Камера хранения. Мещанская книга Кабаков Александр

И другие мелкие вещи

Джинсы и меховая шапка не по погоде (боярская традиция: чем потнее, тем важнее) составляли главные приметы советского удачника, объекты времен так называемого застоя. Однако чтобы жизнь мужчины удалась, требовалось еще довольно много мелочей, и даже не совсем мелочей, а, как именно тогда стали элегантно выражаться, аксессуаров.

Первый из них – часы.

Вообще-то о них я уже писал в отдельной главе, но там была вся их история советской эпохи и даже с заходом на дореволюционную. А сейчас – только о конкретном времени, о семидесятых. И о чрезвычайно модных тогда огромных и тяжелых предметах, которые болтались на каждом уважаемом запястье.

Марка и дизайн были в неразрывной связи с социально-национальным статусом часового.

Кавказ – весь, и Северный, и Закавказье, и христианский, и мусульманский – объединяла всеобщая любовь к одной модели японских часов, тавтологически называвшихся «Восток» (название даю в переводе, чтобы в очередной раз избежать обвинения в незаконной рекламе; не путать с отечественным «Востоком»). Это был стальной диск диаметром в кофейное блюдце; по циферблату полукругом сыпались мелкие цифры календаря; браслет, в который плавно переходил часовой корпус, свободно болтался на густой поросли, рвавшейся на волю из-под манжета, – браслет всегда настраивался просторно. На запястном ремешке такие часы носить было не принято, а чтобы узнать время, южный джентльмен особым образом встряхивал всей рукой. Впрочем, в те годы вообще мало кто носил часы не на браслете – такова была общая стилистика наручных измерителей времени, характеризующаяся прозвищем «подшипник». Самая большая выставка часов вышеописанных марки и модели функционировала в городе, где центральный проспект носил имя национального поэта – там вдоль тротуара стояли белые автомобили, в окна которых без практической цели, но исключительно ради самоутверждения высовывались руки с часами. Дальнее эхо тогдашнего отношения к мужским часам донеслось лет через пятнадцать в анекдоте, который веселые революционеры рассказывали на том самом проспекте, перекрикивая пушечную стрельбу. Отец подарил сыну «калашникова»; через некоторое время сын продемонстрировал отцу часы, именно такие, которые носят уважаемые люди, – юноша выменял автомат на более красивую, по его мнению, вещь; отец расстроился: «К тебе ночью придут, скажут – я твою маму, я твою папу, я твою сестру, – ты что им скажешь? Который час?!»

Господи! Уж лучше мода на часы…

…Прочие модники со средствами не были так ограничены общественным вкусом при выборе часовых марок и моделей, как перекупщики фруктов, организаторы разлива неучтенного вина, изготовители полукустарных водолазок и владельцы подпольных обувных цехов. Однако предпочтения были в каждой из групп, на которые делился истэблишмент развитого социализма. Комсомольско-партийные чиновники носили японские модели сдержанного дизайна, не слишком обширной площади, но тяжелые за счет толщины, со многими функциями – дата, день недели, год, часовой пояс – и на браслете, конечно. Марка была остроумно использована в райкомовской шутке: «Тебе что на часах написали японские товарищи? СЕЙ-КА, а ты не сеешь, и не жнешь, и отчеты не сдаешь…» Своими ушами слышал в Краснопресненском, будучи туда вызван с целью отказа в характеристике для поездки за границу. Фольклор.

Люди совсем солидные носили швейцарские шедевры, причем именно на ремешках… Я осторожно сидел на части стула в литературном издательстве, ожидая приема у начальника прозы. Начальник вышел, провожая почтеннейшего автора, прославившегося своими репортажами о тяготах капитализма и повестями о том же. Титаны литературы долго прощались, и перед моими глазами перемещались циферблаты с четкой греческой буквой и ремешки крокодиловой кожи. «Зайдите через полчаса», – сказал, не глядя на меня, уполномоченный по прозе и скрылся в кабинете. Я встал, стараясь не скрипеть стулом, и вышел в коридор. Книжка пролежала в издательстве семь лет, потом наступила перестройка, и я издал другую книжку, решившую мою судьбу. А та, машинопись на пожелтевшей бумаге, так и лежит – кажется, в правом нижнем ящике моего стола.

Зато теперь у меня швейцарские часы – незаметные, но swiss made…

Между прочим, в семидесятые годы отечественная часовая промышленность сделала колоссальный рывок в дизайне. Первый и Второй часовой заводы, не говоря уж о Чистопольском, наладили – с использованием импортных корпусов – вполне «подшипники», с расстояния в пару метров их можно было принять за фирму. Появились и браслеты… В общем, наши часовщики изготавливали для желающих весьма мелкую пыль в глаза – тем более привлекательную, что «Полет», «Славу» или «Луч» достать было почти невозможно.

Но тут подоспели – как всегда, удерживая несокращаемый отрыв – иностранцы с электронно-механическими, с цифровыми, с одноразовыми в пластмассовых корпусах и прочим ранним high-tech… И гонка за лидером продолжилась.

Интересно, что часы были в основном мужской вещью – видимо, в те скромные времена их приравнивали по красивой бессмысленности и бессмысленной красивости к женским украшениям. В конце концов, они могли быть не только японскими или швейцарскими, но и золотыми при этом.

