Застенок Иртенина Наталья

12. Возвращение к истокам

В начале, разумеется, были скифы. «Да, скифы мы, да, азиаты», и надо этим, россияне, гордиться. Вышли мы все из Скифской империи, она – наше славное духовное наследие, которое рано или поздно восторжествует над сиюминутным политиканством и серыми буднями нашего сегодня. Устремимся же безотлагательно в великое завтра, вперив в него взгляд раскосых и жадных очей. Нас ждет Новая Скифская Империя!

Автором идеи и оригинальной разработки «Ковылей Скифского поля» был некто А. Шлагбаум. Роман потратил половину бессонной ночи на изобретение своей новой ипостаси.

Как только текст был закончен, Роман повез его, не без трепета в душе, на показ к Бубликову.

Впрочем, трепет имел отношение не только к рожденному мыслью и чувством детищу, но и к предмету более заземленному. Роман терзался воспоминанием о бесстыжих проделках великолепной Регины и накачивал себя жароповышающими думами относительно дальнейших перспектив в свете женской непредсказуемости. Ему еще ни разу не доводилось быть жертвой столь откровенных и обнаженных сексуальных домогательств.

Перебрав в уме дюжину вариантов поведения – от цинично-равнодушного до холодного, как айсберг в океане, – Роман выбрал золотую середину: рассеянное недоумение и слабоумное непонимание происходящего с ним и вокруг него. И позабыв о том, что придуманная на ходу маска слеплена с его же собственной физиономии раздолбая, когда-то удивившегося миру раз и навсегда, он решительно дернул на себя дверь «Дирижабля». Но лице мерцала смоделированная секунду назад вывеска озабоченности своими внутренними катаклизмами и готовности поражаться любым крушениям привычного миропорядка. В приемную неуклюже втиснулся отрешенный от всего суетного enfan terrible – то ли гений, то ли псих, то ли просто придурок с точки зрения здравого смысла и практического разума.

Втиснулся и, блуждая рассеянным, невидящим взглядом по интерьеру, обронил фразу, ни к кому конкретно не обращенную:

– Я… э-э… к Сергею Владимировичу.

Регина была месте. Упакованная опять-таки по всем правилам. Все с тем же слоем жемчуга на шее. Роман был готов поклясться, несмотря на то, что старался не попадать взглядом на секретаршу: завидев его, она воинственно подобралась, приняла хищную позу и сверкнула глазами. Подхватив оброненную фразу, она тотчас пустилась в наступление.

– Сергею Владиленовичу, ты хотел сказать, май дарлинг. – В эти несколько слов Регина вложила всю эротику своего глубокого, насыщенного искусом и сладострастьем голоса.

– Ээ… а разве я сказал что-то другое? У меня к нему безотлагательное дело. Вопрос, не терпящий промедления. – Роман целиком находился во власти капризного женского либидо и желал, поскорее покончив с формальностями, проскочить пограничную полосу в преддверии редакторского кабинета.

Регина же наслаждалась властью по всем правилам игры в кошки-мышки. Она не торопилась. Не сводя голодных очей с жертвы, неспешно сняла трубку с телефона и медленно нажала кнопочки.

– Сергей Владиленович, к вам автор… Хорошо, Сергей Владиленович, – положила трубку и плавно выскользнула из-за стола.

Роман, скосив глаза в сторону, пристально изучал кадку с вечнозеленым деревом, внутренне готовясь к катастрофе. Регина не собиралась отпускать его, не поигравшись.

– У нас есть две минуты, сахарный мой. – Сочная, густая эротика в голосе достигла немыслимых высот.

Она подошла к сахарной статуе, прижалась вплотную и провела по нему рукой. Другую руку положила Роману на плечо.

– Всего лишь две минуты. Но они дорогого стоят, не правда ли, милый? – томно спросила Регина.

Роман, напрягшийся, как тетива, продолжал играть роль. Вопрос Регины оживил в памяти глумливые слова тюремного духа. Чудовищных усилий стоило ему сохранение невозмутимости – то ли небожительской, то ли отдающей кретинизмом, но в любом случае совершенно бесполезной, если не сказать вредной в делах такого рода. Его деланная бесстрастность, казалось, с удвоенной силой разжигала эту неотступную амазонку с первобытным блеском в глазах.

– Так вы говорите, через две минуты я могу зайти к Сергею Владиленовичу? Очень хорошо. А зачем это вы ко мне прислонились? Вам плохо? Почему вы так дышите? Пожалуйста, перестаньте меня гладить, это неприлично.

– Ты чувствуешь меня? Что бы ты сейчас хотел со мной сделать? – горячо шептала она, дыша ему в ухо.

– Усадить на диван и вызвать «Неотложку». У вас, по-моему, начинается приступ астмы. Позвольте я помогу вам, иначе вы умрете от удушья.

– Да, да, уложи меня на диван, – стонала Регина, повиснув на нем и пытаясь расстегнуть его рубашку. – Обещай мне, что ты не разлюбишь меня, никогда. Ты будешь верен мне всю жизнь, и что значат каких-то две минуты, по сравнению с вечностью, которая у нас впереди, в том райском саду, куда мы все стремимся, вырываясь из пустоты иллюзий, чтобы найти мир истинный… – Она с внезапной силой толкнула Романа к стене и впилась ему в губы.

