте внимания — это так, для маскировки…

— Немцы, — упрямо повторил Ободинский.

— Сергей Евграфович, и действительно немцы. Вон там, на дороге! — с тревогой воскликнули над головой полковника. — Быстрее…

Полковник тут же ухнул в болевой, непроглядный омут, а когда очнулся, оказался лежащим на плащ-палатке, которую, тяжело дыша, тащили те двое: молодой и голубоглазый Сергей Евграфович. Со стороны дороги стремительно нарастало мотоциклетное тарахтенье. В этот момент полковнику наконец удалось приподнять голову, и он успел разглядеть свой самолет, или, вернее, то, что от него осталось.

У-2 был уже без крыльев и издали напоминал вдавленную в землю сигару. Дерево, в которое он уперся хвостовой частью, не дало ему рухнуть на землю всем корпусом. Рядом с самолетом что-то темнело. «Летчик», — догадался полковник, в изнеможении откидываясь назад и закрывая глаза.

— Сумка… Где моя сумка? — вспомнил вдруг он, скрипнув зубами от нестерпимой боли.

— Всё здесь. Не… беспокойтесь… — успокоил его голубоглазый, с хрустом вламываясь в какие-то кусты.

Судя по крикам и беспорядочным выстрелам со стороны дороги, их все-таки заметили…

10

Брестский расположился с пленным немцем на краю густо заросшего орешником овражка, недалеко от того места, где расстался с товарищами. Кусты надежно укрывали его от посторонних глаз. На всякий случай он связал немцу и ноги, уложил «языка» на землю и приготовился ждать.

Примерно через час в стороне, куда ушли в поисках упавшего самолета капитан и старшина, вдруг послышалась стрельба. И хотя звучала она далеко и недолго, сразу насторожившийся Брестский уже всерьез подумывал о том, чтобы прирезать немца и идти на выручку своим, несмотря на полученный от Чибисова приказ. Дима даже достал из-за голенища трофейную эсэсовскую финку с черепом на конце рукоятки (глаза немца при этом испуганно расширились, он глухо замычал и задергался), как вдруг запыхавшийся голос Чибисова негромко позвал:

— Хохлатов, ты здесь?

— Товарищ капитан… — радостно отозвался Брестский, вылезая из своего укрытия.

— Быстрее хватай «языка» и уходим! Немцы на хвосте!..

— Есть. — отозвался Дима и проворно юркнул в кусты.