Музыка для богатых Рогоза Юрий

– Я с первого взгляда понял, что вы – человек творческий, Арсений Вениаминович, – признался Марик, бросив быстрый взгляд на часы. – Поэтому не буду с вами лукавить. Нам тоже крайне необходимо проникнуть в ваше… э-э-э… скорбное хозяйство…

– Ищете что-нибудь конкретное? – оживился доктор. – Если не секрет.

– Вообще-то, конечно, секрет, – неохотно признался Циммершлюз. – Но вам, как писателю, я вполне могу его доверить. Скажите, богатых людей вам сегодня привозили? То есть не людей, конечно, а их, так сказать…

– Неужели краплеными интересуетесь? – Глаза доктора романтически заблестели. – А я, не поверите, все ждал – спросит о них кто-нибудь или нет?.. Вот и дождался… Есть, как не быть! – Он воодушевленно дернул ящик и выложил на поверхность стола несколько свечных огарков разной длины. – Только придется огонь прихватить, иначе ни черта не увидим, они во втором зале…

– А там что, света нет? – подозрительно сощурился Витек.

– Предохранители выбило, наверное. Или перегорело что… – Доктор вытер финку о рукав халата и сунул ее обратно в карман. – А я в электрике копаться не люблю – гуманитарий…

«Вот так я и живу, бабушка, – стыдливо признался Никита, вместе с остальными ступая по гулкой черноте бесконечного коридора. – Брожу со свечкой по ночному моргу. Ты лучше не смотри, родная, я тебе потом все расскажу…»

Он представил себе голого холодного Микерина, лежащего где-то совсем рядом, с картонной бирочкой на ноге, и ему стало совсем невесело.

– Прошу сюда! – скомандовал доктор медицинских наук, останавливаясь возле узкого черного прямоугольника двери. – Только под ноги смотрите…

Комната была не очень большой, поэтому пять подрагивающих огоньков быстро развеяли черноту, придавая происходящему мрачную торжественность. Два накрытых простынями трупа лежали на большом столе в центре, с десяток – на двухъярусном деревянном стеллаже у стены, еще несколько – на высоких узких тележках с колесиками.

– Кажется, этот… – Доктор бодро придвинул одну из тележек, задрал простыню, но тут же опустил ее на место. – Нет, виноват… А, точно, вон тот, в углу…

– Секунду, милый доктор, – Марик удержал руку в белом халате. – Позвольте сначала несколько слов…

Никита поднял глаза. Они стояли кольцом вокруг мертвеца, словно готовясь к совершению тайного магического ритуала. Пламя свечей изменило лица тех, кто их держал: Шон казалась нежной и чувственной, в лице Витька проступило что-то очень лейтенантское, а Марик и лысый доктор очень напоминали двух жрецов-антагонистов, связанных клятвой молчать о страшной правде мира.

– Сначала я скажу то, что должен сказать, – голос Циммершлюза звучал с такой глухой торжественностью, что у Никиты заслезились глаза. – Хотя бы для того, чтобы Шон, которую я люблю как сестру, и вы все не считали меня предателем и жестокой сволочью…

Марик выдержал пронзительную паузу и заговорил чуть мягче:

– Да, старый колдун Джошуа Манипенни существует. И сегодня я разговаривал с ним. И хотел убить. Но конечно же не убил, потому что он бессмертен… Он бродит по земле множество лет, и почти все, что говорила о нем Шон, – правда. Вернее – тысячная, миллионная ее часть…

Никто ничего не сказал. Никто не пошевелился. Только Шон теперь смотрела не на пламя свечи, как все, а прямо на Марика, и в ее золотистых глазах подрагивали искры. Накрытое простыней мертвое тело казалось мраморной плитой с высеченным скульптурным наброском.

– Я мог бы говорить о нем часами и все равно не рассказал бы и малой части его страшной истории. Да это и ни к чему… Да, сам он называет себя богом денег, но он не Бог, а старый шелудивый бес, всегда бредущий по темной стороне улицы. В каком бы городе какого полушария эта улица не находилась… «Хочешь денежку?..» – эта фраза звучала на всех языках мира… И во все времена…

Шон вдруг часто и глубоко задышала, и Никита подумал, что она сейчас упадет в обморок. Марик заговорил громче и злее:

– Никита, помнишь, ты спросил, что дает старик Копейкин тем, кого выбирает?.. Шон тогда ответила: монетку. Это и так, и не так… В старину это была монетка со впаянным железным штырем. Вроде тупого гвоздя с копейкой вместо шляпки… Сейчас технологии изменились, но суть осталась прежней…

– А можно короче? – зло спросил Витек, с опаской поглядывающий на странно вздрагивающую Шон.

