Бомба в Эшворд-холле Перри Энн

Затем она взглянула на Томаса:

– Не беспокойтесь о нас, мистер Питт, мы как-нибудь сумеем пережить этот день.

Суперинтендант вдруг подумал, что эта юная леди нравится ему гораздо больше, чем он ожидал. Ее никак нельзя было назвать обыкновенной девушкой. Что же, удивился он про себя, могло так привлечь ее в Пирсе? Гревилл-младший казался таким юнцом по сравнению с ней, столь уравновешенной и глядящей на мир с такой иронией… Впрочем, подумал полицейский, несправедливо делать такие выводы о людях, будучи едва знакомым с ними. Ведь он пока еще знал и молодого человека, и его невесту очень поверхностно.

Питт поблагодарил Юдору и откланялся, условившись встретиться с Пирсом через пятнадцать минут в конюшне.

Погода, когда они тронулись со двора на двух превосходных лошадях, была холодной, но вместе с тем приятной. Сначала всадники проехали через приусадебный парк, затем по краю вспаханного поля и, наконец, направились к дороге, которая шла через небольшой лесок. Уже несколько лет Томас не садился на лошадь, но разве можно забыть ощущение близости к чему-то благородному, сильному и первозданному? Поскрипывание кожаного седла, запах лошадиного пота, ритм движения – все было ему так знакомо! Хотя он и знал, что завтра все тело словно одеревенеет, а суставы будут болеть. Суперинтендант лет десять не упражнял мускулы в верховой езде, и теперь мог представить едкие комментарии Телмана и тщательно подавляемую улыбку Джека.

На быстром галопе говорить было невозможно, но когда седокам пришлось перейти на шаг, двигаясь между деревьями, разговор между ними завязался самым естественным образом. Пирс ездил верхом хорошо, с элегантностью и сноровкой человека, который привычен к седлу и любит лошадей.

– Вы будете заниматься практикой в городе? – спросил Томас, как из желания хоть что-то сказать, так и из интереса.

– О нет, – быстро ответил будущий врач, подняв глаза к обнаженным ветвям над головой. – Я очень не люблю Лондон. И уверен, что Джастина тоже предпочитает загородную жизнь.

– Наверное, смерть вашего отца нарушит ваши планы?

Теперь они ехали совсем медленно по змеящейся тропинке. Пирс немного вырвался вперед. Они преодолели небольшую речку, и лошади стали взбираться на противоположный берег, а из-под копыт посыпался в воду мелкий гравий. Ветер шелестел опавшими листьями, и где-то далеко слева залаяла собака.

– Я об этом не подумал, – честно ответил Гревилл. – Мама ведь, конечно, останется жить в Оукфилд-хауз. Это совсем не то, что Эшворд-холл, у нас нет обширных земель и ферм с арендаторами. Я ей не понадоблюсь, и мы с Джастиной найдем где-нибудь пристанище; наверное, недалеко от Кембриджа. Но с финансовой точки зрения мое положение, полагаю, теперь улучшится.

– И вам, наверное, не надо будет заниматься медицинской практикой с целью заработка, – заметил Питт.

Пирс круто обернулся, чтобы взглянуть на него:

– Но я хочу ею заниматься. Знаю, отец желал, чтобы я выдвинул свою кандидатуру в парламент, но мне это совсем не нужно. Меня интересует только здоровье общества с медицинской точки зрения.

Лицо Гревилла внезапно зажглось огнем энтузиазма, а в глазах появился блеск, и он стал совсем не похож на того довольно пустоватого молодого человека, каким казался несколько мгновений назад.

– Меня особенно увлекают болезни, связанные с неправильным питанием, – продолжил он. – Вы хоть немного знаете о том, сколько детей в Англии болеет рахитом? В медицинских справочниках эту болезнь даже называют «английской»! А слышали вы о цинге? Ею болеют не только моряки. А куриная слепота? Мы вот-вот научимся лечить эти и другие болезни, но пока никак не получается.

– А вы действительно не хотите пройти в парламент? – сухо спросил Питт, стараясь не отставать, так как они уже ехали в открытом поле.

Но его спутник был абсолютно серьезен:

– Можно ли изменить закон, пока он не будет достаточно обоснован доказательствами его необходимости? Сначала вы завоевываете внимание и доверие слушателей, затем – их понимание, и только после этого, наконец, – поддержку. И лишь потом наступает момент голосования и легализации вашего предложения. Так оно в парламенте, но так и в жизни. Только я хочу работать с людьми, которые нуждаются в помощи, а не спорить с политиками и вырабатывать компромиссы.

Томас слез с лошади и открыл боковую калитку в изгороди, придержав ее, пока Пирс проводил обеих лошадей, а затем закрыл и снова вскочил в седло, на этот раз уже элегантнее, чем в первый.

