Музыка для богатых Рогоза Юрий

Вот это было совсем не больно. Мир просто выключился, как телевизор. Если нажать кнопку на пульте…

***

У боли был цвет. Темно-красный, как у запекшейся крови или кожуры граната. А кроме боли, бесконечной и удушливо-густой, в мире не было вообще ничего…

Она пульсировала и сгущалась, становясь невыносимой. И отступала, только когда начинали звучать приглушенные, словно рождающиеся в другой, соседней реальности глухие удары и вскрики. Боль боялась их, но не исчезала, а словно отшатывалась, затаившись поблизости, чтобы вновь нахлынуть острой мукой, как только наступит тишина. Поэтому Никита (если это был он, а не истерзанный лоскут вечности, застывший в багровом сиропе страдания) умолял бубен и голос, чтобы они не уходили.

И они не уходили. А если вдруг смолкали на несколько минут, то тут же возвращались снова, чтобы отогнать боль, как взбесившуюся собаку.

Это было похоже на поединок. Только у боли в запасе была вечность, и еще она не знала усталости. А гулкое добро держалось из последних сил, это чувствовалось. Как чувствовалось и то, что нельзя ни заснуть, ни умереть, потому что это будет значить, что цвет гранатовой кожуры победил, и мука будет вечной, если захочет…

Поединок длился долгую тысячу лет, хотя никаких лет там, в мире страдания, конечно же не было. Боль ушла быстро и неожиданно, как только поняла, что ей не победить. И в тот же миг исчезла темно-кровавая душная вечность.

Никита жадно хватал ртом весенний воздух, пахнущий сиренью, жасмином и горем. Кресты и обелиски призраками проступали сквозь молодые заросли. Луна над головой была огромной и темной, как отравленный апельсин…

Удары бубна и причитания изменились. Теперь они были дорогой. Узкой тропинкой между рядами могил. И Никита послушно пошел по ней, лунной и знакомой. И не ошибся.

Оградки не было. Холмик на Настиной могиле скрывала мешанина мертвых цветов, чужая сирень тянула к нему непрошеные душистые ветви, девушка на фотографии была живой и не похожей на его Настю…

Никита сел на старую покосившуюся скамейку и решил, что никогда не уйдет отсюда. Но удары бубна вдруг стали частыми и оглушительными, и он вскинул голову, вглядываясь в темноту.

Она была здесь – напряженная, как струна, фигурка в детском платье, замершая в проходе между могилами. Но как только Никита заметил ее, резко отвернулась и быстро зашагала по золотистой от луны тропинке прочь, в чернеющие заросли. Никита бросился следом. Он бежал быстро, но детская фигурка никак не приближалась, продолжая маячить далеко впереди, словно заколдованная. И все же он догнал ее, упав на колени, схватил за худые, обтянутые ситцем плечи, развернул…

У нее было лицо тридцатилетней женщины. Губы напоминали косой шрам. Злые глаза не знали, что такое прощение.

А бубен и гортанные всхлипы звучали уже не просто громко – они, слышные ему одному и никому больше, громыхали над старым кладбищем, над огромным, задыхающимся от весны миром и знали все о жизни и смерти…

Никита не произнес ни слова. Он, все так же стоя на коленях, рванул незнакомку к себе, обхватил руками, прижался к худому детскому телу, крупно вздрагивая от слез. Оглушенный и нездешний, он не просил у нее пощады. Он просил жалости и защиты, как ребенок – потерявшийся, осиротевший и напуганный.

Она не оттолкнула его. Но и не пошевелилась. Маленькая статуя в ситцевом платьице. Фея украденного женского счастья.

«Конечно же… Она никогда не сможет простить меня…» – со спокойным горем подумал Никита.

И тут фигурка пошевелилась. И заговорила. Ладошка, гладившая Никиту по волосам, была детская-детская, а голос – наоборот, очень взрослый, со скорбной хрипотцой…

– Как же ты с этим жить собрался? А?..

И она, вдруг резко оттолкнув Никиту, развернулась и шагнула в ночь. А он, рухнув спиной на землю, заорал – хрипло и оглушительно, как не кричал еще никогда в жизни. Ему казалось – он ослеп и умер от обрушившейся на него боли – огромной, как мир, и слишком страшной, чтобы существовать на самом деле.

Все еще лежа и зайдясь в вопле, Никита провел ладонью по груди, ожидая нащупать кровавое месиво.

Раны не было. Даже рубашка была целой.

Но еще не перестав кричать, он уже знал, что произошло. За миг до того, как исчезнуть, маленькая девушка с лицом тридцатилетней женщины с хрустом выдернула из его дергающегося в кровавой муке сердца толстый и узловатый сучок вечного проклятия…

– Ну шо, вроде выйшло… Заходите усе… – прозвучало где-то совсем рядом. – Тики цэе ненадолго…

Знакомый голос произнес эти слова устало и буднично, с мягким украинским акцентом.