Рядом с ними в мужском наборе престижных игрушек шли зажигалки. Беспощадная война на истребление вредной привычки в кино и литературе еще не начиналась, искусство еще не отвечало за рак легких, и элегантные огнива заполняли целые отсеки витрин в duty free.

Среди традиционных, извлекавших искру простым трением зубчатого колесика о кремень, наиболее почитаемыми были три модели:

американская, солдатская, прошедшая с боями WWII, заправлявшаяся, как willis, бензином, конструкции простой и надежной, как упомянутый военный jeep; популярна у поклонников мачистской архаики до сих пор,

шведская с еврейской фамилией, чиркавшая от движения мужских пальцев, каким показывают ширину привлекательной талии, колесико-кремневая, но газовая; особо уважали ее те, кто носил часы «Восток» (перевод); «калашников» – не знаю, но отдавали за нее немало,

и, наконец, английская, тонкая и изящная, как чемпион Trinity College по теннису, колесико и кремень, но чиркающий механизм сложный и открытый во всех деталях, как довоенный Rolls Royce.

Но это был настоящий класс. А народ попроще гонялся за достижениями новых – по тогдашним понятиям – технологий: кварц, пьезо, турбо и прочие транзисторно-электронные чудеса, броские, но недолговечные, попадавшие в страну в основном в качестве фирменных сувениров во время каких-нибудь выставок. Пластмассовая эта одноразовая дребедень эксплуатировалась до предела и за ним, подвергаясь непредусмотренному ремонту и усовершенствованию (см. много выше).

Что требовалось, кроме классных часов и зажигалки?

Ну, как почти излишество – авторучка. Шариковая, имитировавшая по форме старинную перьевую, – полудетское пижонство. Шариковая одной из трех-четырех лучших фирм, ничего не имитировавшая, но красивая, как сверхзвуковой истребитель. И перьевая, предел роскоши, – такую мог себе позволить тот же посланец мира и социализма, который и часам швейцарским, а не японскому ширпотребу, знал цену; такими ручками не пишут, а подписывают.

Что еще могло лежать в карманах успешного мужчины? В джинсах все это не помещалось, на то существовали мужские ридикюли, резко ворвавшиеся в моду под заслуженным названием «пидараска». Сигареты? Не буду называть марки, я больше не курю (почти) и другим не советую. Деньги? Тогда почему-то мало кто носил бумажник, а деньги, довольно крупные купюры, таскали смятыми в комок – манера пришла от фарцовщиков, а к ним, говорят, от голливудской актерской шпаны. Те и другие таким образом делали вид, что безразличны к башлям…

Вот пока и все о мужских вещах, существовавших до вашей (то есть уже не моей) эры.

Тайна сапог

Вообще-то правильней было бы «тайны» – их было множество.

Первая и главная: как и почему эта мужественная солдатская вещь попала обязательной частью в дамскую обувную коллекцию, изящную и утонченную?

Каким образом чешские, немецкие, австрийские, югославские, итальянские и всех прочих мыслимых национальных происхождений, включая бразильское, сапоги оказывались на ногах московских, ленинградских, куйбышевских и вплоть до челябинских женщин – при том что в свободной продаже их не бывало нигде и никогда?

Откуда бралась разница, если стоили австрийские сапоги, модные, без молнии, «гармошкой», случайно оказавшиеся в продаже на третьей линии ГУМа, 160 рублей, а зарплата секретаря-машинистки составляла 70 рублей, учителя-предметника 80–110 в зависимости от нагрузки, врача-терапевта в районной поликлинике – 90 и так далее – но все они ходили в сапогах, и некоторые даже именно в австрийских?

Почему, если все же сапоги по счастливому случаю продавались «на третьей линии ГУМа», в километровой очереди и за нечеловеческие деньги, это происходило обязательно в июле?

К слову – опять о деньгах: откуда три зарплаты случайно оказывались в карманах выстроившихся в километровую очередь вдоль третьей линии секретарей-машинисток или даже врачей-терапевтов?

И еще сотни вопросов.

Мода на дамские сапоги возникла в мире – так считают некоторые теоретики – в результате Второй мировой войны как милитаристская. Возможно… Но в СССР их предшественниками были уже описанные мною мирные ботинки-румынки. Тем не менее к концу шестидесятых годов именно женские сапоги заняли прочное место в мировом модном обиходе. Первый вал суперпопулярности накатил вместе с так называемыми «алясками» – высокими черными замшевыми ботинками на меху. На «манной каше» – толстой плоской подошве из белого каучука. С молнией спереди… Российский климат и наши тротуары придавали аляскам отчетливый смысл. Однако потом и фасоны, и материалы для изготовления женских сапог начали использовать всё менее практичные. Тонкая кожаная подошва, высокий каблук (а то и танкетка-платформа), узкая, почти непроходимая щиколотка, вечно ломающаяся молния или отсутствие ее, делающее надевание сапога практически невозможным…

И тем не менее сапоги были обязательной частью униформы наших соотечественниц. Режиссер Р., сделавший, на мой взгляд, фильм-энциклопедию о семидесятых, не случайно вставил туда эпизод с сапогами. Герой помогает их надеть героине… Новогодняя ночь, валит снег, мороз… А сапоги, судя по тому, как мягко сваливаются набок их голенища, не особенно толстые… И «ой!» женщины, полную славянскую икру которой прихватила западноевропейская молния… Там, в этом фильме, много деталей нашей тогдашней жизни, но если деталь в него попала, значит, в жизни она была важней десятков, а то и сотен других.