– Мои слова, наверное, звучат очень высокопарно, – заметил юноша уже тише. – Я знаю, что во многих случаях жизни компромиссы необходимы, но не умею их достигать. Вот мой отец владел этим искусством блестяще. Он мог обаять людей и уговорить их на очень многое. И если кому-нибудь удалось бы разрешить ирландскую проблему, так это именно ему. У него была сила и власть… и почти совершенная неуязвимость. Он не питал страха перед людьми, как почти все мы. Он всегда знал, как нужно поступать в той или иной ситуации, как далеко можно зайти в уступках и чем за это придется платить. И никогда не менял решений…

Суперинтендант размышлял над услышанным, пока они легким галопом скакали по весьма протяженному пастбищу. Да, он тоже замечал в Гревилле-старшем чувство уверенности в своих силах, хладнокровную твердость человека, который видит цель и никогда не сворачивает с пути. Это свойство было необходимо в избранной им профессии, хотя его и нельзя было назвать особенно привлекательным. Пирс не говорил этого прямо, но подразумевал, без сомнения, именно это. В его словах об отце не было теплоты и звучало очень мало грусти.

Как и говорил Пирс, Оукфилд-хауз был значительно меньшей, чем Эшворд-холл, но все же очень красивой усадьбой. Подъезжая с западной стороны, можно было предположить, что в доме не меньше десяти-двенадцати спален, а на дворе помещалась конюшня с множеством стойл и другие подсобные постройки. Это был загородный дом человека со вкусом, занимающего солидное общественное положение, а также довольно состоятельного.

Они оставили лошадей на попечение грума и вошли в дом через боковую дверь. Питт уже чувствовал значительную тяжесть и тянущую боль в суставах. Значит, завтра он будет жаловаться на ломоту во всем теле.

В холл вышел дворецкий. Вид у него был встревоженный, волосы взлохмачены.

– Мастер[6] Пирс! Мы вас не ожидали. Мистер и миссис Гревилл в отъезде. Но, конечно… – Тут он заметил Томаса, и выражение лица у него стало холоднее и сдержаннее. – Доброе утро, сэр. К вашим услугам, сэр!

– Тергуд, – тихо ответил младший Гревилл, подойдя к дворецкому и взяв его за локоть. – Мне очень жаль, но произошла трагедия. Моего отца убили. С мамой сейчас дядя Падрэг, но было необходимо, чтобы я сюда приехал с мистером Питтом. – Он указал на полицейского, все еще поддерживая покачнувшегося домоправителя. – Мы должны просмотреть папины бумаги и отыскать письма с угрозами, которые он недавно получил. Если вам известно что-нибудь, что может быть полезным, то, пожалуйста, расскажите.

– Убит? – Тергуд был потрясен. Его напускной официальный тон сразу же исчез, и он, казалось, мигом постарел.

– Да, боюсь, что это именно так, – продолжал Пирс. – Но, пожалуйста, скажите всем слугам, что перемен не предвидится и они могут работать, как прежде. Рассказывать обо всем не надо – еще ни о чем не сообщали в газетах, и мы не известили родственников.

Томас хотел было попросить Тергуда вообще никому не рассказывать о случившемся, но понял, что это невозможно. Дворецкий не сможет скрыть свое потрясение от посторонних глаз. Другие слуги вытянут из него новость против его воли. В доме уже чувствовалась атмосфера трагедии и страха.

– Может быть, вы сумеете приготовить нам горячий тодди[7], – продолжал молодой человек. – Мы долго ехали верхом… А где-нибудь около часа подайте ланч в библиотеку. Немного холодного мяса или пирога – все равно, что у вас сейчас есть.

– Да, сэр. Я очень сожалею о случившемся, сэр. Уверен, что и все остальные из домашнего штата выразили бы вам свое сочувствие, – запинаясь, ответил Тергуд. – А когда нам ожидать домой хозяйку, сэр? И, разумеется, надо будет… приготовиться…

– Я еще ничего не знаю. К сожалению. – Пирс нахмурился. – Вы понимаете, Тергуд, что в данный момент это государственная тайна? Думаю, что домоправительнице вы можете об этом рассказать, но больше никому. Отнеситесь к этому как к сугубо семейному неприятному событию… – Он взглянул на Питта с несколько кривой усмешкой. – Ну, как если бы вы узнали о чем-то постыдном и никому бы не стали ни о чем рассказывать из соображения приличий.

Тергуд явно ничего не понял, но решил не рассуждать об услышанном, и на его лице выразилось повиновение.

Когда он засеменил прочь, Пирс повел суперинтенданта в библиотеку, в углу которой стоял большой письменный стол его отца. Было холодно, но в камине лежала приготовленная растопка. Гревилл наклонился и разжег огонь, обойдясь без помощи слуг. Убедившись, что пламя как следует разгорелось, он выпрямился и достал ключи от ящиков стола.

В первом находились личные счета, и Питт быстро проглядел их, не надеясь найти что-нибудь, представляющее интерес. Это были счета от портных, рубашечных швей, квитанции заказов на две пары очень дорогих сапог, пару ониксовых запонок, веер из резной слоновой кости, отделанный кружевом, эмалевую коробочку для пилюль с женским портретом на крышке и три флакона с лавандовой водой. Дата на чеке указывала, что все эти вещи были приобретены в текущем месяце. Создавалось впечатление, что Гревилл был очень щедрым мужем, и Томас удивился. Он не заметил в его поведении и разговоре признаков подобного свойства. Юдоре предстоит ощутить особую горечь, узнав об этом после смерти супруга. В личной жизни этот человек оказался гораздо более чувствительным и эмоциональным, чем тот, кого она знала как общественного деятеля и политика.

