Троцкий против Сталина. Эмигрантский архив Л. Д. Троцкого. 1929–1932 Фельштинский Юрий

В Секретариат интернациональной левой оппозиции

Дорогие товарищи!

Я предлагаю в возможно короткий срок выпустить Манифест от имени Интернациональной левой по поводу испанской революции. Манифест должен иметь программный характер, заключая в себе нашу оценку движущих сил революции и ее перспективы. В то же время Манифест должен иметь боевой политический характер, т. е. должен сформулировать важнейшие политические лозунги нынешнего периода и дать сжатую критику всех партий и группировок в рабочем классе.

Такого рода Манифест будет неизбежно довольно значительных размеров, скажем 10–16 печатных страниц.

Из этого же Манифеста можно будет извлечь наиболее боевые места и выпустить на испанском языке краткое издание Манифеста в виде воззвания к рабочим в очень большом количестве экземпляров.

Манифест должен быть подписан Секретариатом и всеми национальными секциями, как это было сделано с китайским манифестом[561].

Надо предложить испанским товарищам выработать проект или хотя бы тезисы, вернее сказать, конспект Манифеста, включив в него все те вопросы, мысли, лозунги, которые, по мысли испанских товарищей, должны войти в Манифест. На основании этого конспекта можно будет придать Манифесту окончательную форму. Готовый проект нужно будет как можно скорее разослать всем секциям, чтобы получить от них как можно скорее подпись.

Так как принципиальное согласие на этот счет у нас уже достигнуто было, то Секретариату следовало бы, мне кажется, приступить немедленно к практическому осуществлению этого дела.

Манифест должен составить в развитии испанской оппозиции серьезный этап. Я представляю себе дело так, что Манифест должен быть издан на испанском и каталонском языках не меньше чем в 15 000 — 20 000 экз[емпляров], а краткое издание Манифеста в виде листка — в сотне тысяч экземпляров.

Во избежание всяких возможных затруднений надо предоставить национальным секциям право подписывать под Манифестом одну фамилию, две или три, смотря по обстоятельствам.

27 июля 1931 г.

Интернациональному секретариату

Дорогие товарищи!

По сообщению тов. Нина, ЦК испанской компартии произвел решительный поворот в своей политике. Я, к сожалению, сейчас не имею никакой возможности разбираться в обширном циркуляре ЦК на испанском языке: это отняло бы у меня слишком много времени. Мне кажется, было бы совершенно необходимым перевести этот циркуляр и напечатать его в «Лютт де клясс». С другой стороны, испанским товарищам следовало бы целиком напечатать циркуляр в «Коммунизмо» с необходимыми комментариями.

Из слов тов. Нина вытекает, что испанский ЦК, сохраняя формальный лозунг «демократической диктатуры», решительно изменяет свою политику в двух пунктах: во-первых, он становится на путь борьбы за демократические лозунги; во-вторых, он готов применять политику единого фронта.

Мы имеем здесь ясную и несомненную победу левой оппозиции. Насколько глубок и серьезен поворот испанских сталинцев, вопрос особый, причем тот или другой ответ на него зависит в значительной степени от нашей собственной политики. Но, во всяком случае, самый факт поворота является непосредственным плодом критики левой оппозиции. «Скептикам» в наших собственных рядах следует хорошенько намотать себе этот факт на ус. Прогрессивной силой внутри коммунизма является только фракция левой оппозиции. От ее успехов зависят успехи коммунизма, и в частности успехи испанской революции.

Как же мы должны реагировать на поворот испанских сталинцев? На этот счет у нас есть уже серьезный опыт, правда главным образом опыт ошибок. Когда французские сталинцы, в значительной мере под влиянием нашей критики, решили отступить от фантастической политики «третьего периода», руководство Навилля — Росмера объявило заранее, что авантюризм сменился оппортунизмом и что левой оппозиции надо идти своей дорогой, как если бы ничего не произошло. В свое время мы критиковали эту формалистическую и безжизненную политику, которая имела своим последствием то, что французская Лига упустила в высшей степени благоприятную обстановку для сближения с пролетарским ядром партии. Надо надеяться, что эта ошибка не будет повторена в Испании.

В кратком письме тов. Нин подчеркивает два обстоятельства, имеющие исключительно важное значение для политики испанской левой в настоящий период: официальная партия сделала или, по крайней мере, провозгласила ряд шагов, направленных в сторону политики большевиков-ленинцев; наоборот, руководство каталонской Федерации все более и более погрязает в путанице оппортунизма и мелкобуржуазного национализма. Официальная партия делала до сих пор все для того, чтобы отождествить левую оппозицию с путаницей Маурина. Сейчас представляется исключительно благоприятная возможность, чтобы рассеять это недоразумение, порожденное отчасти известными фактическими обстоятельствами, а главным образом — злой волей сталинцев.

Левая оппозиция должна подвергнуть поворот испанского ЦК серьезному анализу — без наивной доверчивости, но и без сектантских предвзятостей. То, что нами завоевано, должно быть нами же ясно констатировано и учтено. Где разногласия остались, они должны быть охарактеризованы без смягчений и прикрас.

На основании такого анализа надо обратиться с открытым письмом к членам испанской компартии. В этом письме надо заявить и доказать при помощи ясных и точных цитат, что именно наша критика, наша оценка, наши предложения толкнули ЦК на тот поворот в сторону правильной политики. Не замалчивая наличия серьезных разногласий, надо, однако, сделать тот вывод, что польза нашего сотрудничества с партией доказана блестяще и что необходимо, следовательно, делать все для объединения коммунистических рядов. Можно и должно, мне кажется, отметить, что если наша критика принимает острые формы, то причиною этому — раскол; что в случае объединения партии внутрипартийная критика получит неизбежно более смягченный и товарищеский характер, причем левая оппозиция заранее обязуется подчиняться дисциплине партии.

