Музыка для богатых Рогоза Юрий

– А если интересно – так не гавкай!

Шон клацнула выключателем, и кухня погрузилась в полумрак. Но, в отличие от прошлого раза, в нем не было ничего романтического. Лишь экран над мойкой засиял ярким желтым квадратом.

Допотопный аппарат клацнул, и в луче света возникла фигура худого человека в брезентовом рыбацком дождевике.

– Первое упоминание о старике Копейкине появилось в газете «Weekle Gerald» в 1904 году, – уверенным лекторским голосом начала Шон, и Никита вдруг вспомнил, что она училась в каком-то педучилище, – вот они откуда, эти интонации! – Газета издавалась в городке Стиллуотер, население которого состояло в основном из переселенцев с восточного побережья, людей религиозных и консервативных. Поэтому власти обвинили Джошуа Манипенни – так его имя звучит на английском – в том, что он смущает жителей недостойными разговорами, и попросту выгнали его, запретив возвращаться в городок когда бы то ни было. И на всякий случай поместили в газетке его фотографию, чтобы каждый мог опознать изгнанника. Сейчас я увеличу изображение…

Проектор снова клацнул, и теперь лицо человека на коричневатом от времени фото можно было рассмотреть лучше.

У него было худое обветренное лицо и длинная узкая борода. Внимательные глазки смотрели на неизвестного фотографа хитро и насмешливо.

– Типичный чортяка… – мрачно буркнул из угла Харалдай.

– На этого… дядю Сэма похож! – оживился Витек. – С америкосовских плакатов!

– А я, кажется, эту фамилию уже слышал, – неуверенно произнес Никита. – Да, точно, так звали секретаршу Джеймса Бонда. Вернее, не его секретаршу, а…

Шон довольно кивнула.

– Молодцы, врубаетесь. Существует версия, что для известных американских плакатов 1917 года позировал именно Джошуа Манипенни. А фамилия в Бондиане говорит о его связях с Ми-6. Или с производителями самих фильмов. Я лично думаю – и с тем, и с другим…

– Что-то уж больно крутой старикашка вырисовывается, – ухмыльнулся Витек. Но было видно, что ему тоже интересно.

– Так вот, жители городка осудили и выгнали его, – продолжила Шон. – А через месяц в Оклахоме началась нефтяная лихорадка, туда хлынул поток авантюристов, нефтяников и просто бандитов. И Стиллуотер за полгода оброс салунами, публичными домами и оружейными лавками. От прежнего целомудрия там не осталось и следа, но… – Шон подняла крупный палец, – интересно другое! Шериф, выдворявший Манипенни из городка, и главный редактор «Weekly Gerald» Джек Уоллес, то есть те двое, которые непосредственно общались со стариком, обогатились в рекордно быстрые сроки и сразу же переехали в Нью-Йорк, где оба стали видными и успешными финансистами… Теперь смотрим сюда, – картинка на экране со щелчком поменялась, – качество плохое, мне пацаны делали компьютерное увеличение…

Одна из фигурок, копошащихся в огромном зале с высоким потолком и узкими окнами, была обведена кружком, иначе выделить ее среди остальных было бы просто невозможно.

– Нью-Йорк, помещение Нью-Йоркской фондовой биржи. 23 октября 1929 года, ровно за сутки до первого обвала рынка перед Великой депрессией… Смотрите внимательней… – Проектор снова клацнул, и фигурки на снимке стали намного крупнее. Старик с козлиной бородкой, стоявший в окружении нескольких человек в котелках, действительно казался похожим на этого самого Манипенни, хотя из-за увеличения картинка была зернистой и невыразительной. – Видите людей вокруг старика? Назовите это случайностью, но именно эти четыре человека неслыханно обогатились в первые дни кризиса, заранее продав дорогие активы и переведя их за океан, во Францию и Швейцарию. Фамилий я сейчас не помню, но у меня где-то записано, я проверяла…

– Погоди, Шур, не гони… – Витек выглядел задумчивым. – Я что-то со временем запутался. Это сколько же лет прошло от нефтяного бума до Великой депрессии?

– Неважно, – пожала крепкими плечами Шон. – Лет двадцать. Может, больше… Копейкин не меняется и не стареет.

– Да ладно тебе… – Витек с хрустом потянулся на стуле. – Жидомасонская мистификация, я с самого начала говорил…

– Это не мистификация, – твердо возразила Шон. – Я еще не все показала. Вот, смотрите…

Слайды на экране стали меняться быстро – Шон включила автоматический режим. А сама продолжила комментировать, стоя рядом.

– Узнаете? Рядом с Манипенни – Генри Форд. Еще совсем молодой и никому не известный… А это уже Россия, Волжское торговое товарищество, Яков Копейкин с купцами Шамовым и Юнусовым, главными нуворишами того времени. А эта уже новее, с Фредом Трампом…

На снимке рядом с козлоподобным стариком в дождевике сидел бледный невыразительный парень.