Полицейский застыл на месте, держа бумаги в руке и оглядывая хорошо меблированную библиотеку с полками вдоль стен и несколькими прекрасными картинами и рисунками, по большей части изображающими пейзажи Африки. Здесь были акварели, запечатлевшие столовые горы и бескрайние небеса над вельдами. Книги на полках представляли собой главным образом многотомные собрания сочинений в кожаных переплетах, но в одном из шкафов стояли, по всей видимости, разрозненные произведения, и до них легко было дотянуться рукой, сидя в кресле. Томас решил, что просмотрит эти книги, если останется время. Гревилл-старший внезапно показался Питту более интересным как личность, и он почувствовал острый укол жалости при мысли, что погибший был не лишен богатой внутренней жизни и, очевидно, был способен на глубокие чувства.

Пирс просматривал ящики с другой стороны стола. Достав несколько писем и проглядев их, юноша выпрямился.

– Здесь есть и те самые, – сказал он мрачно, протягивая их суперинтенданту, – некоторые содержат угрозы… – Чуть помолчав, он добавил, несколько удивленно: – Есть два анонимных – и одно, очевидно, о политике.

Гревилл-младший неуверенно посмотрел на Томаса, дважды порываясь что-то сказать и каждый раз осекаясь, и в конце концов просто передал ему письма.

Питт стал читать первое. Оно было написано печатными буквами, и смысл его был чрезвычайно прост:

НЕ ПРЕДАВАЙ ИРЛАНДИЮ, ИЛИ ПОЖАЛЕЕШЬ. МЫ ОТВОЮЕМ НАШУ СВОБОДУ. НА ЭТОТ РАЗ НИКАКОЙ АНГЛИЧАНИН НЕ ЗАСТАВИТ НАС ОТСТУПИТЬ. УБИТЬ ТЕБЯ ОЧЕНЬ ЛЕГКО. ПОМНИ ОБ ЭТОМ.

Неудивительно, что это письмо не содержало ни подписи, ни даты.

Второе послание было совсем иным. Почерк у того, кто его писал, был твердым, разборчивым, а в конце была проставлена дата и указан обратный адрес:

Уважаемый Гревилл,

Мне в высшей степени неприятно обращаться к джентльмену по нижеследующему делу, но Ваше поведение не оставляет мне выбора. Знаки внимания, которые Вы оказываете моей жене, должны прекратиться немедленно.

Я не собираюсь пускаться в подробности. Вы и сами знаете, в чем преступили черту, и объяснений с моей стороны не требуется.

Если Вы увидитесь с ней в иной, нежели это обусловлено светскими приличиями, обстановке, то есть не в обществе других людей, я предприму необходимые шаги, чтобы начать бракоразводный процесс, и буду преследовать Вас по суду как прелюбодея. Думаю, мне не нужно объяснять, что это будет означать для Вашей карьеры.

Я пишу это письмо с вполне серьезными намерениями. Из-за ее поведения при встречах с Вами я потерял к ней всякое уважение, и хотя у меня нет желания обязательно разрушить ее жизнь и погубить ее репутацию, я сделаю это, не желая, чтобы меня и далее предавали подобным же образом.

С наиболее возможной откровенностью,

Ваш

Джералд Истервуд

Питт взглянул на Пирса. Образ Эйнсли Гревилла, всего несколько минут назад нарисованный его воображением, пошатнулся.

– Вы знакомы с некой миссис Истервуд? – тихо спросил он юношу.

– Да, по крайней мере, знаю ее репутацию. Боюсь, она не слишком… не так хороша, как, возможно, хотел бы думать мистер Истервуд.

– Он был другом вашего отца?

– Истервуд? Нет. Вряд ли можно сказать, что они принадлежали к одному и тому же кругу. Отец, – молодой человек заколебался, – был хорошим другом тем, кто ему нравился, или тем, кого он считал ровней. Я не могу представить, что он вступил бы в связь с женой человека, хорошо ему знакомого. Я хочу сказать… друга. К своим друзьям он всегда относился с большой лояльностью.

Пирс, очевидно, хотел снова повторить только что сказанное, но вовремя сдержался, поняв, что и так весьма отчетливо подчеркнул свою мысль.

Томас прочитал следующее письмо. Оно тоже содержало политическую угрозу и очень живо рисовало будущее Ирландии, но автор, казалось, явно склонялся в пользу протестантского приоритета в стране и сохранения земельных владений англо-ирландских лендлордов. В письме также содержались угрозы расправы, если Эйнсли предаст общие интересы.

Следующее послание снова было личным и подписанным.

Мой дорогой Гревилл,

Никогда не смогу выразить тебе всю глубину моей благодарности за щедрость, которую ты проявил ко мне в этом деле. Если бы не ты, меня постиг бы крах, возможно, заслуженный, но теперь благодаря твоему вмешательству я смогу возродиться к новой жизни и вести себя в будущем с большей осмотрительностью.

Вечный твой должник,

твой смиренный и благодарный друг

Лэнгли Осборн

– А его вы знаете? – спросил Питт.

– Нет, – ответил Пирс, явно недоумевая.