Сапоги – попали.

Собственно, сапоги были женским аналогом мужских джинсов и меховых ушанок. Добыл(а), достал(а), вырвал(а) – и порядок. Уже как человек.

Как наш человек.

Штаны американские, сапоги общемировые, шапки свои, народно-номенклатурные.

Широк русский человек, как написал один русский человек. А уж советский был широк – шире некуда.

…Итак, понемногу набрался чемодан, его надо бдительно засунуть под вагонную полку, на которой самому лечь спать. Одни джинсы чего стоят… А шапку – под подушку…

И теперь осталось только договориться с проводником, чтобы предоставил под коробки с черными надписями Fragil – то есть «Осторожно, стекло!» – резервное купе и запер его ключом-трехгранкой. Проводника всегда уговорить можно, он что, не понимает, что значит STEREO?..

У всех стерео, а у него – моно

В предыдущих главах я назвал и кратко описал предметы женского и мужского пользования, которые вписывали людей в пейзаж последней трети минувшего столетия. Ведь, в сущности, наша одежда и вообще все, что нам принадлежит, в чем и с чем мы появляемся среди других людей – это всегда нечто вроде театрального костюма, который должен соответствовать декорациям.

Например: самовар на веранде, юбки с турнюрами, белые полотняные мужские костюмы – значит, перелом позапрошлого и прошлого веков, мы отдохнем, дядя Ваня, мы отдохнем, в Москву, в Москву… Конечно, современное режиссерское прочтение может надеть на Треплева кожаную куртку, а на барышень – купальники, причем topless, – но потому оно и привлечет внимание театральной критики, что опровергнет «правильное», подразумеваемое – юбки, белые костюмы и пр.

Таким образом можно собрать «веранду» любого десятилетия.

Например: пик моды – сапоги-чулки с эластичным голенищем; мохеровые волосатые шарфы и, конечно, меховые шапки – в диапазоне от актерских лисьих до инженерских пыжиковых; и джинсы, джинсы на мужчинах и женщинах… Значит, идут семидесятые прошлого столетия, какое-нибудь выездное заседание парткома, вольнодумная жажда ленинских норм…

Но явно не хватает «самовара», центра картины. Где этот «самовар»? Что я назначу «самоваром» чеховщины застойных лет?

Вот набор терминов, которые понадобились бы для его описания. Попытка изложить всё связно – дело безнадежное, но характерные слова и выражения, поставленные в произвольном порядке, могут передать суть лучше, чем неумелое описание. Вот:

Диапазон двадцать-двадцать.

Сони, Панасоник.

Шарп, Санио, Филлипс.

Грюндиг.

Четыре дорожки.

Долби.

Двухкассетник.

Снова Шарп.

Точно двадцать-двадцать?

Точно.

И так далее…

Вот он, этот набор непонятных слов и бессмысленных выражений, стоит на почетном месте: раньше это называлось «под образами», теперь про образа не вполне понятно, поэтому говорят просто «система» или неопределенно «стерео». Огромные полированные ящики, шкафы, фасады которых утыканы разного диаметра черными или серыми конусами, уходящими вглубь ящиков. Ящики называются «колонки» и оцениваются в единицах мощности и в диапазонах воспроизводимых музыкальных частот. Диапазон 20 герц – 20 килогерц даже теоретически задает крайние возможные границы воспроизведения, но каждый второй меломан-владелец утверждает, что у него «колонки вытягивают верха двадцать три». При этом «по мощности дают триста, как истребитель, понял?». Триста чего – не уточняется, поскольку внятный смысл неизвестен ни говорящему, ни слушателю…

Вот она стоит в красном углу, «система», реально противостоящая системе. Что бы это ни было —

советская вершина стереоэлектроники хрипловатая «Симфония» или привезенный как итог многомесячных лишений и риска в братской Анголе, действительно охватывающий диапазон 20–20 Panasonic;

любимый чернокожими бандитами из Бронкса двухкассетный Sharp, по мощности сравнимый со средним танком, серебристый и мигающий, как елка, или запорожского, если не ошибаюсь, равнодушного изготовления «Весна» (если любой предмет не назывался «Весна», он назывался «Юность»), из которого кассета начинала вываливаться на второй день, а пленка в протяжке путаться петлями – на четвертый;

мечта консерваторских меломанов, недосягаемый, как Гилельс, Maranz, дающий качество звука лучше, чем Большой зал,

– сколько бы ни стоил звукоизвлекающий прибор, занявший в кооперативных квартирах место, которое в европейских фамильных замках занимал камин, а в русских провинциальных гостиных – буфет с наливками,

– «стерео», едва появившись, стало одним из центров всякой семейной автономии.