– Да… Короче… Конечно… – согласился Циммершлюз. – Так вот. Взявший монетку старого Манипенни становится не хозяином, а рабом денег. Он просыпается с мыслью о них и с ней же засыпает. Он не радуется ни червонцу, ни миллиону, не покупает цветов и украшений, не читает книги, не слышит музыки, никого не любит и не рожает детей. Он проклят, и исцелить его не в силах никто – этому колдовству слишком много веков… Каждый, повторяю, – каждый, попавший в сети старика, мечтает исцелиться – хоть на день, хоть на миг. Чтобы почувствовать то, что дано всем остальным людям, – свободу, любовь, радость… Вот тут-то и появляется монетка, та самая «копеечка»… Раньше несчастные раскаливали ее на огне, сейчас, говорят, она работает автономно, как простая зажигалка…

И Марик рывком сдернул с мертвого тела простыню. Пахнуло трупной сладостью и формалином. А через несколько секунд привыкшие глаза уже различали на неестественно бледном теле покойника – полного мужчины лет сорока – множество идеально круглых черных точек. Особенно много их было в нижней части груди и выше запястья. Но отдельные виднелись на животе, коленях и даже в паху.

«Крапленые…» – поежившись, вспомнил Никита.

Марик снова заговорил:

– Каждый раз, когда хотелось забыть о деньгах, хотя бы для того, чтобы насладиться уже созданным богатством, этот человек жег свою плоть. Мука была нестерпимой и гнала его дальше… Радоваться деньгам могут все. Кроме них, сказавших старому Копейкину: «хочу»… Сама его монетка не дает денег, она нужна для другого. Чтобы, впиваясь в тело, помочь человеку преодолеть сомнения, когда нужно убить слепого нищего и забрать мелочь из его шляпы. Или выбросить друга-совладельца в окно небоскреба… Или, не знаю… похитить ребенка, требуя у родителей миллионный выкуп. Или просто, когда появляются мысли: все, хватит, устал… – Марик медленно провел ладонью по щетинистой щеке. – Богачи старика Копейкина во все века были самыми бедными людьми мира… Так выглядит твоя мечта, Шон, девочка…

Англичанка с хриплым всхлипом отшатнулась, задела что-то в темноте – раздался пронзительный металлический звон – и бросилась в темноту…

– Шур!.. Да постой ты!.. – Витек, уронив свечу, бросился за ней.

– Лив ми элоун! – надрывно заорала где-то в коридоре Шон. – Мазерфакерз! Ай вона дай!.. Лет ми дай!.. Бэккер оф!..

В сочетании русского бабьего воя с идеальным английским звучанием слышалось что-то особенно надрывное и безысходное.

Зато лысый хозяин морга выглядел радостно-взволнованным.

– Поразительно, – выдохнул он, сглатывая слюну, и посмотрел на Марика. – А… извините, конечно… Марк, откуда вы это знаете?..

– Так, жизненный опыт… – легкомысленно ответил Циммершлюз и прикрыл ладонью умирающий огонек свечи. – Пойдемте, а то как бы сладкая парочка не заблудилась. У вас же тут – просторы…

***

Следующие две недели были тоскливыми.

Шон бродила по пентхаусу молчаливая и бледная, как школьница после аборта. А если что-то и говорила, то тихо, без прежнего матерного напора, и все чаще, забываясь, вставляла в разговор английские выражения.

Витек допоздна пропадал на работе. А может, на своих национал-патриотических семинарах. С Шон он держался мягко и заботливо, как встревоженный брат.

К Харалдаю привезли на лечение руководителя одной из бывших советских республик, бубен и вопли за стеной стали привычным звуковым фоном жизни, а многочисленная челядь вождя, изнывая от лени, сновала по всему пентхаусу, хотя Марик и предоставил в их распоряжение две пустующие квартиры. Однажды Никита застал на кухне двух полных женщин с бутылкой коньяка и колодой карт. В другой раз наткнулся на незнакомого мужчину возле бассейна. Тот, сняв лаковые туфли и носки, закатал штанины черного костюма и, сидя на кафельном краю, медленно шевелил погруженными в воду ногами. Вид у него при этом был невесело-задумчивый, словно он решал, не утопиться ли ему прямо сейчас.

Марик, правда, не выглядел депрессивным, но чужие люди в доме явно угнетали и его, потому что он то и дело старался улизнуть куда-нибудь с самого утра.

Играл Никита за все это время лишь раз – очевидно, начинал сказываться кризис, о котором все время говорили по телевизору. Но люди, слушавшие его в похожем на Диснейленд особняке, наверное, телевизор не смотрели, потому что роскошь вечеринки зашкаливала, а гонорар был привычно огромным.

Зато зима, похоже, наконец сдалась. Ледяной дождь прекратился, солнце все смелее золотило по утрам московские окна, а воздух, даже прогнанный сквозь мощные фильтры систем небоскреба, казался теплым и тревожно-весенним.