– Это который Дональд? – поправил Витек.

– Это который Фред, отец Дональда, тогда еще не миллионер, а сын бедных немецких эмигрантов… – Шон явно была довольна произведенным эффектом. – Ну, и наконец, для самых недоверчивых. Тех, кто много пиздит… – добавила она для ясности и дважды клацнула переключателем.

На первом снимке тощий хитроглазый старик стоял рядом с молодым и почти не лысым Борисом Березовским, на втором – разговаривал с человеком, которого Никита узнал не сразу, лишь через минуту сообразив, что это не кто иной, как Билл Гейтс.

– Одни жиды… – сокрушенно вздохнул Витек.

Харалдай произнес бурятское заклинание и сделал руками сложное ритуальное движение.

Шон такая реакция явно вдохновила.

– Так вот, – твердо произнесла она и закурила прикушенную уголком рта папиросу. – Я заказала экспертизу в экспертно-криминалистическом центре Москвы. Помнишь, я у тебя еще денег просила?..

– Я думал, тебе на что-то бабское, – ответил Витек. – Знал бы, что на эту фигню, в жизни б не дал…

– На всех этих снимках – лицо одного и того же человека! Поняли, блядь?.. – Шон триумфально оглядела сидящих вокруг стола мужчин. – Так что теперь прошу относиться к моей мечте серьезно, без разных смехуечков…

Шаман произнес еще одно заклинание – почему-то с сильным украинским акцентом и уже тише, себе под нос.

– А что за мечта, Шон? Я так и не понял… – решился спросить Никита. Снимки загадочного старика, честно говоря, произвели на него впечатление.

– Копейкин постоянно перемещается по миру, – уверенно начала Шон. Чувствовалось, что она все это уже рассказывала много раз, но с удовольствием повторит. – Но чаще всего появляется в странах, где набирает обороты финансовый бум. С девяностых годов это конечно же прежде всего Россия. И даже не просто Россия, а Москва, я потому сюда из Иваново и переехала… Он – Дух Денег, с большой буквы, врубаешься?.. Бродит по улицам городов и высматривает тех, кто жаждет встречи с ним. Как я, например…

Витек иронично хмыкнул, но Шон никак на это не отреагировала.

– Его внешний вид не меняется: длинный бесформенный плащ, узкая борода, а главное – глаза! Ты видел, как он смотрит?!

– А дальше что? – Никита так ничего и не понял.

– А дальше, – у Шон от волнения заслезились глаза. – Он подходит и спрашивает: «Wonna money-penny?»… Это – как пароль, понимаешь? Или как ритуал… Короче, я знаю, я чувствую, что он сейчас здесь, я имею в виду – в городе! Он бродит совсем рядом! И я его совсем скоро встречу, что бы эти мудаки ни говорили…

– Ой, Шура, доця, храни тебя Боже… – очень не по-шамански произнес Харалдай.

– Выбранному старик Копейкин открывает тайну быстрого обогащения и, говорят, дает специальный талисман…

– Какой талисман?.. – Никите передалось волнение англичанки. И еще на него повеяло близостью чуда, а он уже знал это странное ощущение.

– О, Никит, и ты туда же!.. – засмеялся Витек. – Что, довольна, дура-лошадь? Задурила нормальному человеку голову?..

– Хайло закрой! – огрызнулась Шон и повернулась к Никите. – Я точно не знаю. Большинство источников – хотя их вообще в мире очень мало, сам понимаешь, – говорят, что маленькую монетку, ну, типа копейку… Но это не точно. Точно известно другое – на человека почти сразу обрушивается огромное, несметное богатство…

– Это сколько же денег эксперты Мирового Куратора потратили на то, чтобы внедрить эту поганку в умы народных масс! Подумать страшно… – покачал головой Витек.

– А скажите… – начал Никита и тут же пожалел, что раскрыл рот.

– Ну чего? – уставилась на него Шон. – Говори уж, раз начал! Только не «выкай» мне, заебал уже…

– Я тогда не понял, – сказал Никита, мучительно покраснев. – Так ты приехала в Россию ради свободы духа или чтобы встретить… Ну, чтобы разбогатеть?..

– Так это ж одно и то же! – Шон смотрела на него, как на дурачка. – Ты что – мальчик, сам не понимаешь? Деньги, большие деньги – это и есть окончательная, полная свобода! И почувствовать это можно, только живя среди свободы, без всяких пиздоватых финансовых законов, традиций и условностей!..

– Да зачем тебе большие деньги, телка ты! – Витек сокрушенно хлопнул ладонями по коленям. – Думаешь, они тебя что – умнее сделают? Или счастливей?!

– Ты больше с Циммершлюзом общайся… – угрюмо ответила Шон.

– А что? – насторожился Витек.

– Ничего. Скоро его словами заговоришь и не заметишь!

Никита конечно же сразу вспомнил недавние разговоры в баре, но говорить ничего не стал. Потому что заодно вспомнил, что заработал сорок тысяч долларов, а во дворе стоит «его “бентли”». И все это случилось сегодня.

