Самое время для новой жизни Троппер Джонатан

Глава 8

На следующий день я пошел разводиться. Сара и наши юристы уже ждали в конторе. Сара была в голубой льняной юбке, хорошо сочетавшемся с ней пиджаке и белой футболке. Я знал почти наверняка: накануне она ходила по магазинам, чтобы как следует экипироваться и уж точно разбить мне сегодня сердце, но все равно видеть Сару такой красивой было нелегко. Я вдруг почувствовал себя неловко в джинсах и тенниске. Никто не сказал мне, что для развода существует особая форма одежды.

Я вошел с секретаршей, Сара оторвалась от бумаг и поглядела на меня:

– Привет, Бен. Надеюсь, ты принес свои экземпляры?

– Я думал, они у тебя.

– Что?! – она вытаращила на меня глаза.

– Шучу. Тут они.

Она усмехнулась, скрестила загорелые ноги. Красота Сары была, так сказать, математической. Лицо совершенно симметрично: глаза равноудалены от носа, который сам по себе символ торжества геометрии, губы, слишком тонкие, чтобы можно было их надуть, поджаты в складку точно посередине между кончиком носа и острием подбородка. Каждая черта – образчик правильности, общее впечатление – порядок и логика. А в глубине глаз мелькали уравнения.

Мы переместились во внушительного вида конференц-зал, уселись с краю полированного дубового стола, казавшегося уж слишком грандиозным для столь интимной процедуры, и приступили к церемонии перелистывания страниц и расстановки подписей там, куда указывал палец юриста. С юридической точки зрения наш развод являлся простым случаем, поскольку делить было особенно нечего. Я всегда знал: отсутствие загородного дома в Вермонте однажды окажется кстати. Поскольку Сара, архитектор, зарабатывала больше меня, вопрос об алиментах не стоял. Наш развод походил скорее на обычный разрыв, если только не считать гонорара адвокатам.

Мне казалось, все должно завершиться некой церемонией – символическим освобождением от однажды принесенных обетов, сожжением свитка, распитием причастного вина. Ну, чем-нибудь. Но мы подписали последнюю страницу, юристы скрылись копировать бумаги, а после мы с Сарой вышли из зала, захватив свои экземпляры документов, и вместе вбежали в лифт. Не так должно переживать развод.

Слишком уж цивилизованно. Как будто еще одна процедура, через которую мы прошли, будучи мужем и женой. По правде говоря, именно после развода я почувствовал себя женатым как никогда. Я ощутил ужасающую пустоту, внутри медленно поднималась паника, внезапно захотелось побежать обратно наверх, разорвать бумаги, попытаться все вернуть.

– Как Джек? – спросила Сара.

– Джек?

– Видела вчера в новостях.

– А-а-а. Ну тогда ты знаешь столько же, сколько и я.

Если уж на то пошло, Сару никогда не заботил Джек, равно как и все мои друзья. Спрашивала просто потому, что так полагается. Саре важно было все делать как полагается. Она из тех, кто твердо убежден, что китайскую еду необходимо есть палочками, и заявляет, что вилкой – даже вкус не тот.

Настаивала, что croissant, Les Miserables и Gerard Depardieu нужно произносить по-французски, и каждый день исправно штудировала полосу, смежную с редакционной, в надежде обнаружить там какой-нибудь интересный тест. Припомнив все это, я слегка успокоился.

Своей расчетливостью на грани паранойи Сара в первую очередь и привлекла меня. Она все, кажется, планировала до мельчайших деталей и твердо знала, к чему идет. Поэтому я не сомневался: решение провести со мной остаток жизни Сара тщательно обдумала и в отличие от Линдси никогда не пересмотрит.

Линдси воспринимала жизнь как бесконечное приключение, в котором нет ничего невозможного. Она впитывала все неизвестное, была открыта любым впечатлениям, за это я ее любил. Вместе с ней и я будто открывался всему, горел, и каждое ощущение усиливалось многократно. И это было здорово – ровно до того момента, когда Линдси ушла, предоставив мне вместе с моими обостренными чувствами разбираться с душевной болью от утраты.