Никита удивился, что дождя не было, а земля, на которой он лежит, – совсем мокрая. И в ту же секунду понял, что лежит не на земле, а на подушке, намокшей от его собственных счастливых слез.

– Неужели получилось? – встревоженно спросил еще один знакомый голос. – Ты уверен?

– Та не сомневайся, Ароныч, шо ж я, брехать тебе буду?.. – ответил первый. – Ух, взопрел я – страшнэ дело… Помытыся трэба…

– Молоток, Харалдай! – прозвенел другой, молодой голос.

– Та не ори, Витя, я ж, кажется, просыв…

Еще – Никита успел ясно почувствовать это прежде, чем отключился, – рядом была женщина. Но она ничего не сказала. Лишь осторожно поправила одеяло на его груди – еще тупо ноющей, но уже полной забытого чувства легкости и огромного счастья…

Через двенадцать дней он был уже в своем прежнем мире – полулежал, почти сидел, облокотившись на две большие, уютно хрустящие подушки – на большом столе в центре гостиной Харалдая. Стол был грубым, сколоченным из толстых досок, но, накрытый таким же, как подушки, хрустящим матрасом, набитым сухими травами, казался теплым и совсем не жестким.

«Интересно, сколько времени прошло? – без испуга подумал Никита. – Месяц? Год?..» Он так прекрасно себя чувствовал, что ему было все равно.

Бившее в окна солнце было неестественно, забыто ярким, а сидящие вокруг обитатели пентхауса смотрели на него с добротой и облегчением, как взрослые – на спасенного ребенка, напугавшего всех высокой температурой.

Почему-то первым, что отметил Никита, было то, что Шон уже не казалась убитой горем. И еще – что она похудела. А похудев, стала очень похожей на англичанку, причем самую типичную. На покойную леди Диану. Точно такие девушки толпами шли ему навстречу во время его давних лондонских прогулок.

Витек тоже немного осунулся, но, в отличие от подружки, лучше выглядеть не стал. Он по-прежнему был похож на пехотного капитана, но теперь – на уже побывавшего на фронте.

Харалдай в спортивных штанах и футболке и Марик в каких-то неимоверных джинсах и косоворотке от Армани были прежними. Время их не коснулось.

– Ну як ты, Никита? – мягко спросил шаман, подойдя и положив пухлую пролетарскую ладонь на Никитину грудь.

Никита впервые в жизни понял, почму целуют руки благодетелям и священникам. Раньше эта процедура (особенно когда речь шла о двух мужчинах) казалась ему диковатой и унизительной. А сейчас он сам почувствовал простое и ясное желание поцеловать грубую руку шамана. Но вместо этого просто накрыл ее своей ладонью.

– Как я? Харалдай, милый… Это ты спрашиваешь, как я?.. Да я… так, как ты сделал! Ты, слышишь? Господи, мне так хорошо в жизни не было! Прямо чудо какое-то!.. Ты – не шаман, нет. Ты – волшебник, ты – спаситель, ты…

– Да шо ты, Никита, у самом деле… – смущенно потупился шаман и убрал руку. – Заканчивай эти дела… Я тоби уже давно говорыв: давай, давай, так ты ж сам…

– Я – идиот, да… – счастливо выдохнул Никита. – Был идиотом…

Он не просто чувствовал себя хорошо. Его прошедшее через муки и колдовство тело вспомнило вдруг все – счастливую ясность мыслей, упругость каждой молодой мышцы, желание быть стремительным и сильным. И забыло, что можно чувствовать себя иначе.

«Так, наверное, радуются жизни молодые волки, – почему-то подумал Никита. – Откровенно и жадно, без дополнительных причин. И они правы…»

Он глянул на Марика, и тот улыбнулся ему – очень тепло, но все равно иронично. Наверное, по-другому он просто не умел.

Шон и Витек ерзали на стульях и обменивались заговорщицкими взглядами.

– Ну, Харалдайчик, милый, ну можно уже?.. – протянула англичанка.

– Ну давай. Шо из вами делать… – добродушно выдохнул шаман.

Шон вскочила, что-то неловко пряча за спиной, в секунду оказалась рядом и со смешной торжественностью спросила:

– Ну что, ты готов?

– Готов. – Никита понятия не имел, о чем идет речь. Просто он был готов ко всему.

Радостно-взволнованная Шон выудила из-за спины довольно большое прямоугольное зеркало, и Никита увидел в нем незнакомого молодого человека – коротко стриженные волосы, мужественные складки вдоль покрытых щетиной худых щек, несколько свежих шрамов – в углу рта и на брови, жестко-свинцовое выражение спокойных глаз. Никита никогда не видел раньше этого парня, но тот нравился ему куда больше, чем он сам, прежний Никита.

– Мальчик вздрогнул и как-то сразу стал старше… – насмешливо нарушил затянувшуюся тишину Марик.