Было еще три письма. Одно – с ирландской угрозой, но такое сбивчивое, что смысл его был почти не понятен, кроме лишь коряво сформулированной идеи свободы. Недвусмысленна была угроза в высшей степени красочной гибели, в связи с чем упоминалось о старинном предании о двух влюбленных, преданных англичанином. Другое письмо, очень длинное, было написано довольно близким и давним другом министра. В нем автор рассуждал о социальном верховенстве и классовой лояльности, об общих воспоминаниях и интересах, а также говорилось о глубокой и безусловной личной приязни и доверии. Томасу инстинктивно сразу не понравился автор письма, некий Малькольм Эндерс, и после этого он уже не мог относиться с прежним участием и к самому Гревиллу-старшему.

Последнее письмо осталось нераспечатанным, хотя штамп на марке свидетельствовал, что оно было послано почти две недели назад. Наверное, для Эйнсли это письмо не представляло интереса. Вероятно, он узнал почерк и даже не побеспокоился прочитать послание. А может быть, получил это письмо, когда камин не горел и его нельзя было сжечь, а бросить конверт в мусорную корзину, где его нашли бы любопытная горничная или лакей, умеющие читать, министр не хотел.

Полицейский осторожно вскрыл конверт. Это было любовное письмо от женщины, подписавшейся именем Мэри-Джейн. В нем говорилось об интимных отношениях, прекращенных по инициативе Гревилла, вдруг и без каких-либо объяснений, кроме лишь одного – что она, Мэри-Джейн, ему наскучила. Письмо дышало грубостью, вызвавшей у Питта чувство отвращения. Оно было требовательным, и в нем не ощущалось никакой нежности. Любила ли Эйнсли эта женщина или нет, но, как мог догадываться Томас, она использовала его в определенном отношении.

Суперинтендант вернул письма Пирсу.

– Теперь я понимаю, почему он, возможно, не слишком серьезно воспринимал угрозы, – деловито пояснил он. – Они могли исходить от любого встречного – и от католика-националиста, и от протестанта-юниониста. Письма никак не могут нам помочь. Впрочем, возьмем их с собой.

– Только угрожающие? – поспешно спросил молодой человек.

– Да, разумеется. Остальные заприте в ящике. Позже вы сможете их уничтожить, если мы не обнаружим никакой их связи со случившимся.

– Они и не могут ее иметь, – ответил Пирс, держа письма в руке. – В них нет ничего политического. Это просто некрасивая интрижка… ну, две. Но с обеими покончено… было… до трагедии. Вы не можете их просто-напросто сжечь и никому о них не рассказывать? Моей матери и так тяжело, даже сейчас, когда она не знает об этих связях.

– Заприте их опять в стол, – распорядился Питт, – и держите ключи у себя. Когда с делом будет покончено, вы приедете сюда, снова все разберете и уничтожите те, что лучше не предавать огласке. А теперь позвольте мне проглядеть содержимое оставшихся ящиков.

Появился дворецкий с расстроенным лицом и подал им две кружки с горячим тодди. Казалось, он готов был спросить, не увенчались ли их поиски успехом, но передумал и удалился.

Томас и Пирс обыскали всю библиотеку, но больше не нашли ничего интересного. Книги и документы, конечно, проливали больший свет на личность Гревилла. Он, по всей вероятности, был человеком острого ума, очень образованным и с обширными интересами. Среди бумаг министра обнаружился черновик его рукописи о древнеримской медицине, и Питт с большим удовольствием взял бы ее почитать, но у него не было для этого никакого предлога. На беглый взгляд, работа была написана очень живо и увлекательно. На полках же стояли книги на самые разнообразные темы: от каталога тосканской живописи раннего Возрождения до справочника по птицам Северной Америки.

Интересно, подумал суперинтендант, а учтены ли в библиотеке симпатии и вкусы Юдоры, делил ли он с ней какие-то свои пристрастия – или же их умственные интересы существовали раздельно, как это характерно для некоторых браков? Для очень многих супружеских пар общее – это дом, дети, общественная жизнь, социальное положение и экономические условия быта. Миры воображения, опыты сердца и интеллекта у мужа и жены часто существовали раздельно. Даже их духовные искания обычно не пересекались.

Так сильно ли Юдора горюет о покойном? Было ли у нее истинное представление о реальности их семейной жизни, или же она видела только то, что желала видеть? Так поступали многие, как бы выстраивая заслон между собою и ранящей действительностью, чтобы иметь возможность более или менее спокойно существовать. И осуждать ее, если это так, полицейский не мог.

Потом им с Гревиллом-младшим принесли в библиотеку ланч, и они сели есть у горящего огня, обмениваясь редкими замечаниями. За последние два часа Пирс узнал о жизни своего отца больше, чем за предыдущие десять лет, и это новое знание несколько искажало прежнее представление молодого человека о нем. Чрезвычайно многое в жизни Эйнсли было достойно восхищения, но не меньше было и такого, за что он заслуживал только презрения. Слишком много обнаружилось того, что ранит чувства и осложняет горечь утраты, которая не исчерпывалась лишь ощущением внезапно охватившего одиночества.

Питт все больше помалкивал. После ланча он вышел, чтобы отыскать того кучера, который вез Гревилла, когда их чуть не опрокинул мчавшийся экипаж. Надо было его как следует расспросить о том происшествии на дороге. Это была непритворная и очень серьезная попытка убийства.