Сара рассматривала жизнь как некий маршрут, который нужно тщательно выстроить, рассчитать скорость, определить направление, чтобы прибыть в конце концов в заданный пункт назначения, как книгу, где можно заглянуть в конец и соответственно дописать остальное. Она совершенно точно знала, куда направляется и как именно туда добраться. После всего, что я пережил с Линдси, взвешенность и предсказуемость Сары были желанным обещанием стабильности, и, если ради нее нужно было принести в жертву страсть и жить поспокойнее, я не возражал. Страсть казалась во всяком случае опасной и не способствовала стабильности. Так, вдохновленный благими намерениями, я и связал свою судьбу с Сарой – классический случай обратного эффекта. Конечно, тогда я всего этого не осознавал. Мне в самом деле удалось убедить себя, что Сара очень напоминает Линдси, она тоже чувственная, смелая, просто не боится обязательств. Я переосмыслил Сару, создал своего рода оптическую иллюзию, которую можно наблюдать только боковым зрением. А посмотришь прямо – иллюзия рассеивается.

Очень скоро я стал задыхаться. Думаю, все покатилось под откос вскоре после нашей первой годовщины. Предсказуемость Сары, поначалу привлекательная, теперь грозила задушить меня. Будущая жизнь развернулась передо мной, ясная до мельчайших деталей, не было в ней никакой тайны, никакого скрытого потенциала. Все задано сценарием, никакого пространства для импровизации, ни единой возможности сказать “а что если?..”. Только крепнущее пугающее осознание того, как могло бы быть.

И тогда я начал бунтовать. Сначала потихоньку, почти незаметно, будто проверяя твердость собственных намерений. Может, я и не готов иметь детей на четвертом году брака. Может, брошу “Эсквайр”, буду писать роман и плевать хотел на это жалованье. Может, я предпочитаю купить дом в пригороде, а не продавать-покупать право вступить в жилищный кооператив в Верхнем ИстСайде. И вообще, здорово было бы завести собаку, а? Недостатка в предметах для спора не было. Сара – предсказуемо – оказала сопротивление почти сразу же, отчего мне было странно и больно, будто это она, не я, внезапно нарушила условия нашего соглашения. Семейная жизнь быстро превратилась в непрекращающийся бой, существование под шквалом мелких ссор, раз от раза все более ожесточенных.

Постфактум я пытался припомнить, о чем думал в это кошмарное время, понять, старался ли как-то все уладить, но не обнаруживал себя там вообще. Душой я уже ушел, оставался только физически – предмет мебели, ожидающий грузчиков. Наше противостояние в конце концов до того обострилось, что, когда Сара наконец подняла натруженные в сражениях руки вверх и сдалась, я почувствовал настоящую эйфорию, радость победы, которой тут же и устыдился. Однако с той минуты, как мы решили развестись, яблоко раздора будто исчезло, мы заново обрели былые симпатию и уважение друг к другу, что ухудшило ситуацию, многократно утяжелило бремя и так уже непомерного чувства вины и еще раз подчеркнуло трагизм всей этой проклятой истории. Напоминаю себе на всякий случай.

– Странное ощущение, да? – сказала Сара, когда двери лифта открылись и мы вышли в вестибюль.

– Не просто странное – ни на что не похожее. Мне казалось, развод переживают как нечто… ну не знаю, переломное.

Она грустно улыбнулась:

– Всегда ты ищешь ясных определений, хочешь, чтобы ситуация четко категоризировалась. Боишься, иначе не будешь знать, что должен чувствовать.

Так оно и было. Еще одна моя проблема.

– Разве пару минут назад мы не подписали бумаги, согласно которым я не должен больше выслушивать подобные замечания?

– Что-что?

– Мы развелись минуту назад, – произнося это, я попытался не допустить и намека на горечь. – Не забывай.