Никита уютно грустил, часами сидя за инструментом и разговаривая с бабушкой. Посмотрел несколько трафаретно-похожих один на другой американских фильмов. Однажды, вспомнив о красиво и странно умершем Микерине, вспомнил и о его давнем подарке, достал тубус с запретным порошком и даже открыл его. Но, поколебавшись, снова закрыл и спрятал – кайфа не хотелось, а нюхать кокаин от скуки было бы полным декадансом. Думать о чужой черноглазой жене он себе запретил – твердо и сердито. Та мстила, каждую ночь приходя к нему во сне и заставляя с хрипом вскакивать среди ночи со вздыбленным до боли членом и слезами на щеках…

На улицу, не считая выступления, Никита вышел лишь раз. Все еще находясь под впечатлением ночной прогулки по моргу, он на следующий же день приехал в центр, с трудом припарковал «бентли» в закутке Третьяковского проезда и купил себе две сорочки, красивый джемпер, лакированные спортивные туфли (почти такие же были у Циммершлюза) и дорогой сотовый телефон. Даже если это было всего лишь реакцией испуганной души на правду о старике Копейкине, оно того стоило. Укладывая фирменные пакеты в багажник, Никита определенно чувствовал что-то вроде радостного облегчения.

Сановные гости шамана отбыли в пятницу. На пяти черных бронированных «мерседесах».

– Нужно вилки пересчитать, – без всякой интонации заметила Шон.

– Та не, воны ж не по этим делам… – спокойно возразил Харалдай. – Хоть и трудные люди – Боже ж ты мой! Бидный той народ из таким руководством…

Сам он за две недели даже похудел от усталости. Но выглядел довольным, как хирург после удачной операции.

– Я сегодня, мабуть, цэе… бурхун-тэге наварю, а? Посидим, побалакаем…

– Принимается! – бодро поддержал Витек и, повернувшись к Шон, тихо предложил: – Шур, я тебе того, на кухне помогу?..

– Нэвэ майнд… – бледно улыбнулась та в ответ. – Я сама, правда…

– Ой, я только за! – искренне признался Никита. – А то дни какие-то мутные наступили…

– Редкое единодушие! – подытожил сияющий Циммершлюз. – Раз так, то, как говорится, – шаббат шолом!

Еще поднимаясь по лестнице, Никита услышал оживленный спор. Спорили конечно же Витек с Циммершлюзом. Харалдай ворковал над кастрюлей душистого зелья, а Шон задумчиво курила на табурете в углу, и казалось, ей вообще все равно, о чем говорят за столом. Скорее всего, так оно и было.

– Не надо, Циммер, не начинай, я как раз не зоологический антисемит, не дождешься!.. – говорил Витек.

«Ка им только не надоело!» – подумал Никита, входя на кухню и садясь за стол. Но подумал без всякого раздражения – он уже успел соскучиться по этим смешным спорам, без которых вечера казались неуютными.

– Я лично против людей еврейской крови ничего не имею… – продолжал Витек.

– Как это высоко и цивилизованно, Виктор Петрович! Растете на глазах! – насмешливо произнес Марик и очень аристократично поддел вилкой аппетитный кусок.

Даже в состоянии граничащей с безумием депрессии Шон оставалась собой – на ужин она приготовила нежнейшую, очень тонко нарезанную печень с золотистым луком и поставила на стол бутылку «Божоле Виляж» и несколько чайных свечей в плошках. Никита сразу почувствовал, что очень голоден, придвинул тарелку, налил вина.

– Не перебивай, слышишь!.. – Витя Иконников был настроен решительно. – К Иосифу Кобзону, например, у меня – никаких претензий. Потому что душой он – русский человек! Советский даже… Песни хорошие поет, и вообще – занимает активную гражданскую позицию. А вот ты… – Глаза Витька превратились в недобрые бдительные шторки. – Ты – нет… Ты, Циммершлюз, хитро и планомерно внедряешь в сознание людей самый что ни на есть лютый космополитизм…

– Внедряю, – гордо подтвердил Марик, сделав аккуратный глоток и коснувшись губ салфеткой. – Только не понимаю, почему он лютый?..

– Не понимает он! – Витек посмотрел на Шон и Никиту, словно ища поддержки и понимания. – А я тебе объясню! Помнишь свои разговорчики о динамовцах-спартаковцах?.. Помнишь, уверен, ты же у нас не импровизируешь – линию гнешь! Так вот, не дураки, понимаем, что речь вовсе не о футболе идет, так ведь? Ты, жидовская душа, имеешь в виду, что люди вообще не делятся… ну там, на русских и американцев, к примеру, так?

– Почему? – Циммершлюз отодвинул тарелку и гордо откинулся на спинку стула. – Формально – очень даже делятся. К сожалению.

– Ага! К сожалению! – Витек победно вскинул палец. – Все слышали?..

– И не надоело вам? Одни и те же базары каждый раз… – вяло проговорила Шон и повернулась к шаману: – Харалдай, хватит возиться, иди поешь, печень остынет…

– Та вже иду… – Тот по-хозяйски обернул дымящуюся кастрюлю полотенцем и перенес ее на стол. – От, прошу, як то кажуть…

Шон поднялась за пиалами, а сам шаман жадно набросился на печень, по-плебейски, но очень аккуратно разрезая куски ребром вилки.

– Так я объясню, почему – к сожалению… – Марик придвинул к себе дымящуюся пиалу и закурил.