– Не слушай Циммершлюза, Иваныч! – отчеканил Витек. – Нормально выглядишь! Как правильный русский пацан!

– Да, круто… – мягко улыбнулась Шон, и Никита снова отметил, как она похорошела.

Правильный русский пацан в зеркале улыбнулся. Зубы у него были нереально, по-голливудски правильными. Ровные, белоснежные, с хищными искорками на кончиках клыков.

– И зубы?! – Никита потрясенно посмотрел на Харалдая.

– Та не, ты шо… – потупился тот. – Цэ Ароныч из якоись супермодной клиники бригаду водил. Четыре дня шось пиляли, меряли… А я только цэе… анестезию обеспечивал…

– Все как один – маланцы, – уточнил Витек.

– Цэ точно, денег узяли – хай Бог мылуе!.. – со вздохом согласился Харалдай.

– О, начинается! Они просто завидуют, маэстро, не обращайте внимания. Да и вообще, в обществе рыночного соцреализма кто не кусает – тот не живет! – весело отозвался Марик, доставая свою коричневую сигарету.

– Ой, не, Ароныч, извиняй… – всполошился шаман. – Курыть – туды, у корыдор… Да й вообще, цэе… больному покой нужен…

Он снова оказался рядом, на этот раз – с крупным аптечным бутылем, в котором вязко перекатывалась жидкость цвета недавней Никитиной боли.

– Давай, Никита, як я учил, два глотка…

– Бурхун-тэге? – успел спросить Никита, прежде чем послушно припасть к горлышку.

– Та не, цэ так, лекарство…

Шаман ответил отчетливо, но почему-то тихо, словно издалека. Но до того, как второй глоток густого сладкого зелья успел сползти в зажившую душу Никиты, он уже спал.

Когда он проснулся, рядом сидел Циммершлюз. И это было лучшее, что могло произойти, потому что у Никиты накопилось множество вопросов. И почему-то ему казалось, что еврей знает ответы на каждый из них.

– Марик, что это было? Прям мыльная опера какая-то… Только с кровавым концом.

– А ты что думал, – ухмыльнулся Циммершлюз, – мыльные оперы бразильские сценаристы сочиняют? За низкий прайс и для наименее начитанной части человечества, занятой в сельском хозяйстве? Не все так просто… На самом деле низких и дешевых сюжетов в мире намного больше, чем возвышенных и сложных. Это как с телефонами «Вирту», – добавил он для полной ясности. – Настоящих – единицы, а фальшивки – на каждом углу продаются…

– Да я не о страстях даже, – задумчиво произнес Никита.

Это было правдой. Недавние порывы души вспоминались, как собственная мрачная придурь, а о самой близости с неестественно загорелой потной самкой он старался вообще не думать.

– Я совсем о другом, – уверенно продолжил Никита, заметив, что голос у него тоже изменился, стал уверенно-жестковатым, без прежних ватных ноток. – Там, в лесу, меня не убили только потому, что Коржов увидел фотографию моей матери. Не смейся, я серьезно… Я, конечно, уже никакой был, но это помню отчетливо…

Марик снисходительно поморщился.

– Слушай, Никита, не путай меня, ладно? Я по мировоззрению соцреалист-романтик, ты знаешь. И разная там йога меня только сбивает…

– О’кей, – оборвал его Никита. – Говорю тебе как соцреалисту: мне кажется, он знал мою мать. Коржов в смысле.

– Знал, не знал, – пожал плечами Циммершлюз, – мы уже не узнаем. Мы с ним договор заключили. Я тут, пока ты от мигрени лечился, кое-какую работу провел, сам понимаешь. Людей серьезных привлек, перетерли…

– Договор? – удивился Никита. – Какой еще договор?

– Вполне нормальный, как по мне. Он тебя не преследует, ты не мстишь и не ищешь встреч с ним…

– Встреч?! Издеваешься… На кой он мне?

– Вот именно… Да, чуть не забыл, если встречаетесь в общественных местах, делаете вид, что незнакомы. А вот насчет его супруги никаких договоренностей нет, – добавил Марик, хоть Никита его не спрашивал. – Он всем говорит, что за границу ее отправил. Надолго. Хотя лично я думаю – зарыл где-нибудь в лесу. Может, даже в той самой яме, что для тебя заготовил. Чтобы лишнюю не копать. Коржов – мужик хозяйственный…

– Ясно… – подытожил Никита. – Слушай, а почему у меня ощущение, что я вообще другим стал?

– Так у всех такое ощущение. Мы с ребятами час назад об этом говорили. Ты стал другим, Никита, – очень серьезно произнес Марик. – Сильнее, спокойней, правильней. Без всякой дури в голове и в душе… Мне лично нравится!

– Мне тоже нравится, – признался Никита, – вот только… Почему мне кажется, что бабушка не так близко, как была раньше?