Мы вышли на Мэдисон-авеню, в мир, где я вдруг снова оказался одиноким. Не просто одиноким – разведенным. Внезапно я почувсвовал себя менее значительным, чем час назад. Теперь можно было похвастаться шрамами бывалого путешественника, отметкой в личном деле, своего рода увечьем, и было в этом что-то болезненно-приятное. Требовалось срочно напиться.

– Что ж…

Неужели после того, как мы почти три года делили постель, ванную, банковский счет, а временами и зубную щетку, мне нечего было больше сказать?

Мимо нас прошествовало светловолосое семейство. Одеты по-спортивному, держатся за руки, улыбаются, как семейка Брэди из одноименного сериала, глазеют по сторонам. Туристы.

– А хорошо бы существовало такое место, – сказала Сара, – куда после развода можно было бы приезжать время от времени, чтобы просто повидать бывшего мужа, жену, посмотреть, как они живут, немножко пообщаться…

– Да, здорово было бы, – согласился я.

– Трудно отделаться от ощущения, что в каком-то смысле мы до сих пор семья.

Помолчали, обдумывая сказанное. Мы с Сарой все еще оставались единым целым: стояли, разговаривали, не решаясь разойтись в разные стороны. От палатки с хот-догами на углу донеслось благоухание кислой капусты. Подумалось, что хот-доги всегда теперь будут пахнуть разводом и придется на время забыть о барбекю. Невелика проблема, если принять во внимание мою не особенно напряженную светскую жизнь.

– Прости, если сделал тебе больно, – сказал я.

Сара отмахнулась:

– Хорошо, что все решилось сейчас, пока мы еще молоды и не успели нарожать детей. Можно оглянуться и вспомнить хорошие времена, так ведь?

– Наверное.

Она протянула руку, я пожал ее, и от абсурдности этого жеста происходящее обрушилось из плоскости сюрреализма обратно в реальность.

– Что ж, – сказала Сара. – Желаю тебе счастья. Много-много.

– И я тебе. Надеюсь, ты в порядке.

– Ха-ха.

– Всего тебе хорошего.

– И тебе, Бен. Увидимся.

– Увидимся, – согласился я, а сам подумал: восемь миллионов человек в городе, открытом всем ветрам, где уж тут…

Глава 9

Тем вечером зашел Чак – напиться вместе со мной. Мы сидели на полу, прислонившись к дивану, с коктейлем (две части “Спрайта” на пять частей водки) и смотрели “Новости в одиннадцать”. Сью Симмонс только что рассказала о Луи Варроне, двадцатитрехлетнем парне из Бруклина, который совершил сенсационное самоубийство: установил шезлонг на железнодорожных путях, сел, открыл пиво, нацепил плеер и слушал Бека Хэнсена, пока поезд не размазал его по рельсам. Взять интервью у матери Луи не удалось, однако она сообщила репортерам, что с тех пор, как несколько лет назад закончился “Звездный путь: следующее поколение”, сын все глубже впадал в депрессию.

– Вот чокнутый, – прокомментировал Чак. – Прикинь, каким жалким типом был этот чувак.

– Ну не знаю, – я отрыгнул на две части “Спрайтом” и на пять водкой. – Я, помнится, здорово расстроился, когда прикрыли “Звездный крейсер «Галактика»”.

– Ради всего святого, – Чак не был пьян, как я, но быстро продвигался в нужном направлении. – Это же просто кино. Не обязательно себя убивать.

– Ну да. А вдруг у кого-то в жизни больше ничего и нет…

– Тогда туда им и дорога.

В новостях пошел сюжет о пожаре в Элмхерсте, где погибла семья из пяти человек.

– Каждый день в прямом эфире усердно подсчитывают трупы и называют это новостями, – заметил я. – Они думают, нас только смерть интересует?

– Такова человеческая натура, – ответил Чак. – “И я бы не избежал этого, если бы не милость Божья” и прочая хрень.

– С таким же успехом можно сообщить в самом начале: “Сегодня умерло тридцать два человека”, потом рассказать про спорт, погоду и уложиться в десять минут.