«Господи, какой же он длинный, этот день, – подумал он, чувствуя наваливающуюся усталость. – Наверное, самый длинный в моей жизни…»

– Во всяком случае, с большими деньгами мне все будет похуй, – твердо произнесла Шон, продолжая дискуссию.

– Что, и я? – спросил Витек.

При этом он улыбался, но как-то не очень уверенно.

На лице англичанки заиграла совершенно похабная ухмылка:

– Не дождешься. Пошли спать, кобелина…

И она уверенным мужским движением выключила проектор.

***

К хорошему привыкаешь быстро. А у Никиты, как ни крути, в последнее время все было хорошо. Если за первые две недели ему пришлось играть лишь дважды – на дне рождения одного министра и по случаю освобождения из тюрьмы худого человека с волевым лицом, который отсидел 12 лет, но украденные миллионы так и не отдал, – то теперь расписание «концертов», как торжественно и чуть издевательски называл их Циммершлюз, постоянно висело, придавленное сувенирным магнитом, на металлическом боку холодильника в огромной кухне-гостиной под стеклянным куполом и то и дело пополнялось новыми записями, сделанными четким, как у бухгалтера, почерком «продюсера».

С того дня, как Марик подобрал его, продрогшего, злобного и прококаиненного, на осенней улице, прошло три месяца, но Никите казалось – два года, не меньше, столько всего успело произойти.

Совсем недавние страхи и сомнения куда-то попросту исчезли. Сами собой. Никита привычно просыпался в огромной квартире, обязательно простаивал несколько минут у панорамного окна – Москва далеко внизу теперь была зимней, заснеженной и оттого невыразимо прекрасной, – затем бежал купаться в бассейн, с которым Харалдай постоянно твори разные чудеса («…Вода – штука волшебна… – скромно потупясь, говорил он. – Там и робыть ничего особенного не треба…»), накинув халат, пил заваренный растрепанной Шон чай и готовился к новому дню.

Выступления давались ему все легче – сказался опыт гастрольных поездок с Бакланом. Теперь Никита, кладя пальцы на клавиши, уже не думал о тех, для кого играл, а привычно писал свое собственное письмо миру, как всегда делал раньше. Но толпа все равно каждый раз восторженно цепенела, и ощущение собственной власти – мимолетной, фантомной и даже частично подневольной – оказалось неожиданно приятным.

Кроме того, Марик относился к своим продюсерским обязанностям добросовестно и даже с энтузиазмом. Однажды в пентхаусе появились невероятно энергичная женщина-журналист и огромный очкастый фотограф с печатью усталого презрения на лице. Никита отвечал на вопросы сбивчиво и тупо, то и дело мучительно краснея, а фотографа и вовсе боялся, но через три недели в очень модном «глянце» появилась статья «Музыка для богатых», в которой все было очень даже красиво и гладко.

– Молодцы. Могут, продажные твари, когда захотят, – удовлетворенно улыбнулся Циммершлюз, прочитав статью. – Все, как я заказывал, – модно, в меру эпатажно, и – ни слова так называемой правды…

Потом было еще несколько заметок и даже съемка на телевидении, в программе самой Нюши Барчук. Нюшу Никита боялся до икоты. Но известная ведущая, которую он знал по снимкам в Интернете, где она обязательно либо показывала всем голую грудь, либо стояла раком, оказалась на удивление милой и дружелюбной девушкой. Когда она через полтора месяца бросилась с моста (ходили слухи, что ее убили), Никита искренне расстроился и даже, сидя за «Ямахой» у окна гостиной, выпустил в мир пронзительную мелодию, надеясь, что Нюшина душа, пролетая над безжалостной Москвой, услышит ее и улыбнется…

Наверное, следует сказать несколько слов о деньгах. Они появились у Никиты слишком быстро и в слишком большом количестве, чтобы он успел почувствовать что-нибудь, похожее на радость. Стянутые бумажными банковскими ленточками пачки долларов в беспорядке валялись на мраморном подоконнике, пока Шон во время очередной уборки не сложила их в несколько ровных стопок. За все время Никита разорвал ленту лишь на одной пачке. Зато часто, сидя перед окном в наушниках и перебирая клавиши, говорил бабушке, как бы он хотел купить ей что-нибудь по-настоящему дорогое и хорошее. Бабушка была рядом. Ее улыбка говорила, что ей конечно же ничего такого не нужно. И Никита грустил, вдруг осознав, что самое страшное сиротство – это не тогда, когда тебя не балуют, а тогда, когда ты сам уже не сможешь купить секунду радости тому, кого любишь…

«Бентли» сиротливо зимовал во дворе, покрытый тяжелой шапкой снега. Никита катался на нем лишь три раза, да и то потому, что его заставил Циммершлюз. Машина, конечно, была роскошной. Правда, неимоверно ревела при разгоне, но рев был не надрывным, а мягким и богатым и дарил ощущение уверенного могущества, которого Никите никогда прежде не приходилось испытывать.

