Жёлтый саквояж Дмитриев Николай

— Имперский комиссар по безопасности затребовал отчёт о деятельности ОУН. Так что, мы с вами будем готовить сообщение… — и Шмидт выразительно посмотрел на Клюге…

Сидя за столом, лейтенант Соколов, Сергей и Григорий обдумывали дальнейший план совместных действий. Правда, пока происходила не выработка собственно плана, а шло детальное обсуждение сложившейся обстановки. Причём вопросы задавал в основном Гриша, а Сергей и лейтенант старались как можно полнее на них ответить.

Чувствовалось, что присоединившийся к ним Григорий имеет чёткие инструкции и теперь, явно в соответствии с полученным заданием, спрашивает. Судя по всему, далёкое начальство интересовалось дислокацией частей и местами расположения высоких штабов фашистов.

Однако «столицей» новоявленного генерал-губернаторства был другой город, и потому особо точных сведений на этот счёт ни Сергей, ни лейтенант не имели. Так что, вместо ответа на прямой вопрос Григория лейтенант только развёл руками и предположил:

— Штабы наверняка имеются, вот только доступа к ним у нас нет.

— Косвенные свидетельства есть, — поддержал лейтенанта Сергей.

— Какие? — сразу спросил Григорий.

— На «Гитлерштрассе» дом такой… — Сергей немного подумал. — Наверное, общежитие. Всё время возле него молодые немочки в военной форме крутятся.

— Какая форма? — спросил Григорий.

— Голубая, — пожал плечами Сергей. — Эмблемы я не рассматривал.

— Ну да, ты, видать, на этих немок пялился, — с заметным раздражением заметил лейтенант.

Ему, как старшему, было досадно, что он оказался таким неосведомлённым и, похоже, выгораживая себя, лейтенант сказал:

— Зато мы диверсию провели.

— Что за диверсия? — заинтересовался Григорий.

— Вот он, — лейтенант показал на Сергея, — в зал ресторана через окно по немцам палил, а я прикрывал.

— Диверсия — это хорошо… — согласился Григорий. — Только нас на другое ориентируют. Команда явочные квартиры готовить.

— Квартиры?.. Кому?.. — лейтенант и Сергей переглянулись.

— Имею сведения, — негромко, со значением сообщил Григорий, — что в ближайшее время на нашей территории будут действовать партизанские отряды.

— Отряды или отряд? — уточнил лейтенант.

— Отряды, — не совсем уверенно ответил Григорий, но немного подумав, добавил: — Один, точно.

— Значит, у тебя с ним есть связь? — догадался Сергей.

Григорий молча кивнул, а лейтенант не удержался и, глядя Григорию прямо в лицо, сердито высказался:

— А что ж ты темнил до сих пор…

— Проверял, — Григорий вздохнул.

— Нас? — возмутился Сергей. — Это после того, как я тебя из халепы[199] со стрельбой вытащил?

— Раньше подойти надо было, — огрызнулся Григорий. — И потом, в нашем деле всяко бывает…

— Это точно, — постарался утихомирить ссорящихся лейтенант и напомнил: — Давайте-ка ближе к делу.

— К делу так к делу, — согласился Григорий и предположил: — В городе наверняка наши люди есть, вот через них и начнём.

— Не получится, — скептически покачал головой Сергей. — Наши, кто смог, ушёл, а кто не смог, тех немцы расстреляли.

— Что, так-таки никого и не осталось? — усомнился Григорий.

— Наверное, есть ещё кто-то, — вздохнул лейтенант. — Но только из местных, а их узнать как?.. Расспрашивать, что ли?

— Мне одну зацепочку дали, есть тут такой человечек… — Григорий поочерёдно посмотрел на товарищей. — Только предупредили, что обязательно проверить надо.

— И где этот твой человечек обретается? Может, у тебя и адрес есть? — фыркнул Сергей.

— Есть адрес. Монополёва 8, — ответил Григорий.

— Это за рекой, в предместье, тихое место, — обрадовался Сергей и сразу перешёл к делу: — Когда пойдём?