Он ударился головой и через секунду почувствовал, как что-то неуютно тяжелое свалилось ему на плечи. Оторвать от себя Регину, обуянную плотским безумием, не удалось. Она сама, насладившись долгим вампирским поцелуем, отпустила его. Хищно провела языком по накрашенным стойкой помадой губам и взбила Роману чуб.

– Жаль, что две минуты так быстро истекли, – сказала она с ласковой ненасытностью палача, сожалеющего о том, что больше не осталось неотрубленных голов.

Роман выворачивался из-под упавшего предмета. Им оказалась картина Дэвида Смита «Пустота». «Истинный мир», – подумал Роман, ошалевший от бури и натиска, вешая живопись на гвоздь.

Обернувшись через пять секунд, он увидел Регину, сидящую как ни в чем не бывало за столом – со скучающим деловым выражением на лице. Из гладкой прически не выбилось ни волоска.

– Сергей Владиленович ждет вас, – она состроила ему милую секретарскую улыбку. В голосе не было и намека на внеслужебные эмоции.

Роман недоверчиво смотрел на нее, пытаясь докопаться до основ явленной ему женской непоследовательности и переменчивости. Но совладать с этой загадочной непредсказуемостью Регины не смог бы, вероятно, даже самый изощренный укротитель. Он пригладил волосы, застегнул пуговицы и вытащил из-под мышки папку со Скифской историей.

– Благодарю, – хрипло сказал он и вошел в кабинет.

Главным его открытием была Скифская империя IX века до нашей эры – III века нашей эры, простиравшая свои владения и вассальные территории от Днестра до Китая и от Северного Причерноморья до Малой Азии. О существовании этой империи никто из ученых ранее даже не подозревал. Но теперь, разумеется, с постыдным неведением покончено. Скифская империя, у которой Россия переняла по праву преемственности не только богатую культуру, но и обширнейшие пласты архетипов, вошедших в русский менталитет и одаривших русский характер самым замечательным его свойством – загадочностью, – эта Скифская империя отныне прочно войдет в анналы отечественной истории. Корни русской государственности лежат гораздо глубже, чем это считалось до сих пор – не IX–X века нашей эры, а IX–VIII до нашей эры. Почти на две тысячи лет! Россия в скифской, праславянской ипостаси древнее византийской и Римской империй, старше греческих городов-государств – она ровесница Гомера и свидетельница Ассирийского могущества!

Вкратце новая скифская история сводилась к следующему.

Великая Скифия – одна из мировых держав древности, раскинувшаяся на огромных просторах Европы и Азии. Источниками национального дохода служили скотоводство, земледелие, обширная внешняя торговля, добыча цветных металлов. Не менее важной статьей дохода была военная добыча. Скифы великолепно владели искусством военной тактики, были грозными воинами, силой, умением и оружием расширявшими свои сферы влияния. Например, в IX веке до н. э. они обложили данью китайских землепашцев, а сто лет спустя опустошили земли Малой Азии, неоднократно осаждали армянские крепости, в VII веке до н. э. скифы завоевали Сирию, Иудею. Дальнейшее их продвижение на юг было остановлено лишь армией египетского фараона. В том же веке могущественная Ассирия, находившаяся на пике расцвета, заключила со скифами военный союз и с их помощью разгромила своих врагов мидян. В Европе скифы разворачивали не менее грандиозные военные действия на территории современных Венгрии, Болгарии, Румынии, Польши, снимая богатый урожай трофеев и контрибуций.

Скифы умели не только воевать, но и наслаждаться жизнью. Их богатая культура не уступала ни в чем такому признанному эталону древности, каким была греческая культура. Скифов по праву можно назвать древними греками евразийских степей. Именно в силу равного культурного развития этих двух народов скифы, охотно торговавшие с греками, считали для себя зазорным подпадать под влияние греческой культуры и неприязненно, высокомерно относились ко всем греческим обычаям. Отступников, соблазнившихся греческими традициями, обвиняли в предательстве и казнили на месте. А чтобы не впадать в «греческую ересь», скифы остерегались строить города, довольствуясь походными шатрами.

Скифы были превосходными ювелирами, обожали музыку и танцы, любили красиво одеваться. Скифская культура оказалась настолько жизнеспособной и могучей, что пускала корни в землях и странах, территориально даже не соприкасавшихся с Империей. Искусство викингов, кельтов, франков испытало на себе мощнейшее влияние скифской культуры. Да и не только искусство.

Такими предками нужно гордиться. А что именно скифы были нашими прародителями, не вызывает никакого сомнения. Достаточно взглянуть на резные скифские вазы или настенную живопись в царских усыпальницах. Изображения скифов в точности воспроизводят лица восточно-славянского типа и разительно напоминают портреты бородатых крестьян Российской империи. Все дело в том, что после нашествия готов в III веке, разгромивших Великую Скифию, население империи, оставшееся в живых, передвинулось немного севернее Причерноморских степей и там затаилось на несколько столетий, чтобы снова возникнуть на исторической арене уже в качестве славян и даже попытаться возродить былую империю. В одной из древнерусских летописей земли, вошедшие в состав Киевской Руси, прямо называются Великой Скифью. Кстати, о Киеве: будущая столица Древней Руси названа отнюдь не в честь гипотетического основателя Кия. Этот топоним измененно передает звучание имени самого народа, заложившего в V веке славный город. Киев – Скифская столица. А от Киева до Москвы в историческом времени – рукой подать.