Как и того, что принято называть известностью. А после телеинтервью с Барчук на него то и дело оглядывались на улице. Конечно, к нему не бросалась с визгом толпа фанатов, как к какому-нибудь Киркорову или Боре Моисееву. Скорее всего, люди просто понимали, что где-то видели его лицо, и начинали вспоминать, где именно и по какому поводу. Но все же один раз, когда он подошел к «бентли», три румяные от мороза студенточки попросили у него автограф. С Никитой это случилось впервые в жизни, и он в радостном смущении долго копался в карманах в поисках ручки, прежде чем вспомнил, что ее у него не было…

Многое он узнал и о соседях по пентхаусу.

Его поразило, что Витек работал не грузчиком или охранником в ближайшем супермаркете, а делал карьеру в солидной финансовой фирме, и за ним, одетым в хороший костюм и продуманного цвета галстук, каждое утро заезжала служебная машина.

Шон, как выяснилось, нигде не работала. В ожидании встречи со сказочным богом денег в рыбацком дождевике англичанка «занималась домом» – покупала продукты, готовила, убирала все комнаты и стирала в двух дорогих машинах, притаившихся в спрятанном от глаз специальном помещении, не только постельное белье, но и одежду мужчин. К последнему стеснительный Никита привыкал долго и даже пытался сопротивляться, но Шон сразу пресекла эти попытки дружелюбной матерной тирадой, и он смирился.

Загадочный малороссийский шаман Анатолий Макарович был симпатичен Никите с самого начала. Он днями уютно расхаживал по пентхаусу в спортивном костюме и войлочных шлепанцах, довольно часто колдовал на кухне, когда там никого не было, но, даже бормоча заклинания над плитой, был похож на положительного пролетария, решившего в выходной день сварить кастрюлю борща.

Менялся он, лишь когда к нему приводили очередного клиента.

Придавленные железобетонной реальностью миллиардеры в сопровождении охраны выходили из их лифта раз или два в неделю, пряча хмурые лица, исчезали за дверью харалдаевской квартиры, и оттуда долго – иногда по три часа кряду – доносился звон бубна и резкие горловые выкрики шамана. (Никита уже знал, что эти вопли называются «камланием» и являются чем-то вроде пропуска в пограничную зону духа.)

Но спросить о Харалдае он решился только у Марика, когда они пили виски с соком перед одним из выступлений.

– Харалдай у нас – мужчина с биографией, – уважительно отозвался еврей. – А что именно тебя интересует?

– Ну как?.. – Никита даже немного растерялся. – Разве это не странно – полтавский автослесарь становится шаманом. Да еще почему-то бурятским…

– Подумаешь… – Марик элегантно передернул худыми плечами. – А не странно, когда испуганный тверской мальчик, похоронивший бабушку, становится звездой столичной элитарной культуры? Жизнь…

Возразить по существу было нечего, но ответа на Никитины вопросы это не давало.

– Впрочем, если тебе действительно интересно, – словно подслушав его мысли, продолжил Марик, – то Харалдай стал шаманом в тюрьме…

– Кстати, а за что он сидел? – не удержался Никита.

– В приличном обществе такие вопросы вообще-то задавать не принято. Но поскольку тобой движет не низкое злорадство, отвечу. По секрету, само собой… Если не ошибаюсь, он проломил голову одному из товарищей по работе. Тот, неумело похмелившись, назвал его рогоносцем. Не так грубо, конечно, на полтавский манер, но сути это не меняет… А Харалдай тогда на удивление остро переживал измену близкой женщины, да и монтировка случайно оказалась под рукой…

– Все равно не понимаю, – признался Никита. – Как можно стать шаманом в тюрьме?..

– Да очень просто, – ответил Марик, с наслаждением отпивая из высокого стакана. – Знание ему передал настоящий шаман. В смысле – наследственный, из этнических бурятов… Они сидели вместе.

Никите показалось, что Циммершлюз над ним издевается.

– Настоящий шаман сидел в тюрьме, вы хотите сказать?

– Ну да, а что такого?

– А за что, вы, конечно, не знаете…

– Случайно знаю, – признался Циммершлюз. – Харалдай как-то проговорился. Только это – тоже сугубо между нами, я тебя прошу… Он – шаман в смысле – принес в ритуальную жертву экскаваторщика…

– Какого экскаваторщика?.. – оторопел Никита.

– Из строительной бригады. Те на берегу Байкала что-то не то рыли, не то укрепляли… Экскаваторщик, разумеется, на самом деле был не экскаваторщик, а фантомная инкарнация злого духа Ямды, но адвокаты недоработали, вот шаману пожизненку и припаяли. За доброе дело, если разобраться. Просто судья была женщина, на нее подробности процедуры очень сильное впечатление произвели… Вот… – Марик беззаботно закурил. – А поскольку он знал, что из тюрьмы не выйдет, то ему следовало кому-то передать знание. Тут-то наш Харалдай ему и подвернулся. А что? Человек вдумчивый, положительный, без вредных привычек. Так что, сам видишь, – ничего сверхъестественного…

Больше Никита ни о чем расспрашивать не стал. Хотя детали смерти экскаваторщика и будоражили фантазию…

Он продолжал вежливо здороваться с Харалдаем, но тот однажды сам заговорил с ним, заканчивая приготовление субботнего бурхун-тэге.