– Конечно, объяснишь! Куда ты денешься!.. – оскалился Витек.

– Сейчас, прямо в эту секунду, примерно тысяча людей в России бьет другую условную тысячу обломками арматуры по голове. И тем, кого бьют, заметь, совершенно не радостно, что им вываливают мозги их дорогие соотечественники… А в какой-нибудь условной Америке тысяча семей испекли пирог с яблоками и корицей и идут по дорожке к ближайшему домику – угостить соседей… Могу поспорить, что даже тебе, мой энергичный друг Витя, больше хочется кусочек пирога, чем арматурой по родничку…

– Плевал я на их пироги!.. – взвился Иконников. – И потом, ты что, думаешь, у них там в эту самую секунду разная мексота никому по темным углам кишки не выпускает?

– Выпускает, в лучшем виде, – почти радостно отозвался Циммершлюз, делая глоток бурхун-тэге. – И не только мексота. Именно поэтому я утверждаю: мир делится не на американцев и русских, а на хороших людей, которые угощают соседей пирогом, и на плохих, которые… Ну, ты понял, которые с арматурой…

Витек взял протянутую Шон пиалу, сделал глоток и с минуту задумчиво помолчал, прежде чем заговорить.

– Все-таки ты, Циммершлюз, шпион, а не стихийный вредитель. Излагаешь слишком уж гладко, по трафарету, спорить трудно… Но ничего, у нас для таких, как ты, свои трафареты найдутся! «Раньше думай о Родине, а потом – о себе!» Слышал такое?

– Удивительно подлая формула, – покачал головой Марик. – Одна из самых подлых на свете… И на редкость наглая, кстати говоря. Потому что призывает человека забыть о своем гордом предназначении и послушно катить тачку…

– Какую тачку?

– Со щебнем, – невозмутимо пояснил Марик. – Строя очередной Беломорканал в угоду нескольким злобным придуркам, дорвавшимся до власти… А идти к нормальной жизни нужно именно с противоположной стороны.

– Ну, это мы уже сто раз слышали… – протянул Витек.

– Послушай сто первый, может, поймешь, наконец, борец за идею…

Никита уже допивал первую пиалу шаманского напитка, млея от красоты и мудрости мира. Но сегодня золотое колдовство почему-то не вызывало снисходительного равнодушия ко всему на свете.

«А в самом деле, что такое Родина?» – спросил себя Никита, и перед глазами тут же вырос тверской дом в пьяном облаке распускающейся сирени, заросший берег Волги с пятнами рыбацких костров вдалеке, мешанина звезд над головой…

– Гордые счастливые люди вместе образуют гордую счастливую страну, – чуть устало продолжал Марик. – Это же так просто. А могущество, замешанное на нищете и бесправии миллионов, – кровавое свинство…

– О, сейчас о сортирах начнет… – насмешливо вставил Витек.

– Я вообще-то не собирался, но раз ты просишь… – Марик через стол придвинул Шон пустую пиалу. – Шура, будь добра… Так вот, могучая страна, запускающая корабли в космос, не может допустить, чтобы ее люди жили без цивилизованных сортиров, без водопровода, без телефона, в нищете и пьяной блевотине… Пусть сначала обеспечит им жизнь, полную красоты и достоинства, а потом начинает думать о далеких галактиках…

– Нет, ну типичный же агент ЦРУ, типичный!.. – Витек возбужденно подскочил и оглядел сидящих за столом. – А вы что молчите? Я один должен за всех отдуваться, да?!

– Я дома давно не был, в Твери, – мечтательно сказал Никита. – Съездить нужно…

Витек разочарованно махнул рукой.

– Понятно… Музыканту больше не наливать! Он уже не с нами… А ты, Шура?

– Не знаю, – Шон равнодушно пожала плечами. – Я теперь ничего не знаю… Давайте о чем-нибудь другом, а?

Харалдай вообще не поднял головы, хотя Витек долгую минуту сверлил его злым требовательным взглядом.

– Правильно, давайте о другом, – Марик выдохнул к потолку облако золотистого дыма. – Когда начнете строить собственный дом – в первую очередь, это мужчин касается, sorry, Sean, – сами поймете, о чем я говорил. Это еще хорошо, что вы в армии не служили, там бы вам вообще ой как мозги продули!..

– Я служив, – тихо напомнил Харалдай. – Не дай Боже никому…

Они сидели еще долго, до середины ночи. В плену доброго шаманского колдовства Никита каким-то чудесным образом мог то бродить по скрипучим половицам их с бабушкой дома, вдыхая родные с детства запахи, то снова возвращаться в покрытый полумрак кухни. А потом научился и вовсе быть и здесь, и там одновременно. И это было круто.