– Ну… – протянул Циммершлюз. – А чего ж ты ждал? Ты сам жил, как призрак, да еще и плохим отечественным коксом баловался, прости, что напоминаю. Потому тебя призраки и окружали. А теперь все они стали просто памятью. Кто светлой, кто – не очень…

– И это все что – Харалдай сделал?

– А кто же еще? Ты даешь… Я же тебе говорил – он из первых целителей Москвы! Это тебе повезло просто, что вы – соседи. Да и любит он тебя…

Никита задумался.

– Что еще непонятно? – насмешливо спросил Марик.

– Да все понятно, – ответил новый Никита. – Хотя смотри… Мне показалось, Харалдай меня лечил от… ну, от разбитой морды…

– Можно и так сказать, – кивнул Циммершлюз. – Выглядел ты нерадостно… Шон даже стошнило. Только ей не говори, что я рассказал, ладно?

– Ладно. Но я о другом. Во мне больше нет никаких проклятий, Марик, серьезно… Представляешь?

– А ты чего хотел? Шаман и так от тебя трое суток не отходил. А у него час приема больше, чем твое выступление, стоит. Вот он заодно и эти твои интеллигентские чакры прочистил. Ну, примерно как хирург, когда пулю вынимает, может заодно аппендикс вырезать. Как говорится, чтобы два раза не вставать… И слушай, хватит о грустном. Хочешь водки с икорочкой? Давай! Пока Харалдая нет…

– А где он, кстати?

– В гомеопатическую аптеку поехал. Травок прикупить. Так что успеем… Ты, кстати, помнишь, что собственный день рождения проспал? Сегодня уже одиннадцатое мая.

– Ой, нет… – Никита, как в детстве, ощутил светлую радость, хотя уже много лет ненавидел этот день, с клацаньем отсчитывающий еще один прожитый впустую кусок жизни.

– Поздравляю! – Марик, встав, нагнулся к щеке Никиты, кольнул его острой душистой щетиной, с улыбкой выпрямился. – Подарки у тебя в гостиной лежат, потом посмотришь. А вот застольничать без тебя бойцы отказались. Хоть я лично предлагал, если честно… Ладно, спи. Раз ты водки с икрой не хочешь, значит – еще не до конца вылечился, шаман прав…

И Марик пошел к двери, но на пороге оглянулся:

– Да, совсем забыл: тебе восьмого твоя подружка звонила, Полина.

От удивления Никита даже приподнялся на подушках.

– Полина?! А как она узнала те…

– А вот в свои личные шашни меня не впутывайте, маэстро, – с игривой категоричностью вскинул ладони Марик. – Я тут ни при чем. Могу только высказать свое мнение, если оно вас, конечно, интересует…

– Не интересует, – беззлобно отрезал Никита.

– Тогда назло выскажу, – улыбнулся с порога Марик. – Как человек с большим порочным опытом, я по-прежнему убежден, что светлая влюбленность милой девушки куда драгоценнее, чем мутная страсть роковой бляди. Особенно если эта блядь – чужая жена….

После ухода Циммершлюза Никита пытался уснуть, но у него не получилось.

Сначала он от скуки начал рассматривать гостиную шамана. Тот жил в огромной квартире, как штукатур, которого наняли делать ремонт. Его одежда двумя аккуратными стопками лежала у стены, пучки трав и склянки с жидкостями так плотно жались друг к другу на подоконнике, словно боялись занять лишний хозяйский метр. Спал Харалдай на лежавшем в углу недалеко от двери самодельном матрасе – явно травяном, как и тот, на котором лежал сам Никита. Даже огромный и цветастый шаманский костюм висел не в шкафу, а прямо на стене, на деревянных плечиках. Страшной рогатой маски видно не было. Ее шаман явно прятал, чтобы не шокировать особо впечатлительных пациентов.

Поворочавшись минут пятнадцать, Никита откинул одеяло и слез со стола, решив пробраться в свою комнату.

Дело было даже не в подарках, которые хотелось рассмотреть (после смерти бабушки его ни разу не поздравляли с днем рождения). Просто его вдруг начала беспокоить мысль, что он уже никогда не сможет играть свою, прежнюю, музыку. Как ни крути, все ценное в ней – непостижимой и потусторонней – было соткано из боли и тоски того, бывшего Никиты, и новый Никита хотел убедиться, что Бог не отобрал у него главный и единственный дар в обмен на налитое упругостью тело и ясный, как прицел винтовки, взгляд на мир.