– Чуеш, Никита, – он говорил, опустив глаза и немного стесняясь. – Я тут подумав… Можэ, уже время шось из твоим цым… проклятием сделать? Ну, снять его, у смысле… Шоб ты соби жил дальше, як уси люди…

– Вы… – Никита замер, чувствуя, как горит огнем его калечное сердце. – Вы думаете, что у вас получится?..

– Та, конечно, получится… – Харалдай продолжал смущенно прятать глаза. – Там ничого такого особенного нету…

Он произнес это так, словно речь шла о ремонте выключателя или утюга.

– Главное, шоб ты был ну… готовый…

– Я пока не готов… Извините… – пробормотал покрасневший Никита и поспешил уйти к себе.

Больше Харалдай никогда не пытался говорить с ним на эту тему.

Так, постепенно и понемногу, Никита узнавал все больше о своих новых друзьях, с которыми делил кров и пищу в центре укутанной снежным одеялом столицы.

Что же касается самого Марика Циммершлюза, то он так часто бывал рядом, что начинало казаться – он был рядом всегда.

Поначалу он упорно пытался научить Никиту буржуазности. Началось с гардероба.

– Слушай, так нельзя выглядеть, – с кривой полуулыбкой настаивал Марик. – Это неприлично, в конце концов! Ты похож на абитуриента из Могилева…

– Почему именно из Могилева? – спрашивал измученный спором Никита.

– Ну, из поселка Мухоедово Белгородской области, если тебе легче… Так у них хоть оправдание есть – бедность. Хотя, конечно, это не оправдание… Но ты! Ты же модный московский композитор! Звезда бомонда! Почитай, что о тебе пресса пишет!.. А ты одеваешься, как филателист-неудачник. Тебя в приличные дома пускают только потому, что ты – со мной…

– Но почему, почему я не могу одеваться так, как мне хочется?!

– То есть?.. – элегантно пожимал плечами Марик. – Да потому, что это неприлично! Ты же считаешь себя верующим человеком, в конце концов…

– А вера тут при чем? – обалдел Никита.

– Как это – при чем? Сам, что ли, не понимаешь? Свинство получается – Бог тебе столько дал, а ты – в турецких джинсах!..

Спорить с ним было тяжело, но мысль о том, чтобы оставить в каком-нибудь бутике час времени и тысячу долларов ради новых штанов, казалась Никите дикой.

– Ладно, хрен с тобой… – горестно сдался Циммершлюз. – Будем косить под творческое презрение к условностям. Хотя лично я бы за такое в помоях топил…

С идеей записать музыку дело обстояло сложнее. Об этом Марик говорил часто и без своей обычной улыбочки.

– Не будь идиотом, виртуоз-любитель, – настаивал он. – Далеко не факт, что золотой дождь Божьей Милости будет вечным… И в кого ты превратишься без него? В низкорослого параноика на морально устаревшем «бентли»?.. В конце концов, я лицо заинтересованное, ты мне за квартиру платишь…

Никита был непреклонен. Хотя и сам не мог объяснить, почему. Почти каждый вечер, перед сном, он представлял, что бабушка сидит на краешке его кровати, и вел с ней долгие разговоры именно об этом. Но говорил он один – от невидимой бабушки исходили не рецепты выживания в мире либерального капитализма, а лишь теплые дуновения, сотканные из вечности и доброй любви…

А Циммершлюз не сдавался.

– Надеюсь, ты согласен, что твоя музыка – дар Божий?

Никита неуверенно кивал.

– А если так, то кто сказал тебе, что ты имеешь право скрывать его от миллионов людей? Что это за богемное чистоплюйство?! Или ты думаешь, что пачки иностранных денег, которые ты, как пациент дурдома, складываешь стопочкой на подоконнике, сами по себе являются гарантией жизненного успеха?

– А разве нет? – удивлялся Никита. – То есть я, конечно, так не формулировал, но… я же за три месяца заработал больше, чем средний человек за десять лет…

– Тебе, наверное, неприятно будет это узнать, но мертвые деньги имеют свойство таять, как снег на московских тротуарах… – негромко произнес Марик, словно открыл Никите заветную тайну.

– Что значит – мертвые?..

– Те, которые не превращаются в радость для себя и тех, кого любишь, не становятся деревом и камнем в стене твоего дома, золотым ожерельем на шее твоей любимой… Да ладно, я тебе это уже сто раз говорил!.. А вот что я забыл сказать, так это то, что молодость человека тает так же быстро. Даже еще быстрее. Серьезно… Оглянуться не успеешь, как превратишься в ворчливого старикашку с плохими зубами, который будет рассказывать попутчику в электричке, что когда-то давно был богатым и знаменитым…

От такого прогноза Никита поежился. И даже не сообразил, как возразить.