– А ты меня армией не попрекай, жидон, – обиженно возмущался Витек. – Я срочную службу не служил, потому что образованным человеком Родине больше пригожусь, ясно? Только поэтому! А с подготовкой у меня – будь спок! На сборах нас так гоняли – спецназ отдыхает! Как вспомню – так вздрогну… Комбат у нас из афганцев был, не то чтобы раненый, но чего-то там с ним точно сделали. Не пил, представляете? Вообще! Майор – а ни капли! И еще не спал никогда! Только клей все время нюхал… Так этот майор нам такой Кандагар устроил – пацанам в армии не снилось! За полтора месяца научил Родину любить! Особенно ночные марш-броски в противогазах любил, бывало, среди ночи как проревет: «Суки, подъем!! Родина в опасности!!» – так из койки шустрым кабанчиком вылетаешь! Сперматозоидом! А главное, на марше не покосишь, как остальные, шланги от фильтров не открутишь – намертво заделаны! Клей-то у него всегда под рукой… Вот так вот бежишь – ни отлить, ни вдохнуть, ни портянки поправить. Я только благодаря ему и понял, какой это кайф, когда: «Газы, отбой!»… Одним словом, героический мужик был! Правда, – задумчиво добавил Витек, – у него с цифрой «восемь» какой-то свой, чисто личный прикол был. Если «рассчитайсь», то с первого по восьмой, к примеру. У всех серия – десять выстрелов, а в нашей роте – восемь… Зато подтягиваться на перекладине меньше приходилось на два раза!..

«Я знаю этого человека», – хотел сказать Никита, но не сказал, потому что в лучшем из миров всем и так было ясно, что он знает непьющего майора…

Потом Марику позвонили на сотовый, и он, извинившись, отошел в сторону поговорить, бросив при этом Никите несколько заговорщицких взглядов. «Выступление», – спокойно отметил Никита.

Еще он запомнил, что Шон уговорили спеть народную валлийскую песню – вялую и душераздирающе тоскливую. В песне не было ни одного знакомого английского слова, но при этом Харалдай подпевал девушке бархатным полтавским баритоном, и было ясно, что он хорошо понимает, о чем поет…

Как он оказался в постели, Никита не помнил. Лежа посреди золотистого полумрака гостиной, он старался рассказать бабушке о черноглазой девушке в голубом платье, но бабушка почему-то не хотела ничего о ней знать. А заснул Никита так неожиданно, что даже не успел обидеться…

***

Утро – спокойно-неторопливое, благостное – лениво перетекало в день, чтобы через несколько часов, углядев за окном сумерки, превратиться в вечер потраченного впустую дня.

Никита долго и с удовольствием пил кофе. Затем больше часа медленно плавал (не прекращавший экспериментов шаман на этот раз сделал воду морской, пахнущей неведомыми, затерянными в Океании островами), только после этого нехотя направился в ванную, побрился и принял душ. Включил было телевизор, но скоро, понажимав кнопки пульта, выключил – новости были скучно-официальными, программы – дурацкими, фильмы – либо второсортными, либо очень старыми…

Скорее получая удовольствие от скуки, чем изнывая от нее, Никита опять поднялся на белый пятачок. Кухня оказалась пустой. Как только Никита нажал кнопку электрочайника (кофе не хотелось, просто нужно же было чем-то заняться), зазвонил телефон.

– Алло… – произнес Никита.

– Марк Аронович!.. Извините, ради Бога, что я звоню, мы договаривались, я понимаю…

Доносящийся из трубки немолодой женский голос был чужим. И еще – суетливо-заискивающим и неискренним.

– Я просто подумала… Извините еще раз… Может быть, вы все же передумаете? Господин Коржов готов пересмотреть условия, но он очень не любит менять своих решений…

– Это не Марк Аронович, – ответил Никита, вдруг почувствовав легкое подташнивание. На всякий случай он нагнулся к висящему на холодильнике листку – квадрат сегодняшнего дня был девственно-чистым.

– Ой, простите… Как неловко!.. – взвизгнула невидимая тетка на том конце провода. Никита ее не знал, вообще в глаза не видел, но она ему уже не нравилась.

– А вы случайно не Никита Бугров?

– Случайно он… – Подташнивание сменилось короткой волной жара, пролетевшего по всему телу, от лба до пяток, и так же мгновенно испарившегося.

– Никита… Извините, не знаю вашего отчества… Меня зовут Вера Андреевна, я организатор праздников, агентство «Золотая столица»…

«Прямой конкурент Полины», – отметил Никита. Но отметил мимолетно, равнодушно…

– Никита, дорогой, может быть, вы сможете переубедить Марка Ароновича, а?.. Я вас умоляю… Для меня это очень, очень важно!!!

– Я не понимаю, о чем вы, – пробормотал Никита, хотя предчувствие уже вовсю щекотало его раненое сердце. Он даже задышал часто и неровно…

– Ну как же?! Вы отказались выступать на празднике у господина Коржова! Сегодня, в 19–00… Знаете, он был очень, очень недоволен… Наши клиенты вообще – непростые люди! Ну, вы понимаете… Марк Аронович велел мне не звонить больше по поводу этого выступления, но я подумала…

– Диктуйте адрес… – хрипло выдохнул Никита.