Ленточные магнитофоны, распространители неизлечимой для режима болезни «авторская песня», были изначально на подозрении, Высоцкий и Галич, не говоря даже об Окуджаве, создали ленточным магнитофонам «моно» дурную, насквозь политическую репутацию. То ли дело «стерео», наслаждение буржуазного слуха!.. Лишь дальновидные люди, руководившие нашим шатким государством, всё понимали правильно. А потому «стерео» не производилось вовсе, либо производилось в таких ничтожных количествах и качестве, что оставалось изысканным развлечением.

…Вертушка, усилитель, колонки… Знаменитый альбом Glen Miller в белом конверте – триумф джаза над идеологией… Супрафоновские сборники эстрадно-джазовой классики… Ансабль «Мелодия» под управлением Георгия Гараняна…

…Вертушка, звукосниматель с балансом в виде грузика на ниточке, подвешенного ближе к звукоснимающей головке…

…И колонки, колонки!..

«…Тяжела ты, шапка моно Маха», – прочел школьник семьдесят пятого года и запнулся. «Если этот Мах… царь и вообще… то почему у него шапка моно?»

Мальчик точно знал, что «стерео» лучше.

А я всегда знал, что звучу «моно», и от этого возникало чувство неполноценности. У меня и дешевенькая полусоветская – полупольская «система» появилась, при всей любви к музыке, поздно, на самом излете десятилетия.

…А теперь не «стерео» вообще не бывает. Левый канал и правый канал помечены L и R даже на внутриушных «колонках» – ну, тех звучащих пуговицах, которыми все затыкаются друг от друга. Могли мы сорок лет назад представить себе нынешний вагон метро? Даже выйти из него невозможно, потому что никто не слышит вопрос: «Вы сходите на следующей?»

А сходить нам надо было еще на предыдущей.

Обошлось (несколько слов под настроение)

Появление советских цветных телевизоров стало принципиально важным событием на социалистическом рынке бытовой электроники: это был первый прибор, более или менее удовлетворяющий запросы наших покупателей. Более того – братья по лагерю вывозили их в предельно допустимых количествах, так называемые нерабочие тамбуры в вагонах варшавских и пражских поездов были забиты гигантскими коробками до потолка. Впрочем, народные демократы везли и утюги…

Первые советские цветные телевизоры были привлекательны прежде всего тем, что позволяли подключать японские видеомагнитофоны, и такое мирное сосуществование позволило нам увидеть всё скромное неприличие «Эммануэли» и все наивные трюки первых «Звездных войн». Был и советский видеомагнитофон «В12», но его качество почти исключало практическое использование…

Как все популярные товары, советские цветные телевизоры были дефицитом. В магазине «Орбита» на Смоленской площади за ними занимали очередь – со списком – с ночи. А стоили они что-то около 800 рублей, четыре хороших инженерских зарплаты…

Мне повезло – я получил большой гонорар за очерк о передовых методах экономии природных ресурсов и с деньгами в кармане забрел в упомянутый магазин. Тут как раз привезли цветные «Рубины», и меня очередь притиснула к кассе первым…

Уже не помню, как мы с приятелем втащили 40-килограммовый картонный ящик на мой десятый этаж – в лифт он не влезал. Но отчетливо по-мню, как мы остановились передохнуть и приятель задумчиво сообщил: «Говорят, они взрываются ни с того ни с сего…»

До меня тоже доходили такие слухи, но не отказываться же из-за этого от возможности посмотреть «Последнее танго в Париже»!

…Однако мой не взорвался. Просто экран зарябил, пропал цвет, а потом и звук. И советский ветеран был с почетом отправлен на помойку, его вытеснил Sony, купленный уже без всякой очереди. «Рубин» почти безупречно прослужил восемь лет! Правда, все эти годы я ждал взрыва, и это немного портило удовольствие.

Мы вообще мастера портить себе удовольствие ожиданием грядущих бед.

Люди в шкурах

Еще один универсальный для обоих полов признак принадлежности к тем, кто удачно вписался в семидесятые, – варварский обычай прикрываться дублеными шкурами крупных копытных животных и выделанными до почти полотняной тонкости и мягкости кожами мелких.

Начнем с дубленки.

Еще не было этого слова, когда я увидел первую.

В нашем военном городке мечтой любого мальчика – в том числе и такого очкарика («ботаника» по-совр.), как я, было поступление в суворовское или нахимовское училище. Мне, вопреки всякой логике, снилось нахимовское, требующее наикрепчайшего здоровья (а не очков –5,5 диоптрии) и, что было немаловажно при всем прочем, отца в звании от майора и на соответствующей должности (а не старшего лейтенанта Абрама Яковлевича Кабакова). Тем не менее…

Привлекательность советского кадетства для пацанов была еще и в том, что суровая дисциплина и просто муштра училищ вырабатывали отчаянных хулиганов, совершенно неуправляемых юных разбойников («отморозков» по-совр.). Дошедших до этого состояния исключали из суворовских/нахимовских, и они приезжали доучиваться в старших классах нашей глухоманьской, ни в чем не подверженной крайностям школы. Естественно, что такие падшие ангелы становились кумирами мальчишек и бесконкурентными избранниками девчонок. Они привезли в нашу старосветскую провинцию

джаз и рок-н-ролл;

готовность разрешать даже ничтожный конфликт по-мужски, то есть дракой;

склонность к чтению литературных новинок, а не только классики по программе;

и при этом высокий уровень баскетбола и хоккея – что было едва ли не самым удивительным, поскольку у нас в баскетбол и волейбол играли одни, а читали книги сверх школьной программы – другие…

Ну и, конечно, производил сильное впечатление совершенно не виданный в наших краях, но более или менее доступный полковничьему сыну и ленинградскому нахимовцу гардероб.