– Да, и показать “Остров Гиллигана”, например, – предложил Чак.

– Или старый “Звездный путь”.

– Или “Спасателей Малибу”.

– Да, “Спасателей” много не бывает, – согласился я.

Чак откинулся назад и закрыл глаза:

– Вот был бы отдельный канал со “Спасателями”…

Тайная слабость мужчин девяностых. Глупенький сериал без единой глубокой мысли, однако же все знакомые парни его посматривали. “Спасателей” никогда не планируешь смотреть заранее, не глядишь на часы, не говоришь: “Э, да уже шесть, сейчас начнется”. Просто щелкаешь пультом, неизбежно натыкаешься на них и зависаешь, не выпуская пульта из рук, – вроде как в любой момент готов переключить. Что-то есть в этом фильме успокаивающее, особенно по утрам, когда жизнь твоя пуста и оттого не спится. Бесконечные солнечные дни, красивые и такие, кажется, доступные женщины в обтягивающих красных купальниках, однозначные с морально-нравственной точки зрения ситуации, еженедельное геройство и долгие романтические прогулки по пляжу под лирические песни восьмидесятых. То есть все то, чего не бывает в жизни. “Спасатели” – релаксация мозга посредством глаз.

Я задремал, пригрезилось, что сижу где-то на улице с Линдси. Воздух цвета поблекшей киновари, наши лица овевает легкий ветерок. Держу Линдси за руку, но она этого не замечает. Мне очень нужно, чтобы она как-нибудь дала понять: она знает, что мы держимся за руки. Но Линдси только говорит о Луксорском храме, где когда-то побывала. Я все больше расстраиваюсь, пытаюсь сжать ее руку, но Линдси по-прежнему ничего не замечает. Как будто меня вообще нет, что кажется несправедливым, ведь это, в конце концов, мой сон. Прямо перед пробуждением я подумал с тоской: а может статься, это и не мой сон, может, это ее сон, а я случайно попал в него и потому не произвожу никакого эффекта.

Я очнулся на ковре, увидел каждую ворсинку отчетливо, как может видеть только пьяный, а подняв голову, встретил суровый взгляд Зены, королевы воинов, с экрана и торжествующую улыбку Чака. В складке его шеи, где Чак забыл провести бритвой, я разглядел клочок щетины.

– Я знаю, что нам делать с Джеком, – сказал он.

План Чака был прост и почти невыполним. Суть его заключалась в следующем: похитить Джека, одну из мировых кинозвезд, увезти в укромное место, где мы сможем за ним присматривать, и оставаться там до тех пор, пока он не избавится от зависимости.

– Через сорок восемь – семьдесят часов кровь полностью очистится, – объяснил Чак. – После этого нужно будет подержать Джека еще немного, чтобы он снова не раздобыл кокс. Вряд ли он принимает его достаточно давно и успел приобрести полноценную зависимость.

– Мы что его, свяжем? – поинтересовался я.

– Если придется.

Мы призадумались.

– И как же ты похитишь Джека? – спросил я. – Он всегда со свитой.

– Чувак, не морочь мне голову деталями, а? – попросил Чак. – Я рисую общую картину.

– Ты рисуешь картину преступления, дружище.

– Я каждый день людей вскрываю, – пробормотал Чак непонятно к чему, закрыв глаза и потирая виски. – Вскрываю и чиню.

Потом вдруг поднял голову, посмотрел на меня, будто вдруг забыл, что не один.

– Мы можем это сделать, – сказал он. – Не такое уж это и безумие.

– Ты собираешься увезти человека куда-то насильно…

– Не человека, а Джека. Нашего друга.

– Друга, который больше не хочет иметь с нами дела, – напомнил я.

– Это детали, – предупредил Чак.

– В деталях кроется дьявол, – пробормотал я. – Или Бог? Всегда путаю этих двоих.

– Дьявол в той заразе, что проникает Джеку в кровь, – отрезал Чак.