— Могу хоть сейчас, — выразил готовность Григорий.

— Один не пойдёшь, Сергей за проводника будет, — приказал лейтенант. — Заодно и прикроет, если что.

— Согласен, только пусть пальтишко своё здесь оставит, — и Сергей весело подмигнул товарищу.

— Да не надену, не надену, — заверил его Григорий и криво усмехнулся. — Кто ж мог подумать, из-за чего чуть не вляпался…

До предместья оба посланца добрались за какой-нибудь час. Улица Монополёва оказалась кривоватой, тихой, застроенной одноэтажными обывательскими домишками. Прохожих здесь почти не было, и это заставляло Сергея то и дело оглядываться. Ему казалось, что на почти пустой улице они с Григорием слишком заметны, и он проверял, не увязался ли кто следом.

Дом № 8 не отличался от других. Тоже одноэтажный, в три окна на улицу, отделённый от тротуара небольшим палисадником. И хотя кругом всё было спокойно, Сергей внимательно осмотрелся, прежде чем они с Григорием вошли во двор через калиточку в незамысловатой ограде.

Входная дверь оказалась с задней стороны дома. Никого из хозяев видно не было, и Сергей, придержав Григория, какое-то время выжидал, не появится ли кто-нибудь. Наконец, убедившись, что всё спокойно, он встал сбоку крыльца и кивнул напарнику.

— Давай…

Григорий поднялся по ступенькам и, поскольку никакого звонка не оказалось, осторожно постучал в дверь. Сразу никто не открыл, и напряжённо прислушивавшемуся Сергею даже показалось, что в доме вообще никого нет, но минуты через три откинутый крючок звякнул, и на пороге появился пожилой, лет за сорок, мужчина в меховой безрукавке.

Внимательно посмотрев на стоявшего перед ним Григория, он без всякого удивления, спокойно спросил:

— Вам кого?

— Мне бы Петра Андреевича, — улыбнулся ему Григорий.

— Ну я это… — краем глаза хозяин заметил торчавшего у крыльца Сергея, и на его лице мелькнула тень беспокойства.

— Вам привет от Митрофана Петровича из Славуты, — выразительно понизив голос, сказал Григорий..

— Так… — Хозяин зачем-то внимательно посмотрел на Сергея и только после этого поинтересовался: — Как Митрофан Петрович, уже выздоровел?

— Да, ему значительно лучше, — ответил Григорий.

— Значит, пришли наконец-то… Ну, заходите… — и хозяин с доброй усмешкой отступил в сторону…

Стоя у живоплота[200], сержант Красной армии Виктор Мельничук смотрел на родную хату. Старая, осевшая в землю с подслеповатыми окошками и соломенной крышей, она казалась ему райской обителью. Впрочем, и сам сержант выглядел далеко не молодцевато.

Одетый в потрёпанную сельскую маринарку и домотканые портки, он совсем не походил на того бравого вояку, каким был всего лишь месяц назад. Да и из военной формы на нём теперь были только вытертые вконец кирзовые сапоги с косо стоптанными каблуками.

Сюда, к родному дому, сержанта привёл долгий путь. Он начался с того, что их часть попала в окружение и отчаянные попытки вырваться из него оказались напрасными. В конце концов всё кончилось тем, что сержант вместе с десятком таких же бедолаг угодил в плен.

Сначала немцы загнали их во временный лагерь под открытым небом, а позже, набив в обычный товарняк, куда-то повезли. И тут Виктору повезло. Колючая проволока, которой было затянуто окно теплушки, в одном месте почему-то обломилась, и в первую же ночь, оторвав колючку совсем, он на ходу выпрыгнул из поезда, угодив на гравийную отсыпку полотна.

А дальше Виктор, хромая и матерясь, шёл весь остаток ночи и только к утру, забившись в счастливо подвернувшуюся скирду соломы, кое-как отлежался. Потом выяснилось, что поезд с пленными уже шёл по знакомым местам, и сержант, сумев раздобыть гражданскую одежонку, несколько дней петлял глухими стежками, прежде чем сумел добраться сюда к живоплоту.