С Мариком он столкнулся уже возле лифта. Элегантно-благоухающий, Циммершлюз вернулся неизвестно откуда в прекрасном расположении духа. С ироничной улыбкой посмотрел на фигуру Никиты с упакованным синтезатором в руках…

– Собрался подработать уличным нищенством? Не советую. Весной, конечно, пахнет, но – сыровато… И потом, что-то мне подсказывает, что подавать будут плохо. А вот «Ямаху» вполне реально отберут! Еще и морду лица повредят из низких инстинктов…

– Перестань, Марик, – раздраженно оборвал Никита. – С каких это пор ты скрываешь от меня предложения выступить?!

Он постарался сказать это обиженно, но у него не получилось. Вместо обиды по душе носилось желание – грешное, смутное и прекрасное. И ни о чем другом особо не думалось…

– О чем это ты? – Марик смотрел на него с искренним удивлением.

– О сегодняшнем концерте у Коржова…

– А… Ну, надо же совесть иметь! Предложить самому модному музыканту Москвы жалкие гроши! Извиняюсь! Мы себя не на помойке нашли…

– Не нужно кривляться, перестань. Я разговаривал с этой… забыл имя… С этой теткой…

– Ладно, – Циммершлюз вдруг стал очень серьезным. – Тогда давай так. На этот раз ты просто поверишь моему продюсерскому чутью…

– Да с какой стати?!

– Просто так, из чувства корпоративной нежности…

– Марик, я серьезно… – нетерпеливого Никиту вдруг начали раздражать привычные циммершлюзовские шуточки.

– А если серьезно, – Марик вдруг, так и не сняв плаща, с грустным вздохом сполз по металлическому косяку, присев на корточки, – то, пожалуйста, Никита, не езди к Коржову… Я тебя прошу. Очень. Хочешь, на колени стану?..

Он так талантливо придуривался, что казалось – говорит серьезно. И это раздражало больше всего. Никита поморщился.

– Все, я еду!.. Дай пройти, пожалуйста…

Циммершлюз одним легким движением поднялся на ноги, но продолжал смотреть на Никиту с непривычной серьезностью.

– Никита, погоди! Послушай… Я – человек глубоко аморальный и романтичный, ты знаешь, но темная страсть к чужим блядующим женам редко заканчивается весело…

– Ты все сказал? – Никита вдруг стал физически ощущать время, и оно шло, шло… – Тогда пока.

– Ладно, подожди две минуты, я переоденусь, – мрачно вздохнул Циммершлюз, смиряясь с неизбежным.

– Не нужно. Я хочу поехать один, – сказал Никита и решительно нажал кнопку.

Двери лифта распахнулись в ту же секунду, словно были с ним заодно.

– Насчет денег не переживай, – криво улыбнулся Никита. – Пересчитаешь сам, я их даже распаковывать не буду… – И, заметив, что Марик собирается войти следом, заорал – страшно, надрывно, не узнав собственного голоса: – Да отстань ты от меня, ради Бога!!.

Резко побледневший Марик попятился от лифта, автоматические двери мягко закрылись.

Нажимая кнопку с цифрой «1», Никита увидел, что пальцы у него дрожат…

…Рублевский дом Коржова стоял чуть в стороне от поселка и был построен в стиле старого русского имения. Зато служба безопасности оказалась продвинутой – проверенному Никите надели на запястье намагниченный браслетик. Невесомый, бумажный, тот начинал прикольно светиться в полумраке.

Вера Андреевна выглядела так же, как звучала, – немолодая, глупо одетая тетка, навязчивая и суетливая. Думающий о своем Никита долго не мог понять, когда должен начинать выступление. Хорошо, хоть ребята-техники оказались немногословно-четкими, уже знакомыми по предыдущим выступлениям.

Автоматически проверив инструмент, Никита вышел в толпу гостей, рассеянно взял с подноса бокал. Двигался он словно в прострации – не Никита, а тугой нервный комок ожидания…

Внутри дом тоже был добротно-дворянским, хоть снимай в нем римейк «Гусарской баллады». Лепнина, колонны, золото на белом, резные столики и овальные зеркала… Вот, оказывается, кем видит себя огромный Коржов в мятом костюме от Ферре. Русским барином. Борзые, дворня, тройки с бубенцами…

– …да не могу я этот вопрос закрыть, пока поправку не проголосуют, ты меня тоже пойми…

– Я тоже думала, Сардиния – отстой… А вы знаете, девочки, нет…

Доносящиеся до Никиты обрывки разговоров тоже были знакомыми, все теми же, словно вместе с Никитой и ребятами-техниками приглашенными с предыдущей вечеринки. Но Никита слышал их, словно сквозь пелену, мир вокруг был нереальным, ускользающим…

«Как я буду играть в таком состоянии?» – вдруг с испугом подумал он.

А через секунду это было уже неважно, потому что одна из покрытых золотыми узорами дверей мимолетно приоткрылась и маленькая сильная рука рзко дернула Никиту в неизвестность. Там, в неизвестности, было темно и тихо. Гул голосов казался далеким и ненастоящим.