Итог: нынешняя Россия – наследница трех великих империй – Скифской, Византийской и Российской. Чем не великолепный базис для Русской идеи? Вся проблема упирается в одно: быть ли новой Империи или русский характер настолько испортился, ослабел, захирел, что Россия готова с легкостью наплевать на великое прошлое и доживать свой век ленивым, сирым и убогим приживальщиком в мировой коммунальной квартире?

Этим патетическим вопросом Роман завершил опус и теперь внимательно изучал выражение лица бубликова, листающего Скифскую историю. Через десять минут наблюдения он убедился в том, что лицо это абсолютно непроницаемо. Он уже готов был приняться за изучение рисунка обоев, трещин на потолке или собственных ботинок, но вдруг заметил нечто любопытное. Из-под левого рукава пиджака его работодателя выглядывал кожаный браслет. Роман разглядел чередующиеся в три ряда кремово-белые и коричневые квадратики, повторявшие узор шахматной доски. В середине браслета клеточные поля переходили в рисунок шахматной фигуры. Это была ладья, похожая на башенку средневекового замка. Над ладьей чуть повыше висела трехлучевая корона.

Роман зачарованно смотрел на браслет. Он чувствовал, что это особенная вещь, почти физически ощущал исходящую от нее силу притяжения и испытывал ни с чем не сравнимое желание завладеть ею любым способом. Он не заметил, как Бубликов закончил чтение и теперь в задумчивости смотрел на него.

– Нравится?

Роман вздрогнул и отвел глаза от игрушки.

– Да, – ответил он смущенно. – Играете в шахматы? Это знак степени мастерства? Вы – гроссмейстер?

– Ну, до гроссмейстера мне далеко, – улыбнулся Бубликов. – Но все же кое-какие заслуги имеются. А хотите, у вас такой же будет? Может быть, меня еще переплюнете.

– Я не играю в шахматы, – сказал Роман.

– Это неважно. Было бы желание, остальное придет само. Могу пообещать вам это… Шахматы – это не только и не столько игра, при всей ее искусности, но особая разновидность медитации, путь приобщения к глубинным токам бездны Вселенной. Путь сильных и умных, стоящих выше слабости и глупости всех остальных… У вас способности для этого есть. Нужно только придать им верное направление и легонечко подтолкнуть. Вы согласны?

– Да, но… – Роман не был в точности уверен, что согласен. Он вообще не очень понимал, о чем речь.

– Нет-нет, – запротестовал Бубликов. – Никаких «но». Вы уже вступили в игру, и я уверен, станете со временем превосходным мастером. Это, – он положил ладонь на рукопись Скифской истории, – только начало. Первый, так сказать, блин. Вы, я вижу, увлекаетесь Русской идеей.

– На досуге, – покраснев, пробормотал Роман.

– Прекрасно. Тогда, если вы не против, мы поручим вам сектор русской тайнописи. Очень перспективное направление, имейте в виду. Все, что касается любезного отечества, будет находится в вашем монопольном ведении. Никакой конкуренции, вы будете одним из ведущих авторов. Согласны?

– Пожалуй. – Роман склонил голову набок, обозревая новые перспективы.

– Превосходно, – Сергей Владиленович потер ладонями друг о дружку. – В таком случае, к делу. Я думаю, вы и сами сознаете, что история скифов не соответствует уровню ваших возможностей.

– В какой-то мере, – замялся Роман. – Неудачный выбор темы, вероятно?

– Да нет, с темой все в порядке. Как говорится, все темы у нас в почете, был бы размах, – Бубликов задумчиво смотрел в сторону. – Н-да. Но ничего. Это поправимо. Известно ли вам, Роман, что такое «возвращение к истокам»?

– Э… полагаю, да.

– Замечательная вещь. Очень многое может прояснить. Вот сейчас мы этим и займемся, если вы никуда не торопитесь.

– Не тороплюсь. Только я не понял – чем займемся?

– Мне бы хотелось, чтобы вы кое-что узнали. Точнее, вспомнили. Видите ли, Роман, все эти громкие слова о свободе, которыми нынче полны эфир и печать, а также мозги обывателей, – все это дичь несусветная. Ну какая, скажите мне, может быть свобода в мире необходимости, где все повязано со всем, одно обусловлено другим, и нет ничего нового под луной, а вся жизнь – шаблон? Разве что свобода выбора этих самых необходимостей. В мире возможна лишь одна свобода – свобода фантазии. А она реализуется только в творчестве. Обывателю катастрофически не хватает свободы в его серой жизни, на лоне необходимости. Мы даем ему эту свободу. Проще простого.

– Иллюзию свободы, вы хотите сказать? – неуверенно возразил Роман.