Суперинтендант обнаружил кучера в конюшне – тот чистил упряжь. Запах кожи и особого, «конского» мыла воскресил в памяти Томаса юные годы, и он вспомнил усадьбу, где его отец служил егерем и где сам он вырос. Он снова словно стал мальчишкой, хрумкающим зимние яблоки и тихо сидящим в уголке, прислушиваясь к рассказам грумов и кучеров о повадках лошадей и собак и сплетничающих о разных разностях. Питт вновь мог представить, как бежит ужинать в свой коттедж, а потом ложится спать в своей крошечной комнатке на чердаке под самыми стропилами. А позднее, после того как его отец якобы совершил какой-то скверный поступок, и еще позже, когда шум и ярость несправедливой кары умолкли, юный Том переселился в большой дом, потому что сэр Артур решил позаботиться о нем и его матери.

А теперь он вскоре вернется верхом на лошади в такую же большую усадьбу, Эшворд-холл, и ляжет спать рядом с Шарлоттой в одной из спален, предназначенных для почетных гостей, в большую деревянную, с балдахином на четырех столбиках кровать с ее вышитым тонким постельным бельем, с горящим камином… Ему не придется окатывать себя ледяной водой из шланга – вместо этого он позвонит, и слуга принесет несколько кувшинов с кипятком, которого хватит и на ванну, если у него появится желание ее принять. А утром он оденется в отдельной гардеробной и спустится к обильному завтраку, где сможет съесть столько, сколько захочет, выбирая из полудюжины блюд. При этом он станет пользоваться серебряными ножами и вилками, и к его услугам будет настоящая льняная салфетка. За стол рядом с ним усядутся люди, для которых это знакомый, обычный образ жизни. Никакого другого они никогда не знали.

После завтрака ему не надо будет, как когда-то, идти в школьный класс, чтобы учиться вместе с Мэтью Десмондом, что милостиво разрешил отец последнего, а потом – исполнять многочисленные мелкие поручения под надзором кого-то из старших слуг. Теперь у него другое ответственное поручение – разрешить загадку убийства члена Кабинета министров, человека, которому он должен был обеспечить безопасность… но не смог выполнить эту задачу.

Томас прислонился к стене конюшни. Его сапоги увязали в соломе, от которой так знакомо пахло, и он слушал, как в дальних стойлах удовлетворенно переминались с ноги на ногу всем довольные лошади.

Он уже познакомился с кучером и сказал ему о смерти Гревилла. Сначала суперинтендант колебался, не стоит ли утаить это от него, но потом решил иначе: ведь верный слуга, считая, что хозяин жив, вряд ли станет рассказывать постороннему человеку что-нибудь существенное.

– Пожалуйста, опишите мне тот случай, когда вас насильно заставили съехать с дороги, – попросил суперинтендант.

Кучер стал сбивчиво рассказывать, а его загорелые руки в это время неутомимо чистили упряжь, мыли ее, терли и полировали. Он ограничился пересказом только главного, точь-в-точь как это сделал сам Гревилл. Возница также запомнил, какие были глаза у человека, правившего другим экипажем.

– По-моему, сумасшедшие, – сказал он, покачивая головой, – вытаращенные.

– Светлые или темные? – уточнил Томас.

– Светлые, как проточная вода. Никогда еще не видел таких глаз, да и лица такого – тоже. И никогда больше не увижу, надо надеяться!

– И вы не видели прежде тех лошадей и не пытались узнать, чьи они?

– Нет, – кучер опустил взгляд на упряжь, – нет, особенно и не пытались. А если бы постарались тогда разузнать – то, может, мистер Гревилл сейчас живой был… Сумасшедшие они, эти ирландцы. Ну, может, и не все такие. Девушка Кэтлин была хорошая, мне нравилась. Очень я жалел, когда она уволилась.

– Кто такая?

Может быть, это было и неважно, однако полицейский посчитал, что должен разузнать все, что касалось Эйнсли и его окружения.

– Кэтлин О’Брайен. Она в горничных здесь служила. Немного похожа на нашу Долл, только черная как ночь, а глаза синие, ирландские.

– Она была из Ирландии?

– Да, точно! А голос такой мягкий, словно масло топленое, и пела просто чудесно.

– И как давно все это было?

– Да с полгода. – Лицо у возницы омрачилось, плечи напряглись.

– А почему она уволилась? – спросил суперинтендант.

Питт не мог не подумать, что у девушки, возможно, были родственники – например, братья – или даже, может быть, возлюбленный из неистовых ирландских националистов.

– Кэтлин ничего плохого не сделала, – сказал кучер, не отрывая глаз от работы, – а если вы думаете, что она в чем виновата, то ошибаетесь.

– Но почему же она ушла? – тихо повторил Томас. – Обиделась на что-нибудь? По какой причине?

– Мне об этом нечего рассуждать, мистер Питт.

– Вы и в Лондон возили мистера Гревилла, не только по окрестностям?

– Да, я много раз ездил в Лондон. Здесь не остается ни одного хорошего экипажа, когда хозяин и хозяйка оба в Лондоне. Конечно, Джон тоже может неплохо править. Еще немного бы ему подучиться…

– Так, значит, это вы возили мистера Гревилла в Лондон?

– Ну да, уже сказано, что я.

– Вы знаете, кто такая миссис Истервуд?

Ответа на этот вопрос не последовало, но слов и не требовалось. За них все сказало колебание слуги и то, как он вдруг согнулся над работой, а пальцы его замерли на кожаной упряжи, а потом снова задвигались, глубоко впиваясь в кожу, да так сильно, что на них побелели суставы.