Один из таких столичных изгнанников Толька П. пришел в наш девятый класс после зимних каникул. На нем был обычный и обязательный серый китель – школьная форма старшеклассника… Но все остальное!

По снегу Толька П. ступал лакированными туфлями на толстой рифленой подошве из белой резины, мы уже знали название – «трактора». В туфли уходили тонкие штрипки синих гимнастических рейтуз, заменявших обычные брюки. Благодаря штрипкам и застроченным спереди «стрелкам» эта спортивная одежда из шерстяного трикотажа придавала общему виду завидную подтянутость – при этом давала понять, что сам П. ни много ни мало, дошел в училище до второго взрослого разряда именно по гимнастике…

Шапки на П. не было вовсе никакой, а пробор сиял бриолином – это чудовищное вещество уже было мною описано…

И поверх всего, перекрывая все, освещая округу, являлось миру невиданное пальто!

Покроем это было обычное, по моде времени, пальто с большими накладными карманами, широким поясом, длиною до середины икр. Удивительным был только материал, из которого сшили – впоследствии выяснилось, что братья-чехи, – это чудо. Обычная дубленая овчина, вроде той, из которой построены косоватые полушубки, выдаваемые караульному наряду! Ну, только потоньше, поглаже, и цвет… Цвет был сногсшибательный – оранжевый с некоторым успокаивающим бежевым оттенком. Коротко стриженная меховая сторона овчинного пальто оставалась белой, так что белыми были изнанка и лацканы…

Как, опять же, впоследствии выяснилось из чтения картонной этикетки, которую Толька от рукава отцепил, но не выкинул, предмет официально и назывался чешскими друзьями «пальто из овчинное муженско» и стоил огромных денег – 1800 рублей.

– Батя в военторге взял, – сказал Толька небрежно, крутя настройку огромного, как высотное здание, приемника «Мир». – А то мне не в чем в детсад ваш ходить…

Приемник заговорил красивым баритоном: «The Voice of America from Tanger…»

Толька П. понимал почти всё – в нахимовском здорово учили английский…

Батя у Тольки был полковник, зам по тылу.

Рыжее Толькино «овчинное пальто» и было первой дубленкой, которую я увидел.

Дубленки поразили мое воображение, но не слишком. И даже пятнадцать лет спустя, когда дубленочное безумие охватило страну, я оставался равнодушен к этим сторожевым тулупам для горожан.

Как-то чувствовалось происхождение этих шкур, снятых с животных. Это наше счастье, что они не мерзнут, а то с кого драли бы шкуры?..

…А в семидесятые дубленки, казалось, надели все. Кто из распределителя, кто из комиссионки, отдельные товарищи – прямиком из Канады… Комсомольцы-добровольцы на БАМе получали талоны на монгольские, сплошь покрытые непрокрашенными пятнами, – монгольские бараны носились по монгольским степям как сумасшедшие и прокалывали шкуры колючками, не заботясь о внешнем виде строителей магистрали, а на проколотые места плохо ложилась краска…

В самом конце десятилетия в моду вошли «хипповые» дубленки – расшитые цветными нитками как бы народные полушубки. Когда из Афгана выводили авиационные части, некоторые совершенно очумевшие от всей этой кровавой дури экипажи выбрасывали парашюты и их места забивали такими, вышитыми, отвратительно сшитыми из пересохшей ломкой овчины, стоившими на рынках в Кабуле гроши. Тогда много их появилось и в Москве – и недорого…

А настоящие канадские, английские и югославские дубленки, ставшие зимней униформой передовиков развитого социализма, висели в гардеробных ЦДЛа и Домжура, ВТО и Дома кино, «Современника» и Таганки на премьерах… Прочим доставались поношенные, болгарские и даже искусственные, уродливые порождения отечественной синтетики… Монгольские полагались доверчивым романтикам и просто неудачникам.

У меня где-то валяется фотография: монгольская дубленка, с поднятым кривоватым воротником, и самодельная клетчатая кепка… Безнадежное ожидание у запертых дверей в советскую литературу.

…Когда по масштабам распространенности дубленки достигли уровня болоний – нейлоновых дождевиков, переживших бум лет на десять раньше, – безумие пошло на убыль. Одновременно стала набирать силу кожа.

Часть общества, которую то с презрением, то с одобрением называют «мещане» и которой эти воспоминания в основном посвящены, всегда нуждается в символах.

Странное желание быть опознанными с первого взгляда.