– А что в этой жизни не иллюзия? – воскликнул Бубликов, воздев руки. – Но и иллюзии могут устаревать, нуждаться в ремонте. Не вечные они тоже. Для их обновления и существует творчество. Оно переделывает жизнь по своему образу и подобию, уничтожает условности и традиции, которые на самом деле есть лишь предрассудки. Устаревшие иллюзии – бич этого мира. Обыватель цепляется за них, как за одежду оборванца-святого в надежде обрести исцеление. И еще кричит о какой-то там свободе. Он же как младенец – сам не знает, чего хочет и чего ему надобно. А нужно ему одно – иллюзия того, что жизнь не толчется на месте, не превращается в болото. Поэтому и надо приучать обывателя смотреть вперед, а не оглядываться все время назад. Что для этого нужно? Да всего ничего – вычистить из его головы весь старый хлам, опустошить ее, проветрить, как загаженный древним мусором чердак, и встроить туда новое понимание жизни, образцы других ее моделей. У творчества свои законы – они больше приспособлены к обывательским потребностям, чем все морали, кодексы и божественные откровения. Так сказать, будьте сами как боги.

Роман подумал, что где-то уже слышал подобное. Кажется, на сектантской проповеди.

– Вам эта истина тоже давно известна.

– Мне? – удивился Роман.

– Вы забыли об игре в палачи и жертвы? – удивился в свою очередь Бубликов. – Впрочем, всему свой черед. Сейчас важно, чтобы вы поняли: перетряхнуть чердаки наших читателей можно, лишь разрушив их маленькие, привычные мирки, разбив границы их абсолютно нетворческого существования, подвесив их в невесомости. Но для этого вы должны обладать безграничнейшей фантазией, которая переворачивала бы все с ног на голову. Потому что, повторяю, в этом мире существует лишь одна свобода – свобода фантазии. Только с помощью нее вы можете оздоровительно обеспорядочить этот мир. Но обычная человеческая фантазия – убогая и скучнейшая вещь. Ее держит на привязи все та же необходимость, всеобщий закон причинности. Вы же должны обладать сверхфантазией, ничем не ограниченной – универсальной отмычкой и ключом к человеческим душам. С ее помощью вы будете осуществлять свой сверхпроизвол над крошечными обывательскими мирками, вселяя в них пустоту обновления.

– Откуда же мне взять эту сверхфантазию?

– Видите ли, Роман, – ответил Бубликов, сложив ладони домиком. – Обрести ее можно, лишь умерев. Смерть всегда властвует над жизнью, потому что она сильнее. Смерть разбивает границы необходимости, там все возможно, там нет пределов. Там фантазия становится поистине могущественной. Ей все под силу. Вы справитесь с этим.

– Но… но… – Пришибленный Роман таращил в испуге глаза.

– Опять «но»! Вы хотите сказать, что еще живы и не собираетесь умирать? Полно, я вовсе не горю желанием отправить вас на кладбище. Однако почему вы уверены, что все еще живы? Ведь вы давно мертвы.

13. Живой труп

Бубликов наслаждался произведенным эффектом. Романа его эксцентричные речи, будто позаимствованные из дешевого фильма ужасов, прибили к стулу, окатили ледяной волной, сжали в комок и раскрасили пунцовым румянцем.

– Иначе вы бы здесь сейчас не сидели, – ласково сказал Сергей Владиленович, снимая телефонную трубку. – Лапушка Регина, зови Казимира.

Роман безвольно ссутулился, поникнув, как растаявшее мороженое.

– Я не думал, что это так заметно, – произнес он наконец ломающимся голосом с фальцетными выплесками.

– А! Так, значит, вы не забыли об этом. Но я был уверен в обратном, – с легкой досадой сказал Бубликов.

– О чем – этом? – кисло спросил Роман.

– Об этом маленьком, но важном факте вашей биографии, из времен светозарного детства, – хозяин кабинета испытующе буравил Романа всезнающим взглядом. – Да нет же, – продолжил он, очевидно, придя к какому-то выводу, – вы морочите мне голову. Не можете вы помнить. Это воспоминание загнано у вас в дальний закоулок подсознания. Но я собираюсь сейчас вытащить его наружу.

– Я не понимаю, о чем вы говорите, – в грустном голосе Романа отчетливо слышалось безразличие и к намерениям собеседника, и ко всему окружающему. – Я только притворяюсь живым, но я, наверное, всего лишь свой собственный литературный персонаж. Или даже не собственный, и сагу обо мне пишет Некто в сером. Знаете, как это называется? Труп, который сам себя выворачивает наизнанку. И эту изнанку все зовут искусством.

– Ваша изнанка дает вам большие преимущества. Вы с ней далеко пойдете, если все будете делать правильно. Станете не только мастером, но и гроссмейстером. А, вот и Казимир. Наш старый, добрый Казимир, который делает чудеса и превращает изнанку в источник благодати и своих доходов.

– Ты преувеличиваешь, Сережа. Какие доходы у старого, доброго Казимира, на котором все кому не лень воду возят почти задаром?

Роман увидел пухлого человечка невысокого роста, с проплешинами в вихрастой седине, в громоздких очках с толстыми линзами и лукавым выражением лица. Ладно скроенный костюм охристой расцветки придавал толстяку пародийно-импозантный вид, а волны распространяемого им запаха дорогого одеколона способны были навсегда лишить обоняния всех окрестных псов.

– Скромняга! – сказал Бубликов Роману, кивнув на пахучего Казимира.