– Мы слишком пьяны для пафоса, не находишь?

– Да иди ты. Хорошая же мысль, – Чак с трудом, охая, поднялся на ноги.

– Господи, ну и напился же я.

– Уходишь?

– Да. Если похмелье начнется сейчас, к завтрашнему вечеру, может, буду в порядке – у меня дежурство.

Я поднялся проводить его до двери. С тревогой обнаружил, что от короткого сна весь алкоголь выветрился.

– У тебя все будет нормально? – спросил Чак.

– Ничего не изменилось, – пожал я плечами. – Просто бумажки подписали.

– Ну, вы знавали и хорошие времена, – сказал Чак неуверенно. – Ты ведь ни о чем не жалеешь, так?

– Абсолютно. Кроме того, что вообще женился.

Он посмотрел на меня, не понимая, шучу или нет. Да я и сам не понимал.

– Когда снова решишь во все это ввязаться – свистни, – предложил Чак наконец.  Я тебя пристрою.

– Вот спасибо.

Чак помедлил у двери:

– Мой план может и сработать. Подумай.

– Хорошо, – пообещал я. – Боюсь только, без благотворного воздействия алкоголя все это покажется менее разумным.

– Потолкуй с Элисон и Линдси.

– Брошу клич, посмотрим, отзовутся ли они.

Когда Чак ушел, я открыл магазин на диване и приступил к трудоемкому делу возвращения прежней кондиции. Взял стопку в руку, переключил на второй и отправился в новое плавание по каналам. Рекламно-информационные ролики, Гэри Коулмен на “Сайкик френдз”, в фильме начала семидесятых о побеге из тюрьмы, жизненный цикл ламантина на “Дискавери”, мутные кадры с пирсингованными телами на канале общего доступа, второсортная киношка о чокнутых старшеклассниках в неоновых толстовках и с плохими стрижками на “Ю-Эс-Эй”, стендап на “Комеди”, старые серии “Счастливых дней” на “Никелодеоне”.

Наконец на одном из местных каналов обнаружил повтор “Спасателей Малибу”. Какой-то злобный псих с бомбой взял в заложники лейтенанта Стефани Холден и держал ее на спасательной вышке. Отсутствие загара сразу изобличало в нем отрицательного героя. Дэвиду Хассельхоффу нужно было проникнуть под вышку незамеченным, поэтому он в мокром плавательном костюме прокладывал тоннель – копал песок и сбрасывал себе за спину какой-то штуковиной, сохранившейся у него со времен службы в “морских котиках”. Хассельхофф походил на гигантского дождевого червя.

Я вдруг ужасно заскучал. По Саре ли, по Линдси или по неизвестной особе, которая еще появится, не знаю. Сказал Чаку, что ничего не изменилось, но это же неправда. Будучи официально разведенным, поздно вечером я сидел на диване, бесцельно щелкал пультом и чувствовал, что выхожу на новый ошеломляющий виток депрессии. Хотелось уже снова кому-нибудь принадлежать. Тридцатник… блин.

Вечером накануне свадьбы я ужинал у родителей, а потом некоторое время провел в своей бывшей спальне, перебирая, разглядывая содержимое ящиков и книжных полок – все, что накопилось, пока я рос. Фотографии, поздравительные открытки, корешки билетов, карманные ножички, аудиокассеты, записочки от прежних подружек. Спальня была словно капсулой времени, где законсервировались первые восемнадцать лет моей жизни и все сохранилось в первозданном виде, как если б я ушел вчера. Открывая ящики, я поражался, что многие предметы разбросаны хаотично, видимо, в таком положении оставил их юный я, намереваясь вернуться к ним позднее. Так много вещей я собирался вновь взять в руки, не замечая, как время жарко дышит мне в затылок.