Собравшись с духом, Виктор зашёл за ограду, оглядел пустой двор, увидел кур, квохчущих у сарая, и у него сразу защемило сердце. Вся жуткая действительность, окружавшая сержанта до сих пор, куда-то отступила, и он, почувствовав себя снова мальчишкой, гулявшим по вот этому самому дворику, поднялся на крыльцо и толкнул дверь.

Увидев сына, внезапно появившегося на пороге, мать, возившаяся у печи, обомлела и севшим от волнения голосом, еле слышно произнесла:

— Вицю, ты звидки?[201]

— Оттуда, мамо… — глухо ответил сержант и без сил опустился на такую знакомую лавку.

Какой-то момент в хате царило молчание, а потом Пётр, младший брат сержанта, до этого столбом стоявший у окошка, кинулся к Виктору.

— Живой!.. Мамо, он живой пришёл!..

Отстранив бросившегося его обнимать брата, Виктор встал с лавки и подошёл к матери, а та, припав к груди старшенького, не сдерживала слёз.

— Сынку… Сынку…

— Ну, годи[202], мамо… годи, — попытался успокоить её сержант и спросил: — А где тато?

И тут мать громко всхипнула:

— Нема бильше нашого батька, сынку, немае…

— Как это, нету? — опешил Виктор.

— А так, — мать вытерла слёзы уголком фартука. — Убили его…

— Кто, немцы? — через силу спросил Виктор.

— Нет, — мать горестно покачала головой. — Как герман пришёл, из города якись понаехали, нибы свои украинцы, и тих, кто за Советы был, повбивали…

Новость оглушила Виктора. Замерев, он уставился невидящими глазами в одну точку, и тут мать спохватилась.

— Да что ж это я, сынку, ты ж повернувся…

В хате начались радостные хлопоты. Уже через пару часов, умытый, переодетый в своё, чистое, Виктор сидел за столом, на котором было сало, картошка, цыбуля, солёные огуцы, капуста, а на большущей сковороде шипела яичница из целого десятка яиц. Появилась и бутыль с самогоном, за которым к соседям специально сбегал Петро.

Однако долго сидеть за праздничным столом не пришлось. Едва только братья, выпив по поводу счастливого возвращения, взялись за яичницу, как в дверях, свалившись на пол, что-то грохнуло, и в комнату вломились трое. Один, Гнат был местный, двух других Виктор не знал.

У всех троих за плечами висели винтовки, а у Гната на рукаве белела грязноватая повязка с надписью, которую Виктор не разобрал. Не поздоровавшись и не сняв шапки, Гнат шагнул к столу и, зло посмотрев на Виктора, зычно рявкнул:

— Ну шо, прийшов, злодиюка?

— Да какой же я злодей, Гнат? — миролюбиво начал Виктор, но тот не дал ему договорить и кивнул своим спутникам:

— А ну, хлопци, берить его!

Те дружно подхватили сержанта с двух сторон, выволакивая из-за стола. И только тогда, сообразив, что дело плохо, Виктор стал вырываться. Он успел отшвырнуть одного, треснуть кулаком второго, но их было трое, и Виктор, получив удар прикладом сзади, без памяти повалился на пол…

Когда сержант наконец пришёл в себя, он в первый момент толком ничего не мог понять. Кругом было темно, сыро и ощутимо пахло какой-то гнилью. Пытаясь сообразить, где он находится и что с ним, Виктор первым делом пощупал разламывавшуюся от боли голову.

Потом, через силу поднявшись, сначала наткнулся ладонью на мокрый кирпич стены, а когда попробовал идти, сразу налетел на невидимые в темноте ступеньки. Одновременно вместе с гнилью он уловил знакомые запахи и понял, что его бросили в какой-то погреб.

Ощупью, пробуя рукой каждую доску, сержант поднялся по лестнице и, добравшись к двери, попробовал её открыть. Но она была заперта. Сержант даже слышал, как при каждом толчке слабо звякает то ли задвинутая снаружи железная щеколда, то ли повешенный на неё замок.