– А это и есть наш юный друг? – спросил толстяк, подходя ближе к понурому, как мокрый щенок, Роману. – Очень хорошо.

Он сделал резкое движение рукой, щелкнув пальцами сначала у одного виска пациента, потом у второго. Роман, дернувшись, ошарашенно проследил за щелчками.

– Просто великолепно. А сейчас, молодой человек, вы полностью расслабитесь и будете слушать только меня, внимательно слушать мой голос. Все, что я скажу, вы будете выполнять в точности. Вы поняли? Отвечайте.

– Я понял вас, – произнес Роман, плывя по волнам парализующего одеколонного дурмана.

Он слышал слова Казимира сквозь ватный туман, но они проникали в сознание очень глубоко – так глубоко, что, растворяясь в нем, становились неотделимой частью его существа. Это были уже его собственные слова – он говорил сам с собой, подчиняясь древним мотивам и побуждениям, доставшимся ему в наследство от первобытных предков, гонявших когда-то с дрекольем мамонтов… Эти веления настойчиво тянули его куда-то очень далеко, за пределы дня нынешнего и всего существующего во времени и в пространстве, за грани сознания. Роман растворялся в теле пустоты.

Он видел качающийся перед глазами зеленый шарик и говорил себе, что этот шарик – он сам, и когда маятник остановится, он умрет. Но смерть не страшна, потому что она неотличима от жизни и даже лучше ее. Смерть – неограниченная свобода желаний и их удовлетворения. Умерев, он станет хозяином жизни, и невозможное сделается возможным. Смерть похожа на сказочный сон, и сон похож на смерть. Он умирает, засыпает, видит сон о своей собственной смерти, как, когда и где это случилось, по порядку и в подробностях. Смерть хочет узнать саму себя, свои корни, свое прошлое. Смерти нужно освобождение…

Где-то невдалеке плескались ленивые волны, играя в догонялки с пляжным песком. Пионерский лагерь на берегу моря два часа назад погрузился в пуховую перину южной ночи. Звезды взирали на земную колыбель сладких снов, кокетливо посверкивая. Хозяином небесного гарема грузно восседал на невидимом троне палевый месяц, похожий на рогалик.

– Дальше, дальше. Это все литература. Сейчас она ни к чему.

В песке вырыта глубокая, продолговатая яма. Возле нее стоит предмет, распространяющий мерзкий запах. Это старый, полусгнивший гроб, выкопанный из могилы на заброшенном кладбище в паре километров от лагеря. Роман участвовал в его извлечении из земли вместе с другими ребятами из отряда.

Ему одиннадцать лет, он в первый раз в жизни оказался в лагере. Здесь играли в необычные игры, леденящие кровь восторгом и ужасом. Роман сразу же согласился с предложенными условиями, выбрав то, что ценилось выше и что, по правилам игры, избавляло от всех дальнейших превратностей судьбы.

Когда вытряхивали из вскрытого гроба полуистлевшего покойника – скелет, местами покрытый гнилой, червивой плотью и ветхими клочьями одежды, – кое-кого стошнило. Роман, загипнотизированный оскалом голого черепа, застыл, не сводя с мертвеца глаз, и очнулся только когда его растрясли товарищи. Всемером они дотащили гроб до заранее устроенного тайника. Главный атрибут ритуала предназначался для многократного использования и нуждался в укрытии.

Этой ночью лечь в него должен был Роман. До этого ему не позволялось присутствовать на церемонии, и он не знал, как это происходит…

Он стоит один, чуть поодаль от сгрудившихся вокруг ямы фигур. Участники ритуала всегда одевались в темные одежды – брюки и рубашки или майки с длинными рукавами, а лица прятали под черными бумажными масками. Всего человек десять-двенадцать. Ущербная луна слабо освещает мрачное сборище, и Роману кажется, что это темнокожие каннибалы, а он – их пленник, которого сейчас зажарят на маленьком костерке в нескольких метрах от страшной ямы. Или он попал в чертячье логово, и бесы собрались на совещание, чтобы вершить его судьбу. Но его никто не держит, он волен уйти в любую минуту. И тогда надо будет платить за страх. Чем – он не знает. Поэтому ждет.

Вдруг плотная группка распадается, выстраиваясь в кольцо, тесно обвившее яму. Темные фигуры, озаряемые равнодушным месяцем и крохотным факелом костра, начинают двигаться, храня жуткое безмолвие. Они кружат возле ямы, сначала медленно, затем все быстрее и быстрее. Их руки, ноги и головы дергаются, как у сошедших с ума марионеток, не слушающих веревочную волю их хозяина. Дикая пляска и завораживает, тянет включиться в нее, забыть обо всем на свете, и отталкивает, вселяя страх. Роман ждет.

Скоро на берегу появляется еще один персонаж. Он приближается со стороны лагеря. Светлое, расплывчатое пятно медленно обретает очертания человеческой фигуры, идущей к яме и скачущим вокруг нее чертенятам. Этот персонаж выше их всех. На нем белый балахон ниже колен. Голые ноги обуты в кеды. Из-за капюшона, низко надвинутого на лоб, Роман не может разглядеть лица, но видит длинную черную плеть, выползающую из тьмы на том месте, где полагается быть лицу. Фигура останавливается в трех метрах от Романа, завладевает его вниманием, и на мгновение перед ним вспыхивает ее багрово озаренный лик. Роман едва не вскрикнул, увидев ощерившиеся челюсти скелета, которого они лишили приюта, позаимствовав его гроб. Только когда оскал вновь ушел во тьму, он понял, что это всего лишь маска, подсвеченная снизу красным фонарем. Плеть же оказалась толстой женской косой, перевязанной лентой. Это была сама Смерть, пришедшая принять его в свои объятья.