Я внимательно рассматривал эти артефакты, чувствуя потребность прикоснуться к каждому из них, установить осязаемую связь с прошлым. Нашел зеленую резинку для волос, принадлежавшую Синди Фридман, моей девушке в девятом классе, первой, с кем у меня было что-то серьезное. Поднес резинку к носу и будто бы уловил слабый аромат ее духов. Той ночью мы забрались под одеяло, трепеща от предвкушения, она стянула резинку с волос и положила под подушку. Чуть позже позволила снять с себя блузку. Все еще помню – мои губы помнят – ее безукоризненно гладкое тело, сладковатый, медный вкус ее кожи. На следующий день я забросил резинку в верхний ящик комода, где она и пролежала нетронутой до этого самого вечера накануне свадьбы. Теперь я снова держал ее в руках, и мной овладела отчаянная тоска – не по Синди Фридман, по трепету.

Тем вечером, желая заснуть в своей детской спальне и проснуться снова старшеклассником, я осознал вдруг, что не хочу жениться на Саре. Вообще-то осознал еще за несколько недель до свадьбы, но там, в спальне, окруженный невинными реликвиями своей юности, наконец признался себе в этом. Я любил Сару, но ни разу она не заставила меня трепетать. Я просидел на кровати, должно быть, не меньше часа, обдумывая, как бы отменить свадьбу, и в то же время прекрасно понимая, что никогда этого не сделаю. Высокая драма не входила в мой репертуар. Ужасала мысль посмотреть в лицо Саре, которая взбесилась бы, моей матери, у которой случился бы инфаркт, но это были второстепенные страхи, больше всего я боялся другого: когда страсти улягутся, снова просыпаться в одиночестве. Успею ли найти ту, которая заставит трепетать, или одиночество сожрет меня раньше? Да, мой брак оказался подпорченным некоторым прагматизмом, но, с другой стороны, именно это почти обнадеживало. Почти.

И вот мы развелись. Что я почувствую в самом конце, после того как выветрится алкоголь, а уныние и страх поутихнут, превратятся в фоновый шум? Какое чувство останется? Буду я ликовать или печалиться, радоваться свободе или сожалеть о былом? Я не знал. Понимал только, что чувство это идет ко мне, как письмо по почте. Посмотрел на фотографию, где мы с Сарой танцуем на свадьбе одного из ее друзей. Сара глядит на меня снизу с нежной заговорщицкой улыбкой, будто я сказал нечто, понятное лишь нам двоим. Что же это, интересно, я такого сказал? Я тоже смотрю прямо на нее, но лицо мое непроницаемо, словно я не успел еще придать ему какое-нибудь выражение и фотограф застиг меня врасплох.

Надраться не получилось, поэтому я встал с дивана, сделал себе омлет, подумывая, не завести ли собаку.

Через несколько часов первые лучи солнца прокрались в спальню и позвонила мама. Я всегда безошибочно определял, что звонит именно она, еще до того, как поднимал трубку, будто тембр телефонного звонка едва заметно менялся, если на другом конце провода была мама. Маленький экстрасенсорный дар, сравнимый лишь с ее сверхъестественной способностью позвонить в тот самый момент, когда я совершенно не хочу с ней разговаривать.

– Привет, Бен, это твоя мама.

Все равно что с автоответчиком. Не “это мама” или просто “привет”, не называя себя, как делают родные люди. Всегда “это твоя мама”, будто мы незнакомы и нужно представляться.

– Привет, мам.

– Мы с папой просто хотим узнать, как у тебя дела.

Тоже часть сценария, своего рода извинение за слабые коммуникативные способности отца. Не то чтобы он не интересовался моим благополучием – интересовался, но пассивно и общо, без лишних подробностей. Я в порядке – это все, что отец хотел знать, и едва ли он искал подтверждений. Он счастлив был думать так, даже если слышал обратное. Тихий, дисциплинированный человек, всю взрослую жизнь прилежно проработавший инженером, отец совершенно не умел выразить любовь или участие. Я не принимал сие на свой счет, однако с самого детства был не в восторге от этого его свойства.

– Все в порядке, – сказал я. – Как твоя нога?