Босиком и в одних трусах новый Никита прошлепал по холодным плиткам коридора и, стараясь не шуметь, толкнул дверь. Та оказалась незапертой. Инструмент стоял на подоконнике. Клацнув выключателем (майские сумерки как-то моментально превратились в ночь за окном), Никита аккуратно расстегнул футляр, ощутил знакомую тяжесть синтезатора, придвинул стул. Москва салютовала ему, выжившему и исцеленному, вспышками уходящих за горизонт огней. Чувствуя не панический страх (как это непременно было бы с прежним Никитой), а лишь легкую тревогу, он вставил в гнездо наушники и положил пальцы на клавиши…

Злого чуда не произошло. Музыка жила в нем. И с готовностью вырывалась в мир, выдавая тайны и сплетаясь в колдовские узоры. Но она тоже стала неуловимо иной – менее женственной и беззащитной. Трогая клавиши, новый Никита не плакал, жалуясь миру на мир. Он разговаривал с ним, как со старшим другом, который сумеет понять даже самое сложное. Это было непривычно, но все равно очень красиво. Оставалось убедиться, что это будет нравиться людям. И они захотят платить за это деньги.

«Вот на следующем выступлении и проверим», – спокойно решил Никита и, сняв наушники, пошел к дивану – рассматривать подарки.

Толстый фотоальбом «London today» явно подарила англичанка. Перевернув несколько страниц, Никита увидел и подтверждение этому – выведенное черным гелем «With love, Sean» на титуле, и сразу несколько любимых мест великого города.

Витек (то, что подарок от него, было ясно без открыточных излишеств) подарил ему кастет – большой, настоящий, с грозно выпирающими зубьями шипов.

«Будь у меня такой там, в лесу, еще неизвестно, кто бы в яму лег… – подумал Никита, с неожиданным удовольствием сжимая в кулаке стальное оружие. – Молодец, Витек. Нужная вещь».

Старая молочная бутылка, заткнутая самодельной пробкой, могла быть только от шамана. Так и оказалось. К бутылке прилагалась инструкция – сложенный вдвое мятый тетрадный листок в клеточку, исписанный синей шариковой ручкой. Прочитать инструкцию оказалось делом непростым – казалось, писал не сорокалетний мужчина, а сельский второгодник из самой глухой украинской глубинки.

«Любый Никита, – говорили каракули. – Цэ тоби на день рождения, поздравляю. Як меня не будэ рядом, спасет, не сомневайся. Колы зараза какая или, не дай Боже, ранение, як оцэ сейчас, ложку зранку, днем и вечером. Ни за шо не помрэш, точно говорю. Поздоровляю. Харалдай»

Чуть ниже (и явно позже) было дописано: «Тильки никому не давай, штука дуже бесценная».

Этот полтавский довесок почему-то особенно тронул Никиту. Впрочем, он уже и так знал, что будет любить шамана всегда. Всю жизнь.

Оставшаяся нераскрытой коробочка из дорогого бутика могла быть только от Марика.

«Ну-ну, интересно», – подумал Никита, разрывая упаковку.

Зажим для денег был выбран идеально. Большой, но аккуратный. Простой, как любая по-настоящему дорогая вещь, продуманно-старомодный, с едва заметным клеймом знаменитой фирмы. Пружина была не тугой и не слабой, а как раз такой, как нужно. Белое золото отличалось от стали лишь тем, что было золотом.

Конечно же он был упакован уже с зажатыми купюрами – пятьсот евро, сто долларов, сто юаней, пять тысяч рублей… Английские пятьдесят фунтов были хрустящими, новыми-преновыми и располагались с самого верху, словно в насмешку над лондонской ностальгией Никиты.

Тайных карманчиков для заветного прошлого золотому зажиму не полагалось. Если философский мессидж Марика заключался именно в этом, то он напрасно старался – истертую ленту из волос Насти и две разваливающиеся от времени желтые фотографии ветер Подмосковья давно уже разорвал в клочья. У прежнего Никиты сама эта мысль вызвала бы сердечный спазм. Зато новый откуда-то знал, что прошлое нужно помнить, а не носить с собой. Да и то – не все…

Но пора было возвращаться на место больного.

В коридоре было все так же тихо и пустынно. Уже сделав несколько шагов, Никита замер, услышав странные голоса. Прислушавшись, он понял, что это разговаривают Циммершлюз и Витек. И не где-нибудь, а наверху, за столом кухни-гостиной, по которой Никита уже успел соскучиться. Он решил было присоединиться к друзьям – даже подошел к лестнице и поднялся на две ступеньки, но вдруг замер. Потому что понял: голоса показались ему странными не просто так. Оба – и Марик, и Витя Иконников – говорили коротко и чуть напряженно. Как разговаривают сообщники. Зэки, замышляющие побег. Или капитан и боцман, скрывающие от пассажиров, что в трюме – пожар и корабль скоро утонет.

Поэтому голый Никита вжался в стенку, жадно ловя каждое слово. Или, говоря проще, подслушивая.

– С этим кризисом вообще пиздец какой-то… – произнес Витек.

– Да ладно, при чем здесь кризис? – зло ответил Марик. – Твой босс сделал тебя партнером, сам свалил неизвестно куда, а все стрелки на тебя перевел. Вот и весь кризис… Не могу ехидно не заметить, что он – далеко не еврей, так ведь? Как его фамилия? Свинопасов?.. Свиноедов?..