Она была рядом. Это Никита остро почувствовал еще до того, как привыкшие к темноте глаза различили во мраке блеск знакомых черных глаз…

Она была близко. Совсем близко… У нее были чуть липкие ладони и горячее лицо… Кожа пахла смородиной… Тело казалось очень хрупким и дрожало от страсти… Жадные руки, потеребив джинсы, впились в выпрыгнувший член Никиты – твердый, словно каменный… Легкое платье скользнуло вверх… Трусиков под ним не было…

И вот именно в этот короткий миг, да нет, даже не миг, а тысячную его долю, что-то произошло…

Нет, Никита не оттолкнул горячее тело чужой женщины. И его собственное тело все так же хотело ее. Но вот замершая в темноте душа тревожно вздрогнула, словно почувствовав обман. Так ноги человека, которого ведут с завязанными глазами, вдруг чувствуют невидимый край пропасти…

Все было не так. И липкие умелые ладони, и чуть перегарное дыхание на его лице, и эта восковая, диетно-гимнастическая стройность незнакомого тела…

«Нет, я так не могу… – подумал Никита. – Но что же делать?..»

Именно в эту секунду и вспыхнул свет – невозможный, беспощадный, ворвавшийся из чужого, забытого уже мира.

Прежде чем Никита успел как следует разглядеть совершенно спокойное лицо Коржова и фигуры каких-то незнакомых людей в костюмах, он почувствовал удар. Один-единственный, между затылком и шеей. Удар был спецназовским, мощным и умелым. И еще – беспощадным, как выстрел.

В книжках пишут – и мир исчез. На самом деле мир не просто исчез.

Никите было больно. Очень, очень больно…

…В себя он пришел тоже от боли – острой и пульсирующей. Попробовал открыть глаза и тут же со стоном зажмурился – лучи света были острыми, режущими, как лезвия. И еще пахло землей – свежей, весенне-потревоженной.

– Поднимите его, – произнес самый ненавистный голос Земли. Отвратительно сильные руки рванули Никиту вверх и сразу разжались, заставив его качнуться на ватных ногах и чуть приоткрыть глаза.

Дома видно не было. Пахло прелой травой и елками. Никита, изо всех сил стараясь не упасть, стоял в центре черного пятачка лесной поляны, а фары трех джипов беспощадно сходились на нем, как цирковые прожектора на клоуне. Вот только у ночного клоуна Никиты болело все. Дышать – и то было больно. Наверное, они били его и здесь, в лесу…

В темноте вокруг угадывались фигуры, но Никита увидел только одну – крупную и стремительную, шагнувшую к нему, на освещенный пятачок ночного леса. В лице Коржова по-прежнему не было ни злости, ни обиды.

– Допрыгался, щенок? – громко и равнодушно спросил он. – Мое без спроса взять захотел? Ну взял. Теперь сдыхай.

К Коржову подошел мужчина лет сорока с серьезным офицерским лицом и лопатой в руке.

– Все готово, шеф, – спокойно отчитался он и растаял в темноте.

«Вот почему так пахнет землей», – понял Никита. Он не чувствовал ни страха, ни досады, хотелось только, чтобы все поскорее закончилось.

Но Коржов все еще стоял перед ним, словно хотел напоследок что-то разглядеть или понять.

– Как тебе с моей женой было, спрашивать не буду, это все фанаберия, – опять без всякого выражения заговорил он. – Знаю, что сладко. Мне с ней самому сладко, оттого и женился. Я другого понять не могу: ты что, думал, я не узнаю? Или, может, ты мне специально хотел больно сделать? Так это пустой номер. – Коржов чуть повел огромными плечами. – У меня сердце знаешь какое? Топором ударишь – искры полетят…

Коржов вдруг с хрустом потянулся и даже зевнул. Причем в этом не было ничего показного. Точно так же он мог, к примеру, потянуться, встав из-за стола после затянувшихся деловых переговоров.

Никита вдруг понял, что даже если бы он хотел что-нибудь сказать, то попросту не смог бы – рот был забит странной колючей кашей, покалывающей разбитые губы.

– Когда я спрашиваю, нужно отвечать, – без тени угрозы сказал Коржов. – Я же не просто так спрашиваю, мне знать нужно. А решишь отмолчаться – зарою живым, без гуманизма.

Никиту вдруг накрыла горячая волна ужаса. Но совсем не потому, что этот страшный спокойный человек собирался зарыть его живьем в землю. Он просто почувствовал, что бабушка здесь, рядом, она все видит и понимает, и это вовсе не майский ветер, а именно ее полная горя душа трогает шершавые стволы сосен, раскачивает ветви и теребит полу коржовского пиджака.

«Боже, пожалуйста… – взмолился Никита. – Убери ее, я прошу Тебя, я умоляю!.. Пусть она не смотрит… Я еще ни о чем так не просил Тебя…»

И он вдруг, сам удивившись своей неистовости, изо всех пронизанных страданием сил плюнул в лицо спокойному человеку в итальянском костюме.