– Ладно, дам тебе еще месяц-другой. На то, чтобы поумнеть… – улыбнулся Циммершлюз.

Вообще-то Никите было с ним легко, и он даже часто думал, какое это редкое счастье – иметь такого понимающего и заботливого друга. Но все равно от еврея, несмотря на его ироничную легкомысленность, веяло темной тайной, и это ощущение порой заставляло сердце сжиматься в испуганной тревоге…

Никита поначалу принимал его за паранойю, но оказалось, что если даже это и так, то он не единственный параноик в пентхаусе.

В один из вечеров он привычно поднялся на «таблетку», где уже сидели невеселые Витек, Шон и Харалдай. Пахло вкусно до головокружения – англичанка приготовила расстегаи с семгой. По куполу в вышине с отвратительным шорохом сползали мутные и рыхлые глыбы последнего снега – март уже месяц топил столицу в грязной воде, не желая превращаться в пахнущий молодой надеждой апрель.

– О, привет, Никита Иваныч, – бодро приветствовал его Витек. – Шурка сегодня расстаралась. Налетай, пока не остыло. И обязательно – с водочкой, а то от этой погоды на душе параша полная…

Никита не заставил себя долго уговаривать. После согревшей душу стопки расстегай таял во рту.

– Я вот ребятам рассказывал, – заговорил Витек. – Помнишь, Циммершлюз нам втирал насчет преимущества бытовой культуры над культурой духовной? Ну, туалетами во дворах попрекал и все такое…

Никита неопределенно кивнул – говорить на серьезные темы ему не хотелось.

– Так вот, – продолжил Иконников. – К нам сегодня на семинар человек приехал – наш региональный представитель «в странах Балтии». – «Страны Балтии» он произнес с чисто русской недоброй иронией. – Так, с виду – нормальный парень, в бизнесе рубит, ничего не скажу, аккуратный… Эдгаром зовут. Так вот, закончился семинар, разбрелись мы, как говорится, для неофициального общения, я его и спрашиваю: «Эдгар, дружище, ты, вообще, как – по-эстонски того, разговариваешь?» Он минут пять помолчал… «Та, раскофарифаю», – отвечает…

Витек так хорошо имитировал прибалтийский говор, что Никита не выдержал, улыбнулся.

– Я тогда говорю: «А скажи что-нибудь!» Мне просто интересно было, ну, для общего развития. Он опять помолчал. «Што скасать?» – «Да откуда я знаю, – говорю. – Что угодно. Что-нибудь из разговорной лексики…» Он так равнодушно, знаешь, плечами пожал и выдал что-то вроде «раги-фраги-тенус-мяги», я не запомнил, конечно… «А что это значит?» – спрашиваю. А он просто так, спокойно, без улыбки отвечает: «Хфатит срать, медфеть идьет…» Ну не придурок, скажи?! – выплеснул праведное возмущение Витек. – И я что – должен считать его высшим существом только потому, что он подмышки бреет чаще меня?! Извините, что за столом говорю…

Тут уж рассмеялись все, даже шаман, который до этого сидел в невеселой задумчивости.

– Вообще-то о другом говорили, – угрюмо напомнила Шон, когда все отсмеялись и снова стало тихо.

Никита насторожился.

– Верно, о другом… – Витек заговорил совсем по-другому, с невеселой задумчивостью. – Никит, слушай, вот ты сейчас с Циммером часто контачишь, скажи: тебя в нем ничего не настораживает?

– В каком смысле? – спросил Никита, хотя отлично понимал, в каком. Слово было подобрано идеально – «настораживает».

– Ну вот, смотри… – Виктор Иконников с готовностью пустился в разъяснения. – Если так посмотреть, то Циммершлюз – золото, а не человек, да? Для нас всех – так точно. Меня на перспективную работу устроил, Харалдаю клиентуру подогнал, из тебя, можно сказать, звезду сделал… Шурке на хозяйство тоже не скаредничает. Верно я говорю? – Он посмотрел на Шон, и та увесисто кивнула. – Вот… А вот все равно что-то меня в нем напрягает – и точка! Стараюсь понять, что именно, – не могу!.. А оно напрягает! – Витек задумчиво налил водки всем, кроме шамана (тот в последнее время вообще не пил). – Я, конечно, поначалу думал, что все дело в его жидовстве. Так нет же! Вот главбух моего отдела Витя Коган… Жид Жидович!.. А мы с ним чуть ли не приятели – кофе вместе пьем, о футболе разговариваем… И при этом – никаких напрягов!..