Поняв, что все попытки выбраться напрасны, сержант без сил опустился на ступеньку и вдруг уловил там, за дверью, осторожные шаги. Было слышно, как кто-то подошёл к двери и тронул замок. Сначала Виктор хотел подать голос, но решив, что там, наверное, сторож, удержался.

Однако тот, у двери не уходил. Наоборот, снаружи долетела глухая возня, металлический скрежет, треск и вдруг сбоку обозначилась светло-серая полоса, откуда знакомый голос тихо окликнул:

— Братка, ты живой?..

Сообразив, что это его младший брат, сержант изо всех сил толкнул дверь и, отозвавшись:

— Живой я, живой… — вылез из погреба.

Какое-то время братья стояли молча, прежде чем Виктор, вдоволь надышавшись чистым воздухом, глухо спросил:

— Гнат этот, кто теперь?

— Полицай, старший у нашему сели, — сдавленно ответил Пётр. — Це вин, гадяюка тата вбив.

— Что? — вскинулся Виктор. — Да я его, падлу, топором…

— Не треба топор, — перебил его Пётр. — У мене карабин есть…

— Значит, посчитаемся, — с угрозой отозвался Виктор и, поддерживаемый братом, зашагал в темноту…

Сытые кони шли бодрой рысью, в такт постукивая копытами по асфальту. Рессорный экипаж с щегольски откинутым верхом мягко катил по ровной дороге, и, только когда возница, пропуская очередной встречный грузовик, из осторожности брал круто вправо, ошинованные колёса, скатываясь на булыжник обочины, начинали дробно стучать.

Пассажир, удобно устроившийся на кожаных подушках сиденья, несколько напряжённо провожал взглядом каждый автомобиль, то и дело проносившийся по шоссе. От этого Стрильцу, а пассажиром был именно он, становилось немного не по себе. По его мнению, Головной штаб УПА, куда он сейчас направлялся, следовало расположить в другом месте.

Правда, с одной стороны шоссе рос густой лес, а с другой — изредка попадались крестьянские поля, и там виднелись приткнувшиеся где-нибудь с краю строения одинокого хутора. А вот больших сёл по пути не было, и Стрилець подумал, что, вероятно, местность здесь малонаселённая.

С момента выезда пошёл уже третий час, и, зная, что его должны ждать, Стрилець всё с большим беспокойством поглядывал по сторонам, опасаясь, как бы притомившийся возница, не проглядел поворот. Но волновался он зря. Довольно скоро на обочине замаячил одинокий всадник, и, приглядевшись, Стрилець увидел, что тот стоит именно там, где к шоссе подходит просёлок.

Дождавшись, когда экипаж поравняется с ним, всадник, а как разглядел Стрилець, это был гайовый[203], приветственно махнул рукой и затрусил к лесу, показывая дорогу. Возница, натянув вожжи, сбил рысивших коней на шаг и тоже свернул на просёлок.

Вот теперь-то Стрилець почувствовал разницу. На плохо накатанной колее экипаж то подкидывало вверх, то так клонило в ту или другую сторону, что пассажир вынужден был хвататься за край сиденья. Впрочем, так мотало недолго. Через пару километров колея выровнялась, на дорогу выехали ещё двое вооружённых гайовых и, сопровождая экипаж, пристроились сзади.

Как догадался Стрилець, это была штабная охрана, и не ошибся. Довольно скоро впереди замаячила лесничувка[204], у ограды которой торчал стийковый[205]. Стрилець понял, что это и есть штаб головного атамана и удивился. От лесничувки до оживлённого шоссе было всего километров пять.

В доме Стрильца встретил бунчужный[206], представившийся адъютантом головного атамана. Он сообщил, что головной сейчас в Варшаве, а ему приказано встретить представителя Провода и проинформировать его в полном объёме. В отличие от Стрильца, одетого в цивильное, бунчужный был в полной форме: галифе, френч и мазепинка[207] с кокардой, украшенной золотистым тризубом.