Кружение у ямы прекратилось. Настал черед Смерти выкидывать коленца, скача возле разверстого гроба. Ее танец был похож на колдовскую пляску пьяного шамана – не хватало только бубна в руках, задающего ритм движениям. Смерть выплясывала под звуки приморской летней ночи – неспешный говор волн, трактирную музыку цикад, шелестящее пение безголосого бриза. Роман пожирал глазами ее содрогания, змеиные прыжки косы, бултыхания просторного савана. В нем росло незнакомое доселе чувство, смешанное из взаимопротиворечащих компонентов.

– Что ты чувствовал, когда смотрел на пляску Смерти?

– Страх.

– Еще!

– Омерзение.

– Дальше!

– Тоску.

– Дальше, дальше! Что она пробуждала в тебе?

Роман облизнул пересохшие губы. Крупные капли пота катились с висков и лба. Под закрытыми веками тревожно бегали глаза. Над ним коршуном нависал седовласый колобок-мучитель.

– Ненависть! – выдохнул Роман.

– Умница. Еще. Что еще?

– И… еще… желание.

– Какое желание?

– Желание… я хотел…

– Что ты хотел?

– Убить ее! – закричал Роман.

– Спокойно. Спокойно. Все хорошо. Ты хотел убить Смерть?

– Да, да! Я хотел убить Смерть! Я хотел вырвать ее косу, разодрать ее в клочья, растоптать, уничтожить… я…

– Почему ты этого не сделал? Почему?

– Почему… потому что… я… она… я… хотел ее! Я любил ее! Я хотел, чтобы она была моей, чтобы она взяла меня к себе. Она отравила меня…

– Великолепно. Превосходно. Что ты сделал?

– Я… не смог… Она поманила меня к себе пальцем… А я… я убежал. Испугался… ее… любви.

– Но она все равно от тебя не ушла?

– Да. Она со мной. Всегда. До конца, – глухо ответил Роман. – Слышишь эти крики, полные тоски и боли смятой? Это чайка кружит над волной символом мечты распятой.

– Что это?

– Мои стихи. После этого я начал писать стихи. Эти я сочинил, когда уезжал из лагеря.

– Что было потом, после той ночи?

– Потом… Утром на кровати я нашел лист бумаги. «Приговаривается к пожизненной смерти…»

– Почему тебя прокляли, а не сделали рабом?

– Потому что я проклял их, когда убегал. Я крикнул им. Я проклял Смерть за ее любовь. И они наказали меня ею за это.

– Что было дальше?

– Через неделю мать забрала меня оттуда. А несколько лет спустя мне стали снится кошмары.

– Чудесно. Как раз то, что нужно. Содержание снов?

– Любовь и смерть…

Романа вновь отправили блуждать по стране его ночных мучений, тайных фобий и невыносимых желаний. Тот, кто вошел в него и притворялся им самим, исследуя затаенные островки подсознания и легко взламывая запечатанные ларцы памяти, хотел знать все. Плотоядный и кровожадный, он терзал свою жертву, снова и снова возвращая ее к жизни, чтобы тут же опять отправить в долину смерти. Прометеев орел, каждодневно выгрызавший печень бога, был по сравнению с этим палачом сущим птенцом, только что вылупившимся из головы неискушенного древнего грека, несведущего в вопросах современных психотехнологий.

Он отпустил Романа только когда узнал все, что им было нужно. Когда они нашли то, что искали.

– Конгениально. Теперь можете расслабиться. Я досчитаю до трех и со словом «три» вы проснетесь. Вы забудете все, что сейчас с вами было, и будете помнить только о вашей смерти, о том, что вы в ее власти. Вы будете помнить обо всем, что случилось с вами в детском лагере. Вам понятно?

– Да.

– Я начинаю отсчет. Один… два… три…

Со счетом «три» щелкнул замок двери, Роман открыл глаза.

Он все еще сидел в кабинете Бубликова и вместе с ним слушал музыку. Он не видел источника заполнявших комнату надрывно плачущих звуков, но это было несущественно. Музыка казалась знакомой. Он только не мог понять, как самая обычная то ли скрипка, то ли виолончель сумела пробудить в нем это кошмарное воспоминание детства – о лагерном приключении, которое он забыл давным-давно, похоронив его в прошлом. Оно исчезло, как дым, но теперь воскресло из пепла, как несгораемая птица Феникс.

– Что это за музыка?

– Полонез Огинского, – ответил Сергей Владиленович. На его лице было нарисовано наслаждение потоком печальных звуков. – «Прощание с родиной». Бесподобная вещь

Не успел он договорить, как музыка оборвалась. Хозяин кабинета, расслабившись в кресле, не шелохнулся, наблюдая за гостем.

– Теперь вам все ясно? – спросил Бубликов, акцентируя каждое слово вопроса.