– Что, таких, как миссис Истервуд, было немало? – тихо добавил суперинтендант.

И опять ответом ему было молчание.

– Я понимаю ваше чувство преданности хозяину, – сказал Питт, – и восхищаюсь им… независимо от того, кому вы преданы, мистеру Гревиллу или его вдове.

Кучер вздрогнул.

– Но он убит, его ударили по голове, и он утонул в ванне, – продолжал Томас. – И пробыл в ней всю ночь, пока Долл не нашла его там. Он был голым, и лицо ушло под воду…

Его собеседник вздернул голову. Глаза у него сощурились и стали сердитыми:

– Вам незачем мне все это рассказывать! Это приличным-то людям и знать не полагается…

– А они и не знают. – Питт приблизился и подал вознице чистую тряпку. – Но я собираюсь узнать, кто это сделал. Виноват в этом не кто-то один неизвестный, потому что человека, который правил лошадьми, со светлыми выпученными глазами, в Эшворд-холле нет. Кстати, и в Лондоне был убит еще один хороший, приличный человек, семейный… Все это дело рук тех же самых людей. Я хочу притянуть их всех к ответу, и сделаю это. И если мне для этого нужно будет знать некоторые грязные подробности о женщинах вроде миссис Истервуд и еще что-либо такое о мистере Гревилле, о чем публике знать не нужно, я узнаю это обязательно.

– Да, сэр, – проворчал кучер.

Ему страшно не хотелось говорить, но выбора не было. Он обеими руками вцепился в упряжь и сгорбился еще больше.

– Так были другие дамы вроде миссис Истервуд? – требовательно спросил полицейский.

– Да, несколько. – Кучер поглядел на Питта и глубоко вздохнул. – Все больше по лондонской дороге, – добавил он. – Но никогда чтобы с женой друга-приятеля. У друзей он ничего не брал. Только с теми, кто желал…

Затем он вдруг осекся.

– А это не считается, – закончил Томас и вдруг вспомнил о письме Мальколма Эндерса.

– Ну, таких, что не считаются, таких не было, мистер Питт, – сказал возница.

– Даже шлюх?

Кучер покраснел.

– Нечего вам женщин шлюхами называть, мистер Питт. Мне все равно, кто вы сами есть, но не желаю я вас слушать, и точка.

– И таких девушек, как Кэтлин О’Брайен? Которые с любым мужчиной могут, только бы получить какую-нибудь выгоду и… – Суперинтендант вдруг остановился, увидев, как яростно вспыхнули глаза слуги – в них даже мелькнула боль. Да, он зашел слишком далеко.

– Извините, – сказал Томас совершенно искренне.

Мысленно он теперь представлял себе всю историю. Одна из десятков вариаций на старую тему. Хорошенькая горничная, хозяин, который привык брать все, что ему заблагорассудится, и не считает слуг такими же людьми, как он сам, умеющими нежно любить, обладающими чувством собственного достоинства и страдающими, если их оскорбляют. Эйнсли, видимо, даже и помыслить об этом был не способен.

– Но она была не такая! – вызверился кучер. – Не можете вы так о ней говорить!

– Я хотел только, чтобы вы все рассказали откровенно и честно, – ответил Питт. – Так что же случилось с Кэтлин?

Его собеседник все еще злился. Томас вспомнил другого такого же конюха, слугу в поместье, где он вырос, молчаливого, преданного, честного до безрассудства, но бесконечно терпеливого с животными и детьми.

– Ее уволили за воровство, – ответил возница ворчливо, – но на самом деле это потому, что она никому не разрешала тронуть ее.

Питт почувствовал облегчение. Он так сильно сжал кулаки, что ногти вонзились в ладони.

– И она вернулась в Ирландию? – спросил он.

– Не знаю. Мы отдали ей все, что могли, – я, кухарка и мистер Уилер.

– Это хорошо. Но вы все еще уважаете мистера Гревилла?

– Нет, сэр, но я уважаю хозяйку. И не хотел, чтобы она обо всем этом знала. Есть такие леди, что знают все про мужей и живут спокойно. А есть такие, что не могут так-то. И я вот думаю, что она не смогла бы. Нет в ней ничего такого жесткого, как некоторые говорят, практичного… Вы ведь не скажете ей, нет?

– Я ничего не скажу ей, если не буду вынужден, – пообещал Питт с сожалением, потому что знал, какой суровой бывает необходимость рассказывать обо всем в подобных случаях. Как бы ему хотелось заверить кучера, что его хозяйка не услышит ничего оскорбительного для ее самолюбия!

Уже начинало смеркаться, когда они ехали обратно. Осенним вечером свет убывал быстро, и Томас очень радовался, что ему не приходится прокладывать путь через живые изгороди и рощицы в одиночку. Ветер почти стих, но с каждой минутой становилось все холоднее, и ледяной воздух уже сильно пощипывал кончик носа. Под копытами лошади потрескивали сучья, и ее дыхание вырывалось белеющими в темноте облачками.

Через полтора часа езды они увидели огни Эшворд-холла и подъехали к конюшням, чтобы спешиться. В прежние времена Питту всегда собственноручно приходилось расседлывать лошадь, прогуливать ее, вытирать насухо, кормить и поить, а иногда заботиться и о лошади Мэтью. Поэтому теперь он почувствовал себя отставленным за ненадобностью, когда ему пришлось передать лошадь на чужое попечение и просто удалиться. Этот эпизод еще раз напомнил ему, как далеко он ушел от той обстановки, в которой родился.