Плевок вышел тяжелый, как пощечина. По лицу олигарха растекалась бурая лужа – сгустки крови, слизь, колючие бусинки разбитых зубов…

– Типа – мужик, да? – Коржов невозмутимо вытер лицо огромной пятерней. – Ну-ну. Что еще можешь?

Никита знал, был уверен, что у него не хватит сил. Но сил хватило. Словно празднуя свой последний миг на земле, а главное – чтобы бабушка увидела, он размахнулся и очень сильно и резко ударил своего палача в лицо. Тот даже не попробовал закрыться или просто отступить в сторону. Он не пошевелился. Голова его даже не дернулась. Зато кулак Никиты онемел и начал пульсировать своей, маленькой и отдельной болью.

– Хуйня, – коротко прокомментировал Коржов и вдруг ударил Никиту пудовым кулаком в живот. И тут же, не дав упасть в спасительное болото забвения, ударил еще раз, в челюсть.

Земля утратила притяжение… Невесомая, душистая, весенне-встревоженная, она несколько раз промелькнула перед глазами Никиты, словно стараясь, чтобы он запомнил ее легкой и очаровательной, и лишь затем с удвоенной силой швырнула его куда-то глубоко вниз, в пахнущую вечностью тайну.

Но он даже сейчас не потерял сознания. И на удивление ясно понимал, что попросту упал в вырытую именно для него, Никиты, яму, отбив спину и расцарапав затылок о колючий обрывок разрубленного лопатой корня…

– Начинайте, – где-то очень далеко скомандовал невидимый Коржов. – Только голову ему все-таки простелите. Заслужил…

И тут у Никиты в кармане зазвонил сотовый. А затем началась настоящая пытка.

Уже знакомые руки, словно сплетенные из пучков толстого электрокабеля, выволокли его из ямы, бросили на землю, начали шарить по карманам… Никита слышал их деловитые тихие голоса и про себя умолял: «Скорее… Ну скорее же…» Но его снова рывком подняли на ноги. Правда, теперь уже не отпуская, иначе он бы сразу рухнул на землю. Сквозь розовую пелену боли он видел, как Коржов передал одному из своих одинаковых людей его телефон, быстро перелистал страницы паспорта, распахнул потертый бумажник, одним движением выпотрошил его, выбросив на землю несколько мятых купюр и ненужных бумажек…

Никита помнил: там, за поцарапанным пластмассовым окошечком, осталось самое дорогое в жизни – фотография папы и мамы и Настина ленточка. Но даже это казалось уже неважным…

Зато Коржов, похоже, думал иначе. Он долго и внимательно смотрел на что-то в бумажнике Никиты, затем поднял на него равнодушные глаза и что-то спросил. Но Никита не только не ответил, а даже не услышал вопроса. Ему казалось, что он уже умер и просто видит напоследок нелепый мучительный сон…

Но пронзившая его новая боль была такой нестерпимой, что он понял: он жив, жив, жив!.. Разбитое лицо обожгло липким тягучим огнем, а мир вокруг снова стал ночным лесом, в который его привезли, чтобы убить.

– Вы что, сдурели? – недовольно спросил Коржов. – Что это?

– Омывательная жидкость, Юрий Витальевич, – ответили из темноты. – Воды у Толика нет.

Коржов подошел совсем близко к Никите, несколько нестерпимо долгих минут странно смотрел ему в лицо, но уже совсем по-другому, не так, как в самом начале смерти.

– Кто эти люди на фотографии? – своим обычным голосом спросил он.

– Папа и мама, – ответил Никита. Но даже сам себя не услышал. Зато Коржов, казалось, услышал.

– Папа, говоришь? Ну-ну… А маму как звали? Лена?

– Елена Алексеевна… – попытался ответить Никита, и снова Коржов каким-то чудом его услышал. На миг отвел глаза, что-то посмотрел в Никитином паспорте, снова принялся сверлить его взглядом.

– Да, бывает, – наконец произнес он. – А что ж ты такой мелкий-то? Ладно, хоть не пидор, как мы уже имели счастье убедиться. И на том спасибо…

«Что он несет? – мучительно недоумевал Никита. – Зачем все это?.. Зачем?..»

– Все, собрались и поехали, – бодро скомандовал Коржов в темноту. – Этого берем с собой. Положите его на трассе. Только под фонарем каким-нибудь, чтобы фура случайная не задавила. А я этому аиду позвоню, который с ним ходит, тут на трубе явно его номер…

Моторы джипов дружно взревели. Из темноты вышел человек – тот самый, с лицом полковника.

– Шеф, извините, конечно, но его теперь оставлять нельзя. Он же очухаться не успеет – в ментуру побежит… Типа – знаменитость…

– Я не понял, тебе что, показалось, что я советуюсь? – спокойно спросил Коржов и тяжело, но ловко запрыгнул в одну из машин, которая сразу же взревела, разворачиваясь на мокрых лесных кочках.

«Полковник» с недовольным лицом подхватил Никиту и потащил его к другому джипу. Но перед тем как закинуть в багажник, гадко оглянувшись – не видит ли шеф? – ударил его коленом в пах.