В последнее время мама страдала от артрита в левом колене – недуга, имевшего для нее значение гораздо большее, чем можно было предполагать, ведь он, кроме прочего, свидетельствовал о приближении старости.

– Вчера чуть не умерла. Сегодня приняла мотрин, вроде полегчало.

– Хорошо.

– Как Сара?

Мама прекрасно знала, что уже больше полугода мы не живем вместе, но отказывалась принимать происходящее как есть, предпочитая считать наш разрыв распространенным среди современных пар баловством, которое нужно выбросить из головы. Она звонила и каждый раз упрямо справлялась о Саре, словно все было в полном порядке, таким образом, видимо, поддерживая иллюзию.

– У нее все хорошо. – Я мысленно скрипнул зубами. – Виделись вчера.

– О! – восклицает мама удивленно, противореча самой себе. – Она вернулась?

– Да нет, мам, мы развелись.

– Что значит развелись? – требовательно вопрошает она, будто я могу ошибаться.

– То и значит. Все кончено.

– Вы что, и бумаги подписали?

– Да.

– Что, с юристами?

– С ее и моим.

На мгновение юристы заставили ее замолчать. Я услышал электрический свист, когда мама закрыла трубку ладонью и крикнула отца:

– Герберт, поди сюда!

– Мама?

– И когда ты собирался нам сообщить?

Не то чтобы ее интересовало именно это, но нужно же было выразить неудовольствие чем-то конкретным.

– Да мы вчера только все подписали, – пытался оправдаться я.

– Вчера, – нарочито громко и по складам прошептала она отцу.

Я представил, как мама произносит “вчера”, комично артикулируя каждый звук, чтобы отец мог прочесть по губам. В этом нет необходимости, поскольку она совсем не умеет шептать – недостаток, весьма смущавший меня в юности, и не раз.

– Ты Этану сказал?

– Я, знаешь ли, не готов пока это с кем-то обсуждать, мама.

– Подумаешь! Он же твой брат.

Я заставил себя проигнорировать молчаливый упрек, прозвучавший в словах о старшем брате. Мама почти наверняка упомянула его без задней мысли, но я все же почувствовал, как знакомая обида поднимается непрошеной горьковатой сухостью в горле. Этан был всего на четыре года старше меня, а уже дослужился до партнера в небольшой и весьма успешной венчурной компании. Женился, имел двоих детей, ждал третьего, и каждый ребенок лишь упрочивал его блестящую репутацию успешного сына. Словом, он воплотил все материнские мечты, а я оказался неудачником. Мать ничего подобного не говорила, даже не намекала на это. Она любила обоих сыновей и никогда бы сознательно не причинила боль ни одному из нас. Однако голос менялся едва заметно, стоило ей заговорить о старшем сыне, а на семейных сборищах, проходивших обычно в огромном доме Этана в Хьюлете, на Лонг-Айленде, мама обращалась к нему даже слегка почтительно. Гордость за достижения моего брата, которую испытывала мать, была совершенно законной, но всякий раз, замечая ее, я боролся с мелочной ревностью. Неважно, чего я хотел для себя, я невольно чувствовал: мой сыновний долг – добиться успеха ради своих родителей. Возможно, именно это стало одной из основных причин женитьбы на Саре, само собой, скрытых причин.

Мама никогда не могла проникнуться настоящим энтузиазмом относительно моей работы в “Эсквайре”, и ее ли в том вина? “Эсквайр” – трамплин, расплющившийся в жалкое плато. Сара же оказалась моим спасением, ведь я не просто женился, я женился на архитекторе – тут уж моей матери было за что зацепиться. Моя невестка – архитектор. Мой сын… ее муж. А теперь я даже не муж. Задумался на секунду, отчего, говоря с матерью, чувствую себя неудачником. Таким я предстаю, глядя на себя ее глазами, или приписываю ей собственное разочарование в себе, а она лишь невинный сторонний наблюдатель? Как бы там ни было, приходилось признать, что пал я совсем низко, коли пытаюсь вычислить, кто считает меня большей бестолочью – я сам или мама.