Пирс, молодой и ловкий, сейчас, правда, страдающий от душевной боли, соскочил с коня небрежно и ни о чем не заботясь, как обычно человек снимает пиджак у себя дома.

Суперинтендант вошел следом за ним в дом через боковое крыльцо и стал вытирать подошвы сапог о железную узорчатую решетку.

В доме было тепло – даже в просторном холле, который, казалось, заключил его, промерзшего в осенней темноте, в дружеские объятия. Встретивший их лакей проявил большую предупредительность.

– Что-нибудь принести вам, сэр? – спросил он и этим немало удивил Питта. Суперинтендант на мгновение забыл, что в этом доме он специально приглашенный гость, а Пирс – всего лишь второстепенный, да к тому же и молодой.

– Что-нибудь горячее? Стакан виски? Или вина с пряностями? – предложил слуга.

– Благодарю, какой-нибудь горячий напиток был бы очень кстати, – кивнул Томас. – А мистер Рэдли уже закончил совещание?

– Нет, сэр. Но осмелюсь предположить, что дела идут лучше, чем ожидалось.

Затем лакей взглянул на младшего Гревилла:

– Позвольте и вам принести чего-нибудь горячего, сэр?

– Да, спасибо. – Пирс поглядел на Питта. Он не успел узнать, о чем тот намерен рассказать другим. Юноша, правда, уже просил его быть сдержанным на словах, но и понятия не имел, что суперинтенданту рассказал кучер. – Я пройду наверх, посмотреть, как там мисс Беринг, – сказал он и повернулся к лакею: – Она у моей матери, вы не знаете?

– Да, сэр, в синем будуаре.

– Спасибо.

Бросив на Томаса еще один мимолетный взгляд, юноша взбежал по лестнице и исчез за поворотом.

– Мне тоже подайте напиток наверх, – распорядился Питт. – И, наверное, мне надо будет ванну принять перед обедом…

– Да, сэр. Я сейчас принесу воды для вас, сэр.

Томас улыбнулся:

– Спасибо. Да, пожалуйста, постарайтесь.

Воду ему принес Телман. Сделал он это неумело и не переставая фыркал от возмущения. Единственным объяснением, почему инспектор не расплескал воду по дороге, могло служить то, что ему тогда пришлось бы и лужу вытирать самому. И, уж разумеется, он просто ликовал при мысли, что завтра у его шефа от долгой и тяжелой дороги верхом все тело одеревенеет, а ноги-руки будет сильно ломить.

– Я много узнал, – сказал ему Томас обычным, неофициальным тоном, снимая галстук и укладывая его на столик в ванной. Он начал расстегивать рубашку и встал за ширму, загораживающую ванну от сквозняков.

– О чем? – ворчливо осведомился Телман.

Продолжая раздеваться, Питт рассказал ему о миссис Истервуд и подобных ей женщинах, о Кэтлин О’Брайен и вообще обо всем, что сообщил ему кучер – а также о чем тот умолчал, – и об увольнении горничной-ирландки.

Инспектор прислонился к столу с мраморным верхом для кувшинов, флаконов с солями и нескольких мыльниц с мылом, глубоко засунув руки в карманы. Лицо его было мрачным.

– По всей видимости, кое-каких врагов министр себе нажил, – сказал он задумчиво, – однако девушки, с которыми дурно обошлись, обычно не возвращаются обратно и не убивают своих бывших хозяев.

Он чуть отодвинулся, чтобы не видеть начальника или ванну из-за ширмы, и продолжил рассуждать:

– Если бы они это делали, то половина английской аристократии отправилась бы на тот свет.

– И тогда быстро был бы положен конец подобным издевательствам, – ответил суперинтендант и вздрогнул, вступив в горячую воду.

Это было замечательно! До этого момента Томас и не подозревал о том, как замерз и как задеревенело все его тело, как сильно он устал. А также о том, что он уже давно не занимался делом, требующим таких длительных физических усилий. И Питт с наслаждением погрузился в дымящуюся, ароматную пену.

– Сомневаюсь, что это имеет к нашему делу хоть какое-то отношение, – продолжил он уже более серьезно, – но все же мы должны учитывать возможность, что у Кэтлин О’Брайен могли быть родственники-националисты, может быть, даже фении, и она с большой готовностью поставляла им разную информацию. Лишь Господь ведает, но мне кажется, повод к этому у нее был.

– А это имеет значение? – Телман снял крышку с банки с солями, с любопытством понюхал ее содержимое и поморщился: ему не нравились подобные приметы изнеженности. – Его убил кто-то живущий сейчас в этом доме. И это не разъяренный муж Кэтлин О’Брайен. Это кто-то из знакомых Гревилла. Как бы то ни было, мы знаем, кто они и откуда.

Питту не оставалось ничего, кроме как снова поговорить с Юдорой. Одевшись и так и не встретившись с Шарлоттой, которая помогала Эмили развлекать Кезию и Айону, он направился в гостиную миссис Гревилл и постучал в дверь.