Заметив, какое впечатление его вид произвёл на представителя Провода, адъютант улыбнулся:

— Удивлены, друже Стрилець?

— Ещё бы, — подтвердил гость, но добавил: — Вот только мне кажется уж очень до шоссе близко. По слухам головной атаман вроде бы находится совсем в другом месте.

— Конечно, выбор места необычный, — согласился адъютант и пояснил: — Однако так намного удобнее держать связь.

— А вдруг немцы? Здесь же штаб, — обеспокоился Стрилець.

— А что немцы? Пусть приезжают. Лесничувка как лесничувка. Идёмте, я вам кое-что покажу. Заодно там спокойно и поговорим. — Адъютант снова улыбнулся и пригласил Стрильца следовать за ним.

Потайной лестницей они спустились в оборудованный под домом бункер, представлявший собой несколько изолированных комнат, соединённых общим коридором. Проходя мимо, Стрилець заметил в одной из них типографский станок-американку и поинтересовался:

— Вы что, и листовки здесь печатаете?

— Нет, только штабную документацию, — ответил бунчужный и, открыв следующую дверь, пригласил представителя Провода заходить.

В помещении, обставленном как штабной кабинет, бунчужный усадил гостя, сел сам и перешёл к делу.

— Друже Стрилець, как вы знаете, с самого начала мы вооружились за счёт оружия, брошенного на поле боя, и стали гнать банды НКВД с нашей земли. Потом была организована Полесская Сичь, и в скором времени мы стали хозяевами на освобождённой территории. Потом в каждом местечке был размещён гарнизон силою до батальона, а в каждом селе имелась по меньшей мере сотня.

— Да, — перебил бунчужного Стрилець. — Мы тоже не сидели сложа руки. Нами была создана администрация, а в сёлах поставлены старосты.

— Так, мы действовали вместе, — согласился бунчужный и продолжил: — Вот только там, где уже не было большевистских диверсий, немцы сразу взялись ликвидировать местные оборонные силы и ставить свою администрацию.

— Знаю, — немедленно поддержал бунчужного Стрилець. — У нас они даже стали восстанавливать колхозы, а там, где оставались единоличные хозяева, немцы обложили их такими налогами, что при имеющемся тягле сдать контингент[208] практически невозможно.

Бунчужный вежливо позволил Стрильцу выговориться и после небольшой паузы сообщил:

— Уряд УНР дал директиву перейти в подполье и приступить к организации малых, но подвижных боевых единиц.

Это известие вызвало удивление Стрильца, и он, не скрывая разочарования, с жаром принялся убеждать бунчужного:

— Но тогда получается, что немцы отодвигают нас на второй план, и, больше того, судя по всему, ни о какой независимой Украине речи нет. А как они ведут себя? Пересични[209] украинцы не имеют никаких прав, и им остаётся только тяжка праця[210] на нового оккупанта. Я уж не говорю, как немцы обращаются с пленными. И я прибыл сюда в штаб головного атамана, чтобы узнать, як вин сбираеться дияты[211].

Бунчужный молча выслушал горячую тираду Стрильца, а потом, понизив голос, чтобы подчеркнуть доверительность сообщения, сказал:

— Хочу повидомиты[212], что головный атаман уже встречался с генералом Кицингером и выставил ему категорическое требование перейти к нормальной оккупации.

— И вы что думаете, что немцы вот так просто выполнят это требование? — скептически поинтересовался Стрилець.

— Нет, мы так не думаем, — бунчужный резко вскинул голову. — Принято решение в ближайшее время провести силовую акцию, которая заставит немцев считаться с нами.

— Значит, головный атаман думает, что такое возможно? — Стрилець с недоверием посмотрел на бунчужного.

— Да, головный атаман так считает, — ответил бунчужный и строго глянул на представителя Провода…

По службе у старшего полицейского Соломона два-три раза в неделю выдавались свободные сутки, и тогда он приходил к Риве. Конец дня они обычно проводили вместе, а вечером девушка покорно ложилась с ним в постель и почти полночи терпела, пока здоровый, как племенной бугай, бывший спортсмен вдоволь насытится её телом.