Люди в шкурах, явление второе

Кожаные куртки и особенно пиджаки так же сомнительно вели происхождение от чекистских революционных кожанок и не менее революционных «косух» американских юных бунтарей, как дубленки – от русских крестьянских полушубков и канадских лесорубских безрукавок. Главное отличие заполонивших в семидесятые весь мир кожаных одежд состояло в качестве обработки материала. Тончайшая лайка аргентинских, итальянских и, на худой конец, югославских изделий вызывала ассоциации не с мужественным обликом сурового мачо (или его отчаянной подруги), а с изысканным, утонченным образом городского франта. Из кожи шили всё, что укладывалось в модный силуэт, от длинных приталенных плащей до приталенных же рубашек. Вместо немногих вариантов цвета – черный, коричневый, в редких случаях рыжий – появились зеленые, синие, желтые и так далее цвета модных кож. В художественной среде был особый спрос на кожу как бы бархатной, замшевой, «шведской» выделки. Замшевую бежевую куртку великого режиссера Л. узнавали издали и со спины. У писателя А. была совершенно необыкновенная куртка-рубашка голубой замши, идеально сочетавшаяся с джинсами. Кинорежиссер и актер М. носил замшевую коричневую куртку, короткую, до пояса – такой фасон подчеркивал его мужественность. Художники, любившие замшу и раньше, до всеобщего увлечения, донашивали вытертую…

Как обычно в те годы размывания идейных ценностей, наиболее верткие слуги системы последовали общей тенденции, но в собственном, комсомольско-партийном варианте. Журналисты-международники и работники райкомов прогрессивного направления носили кожаные пиджаки – именно пиджаки, а не артистические курточки, черные пиджаки строгого пиджачного покроя. Под такой кожаный, но пиджак (пиджак, но кожаный) можно было повязать галстук или в неформальной обстановке надеть тонкий свитер-водолазку – получалось и взвешенно прогрессивно, и прогрессивно взвешенно.

Особенно удачно дополняли такой сбалансированный верх джинсы не обычные, из денима, а вельветовые, завоевавшие к этому времени горячие номенклатурные сердца. С одной стороны – джинсы, с другой – не совсем… Нет, понимаешь ли, в них этой богемной потертости, потертости этой не нашей… И, опять же, галстук повязать можно.

Парадокс заключался в том, что действительно ответственным товарищам все это носить не рекомендовалось. Югославские дубленки, бельгийского шитья американские джинсы, кожаные пиджаки родом с пылающего южноамериканского континента висели в распределителях (в Москве – в так называемой 200-й секции ГУМа, у входа со стороны Красной площади, там топтались двое) без всякого спроса. Разве что зятю, в очередной раз взявшемуся за ум, сделает подарок какой-нибудь щедрый товарищ… Самим же из позднесоветской роскоши полагались только вышеописанные шапки. Завотделом – соболь, завсектором – норка, инструктор – ондатра…

А пользовались джинсово-кожаными возможностями для личного употребления только профессиональные комсомольцы – им разрешалось. Буйный, гормонально избыточный, энергичный и сообразительный резерв партии (а также КГБ, дипломатии, творческих союзов) понемногу привыкал к владению страной. Они ею немного позже и овладели, как овладевали хорошенькими инструкторшами после баньки, на конференции актива…

Пока же – кожаный пиджак, вельветовые джинсы, дубленка, чемоданчик-дипломат, о котором чуть не забыл… Высший класс – штаны с декадентским клешем поверх туфель на платформе – подошве толщиной от пяти сантиметров и больше. Комиссары в запылившихся шлемах, беспокойные сердца, строители узкоколейки, олигархи, далее – везде.

Партия сказала «надо!», комсомол ответил «нам!».

И – вперед.

Конец истории, как и было сказано

А потом все растворилось в сгустившемся воздухе вожделенной свободы. Отпущенные на волю цены. Старые учительницы, торгующие кефиром на улице всё еще Горького. Сваленные с постаментов истуканы. И пейджеры с девичьими голосами, и зажигалки, брякающие неподражаемым «д-зип-по!», и перстни, как-то незаметно ставшие фамильными…

Облик перестройки был под стать сути.

Американец японского происхождения Ф. слова нашел правильные, но смысл его пророчества был сомнителен.

Он-то имел в виду их историю – мол, выше и дальше некуда, идеал достигнут.

А кончилась-то наша.

Весь мир влетел с разбегу в мобильную телефонию и Интернет, а мы – еще и в перестройку. Ускорение куда-то делось по ходу событий – ускорять оказалось нечего. А гласность стала свободой и покончила со всем остальным.

Вместе с новой жизнью приходили новые вещи.

Собственно, они и были существенной частью новой жизни.

Они влетали в наше существование, меняли его и исчезали, уступая место следующим.

Это и была перестройка.

Пейджер на поясе приковывал меня к новостям, как цепь – каторжника к галере.

Вы вспомнили его, этот пейджер? Я – с трудом.

«Для номера такого-то, – говорил я пейджерной девушке. – Буду в “Москве” в четыре».

Каждое слово нуждается в объяснении-напоминании.

Начать с самого этого гибрида портативной рации конца двадцатого века с телефонной барышней конца девятнадцатого столетия… Если бы пейджерная связь сохранилась, что делала бы теперь прослушка?

В «Москве» – это речь шла о еще не снесенной и не поставленной заново гостинице «Москва», которая была на этикетке «Столичной» водки. Но дело в том, что как раз водки-то нигде и не было, а был сухой закон, талоны и драки у амбразур винных отделов, предусмотрительно забранных решетками.

Сухой закон добил существовавший и без того в полусгнившем состоянии строй. Гостиницу снесли и снова построили. Все летело, улетало и исчезало, история кончалась – и кончилась.