Роман прекрасно его понял.

– Да, – ответил он, помрачнев. – Я мертв, но не похоронен. Смерть продолжается. Я не живу, я только зритель в зрительном зале.

– Вы не только зритель. Вы и режиссер, не забывайте об этом. Вашу историю скифов мы напечатаем в следующем выпуске. А сейчас, – он открыл ящик стола и вынул пачку ассигнаций, – получите гонорар.

Он отделил от пачки три зеленые бумажки и протянул Роману.

– Не густо, но на первый раз достаточно. Согласны?

– Да… э… вполне, – промямлил озолоченный тремястами долларов автор, разинув от изумления рот. В «Затейнике» жили намного скромнее. – Я могу идти?

– Конечно. С нетерпением буду ждать следующих материалов. До скорой встречи, – Бубликов через стол энергично потряс Роману руку.

– До свиданья, – ответствовал тот и, хрустя в кармане гонораром, потянулся к двери.

Он не заметил выросшего вдруг на пути разлапистого стула на колесиках. Коварный предмет офисной мебели отомстил за невнимание к своей особе, подставив ножку. Роман впечатался в закрытую дверь, растерянно оглянулся, потер ушибленное плечо и бормотнул:

– Простите.

Стул снисходительно принял извинения. Бубликов отреагировал на шум поднятием бровей.

Роман быстро покинул помещение, приготовившись пулей проскочить владения беспокойной Регины. Но маневр не понадобился – секретарша блистательно отсутствовала. На ее месте, за столом, вольготно развалилось явление не менее загадочное, хотя и не шедшее ни в какое сравнение с великолепной натурой Регины. На Романа, презрительно сощурившись, смотрел вождь краснокожих Хромой Хмырь. Ушибленный дверью бледнолицый ответил ему затаенно-недоверчивым взглядом и робкой вежливостью:

– Здрассьте.

Тот не обратил на учтивость никакого внимания и, задрав узкие глаза к потолку, что-то засвистел. «Немой, наверное», – решил Роман. Но симпатий к Хмырю он по-прежнему не испытывал. Хмырь производил острое впечатление немытости, душевной испорченности и вызывал смутные подозрения и нехорошие предчувствия.

Роману очень не хотелось думать, что этот смурной тип окажется в конце концов тем чеховским ружьем, которому полагается палить почем зря. Но именно такие мысли вселял в него Хмырь. А против лома жанровых законов у Романа не было никакой защиты.

14. Царство мертвых

Роман Полоскин, он же Полонский осваивал дорогу мертвых. С творческим остервенением он принялся стругать один за другим тексты, дышавшие такой свободой, что порой сам автор нечаянно пугался соловей-разбойничьего разгула собственной мысли, и ум помрачался разверстыми пред ним необозримостями.

Ставки его росли и в «Дирижабле», и в «Затейнике». Дело дошло до того, что шеф, Андрей Митрофанович, за все время руководства журналом не ознакомившийся ни с одной его строчкой, сподобился прочесть несколько рассказов. После чего, весело и удивленно похмыкав, велел бухгалтерии учредить для Полоскина спецставки гонораров. «Дирижабль», также выходивший два раза в месяц, регулярно поставлял на рынок продукцию с литературного конвейера марки «А. Шлагбаум».

Проветривание читательских чердаков Роман начал с темы, которая обрисовалась как закономерный результат его путешествия по дороге мертвых. Дорога сия вела к вратам царства мертвых, а установить местонахождение последнего было проще простого, если, конечно, Гомер, расположивший Аид в земле киммерийцев, не врал. Роман поверил ему на слово. И не выходя из дома, сделал важное археологическое открытие.

На дне Черного моря, в Керченском проливе с помощью заезжего аквалангиста-любителя он обнаружил пещеру, не затопленную водой. Эти шельфовые воздушные пробки образуются в результате резкого наступления воды на сушу и часто служат хорошо укрытыми тайниками тем, кто о них знает. Пещера оказалась очень большой, ее единственный тоннель вел далеко вглубь морского дна. Аквалангист, пройдя около километра, собрался было возвращаться обратно, как вдруг фонарь высветил странный предмет, явное произведение рук человеческих. Предмет возвышался на берегу широкого подземного потока. Мощности фонаря не хватило, чтобы разглядеть противоположный берег. Река преграждала дальнейший путь, и аквалангист занялся осмотром загадочного предмета. Изумлению его не было предела…

Местное археологическое общество, поставленное в известность о редкой находке, истекало слюной в преддверии сенсации. На дно моря была отправлена экспедиция. В описи пещеры значились: старинная ладья с одним веслом и носовой фигурой, изображающей бога Плутона, а также два скелета. Плавсредство было сделано из странного, неизвестного науке, легкого и негниющего материала, возраст ладьи определили самое малое в пять тысяч лет. Человеческий скелет, найденный в ладье, принадлежал пожилому мужчине, второй лежал в двухстах метрах от ладьи, тоже на берегу подземной реки. Этот второй чрезвычайно заинтересовал ученых. Скелет был трехголов, размером с крупного волка, и наводил на мысли о Змее Горыныче русских сказок. Но окончательный вердикт был однозначен: трехголовая псина, вероятно, мутант.