Случалось, что и Риву охватывала страсть, заставляя девушку ненадолго забыть, где она и что с ней. Потом, дождавшись, когда горячая волна схлынет, она с горечью вспоминала прежние времена, боясь и подумать о том, как дальше сложится её судьба.

Их встречи начались с того самого дня, когда Соломон без приглашения заявился к Риве, отметить её переезд в Зямину каморку. До этого дня Рива как-то особенно не думала о старшем полицейском. Нет, она замечала, что он к ней явно неравнодушен, но это мало трогало девушку.

Вообще-то Соломон немного нравился Риве, однако её голова была занята другим. Глядя на то, что творится в гетто, она всё с большим беспокойством воспринимала происходившее. Время от времени у неё появлялась пугающая мысль, что никакого будущего больше нет, и тогда она, пытаясь забыться, замыкалась в себе.

Впрочем, когда приходил Соломон, девушка отвлекалась, и ей становилось чуточку легче. Что же касалось их дальнейших отношений, то Рива о них как-то не думала. К тому же Соломон не торопил событий и, зная, что гетто живёт впроголодь, каждый раз приносил какую-нибудь еду.

Всё решилось через несколько вечеров. Соломон пришёл позже обычного и почему-то был сильно возбуждён. Беседуя с Ривой, он то отвечал невпопад, а то и вовсе замолкал на какое-то время. При этом он прямо-таки ел глазами Риву, а она бездумно смотрела ему куда-то за спину.

Странно, но именно в один из таких моментов, когда их неспешный разговор в очередной раз прервался, у Ривы мелькнула мысль: «А чего, собственно, я жду?..»

Рива внимательно посмотрела на парня. По его взгляду было ясно, чего он хочет, и, как сквозь сон понимая, что вот-вот уступит ему, девушка, когда Соломон неожиданным рывком поднявшись, мягко подтолкнул её к кровати, совсем не противилась.

Так началась их связь, временами напоминавшая совместную жизнь, но ни Соломон, ни Рива словно по молчаливому уговору не говорили об этом, и всё тянулось как бы само собой. Вот и сегодня, как обычно ближе к вечеру, Соломон пришёл, скинул пиджак, служивший ему вроде как формой и, поздоровавшись с Ривой, сел к столу.

Пока Рива распаковывала принесённый им свёрток, сидевший за столом Соломон какое-то время молчал, а потом вдруг спросил:

— Как думаешь, милиционеру этому удалось спастись?

— Какому милиционеру? — не поняла Рива.

— Да приятелю твоему, что жил здесь раньше, — усмехнулся полицейский, в очередной раз скептически оглядывая невзрачную каморку.

— Какой он мне приятель? — горестно вздохнула Рива и уточнила: — Просто работал у моего дяди.

Говоря о Зяме, Рива вспомнила кнайпу, спокойную жизнь и то время, когда она тайно вздыхала о красавце гимназисте, жившем напротив. Видимо, это отразилось у неё на лице, и потому Соломон не преминул заметить:

— Ну, приятель не приятель, а помогла ему ты.

— Как это помогла? — насторожилась Рива.

— Да так, наверняка по знакомству, — махнул рукой Соломон. — Сбежал-то он сразу, как я намекнул тебе, что он комсомолец.

Рива вздрогнула. До неё дошло, что Соломон сделал так нарочно, и она испуганно посмотрела на полицейского.

Тот понял её состояние и улыбнулся:

— Не бойся. Ты же знаешь, как я к тебе отношусь.

— Как же, не бойся… — Рива грустно опустила голову. — А где бедной еврейке искать защиту? Вот ты, Соломон, старший полицейский, а у тебя, как я вижу, даже пистолета нет.

— Почему нет?.. — Секунду Соломон колебался, прежде чем твёрдо сказать: — Есть. Только он до поры в надёжном месте спрятан.