– Да ладно, Циммер, хватит прикалываться, мне не до смеха, серьезно… А главное – люди какие-то мутные. – В голосе Витька звучали тревога и озабоченность, и это было на него очень не похоже. – Хрен им что объяснишь…

– Так им не объяснения, им деньги нужны! Что ж тут непонятного. Ладно, наливай. И не переживай так уж, откупимся, сами не бедные…

– Перестань, Марик, ты не понимаешь, о каких суммах речь идет. И потом, я же тебе говорю: народ мутный, не так разрулить ситуацию хочет, как виноватого найти. А виноватым по всем бумагам я получаюсь, как ни крути…

– Ты меня сведи с ними. Я серьезно, слышишь?.. Все решим, вот увидишь…

– Да нет, завязывай, – угрюмо и твердо произнес наверху невидимый Витек. – Ты, Марик, мужик ушлый и со связями, слов нет, но я тебя подставлять не буду. Говорю ж тебе – отморозки они…

«У Витьки неприятности по бизнесу, – с облегчением понял Никита. – Но неужели такие серьезные? Странно, вроде совсем недавно все наоборот, очень хорошо было…»

Сверху донеслось звяканье стопок, и Никита решил воспользоваться паузой, чтобы вернуться на травяной матрас. Сделал он это как раз вовремя – через секунду после того, как он успел спрятаться, двери лифта открылись и из кабины вышел неторопливо-задумчивый шаман, несущий кучу картонных пакетов в большой старомодной авоське.

***

– Господи, мне, кажется, так хорошо тысячу лет не было… – Полина откинулась в жалобно скрипнувшем кресле-качалке, на котором так любила сидеть летними вечерами бабушка, и закрыла глаза. – Только не смейся, ладно?..

Никита и не думал смеяться. Для него самого этот день, бесконечный и стремительный, был особенным. Первым. По новому исчислению, начавшемуся еще тогда, в одну из мучительных ночей на деревянном столе Харалдая.

Решение съездить в Тверь и взять с собой Полину он принял еще вчера, поэтому и проснулся намного раньше, чем обычно, – мегаполис за окном казался заспанным, словно разбуженный ребенок. Вскочив с кровати, долго и радостно отжимался от низкого подоконника, постоял на голове. Он не заставлял себя делать зарядку – этого вдруг потребовало само тело, молодое и непривычно пружинистое.

Бассейн был наслаждением. Чашка кофе – самой вкусной на свете. Слишком теплые струи душа раздражали, и он решительно дернул рычаг смесителя в сторону холода, оскалившись от ударившей по телу злой радости.

Брился он тщательно, как никогда, подумав при этом, что нужно обязательно купить другой афтершейв – стоявший у зеркала казался ему сладковатым и дешевым. Из зеркала ванной на него смотрел тот самый незнакомый молодой человек, который ему нравился и к которому он уже начинал привыкать. Новый Никита Бугров.

Новый Никита Бугров вышел в прохладу утреннего двора, с удовольствием подошел к самой крутой машине на стоянке, уверенно нажал кнопку сигнализации, завел рыкнувший двигатель и лишь потом позвонил девушке. В том, что она согласится поехать с ним, Никита не сомневался. Он теперь вообще мало в чем сомневался…

Помешать могло одно – работа. Но Полина была свободна, согласилась моментально, не скрывая визгливой девичьей радости, а собралась так быстро, что уже стояла около дома – стройная, весенне-джинсовая, с распущенными волосами, – когда Никита с визгом притормозил рядом…

– Знаете, Никита, а вы немного изменились, – робко сказала она, когда они вырвались из московской круговерти на трассу. – Но вам такой стиль еще больше идет…

Это наивное «еще больше» выдавало ее полностью и показалось Никите особенно трогательным, но он сумел скрыть самодовольную улыбку, лишь мягко ответил:

– Кто-то обещал говорить мне «ты». Было такое?

– Было… – Полина улыбнулась и сразу заметно расслабилась, словно невидимая рука развязала тысячу сковывавших ее крохотных цепочек.

В дороге они разговаривали. Вернее, говорила больше Полина, а Никита гнал «бентли» по ровной, как стрела, трассе. Новый Никита вдруг вспомнил то, что когда-то давным-давно знал прежний: что скорость – это наслаждение и восторг. Поэтому стрелка спидометра подрагивала около 170, а корявые самосвалы и спортивные БМВ обгонялись одинаково легко. Силуэт припаркованной у обочины патрульной машины мелькнул лишь однажды, но Никита заранее коротко нажал на кнопку спецпульта, «бентли» утробно рявкнул и выстрелил сквозь решетку радиатора искрами проблесковых огней, поэтому мелькнувший ГИБДДшник, когда они пронеслись мимо, отдавал им честь, пучеглазо вглядываясь в магические цифры номера…