Наиболее светлые ученые головы сделали единственно возможный вывод: пещера, находящаяся на широте Феодосии-Анапы, примерно посередине между этими городами, когда-то была входом в подземное царство мертвых, древнегреческий Аид. Скелет в ладье – перевозчик душ умерших Харон, трехголовый урод – злобный Цербер, охранявший выход из страны теней, подземная река – знаменитый Стикс. Но самой страны мертвых обнаружить не удалось – она была погребена под скалами в результате катастрофы, случившейся, по разным оценкам, в период от VI до II тысячелетия до н. э. Об этой катастрофе, вызванной крупным землетрясением, Роман проведал случайно, листая познавательную брошюру. Применив небольшие мыслительные усилия, он полностью преобразил характер и содержание этого тектонического бедствия. А заодно выяснил подлинное происхождение многострадального в отечественной истории полуострова Крым.

Дело в том, что Крым несколько тысяч лет назад был преддверием царства мертвых и находился немного не там, где обретается ныне. Роман внимательно изучил карту и обнаружил удивительное сходство очертаний Азовского моря и Крыма. Точнее, их восточных половин. Сомнений быть не могло – Крым когда-то занимал территорию нынешнего Азовского моря, Таганрогский залив образовался на том месте, где когда-то был сегодняшний Керченский полуостров! Дон тех времен впадал не в Азовское, а в Черное море, неся свои воды по древнекрымским землям. И возле найденной пещеры сливался в один поток с Кубанью. Реконструкция эта, произведенная на основе наследия Гомера со товарищи (за исключением ее «крымской» части), давным-давно была известна ученому миру. Но Романа интересовала не столько сама реконструкция, сколько практические результаты, которые можно было из нее соорудить.

Старик Гомер, не единожды грешивший беллетристичностью и преувеличениями, в этом вопросе оказался точен. Дон-Ахеронт и Кубань-Пирфлегетон вели в царство теней. Скала с пещерой-вратами уже исследуется археологами и спелеологами. Когда все работы завершатся и ученые признают, что больше ничего из пещеры выжать невозможно, под водой будет устроен музей «Аид – царство мертвых». Скелеты и ладью уже решено оставить на месте, в качестве экспонатов будущего музея. От обоих берегов Керченского пролива к зоне погружения будут курсировать катера, а спускать желающих к пещере планируется в подводных камерах-батискафах.

Утонула же древняя страна теней из-за того, что несколько тысяч лет назад разверзлись врата Аида. То ли тени взбунтовались, то ли боги и титаны, свергнутые когда-то Зевсом и заточенные в Тартар – нижнее отделение Аида, – слишком разбуянились и принялись сокрушать стены темницы. И досокрушались до того, что темница стала им могилой. А может, иная причина была – Роман не стал сильно вдаваться в подробности. Дела богов – это их дела, и людям не пристало засовывать в них нос.

В результате из разверстых врат, то есть разлома земной коры хлынули чудовищные потоки воды. Черное море в ту эпоху было гораздо меньше нынешнего и не соединялось со Средиземным. В результате же потопа уровень воды увеличился сразу на сто метров. Затопленными оказались гигантские площади Черноморского побережья. На севере береговая линия отодвинулась на двести километров. Под воду ушла не только пещера Аида, но и весь Палеокрым с его руслом Дона-Ахеронта и зелеными асфоделевыми лугами, на которых блуждали тени умерших, получившие за хорошее поведение поблажки и кратковременные увольнительные.

Но это был еще не конец. Подземные толчки (агония титанов) продолжали сотрясать со страшной силой земную кору. В результате крупных тектонических сдвигов часть суши, ушедшей под воду, отделилась от основного массива. Палеокрым отправился в свободное плавание по разлившемуся Черному морю. Грандиозный катаклизм, по масштабу легко сравнимый с гибелью Атлантиды, только с обратным знаком! Образовавшаяся котловина, втянув в себя окрестные северо-восточные черноморские воды, уже вылившиеся из преисподней и продолжавшие хлестать, придала прибрежной полосе примерные очертания оторванного Крыма.

А тот, гонимый волею судьбы, волнами и ветрами, поплыл по морю-окияну. Долго ли, коротко ли скитался он, о том история умалчивает. Но результаты вольного плавания были несомненны: блуждающий остров, таинственный, непостижимый, возникший из пучин морских, спасенный гневом преисподней, сделался в глазах непросвещенных древних людей священной землей. Нога человека безнаказанно не могла ступить на него. На остров молились, едва он подплывал к берегу, воскуряли фимиам богам, курирующим этот священный клок земли, приносили жертвы в виду божественного морского скитальца, выпрашивали у него помощи и благоденствия.

Но рано или поздно блуждающей карьере священного острова пришел конец. И виноваты в том были старые знакомые – все те же славные скифы, обитатели Северного Причерноморья. Они нарушили табу, и кара не обрушилась на их отчаянные головы. На тысячах лодок они окружили остров и погнали его, толкая веслами, вперед, к своим берегам. Они посадили его на мель, а оставшуюся узкую перемычку заполнили валунами и землей. Скольких усилий и времени потребовала эта неслыханная операция, Роман и предположить не мог. Но результат налицо – скифы приручили священную землю, сделали ее своей собственностью, и остров Крым стал полуостровом.