— А у других?

— У других тоже есть. Мы, ещё когда бои тут шли, всё что надо собрали. На всякий случай.

— И что, думаешь, это поможет? — усомнилась Рива.

— Не знаю… — Соломон помрачнел.

— Вот видишь, не знаешь. И я не знаю, — Рива с надеждой посмотрела на парня. — А может, всё как-то образуется?

— Думаешь, удастся уехать? — Соломон грустно покачал головой. — Слухи разные ходят. Вот, говорят, в юденрате какие-то списки составляют.

— Какие списки? Может быть, на отъезд? — оживилась Рива. — Ты что, узнать не можешь?

— Нет, не могу…

Соломон вздохнул и о чём-то задумался. Тогда Рива выложила из свёртка принесённые полицейским бутерброды и один протянула ему.

— На, поешь…

Соломон молча принялся жевать кусок хлеба, щедро намазанный смальцем, и неожиданно, без всякой связи с прежним разговором, спросил:

— Скажи, а ты меня любишь?

До этого вечера он всё время избегал этой темы, и сейчас вопрос застал Риву врасплох. Она замялась, не зная, что ответить, и, почему-то вспомнив Остапа, лишь как-то неопределённо качнула головой. Видимо, по-своему расценив этот жест, Соломон наклонился поближе к Риве и, словно убеждая себя самого, с каким-то надрывом заговорил:

— Пойми, нам сейчас остаётся только это. И выбора у нас никакого нет. А так, я вечером прихожу к тебе, и мне кажется, что ты хочешь моей любви, ведь ты ни разу не отказала мне…

Интуитивно Рива поняла, что Соломона мучает страх, который тут же передался ей, заставив девушку сжаться. Рива как-то сразу ушла в себя, а Соломон, больше не сказав ни слова, поднялся и с неожиданной силой притянул девушку к себе, увлекая её на койку.

На этот раз Соломон был непривычно груб и прямо-таки терзал Риву, пытаясь добиться взрыва ответной страсти. Но это было напрасно. Рива и сама не могла понять, что с ней. Вспомнившийся Остап как-то перемкнул сознание, и сейчас она хотела, чтобы скорее всё кончилось…

Уже много позже притомившийся Соломон с непонятным упорством снова спросил:

— Скажи, ты меня любишь? Ты сейчас почему-то совсем другая.

Рива ничего не ответила, а когда любовник снова попытался овладеть ею, лишь горько вздохнула.

— Оставь, сегодня я просто утомлена… — и равнодушно повернулась к Соломону спиной…

Карабин, о котором Пётр сказал брату у погреба, оказался на поверку кавалерийской драгункой. Досталась она Петру случайно. По его словам, он нашёл оружие в лесу. Драгунка не валялась в траве, а была аккуратно повешена на сук, да так и висела там, когда Пётр на неё наткнулся.

Скорее всего, какой-то дезертир шёл лесом и, не желая тащить лишний груз, оставил оружие на дереве. Повесить её туда он мог машинально или сработала въевшаяся привычка к порядку. А может быть, за ней по какой-то причине просто не смогли вернуться.

Но как бы там ни было, винтовка оказалась вполне пригодной к стрельбе, в чём поспешил удостовериться Виктор, едва Пётр извлёк драгунку из тайника. Патронов у запасливого братца тоже оказалось много, и, распихивая их по карманам, сержант пожалел, что у него нет подсумка.

Вооружившись, Виктор сразу почувствовал себя уверенно, и они с братом задами пройдя селом, направились к недалёкому лесу. Остаться дома не было никакой возможности. Виктор поначалу решил было уйти один, но Пётр упросил брата взять его с собой.

Немного поколебавшись, Виктор согласился. Петру шёл восемнадцатый год, парень был рослый и вполне мог пригодиться. К тому же вдвоём блукать лесом гораздо сподручнее, да и кто знает, не попробует ли Гнат, у которого удрал из погреба арестант, отыграться на мальчишке?