– Говорю вам, Циммершлюз что-то затевает, – угрюмо заговорила англичанка, опрокинув стопку и занюхав тыльной стороной ладони. – Какую-то поганку. Я нутром чую… И Никита тогда был прав. Ну, помните, когда говорил, что он нас выбрал не просто так. Я об этом дофига думаю…

– И чего надумала? – хмыкнул Витек.

– Ничего пока, – угрюмо призналась Шон и закурила «беломорину».

– А ты что молчишь, Харалдай? – не унимался Витек. – Где оно, твое знаменитое сверхзнание, а?!

– Знание при мне, не переживай, Витя, – негромко, но твердо ответил шаман. – А разговоры оци мени зовсим не нравляться…

– Это почему же? – зло прищурился Витек. – Может, ты с ним в доле?

– Глупости усякие говоришь, – Харалдай поднял спокойные глаза. – И сам про то знаешь… А из Аронычем мы усе у доле…

– Это верно, – неохотно согласился Витек. – Но что-то здесь все равно нечисто… Как думаешь, Никита?

Никита пожал плечами.

– Не знаю даже… Что-то такое я чувствую, это правда. А с другой стороны – Марик нам действительно как родной, ты сам сказал…

– Все, пошли сопли!.. – сердито поморщилась Шон. – Вы мужики или кто?!

– Ну ты, дура-лошадь, не хами! – одернул подружку Витек. – Имеешь что сказать – вперед, а нет – помолчи лучше… – Он нагнулся ниже к Никите: – Помнишь, у тебя версия была? Ну, насчет того, что мы – сироты?..

– Проехали, – грубо перебила Шон. – Сироты они! Мои-то папка-мамка живы, хоть и говноеды редкие…

– Я извиняюсь, мои тоже ще живуть, слава Богу… – застенчиво отозвался шаман. – Стареньки вже, конечно, но живуть. Полтавська область, село Вышеньки… Я их поддерживаю, ясное дело, гроши посылаю…

– Да, это отпадает, – тоном вдумчивого киношного следователя произнес Иконников. – А что тогда? Может, даты рождения?

– Тоже мимо. – Шон выдохнула ядовитое облако и раздавила окурок в пепельнице. – Мне как-то нехуй делать было, я сопоставила. И даты разные, и места, и даже знаки зодиака… В другом нужно разгадку искать.

– Это в чем, например? – иронично хмыкнул Витек.

– Еще не знаю, – угрюмо призналась Шон. – Например, у него в ванной зеркала нет…

– И что?

– А как он бреется? Нет, вот как он бреется?!

– Как бреется, как бреется, – ухмыльнулся Иконников. – Электробритвой! Сидя в кресле перед телевизором, я сам как-то видел… И вообще – зеркало зачем-то приплела…

– И дверь у него одна всегда закрыта! Наглухо!.. – не сдавалась англичанка.

– Какая дверь?! Это выход на технический балкон! Вот же дура-баба…

– Вообще-то… – неуверенно начал Никита, – я немного расслабился, когда начал деньги зарабатывать. Нет, серьезно – половину получаю я, половину – Марик, а это вполне серьезные деньги…

– Верно, тут не подкопаешься, – серьезно согласился Витек. – Паразитировать на чужом труде – у еврейцев любимое дело! Я ему тоже отстегиваю, только по-другому. Зарплата моя, а бонусы по дивидендам – я же на фирме уже партнер – пополам. Выходит нехило… А ты, Шурка, даже не начинай! С тобой тоже все ясно!.. Четверых мужиков кормишь-обстирываешь! Да еще и помещение на тебе, а тут квадратов сколько? Тыщи три? Больше? Так что с тобой Циммершлюз тоже не в накладе…

– Так, ну усе… – чуть хлопнув себя ладонями по коленям, шаман неторопливо и уверенно поднялся. – Вы як хотите, а я пишов. Спасибо за пирожки, Шура…

– Ты чего, Харалдай, обиделся, что ли? – не понял Витек. – Кончай! Мы же не только о себе – о тебе тоже думаем!

– Глупости вы ото думаете… – укоризненно выдохнул шаман. – А я за спиною в Ароныча таки разговоры вести не буду…

И он медленно пошел к лестнице.

– Утэ-Бабай не велит? – шутливо крикнул Витек ему в спину.

– Не велит! – вдруг прогремел обернувшийся Харалдай совсем другим, не своим голосом, и воздух вокруг словно наполнился странным электрическим дрожанием. Перед друзьями стоял не полтавский автослесарь в спортивном костюме, а грозный проводник неведомых сил, живущих добром, но способных уничтожить.

У Никиты по спине пробежало несколько невидимых испуганных мурашек.

Улыбка Вити Иконникова застыла у него на физиономии, превратившись в глупую гримасу. Шон замерла, не поднимая глаз.

Постояв несколько секунд в абсолютной тишине, Харалдай повернулся и ушел, уютно хлопая задниками домашних шлепанцев.

…А Марик в тот день явился поздно, и Шон пришлось разогревать для него расстегаи в микроволновке…

…Так пролетела и теперь никак не могла прорваться к весне та московская зима – самая странная в недолгой жизни Никиты Бугрова.