«Не так ли и ты, Русь… И постораниваются иные народы и государства…»

Ну что, Николай Васильевич? Посторонишься, когда эдакое на тебя несется. И сами посторонились бы, да некуда – это мы и несемся.

А в гостинице у нас с товарищем было как раз дело, связанное с этим проклятым сухим законом.

В «Москве», давно приспособленной для временно-постоянного квартирования звезд советской культуры, вызванных с периферии для участия в кремлевском концерте, или провинциальных начальников, затребованных на отчет к начальству столичному, – в этой самой «Москве» в начале девяностых жили депутаты того самого, антисоветского, то есть истинно советского Совета. Как всегда было и есть в нашей стране, борцов с привилегиями немедленно сплотили привилегиями. В разгар сухого закона в депутатском буфете свободно продавали scotch, по 25 рублей бутылка.

Teacher’s – виски, названное нами «Учительская горькая».

Нами – журналистами, самыми отчаянными солдатами перестройки, ландскнехтами свободы. В гостиницу, где от демоса охраняли демократов, организовав строгую пропускную систему, нас допускали по журналистским удостоверениям. И мы, зарабатывавшие тогда гласностью приличные даже по депутатским меркам деньги, раз в неделю брали на двоих с приятелем в депутатском буфете коробку виски – под завистливо неодобрительными взглядами народных избранников…

С тех перестроечных времен скотч и стал в нашей стране напитком политиков и общественных деятелей. Один выдающийся прораб перестройки, гениальный редактор и организатор советской антисоветской журналистики Я. даже прозвище получил Дед Вискарь. Ну, дорвались мы…

Вот через пейджер мы и сговаривались пойти за демократической выпивкой.

Сгинули пейджеры, как и не было их.

И электронные пишущие машинки, предшественницы ноутбуков, недолго радовали нас, пишущих исторические тексты сразу, без черновиков. Ведь текст можно было править немедленно, и опрометчиво вылетевшие слова исчезали бесследно – слово не воробей, его и ловить не надо, раз – и нету…

Предметы перестройки, приметы перестроечных лет.

Кооперативные рестораны на месте общественных уборных,

общественные уборные на месте забытых бомбоубежищ,

коммерческие магазины – помните коммерческие магазины? что это было, а? – на месте общественных уборных, не успевших превратиться в рестораны,

и платные (что возмущало честных посетителей больше, чем грязь недавних времен) общественные уборные с искусственными цветами в вестибюлях и ковровыми дорожками, ведущими в кабинки, – сам видел!

Вообще, создатели общественных сортиров перестроечного образца шли в первых рядах творцов великих перемен. Обгоняли их только продавцы

уже описанных пейджеров

и уже многократно упомянутой американской солдатской бензиновой зажигалки – о, с каким наслаждением извлекали из нее звенящее чирканье прогрессивные доктора экономики, партийные журналисты, лукавые советники ЦК!

И все курили. Как будто курение не убивает.

И все курили американские сигареты – да и сами американцы еще курили их…

Откуда взялись в бессчетном количестве фамильные мужские перстни на пальцах недавних партийных секретарей? Вряд ли перешли от загубленных лубянскими костоломами отцов, большевиков с подпольным стажем, суровых каторжан. Те и сами, когда требовала революционная целесообразность, могли палец вместе с перстнем выломать…

А чем же все-таки торговали в тех коммерческих магазинах? Сейчас вспомним.

Шелковыми рубашками, шелковыми куртками, шелковыми пиджаками – вот чем!

Здравствуй, оружие

Общественные вкусы и интересы возникают – особенно в нашей удивительной стране – таким причудливым образом, что все попытки анализа оказываются безрезультатными.

Вот, вспомнил: спрашивается, чем можно объяснить безумный интерес значительной части советских людей к оружию, возникший в годы перестройки?

То есть объяснений вполне серьезных можно придумать десятки. Из них наиболее убедительным кажется доносившееся до центра, до самой столицы дыхание войн – Афган, Карабах, Сумгаит, Приднестровье и так далее… Да еще общее ослабление государственного контроля – водители фур, перевозившие челночный товар, ехали через уже вполне свободную и потому разбойную Польшу, через угрюмую Белоруссию и дальше уже через совершенно беспредельное Подмосковье с демонстративными «калашниковыми» на коленях. Многие из них прошли упомянутые «горячие точки» (выражение тогда и появилось) и к вороненой стали «стволов» (и это слово тогда же пришло в общегражданский язык из ментовского) давно привыкли. Китайского производства пистолет «ТТ», обнаружившийся за поясом бритоголового тяжеловеса, когда парень наклонился, уже не вызывал у окружающих ни удивления, ни страха. Ночью стреляли на улицах и в подъездах, между ржавыми гаражами на окраинах и в самых дорогих центровых ресторанах. Время от времени вступали тяжелые системы – на моей 2-й Брестской однажды ночью бахнуло так, что стекла еще с минуту звенели, а днем в стене дома, возле которого целыми днями роились бритоголовые, обнаружилась огромная обгорелая дыра. Знающие люди уверенно говорили, что стрелял гранатомет «Муха». Сквозь дыру была видна большая комната, ободранные канцелярские столы и несколько сейфов с распахнутыми дверцами…

Но это все было всерьез, и носили оружие люди опытные, умелые, научившиеся с ним обращаться большей частью в рядах Советской армии.