Ему открыла Джастина, в глазах которой вспыхнула искра надежды. Девушка пытливо вгляделась в лицо суперинтенданта, но не поняла, что оно выражает – разве только увидела, как ему не по себе. Пирса в комнате не было. Наверное, он все еще принимал ванну или переодевался к обеду.

– Войдите, мистер Питт. – Мисс Беринг распахнула дверь и отступила назад, пропуская суперинтенданта. Теперь на ней было темно-сиреневое платье, и она казалась в нем совсем тоненькой, почти хрупкой, хотя осанка ее была исполнена силы и грации, как у танцовщицы. Легко было понять, почему эта юная леди очаровала Пирса, – она была очень красива, и ее красота странно, по контрасту, подчеркивалась удивительной формой ее носа. Томас не мог бы решить, красив этот нос, или безобразен, или же он просто совершенно не подходит к этому очаровательному лицу.

За спиной девушки в большом кресле у камина сидела Юдора. Она близко придвинулась к огню, словно ей было холодно, хотя в комнате было достаточно тепло. В лице у нее не было ни кровинки. Оно было каким-то бесцветным, и это впечатление не умалял даже яркий цвет ее волос. Миссис Гревилл сдержанно посмотрела на Питта, не выразив ни малейшего интереса, как будто все, что он мог сказать, заранее представлялось ей скучным и давно известным.

Джастина закрыла за ним дверь. Томас вошел и без приглашения сел в кресло напротив Юдоры. Об этой беседе он думал всю долгую, холодную дорогу обратно в Эшворд-холл, но так и не решил, что должен сказать этой даме, причинив ей как можно меньшую боль. Точнее, он так и не придумал, как скрыть от нее побольше сведений, способных ранить ее чувства. Конечно, часть информации, так или иначе, все равно станет ей известна, но лучше сделать это в частной беседе и так, чтобы она узнала об этом первой.

Чем больше суперинтендант смотрел на ее лицо, освещенное огнем камина, на его нежные контуры, на прекрасные глаза и губы, тем больше он презирал Гревилла за измены этой женщине. Полицейский знал, что судит чересчур сурово. Ведь он и понятия не имел, какова она была в близких отношениях: может быть, холодна и придирчива, а возможно, была жестока и презрительна. Или она всегда держалась слишком отчужденно… И все же Томас презирал Эйнсли, потому что и его ум, и инстинкт говорили о другом.

– Миссис Гревилл, я прочитал все письма и документы в кабинете мистера Гревилла, а также расспросил кучера о дорожном инциденте, – рассказал он. – Я теперь понимаю, почему мистер Гревилл не показал нам писем. Они несущественны – содержат только общие угрозы и анонимны. Их мог прислать кто угодно.

– Так вы ничего не нашли? – Голос Юдоры прозвучал как-то странно: словно она сама не знала, надо ли ей радоваться услышанному или, наоборот, опасаться.

– Я ничего не нашел именно в этих письмах, – поправил ее суперинтендант, – но были и другие, а кроме того, я кое о чем узнал из разговоров со слугами.

– Да? – удивилась миссис Гревилл. – Он не упоминал еще о каких-либо угрозах. Может быть, не хотел меня беспокоить…

Джастина подошла к горящему камину.

– Уверена, что не хотел. Он не желал, наверное, чтобы вы опасались за него, и избавлял вас от ненужных страхов.

Юдора улыбнулась ей. Было очевидно, что несчастье сблизило этих двух женщин. Мисс Беринг, правда, едва знала Гревилла, но, как видно, она могла быть чуткой даже по отношению к чужой потере.

– Вы помните горничную по имени Кэтлин О’Брайен? – спросил Питт.

Юдора на мгновение задумалась:

– Да, да. Очень красивая девушка; ирландка, конечно… – Внезапно она нахмурилась. – Но вы не думаете, что она имела какое-то отношение к фениям? Не так ли? Она была с юга, но казалась девушкой очень мягкой, ни в малейшей степени… И, наверное, это абсурд, считать, что слуги думают о политике? Вы говорите, что она могла передавать информацию о нас кому-то другому? – Ее лицо выражало крайнее недоверие.

– Может быть, у нее были братья или возлюбленный, – предположила Джастина.

Однако у Юдоры по-прежнему был сомневающийся вид.

– Но наезд на экипаж произошел спустя довольно долгое время после того, как она ушла от нас. И она не могла сообщить никому ничего такого, чего бы злоумышленники сами не узнали, только наблюдая за конюшенным двором. Я бы, мистер Питт, не стала возлагать вину на Кэтлин О’Брайен, не имея очень веских на то доказательств. И, уж конечно, ее не было здесь в этот, последний уикенд. Я видела горничных мисс Мойнихэн и миссис Макгинли. Они совсем не похожи на Кэтлин.

– А почему она уволилась с вашей службы, миссис Гревилл? – спросил Томас.

Юдора заколебалась, и по ее глазам, когда она заговорила, он понял, что она лжет.

– По каким-то семейным обстоятельствам. Она опять уехала в Ирландию.

– Зачем вы это говорите? – покачал головой суперинтендант.

Миссис Гревилл взглянула на него широко раскрывшимися, несчастными глазами.

– Ведь на самом деле ее обвинили в воровстве, – сказал он, поправляя собеседницу.

Мисс Беринг замерла на месте, но лицо ее было непроницаемо.