Но слушал Никита внимательно. Мама Полины и сейчас работала учительницей в Тольятти, покойный папа был таксистом, ушел совсем молодым, но не разбился, умер от болезни крови, проведя в больнице последний год жизни. А история самой Полины была, как сотни тысяч других историй: экзамены в МГУ, неизбежный пролет, решение остаться в Москве, случайные работы, случайные квартиры…

«Случайные мужчины…» – со спокойным сердцем добавил про себя Никита, но не разозлился даже мимолетно: сидевшая рядом Полина была не блядью, а чуть напуганным светлым ребенком, все еще полным веры в доброе чудо…

В дороге они пару раз останавливались: возле ресторана (Никита сделал покупки) и еще раз, когда девушка, вдруг припав к окну, затараторила с совершенно детским восторгом:

– Ой, Никит, смотри!.. Ты только глянь!..

Сбросив скорость, он съехал на обочину и остановился возле крепкого бревенчатого заграждения. Пахло навозом и мокрой землей, по вытоптанному гектару носилось несколько поджарых лошадей.

– Какая прелесть!.. – искренне восхитилась Полина, завороженно глядя на фыркающих забрызганных грязью животных. – Вот бы покататься…

– А ты что, умеешь? – поразился Никита.

– Ага. Я разрядница вообще-то. Меня мама с восьми лет в конно-спортивную школу водила…

– Так, машину убрали, господа-товарищи, у нас хозяйство областного значения, – гнусаво сообщил им подошедший не то конюх, не то сторож – обтрепанный дядька с мучительно-похмельной физиономией.

– Тебе какая больше всех нравится? – спросил Никита, обращаясь к подруге.

Через десять минут счастливая Полина в смешном черном шлеме и высоких сапогах, выданных бдительным аграрием, скакала по кругу на тонконогом белоснежном красавце, а дядька приставал к Никите:

– А сами что, не желаете? Напрасно, скажу я вам… Вон Курок – ай скакун!.. Таких в Европе поискать! И смирный, не скинет понапрасну… Может, попробуете?..

Должно быть, выданные Никитой триста долларов произвели на его нетрезвую душу слишком уж сильное впечатление.

«Нужно было дать сто, с головой хватило бы…» – равнодушно отметил Никита.

Сам он смотрел не на дядьку и даже не на пируэты стремительной белой лошади, а на лицо Полины. Оно утратило недавнюю беззаботность, было радостно-собранным и строгим. Она умела быть сильной, эта девочка с нежной кожей и распахнутым взглядом. И это тоже неожиданно понравилось новому Никите…

А на заправке он подрался.

Вернее, чуть не подрался. Какой-то долговязый парень, подъехавший на спортивной «субару» с золотыми дисками, схватил заправочный пистолет, когда Никита уже протянул к нему руку. Остальное произошло само собой.

– Эй, ты… – негромко позвал Никита, а когда тот неторопливо обернулся, левой рукой схватил его за запястье, а растопыренными пальцами правой резко ткнул в лицо, зацепив глаза.

Долговязый отшатнулся, споткнулся о ребристый металлический выступ и упал, сильно ударившись затылком о колонку.

– Что, хочешь ручонками помахать? – спросил Никита. – Давай, вставай.

Это было дико, но он совершенно не боялся. Наоборот – отчетливо хотел драки. И дело было не в замершей в «бентли» Полине, а в нем самом, Никите Бугрове, у которого даже сердце в этот миг билось спокойно и полновесно, отсчитывая положенные медициной шестьдесят ударов в минуту. Подаренный Витьком кастет лежал в правом кармане куртки, но он был ни к чему – медленно поднявшийся долговязый очень серьезно повредил колено. Нужно было просто ударить в это место ребром подошвы, а затем нанести ему, ослепленному болью и опустившему руки, резкий удар в челюсть. Тело Никиты откуда-то это просто знало. И собиралось сделать.

Но так и не пришедший в себя парень попятился и побрел к своей «субару», что-то бормоча себе под нос. Разочарованный Никита поднял пистолет и вставил его в бак своей машины, поймав восторженный взгляд Полины…

Следующие десять минут он проехал в задумчивости, специально включив радио, чтобы разрядить зависшую в салоне тишину.

Случившееся на заправке было круто. Но не могло не настораживать. Пусть он изменился, да, пусть «стал самим собой», как говорит Харалдай, но все равно обретенное хищное мужество было слишком уж неестественным, суперменским, не имеющим никакого отношения к нему, Никите, хоть прежнему, хоть нынешнму, хоть еще тому, совсем давнему…

Но вот замелькали знакомые с детства тверские окраины, и ему сразу стало легче. Потому что сердце заполнила пронзительная светлая грусть, и оно уже не казалось холодным механическим насосом, оно было, как ему и положено, сердцем, умеющим грустить и ликовать, и еще – хранить горько-сладкие секретные бусинки прошлого.