Удивительным и трудно объяснимым было другое: не мотивированный практическими нуждами интерес к оружию стал модой в кругу людей, прежде традиционно считавшихся пацифистами и никогда прежде оружие в руках не державших. А в конце восьмидесятых и начале девяностых (пока в Москве не начали стрелять танковые пушки) пистолеты начали оттягивать карманы интеллигенции.

Справедливости ради уточним: гуманитарная эта публика пистолетами ограничивалась газовыми. Подростковая, по сути, игрушка оказалась очень подходящей для прослойки. Вроде бы и пистолет, но убить не убьешь, а выглядит сурово. В газовых пистолетах реализовалась мечта русского интеллигента о поступке без последствий. Прежде он воплощал эту мечту только в разрушительных для страны речах, теперь у него появился потенциальный аргумент в непримиримой дискуссии с отдельно взятым соотечественником.

Впрочем, утверждаю, что меньше всего газовые пистолеты в сознании их носителей существовали как средство самообороны – опыт некоторых смельчаков показывал, что примененный газовый в лучшем случае просто отберут…

Прорабы перестройки везли их в основном из Германии – там в магазинах не спрашивали документы, да и стоили полные копии настоящих Walter PPK или Colt 1911A1 сравнительно недорого. Лучший магазин был недалеко от вокзала Цоо…

Через границу везли кто как мог. Борцы за демократизацию (не путать с демократией), гласность (свобода слова на еще советском языке) и ускорение (непонятно чего) высшего разряда (уровня межрегиональной депутатской группы) летали с дипломатическими паспортами и проходили соответственно через депутатский зал (теперь – VIP) без досмотра. Прочие ехали поездом и везли на свой страх и риск просто на дне чемодана, среди дозволенных двух пар джинсов – если что, «видите, я же не прятал, я не знал, что нельзя». Таможенник играл в ту же игру и молча конфисковывал – считай, 150 марок. Ну, ничего, через месяц там же будет очередной съезд победителей – конгресс «Империя зла: опыт разрушения», суточные большие да еще гонорар за выступление, можно снова попробовать…

Мирные кандидаты и доктора общественных наук, недавние преподаватели марксистко-ленинской философии, литературные критики, привычные начальствовать над писателями и взявшиеся учить любви к свободе население в целом, – все вооружились. Для полноты голливудского образа в московском уличном ларьке можно было купить кожаную плечевую кобуру – ну вылитый Брюс Уиллис.

И ведь не сознавали еще, что самым настоящим отечественным оружием скоро станет именно газовое, но марки «Газпром». Посерьезней игрушечной пукалки…

А теперь трагикомическая история того времени.

Один мой приятель из числа балованных детей перестройки собрался на пару дней в еще Ленинград – конференция.

Газовую копию Browning HP он зачем-то взял с собой. Привык к этой штуке, заткнутой по киношной гангстерско-полицейской манере сзади за пояс брюк.

Зачем было тащить в Ленинград так называемый пистолет? Неизвестно. А зачем он вообще был ему нужен? То-то и оно.

Ну, кроме пугача взял он с собою, как положено удачнику новой жизни, подругу – актриска третьего плана, певица с проникновенным домашним голоском и беззаветная ораторша на всех митингах во всех творческих домах.

Купил билеты в СВ – недорого, если перевести на валюту. Очень кстати недавно в Мюнхене получил гонорар за смелое радиоинтервью, целых пятьсот марок.

Вообще, вагон СВ – «спальный», с двухместными купе – при высоконравственном советском строе (а по части морали строй оставался еще вполне советским и в первые годы перестройки) был единственным местом, где дозволялось провести ночь любовникам. В гостиницах проверяли штампы в паспортах и поселяли только иногородние семейные пары.

А у них имелись семьи – у каждого своя.

Итак, встретились прямо на перроне, возле «Стрелы».

Она для конспирации надела ночью темные очки. Чтобы не узнали. Ума палата.

Так что проводница рассматривала пару с естественным интересом.

Телевидение тогда показывало только дебаты про давние репрессии и недавнюю частную собственность, а делать репортажи из постелей еще не научилось. Поэтому узнать, кто с кем провел ночь в двухместном купе, можно было, только если повезет – как повезло той проводнице.

Впрочем, приятеля моего она не узнала, недостаточно еще мелькал во «Взгляде» – была такая отважная телепередача. Однако успела увидеть остатки мюнхенского гонорара в бумажнике, когда он за постели платил… И актрису узнала, конечно.

Ну, выпили для разгону: она – полбутылки польского Amaretto, тогда этот поддельный ликер во всех ларьках продавался, а он – маленькую бутылку болгарской «Плиски», как бы коньяку, не поддельного, но тоже отвратительного.

Разделись.

И дико поругались без причины. Бывает. Адюльтер напрягает нервы, вот и срыв.

Легли каждый на свою полку, прикрылись простынями и заснули. Часов около двух ночи.

Проснулись примерно в семь – ну, умыться-побриться, помириться, да прямо с вокзала каждый по своим общественно-политическим делам…