Но в мелькании похожих дней и маленьких домашних открытий ярко, как кровинка на снегу, выделялось одно-единственное событие.

Дней десять назад Никита играл на роскошном корпоративе, посвященном не то снижению каких-то непонятных квот, не то увеличению еще более загадочных тарифов. Одним из главных персонажей действа был предприниматель Коржов – огромный шумный мужик с грубым, словно выструганным небесным рубанком, лицом и тяжелым, как свинцовое грузило, взглядом. На Коржове был очень дорогой, но мятый костюм, отчего сразу становилось ясно, что он ходит в одной и той же одежде и в офис, и на вечеринки. Говорил он мало, но громче всех, двигался стремительно, и Никите показалось, что даже партнеры его немного побаиваются. В этом не было бы ничего особенного – за время выступлений Никите пришлось повидать немало жутковатых московских персонажей, и он научился забывать о них, как только отзвучит музыка и довольный Марик клацнет замками заветного кейса, но…

В этом месте воспоминаний в Никитиной душе всегда радостной болью начинало пульсировать невидимое многоточие.

Рядом с Коржовым то и дело появлялась девушка – хрупкий русоволосый ангел в облаке синего шелка. И каждое ее появление вызывало в душе Никиты жаркую, ни на что не похожую судорогу. Он, как маньяк, весь вечер выискивал в толпе гостей ее легкую фигуру, не понимая и даже не стараясь понять, что с ним происходит. Сладкая мука длилась долго, бесконечно долго, а потом девушка вдруг оказалась совсем рядом, и их взгляды встретились…

И мир исчез. Нет, наоборот – появился… Нет, даже не так – он просто состоял теперь только из них двоих, и еще – из Никитиного сумасшествия, не имеющего ни имени, ни меры…

У нее были черные, с золотым отливом глаза… На виске пульсировала жилка… Губы чуть приоткрылись, словно выдохнув короткую тайну… Русая прядь упала на лицо… Шелк платья дрогнул под порывом волшебного ветра…

– Что, на молодую коржовскую супругу засмотрелся? – Вынырнувший из толпы Циммершлюз взял Никиту за локоть. – Как художник художника – понимаю. Но не советую. Он мужчина серьезный и, говорят, с очень дурным характером. Думаю, не врут… К тому же нам – на манеж, на манеж, музыку – в массу, денежки – в кассу…

Еврей потянул его за руку сквозь толпу, но Никита знал, чувствовал – она смотрит вслед, смотрит не отрываясь, и жилка на ее виске подрагивает в такт его сердцу…

Он не помнит, что и как играл в тот вечер, но все прошло хорошо. А сразу после выступления Марик, как назло, начал в суетливой спешке тащить его домой, хотя обычно поступал наоборот, советуя побродить среди чужих полупьяных людей в дорогой одежде (он называл это «приобщиться к цивилизованной жизни»).

Никита не спорил, но двигался, как под гипнозом, то и дело вскидывая голову в надежде разглядеть ее…

У него получилось. Она была далеко, но стояла неподвижно посреди колышущегося моря спин и физиономий. Она смотрела на него. Она не улыбалась. Она не мигала. Она…

Всю дорогу домой Никита просидел молча, откинув голову на кожаный мерседесовский подголовник и не слыша ни слова из бодрой болтовни Марика. Но главное понял, лишь когда они вышли из машины в промозглую зимне-весеннюю ночь. И застыл, потрясенный…

Все. Это. Время. Он. Не чувствовал. Проклятия.

Оно – ненадолго исчезнувшее и оттого втройне болючее – с хрустом врезалось в сердце только здесь, на парковке, словно рожденное механическим звуком захлопнувшейся дверцы…

***

На следующем выступлении ее не было. Никита даже не шарил глазами по большому, тонущему в уютном полумраке залу, потому что чувствовал: она где-то далеко, за сотни километров, за семью электронными замками и печатями, которые на удивление быстро освоили и научились продавать русские охранные агентства.

Он не расстроился, так было даже легче. Как было легче не думать о том, что она – жена олигарха Коржова, неприятного властного человека с бугристой спиной. Как было легче не знать ее имени, один звук которого, казалось, мог разрушить его, Никиты, робкую тайну…

Без этого все было, как обычно – тупая боль проклятия в груди, подключенная к сложной звуковой системе «Ямаха», неунывающий Циммершлюз с пока еще пустым кейсом в руке, заполненный солидными гостями зал…

Сегодня Никита выступал не в начале праздника, а ближе к концу. К тому же его попросили поиграть дольше, чем обычно (после яростного торга с организаторами Марик согласился и дал отмашку), так как отмечали какую-то эпохальную сделку с могущественным японским мегасиндикатом.

– Сделай милость, Никита Иваныч, – веселился Циммершлюз, – доведи янычаров до слез праведных. Гонорар – не скажу, что двойной, но где-то близко…