Тверь изменилась так сильно, что Никите вдруг подумалось, что он никогда не найдет их с бабушкой старого дома. И не потому, что запутается. А потому, что в городе, в который они въехали, просто не могло быть таких старых одноэтажных домов.

Но через десять минут они с Полиной уже вышли из машины около покосившегося деревянного забора. Частный сектор на улице Карла Маркса был жив, хотя с другой стороны уже возвышались безликие, совершенно черемушкинского типа многоэтажки, которых Никита не помнил. Вернее, не мог помнить, потому что их там конечно же не было.

«Неужели я здесь действительно жил?» – пораженно подумал он.

Дом казался не просто маленьким – крохотным. Не жилищем, а хрупкой театральной декорацией цвета старой мешковины, укутанной в зеленое облако еще не расцветшей сирени. Калитка открылась с таким скрипом, словно предупреждала, что в следующий раз непременно отвалится. Каменные плиты дорожки, выложенные еще живым папой, казались трогательно-советскими.

– Потрясающе… – Полина, городское дитя, смотрела на халабуду его юности с искренним восхищением. – Это – твой дом?

– Сейчас проверим, – улыбнулся Никита и поднял полусгнивший половик. Огромный, как из сказки о Буратино, ключ был на месте. Лежал себе, словно был оставлен уходящим Никитой вчера.

«Ты себе не представляешь, каким оно было, это мое «вчера», – подумал Никита, обращаясь к дому, словно тот был живым.

Вторым чудом (первым казалось то, что дом попросту не снесли) было то, что его не ограбили. Даже бомжи, похоже, не спасались в нем от зимы и участковых. Все было целым, но, Боже, каким же крохотным!.. Нынешняя ванная Никиты была больше каждой из трех комнатушек их с бабушкой старого дома в городе с гордым названием Тверь. Детство, юность, счастье, горе, их с бабушкой наивные, но такие теплые секреты – как все это могло уместиться здесь, на затхлом пятачке между занавешенным пыльным кружевом оконцем и старым комодом?! Но – умещалось ведь! И вспоминалось не запыленно-тесным, а огромным, распахнутым для мира и очень настоящим…

– Я пойду отгоню машину куда-нибудь, – сказал сегодняшний Никита. – Может, рядом стоянка есть…

– Боишься, что угонят? – спросила Полина.

– Нет. Просто иначе обязательно соседи набегут. А я не хочу никого видеть. Кроме тебя…

– Я тоже, – вдруг очень тихо, но твердо произнесла рыжеволосая девушка. И, как ребенок, закусила губку. Словно испугалась, что сказала что-то, за что ее могут наказать…

Стоянку Никита нашел сразу же, прямо рядом с ближайшей многоэтажкой. А когда вернулся, Полина, стянув облако волос резинкой, уже протирала влажной тряпкой дощатый стол.

– Извини, я не знала – можно, нет… Но здесь так пыльно… Я только стол! – поспешно добавила она.

– Стол – это правильно. Актуально… – улыбнулся Никита, чувствуя что-то совершенно новое для себя – радостное, а главное, абсолютно правильное устройство мира оттого, что в его доме убирает его женщина. Хотя дом был ветхим призраком из прошлого, а никаким не домом, а женщина – совсем не его женщиной…

Он выставил на уже чистые, хоть и серые от времени, доски бутылку «Moet & Chandon», банку черной икры, масло и кирпич бородинского хлеба. Безошибочно вспомнив ящик, нашел свечи – те пожелтели и чуть изогнулись от времени и духоты, но все же дождались времени, когда их зажгут для красоты и интимности, а не когда выбьет пробки…

Им было хорошо и уютно.

– Ты – потрясающий, Никита… – снова чуть порозовев, сказала Полина.

Она ела икру аккуратно и не скрывая удовольствия, без притворного равнодушия, а от шампанского каждый раз дивно жмурилась, на секунду закрывая глаза.

– Ты это, конечно, сам знаешь… Но я о другом. Ну, не о том, что ты красивый, талантливый, сильный…

– А о чем? – улыбнулся Никита.

– Ты знаешь, как правильно жить, – Полина сказала это так значимо, что Никита даже протрезвел, вернее – улетучилась та серебристая легкость, ради которой, собственно, и пьют шампанское.

– Ты это серьезно?

– Да. Ты зарабатываешь деньги своим трудом и талантом. А тратишь на то, что действительно дарит радость. Тебе и тем, кто рядом. Это так здорово. Люди, они ведь совсем по-другому живут, бездарно и неправильно… Или нищенствуют, или наоборот – по-звериному зарабатывают миллиарды, но не умеют купить на них даже обрывочек счастья…

«Лекции она у Циммершлюза брала, что ли?» – поразился Никита. А пока думал, что ответить, девушка заговорила снова.

– Я тебя, кстати, так и не поздравила, – она подняла бокал. – С днем рождения…

– Спасибо… Но как ты узнала? – поразился Никита.