Первые дни братья целенаправленно обходили окрестности, выбирая, где бы обосноваться. В конце концов Виктор решил, что наиболее подходящим местом будет Лисье урочище, и здесь братья за день соорудили добротный шалаш, вполне пригодный для ночлега.

Когда временное пристанище было найдено, сразу встал вопрос, как прокормиться. То, что было впопыхах прихвачено из дома во время бегства, подходило к концу, идти в другое село братья пока не отваживались и, посовещавшись, рискнули заглянуть домой.

Идти было далековато, и к родной хате они подошли, когда уже стемнело. Поскольку по дороге им никто не встретился, Виктор решил, что их приход остался незамеченным.

Но поберечься всё-таки стоило. Поэтому, выждав какое-то время, Виктор отправил брата вперёд, а сам, затаившись у живоплота, стал напряжённо прислушиваться. Похоже, всё было тихо, и Виктор, до этого крепко сжимавший драгунку, немного расслабился.

Из хаты, куда бесшумно зашёл Пётр, тоже ничего не было слышно, однако оба окошка по прошествии времени слабо засветились, и Виктор понял, мать зажгла каганец[213]. У него появилось желание тоже зайти в дом, но он удержался. Следовало быть осторожным.

Ждать пришлось долго, и Виктор даже забеспокоился, но вот дверь хаты тихонько скрипнула, и во дворе замаячили две тени. Крадучись, они подошли к живоплоту, туда, где прятался Виктор, и Пётр тихонько окликнул:

— Брате, ты де?..

— Тут я, — отозвался Виктор, выходя из своего укрытия, и мать, пришедшая вместе с Петром, кинулась к сыну.

— Вицю, та як же це так…

— Потом, мамо, потом, — Виктор осторожно отстранился и спросил: — Що в сели чуты?[214]

— Ой, Вицю, — полушёпотом запричитала мать. — Погани справы[215]. Той злодиюка Гнат догадался, кто льоха[216] открыл. И добре, что Петро с тобою ушёл. Гнат грозится, обох вас зловит…

— Погодьте, мамо, — остановил мать Виктор. — Скажить краще де той Гнат зараз?[217]

— Ой, — спохватилась мать. — Он же в гмину[218] собрался. За полицаями, щоб до лесу идти вас ловить…

— Так… — Виктор задумался. — Когда поедет?

— Та вранци[219] ж, — мать взяла Виктора за руку. — Тикайте, сыну. Я вам харчив собрала. Сховайтесь десь подали[220].

— Мы так и зробим, мамо, — заверил её Виктор и повернулся к брату, державшему на плече объёмистый мешок. — Идём, Петро…

Братья пролезли через живоплот, и уже не видели, как мать перекрестила вслед уходящих в темноту сыновей. Однако они не пошли к лесу, как собирались, а обойдя село стороной, выбрались к битому шляху. Здесь, оглядев обочины, Виктор показал на заросли кустарника.

— Тут ждать будем…

Пётр молча кивнул. Он достаточно хорошо знал брата и, не спрашивая, понимал, что тот собирается сделать. Впрочем, кое-какие опасения у него были и, засовывая бывший при нём мешок с харчами подальше в кусты, Пётр, немного помедлив, сказал:

— Слышь, брате, може, не зараз?..[221]

— А что, ждать, пока он полицаев приведёт? — огрызнулся Виктор, укладывая драгунку на корч.

— Да я ж хтив тильки[222]… — начал было объяснять Пётр, но, понимая правоту брата, замолчал.

Затаившись в кустарнике, братья подрёмывали, но настоящий сон не приходил, и то один, то другой вскидывался, напряжённо прислушиваясь. Нервное напряжение отгоняло сон, заставляя обоих думать о своём невесёлом положении.

Рассвет наступал медленно. Сначала серая мгла мало-помалу отступила, потом посветлел край неба, вдоль дороги начали всё яснее прорисовываться росшие недалеко от обочины деревья, и, наконец, братья уловили долетавшие до них звуки просыпающегося села.

— Мабуть, скоро поедет… — предположил Пётр.