Я глубоко вздохнул в телефонную трубку, подумав, что был слишком резок. Мама беспокоится обо мне, вот и все. Теперь, когда она уяснила ситуацию, наверняка последуют слова утешения.

– У нее кто-то появился, да?

Боже ты мой…

– Мам, не в этом дело. Просто наш брак был ошибкой.

– Три года назад ты так не думал.

– Ясное дело, а то бы я не женился, как ты считаешь? – парировал я, усомнившись, однако, в истинности этого утверждения.

– Да, – она помолчала. – Не знаю, что и сказать.

– Вот ничего и не говори, – посоветовал я.

– Мы ведь желаем тебе счастья, – проговорила мама жалобно, будто я только и думал, как бы лишить ее этой простой радости.

– Тогда тем более ничего не говори.

– Даю папу.

В трубке послышались возня, приглушенный шепот, а потом раздался низкий хрипловатый голос отца:

– Бен?

– Привет, пап.

– Привет.

Я представил, как он сидит у кухонного стола перед тарелкой отрубей, в майке, полотняных штанах, и, разговаривая со мной, рассеянно глядит в “Таймс” через бифокальные очки.

– Мама в порядке? – я старался поддержать разговор.

– Вообще-то она немного расстроилась.

– Понятное дело.

– Ты там как, нормально? – спросил он, откашливаясь.

– Все хорошо, пап.

– Ну ладно, если тебе что понадобится…

– Я знаю, пап, все в порядке.

– Что ж, очень хорошо.

Ничего особенно хорошего не было, просто отец всегда так заканчивал разговор.

– Мы чуть позже поговорим, – солгал я.

– Очень хорошо, – повторил он.

Я подождал щелчка, затем положил трубку. Она не встала на место, и я подправил ее кулаком, да так, что телефон звякнул. На пластиковом корпусе рядом с клавишами появилось две большие трещины, какая-то крошечная металлическая деталь выпала и покатилась по полу. “Очень хорошо”, – подумал я.

Глава 10

Элисон идея с похищением Джека показалась вполне осуществимой.

– У родителей дом в Катскильских горах, можно отвезти его туда, – предложила она. – Возьмем все отпуск на пару недель и поживем там с ним, пока ему не полегчает.

– Я смогу выкроить пару недель, – поддержала Линдси. Ей затея с похищением представлялась дурацкой и именно поэтому ужасно нравилась. – У меня как раз сейчас нет работы.

– Надо же! – вставил Чак.

Мы обсуждали возможное похищение по конференц-связи. На заднем плане – в больнице Маунт-Синай, где Чак заканчивал хирургическую ординатуру, – еле слышно басили динамики.

– Когда приступаем? – спросила Элисон.

– Чем раньше, тем лучше, – ответил Чак. – Я, может, смогу урвать пару выходных. Но, видимо, придется каждые вторые сутки мотаться в больницу на дежурство.

– А ты что скажешь, Бен? – обратилась ко мне Элисон.

– У меня нет дежурств. Я даже не врач.

– Не заговаривай зубы.

– Смогу отпроситься, наверное, – пробормотал я нерешительно.

– В чем дело? – голос Линдси звучал прохладно: она еще не простила мне позавчерашний телефонный разговор.

– Слушайте, – начал я, – я как любой настоящий психопат уважаю киднеппинг, но мы ведь собираемся похитить не кого-то там. Джек – звезда. На него работают люди, у него есть представители. Его будут искать.

– Пусть ищут, все равно ведь не найдут, – ответил Чак. – Еще вопросы?

– Что мы будем с ним делать? Правда свяжем?

– Не понадобится, – сказала Элисон. – Кабинет отца запирается снаружи. Можно держать его там. Там есть диван и душ.

– То есть он будет настоящим пленником, – заключил я. – Вам не кажется, что это слишком?

– Отчаянные времена, Бен, – вставила Линдси, – требуют отчаянных мер.