В том же письме надо ясно указать на разногласия, отделяющие как официальную партию, так и левую оппозицию с нынешним руководством каталонской Федерации. Следовало бы сказать, что наши разногласия с Маурином во всяком случае не меньше, чем разногласия с ним официальной партии.

Чем скорее и решительнее левая оппозиция будет реагировать на поворот в направлении сближения с партией, тем выгоднее это будет для левой оппозиции, для партии, для испанской революции.

30 июля 1931 г.

В Интернациональный секретариат

Дорогие товарищи!

Цель настоящего письма — обменяться мнениями по поводу бурного стачечного движения в Испании. В своей второй брошюре об испанской революции[562] я подробно останавливался на одной из возможных перспектив: революционное массовое движение бурно развивается без правильного руководства и приводит ко взрыву, который силы контрреволюции могут использовать для разгрома пролетариата. Из такой перспективы, как указано уже в самой брошюре, вовсе не вытекает, разумеется, для коммунистов роль тормоза революционного движения. Я не сомневаюсь, что у нас на этот счет разногласий не будет. Но я хочу несколько подробнее остановиться на вопросе, так как он может получить большое практическое значение.

Прежде всего, необходимо отдать себе ясный отчет в том, что бурный стихийный стачечный разлив совершенно неизбежно вытекает из характера самой революции, являясь в известном смысле ее основой. Подавляющее большинство испанского пролетариата не знает организации. За время диктатуры выросло новое поколение рабочих, лишенное самостоятельного политического опыта. Революция пробуждает — и в этом ее сила — самые отсталые, самые забитые, самые угнетенные трудящиеся массы. Формой их пробуждения является стачка. Через посредство стачки разные слои и группы пролетариата заявляют о себе, перекликаются друг с другом, проверяют свою силу и силу своих врагов. Один слой заражает и пробуждает другой. Все это в совокупности делает абсолютно неизбежным нынешнее стачечное половодье. Коммунисты меньше всего могут пугаться его, ибо в нем-то и выражается творческая сила революции. Только через эти стачки, со всеми их ошибками, «излишествами», «эксцессами» — пролетариат поднимается на ноги, собирается воедино, начинает чувствовать и сознавать себя как класс, как живая историческая сила. Революции никогда еще не совершались под дирижерскую палочку. Эксцессы, ошибки, жертвы — все это неизбежно вытекает из природы самой революции.

Если бы коммунистическая партия сказала рабочим: «Я еще слишком слаба, чтобы руководить вами, поэтому подождите, не напирайте, не вступайте в стачечные бои, дайте мне окрепнуть», то партия сделала бы себя безнадежно смешной, пробуждающиеся массы перешагнули бы через нее, и вместо того, чтобы окрепнуть, партия ослабела бы.

Даже если вполне правильно предвидеть известную историческую опасность, это еще не значит, что ее можно устранить при помощи голого резонерства. Нет, устранить опасность можно только имея необходимую силу. А чтобы стать силой, коммунистическая партия должна полностью стать на почву развивающегося «стихийного» или полустихийного стачечного движения; не для того, чтобы тормозить его, а для того, чтобы учиться руководить им в процессе боевого руководства, приобретать авторитет и силу.

Было бы ошибочным считать, что нынешнее движение вызывается анархо-синдикалистами. Эти последние сами находятся под непреодолимым напором снизу. Руководящий слой синдикалистов изо всей силы хотел бы тормозить движение. Субъекты вроде Пестанья[563], вероятно, уже сегодня сговариваются за кулисами с предпринимателями и администрацией о том, как лучше ликвидировать стачки. Завтра многие из этих господ окажутся палачами рабочих, причем, расстреливая рабочих, они, как русские меньшевики, будут читать проповеди против «стачечного азарта» и пр.

Можно не сомневаться, что именно по этой линии пойдет дифференциация среди анархо-синдикалистов. Более революционное крыло будет приходить во все большее противоречие с синдикал-реформистами. Из среды этого левого крыла будут неизбежно выходить путчисты, героические авантюристы, индивидуальные террористы и проч.

Разумеется, мы ни одной из разновидностей авантюризма покровительствовать не можем. Но мы должны заранее себе отдать отчет в том, что приближаться к нам будет не правое крыло, борющееся против стачек, а левое, революционное синдикалистское крыло. Элементы авантюризма смогут быть тем легче преодолены, чем яснее и скорее революционные синдикалисты убедятся на деле, что коммунисты не резонеры, а борцы.

Официальную партию сейчас обвиняют в авантюристической политике в области стачек. Я лично не могу об этом судить за недостатком данных. Общая установка партии в предшествующий период делает, однако, это обвинение вполне вероятным. Но именно поэтому есть опасность того, что, обжегши пальцы, партия может круто повернуть вправо. Величайшим несчастьем было бы, если бы рабочие массы пришли к выводу, что коммунисты, как и синдикалисты типа Пестанья, хотят сверху вниз поучать массы, вместо того чтобы вместе с ними подниматься снизу вверх.

Резюмирую. Опасность «июньских дней» остается, несомненно, самой грозной опасностью в перспективе. Но более непосредственной опасностью для коммунизма может стать отвлеченное резонерство, «умничанье», абстрактное уговаривание, которое революционным рабочим будет казаться просто пессимистическим карканьем.

Левая оппозиция не должна ни на минуту забывать, что опасности, вырастающие из развития революции, побеждаются не выжидательной осторожностью, а смелостью, смелостью и еще раз смелостью.

2 августа 1931 г.

Боллак[564]

(Черновик незаконченной статьи)

Боллак, руководитель экономического и финансового агентства, давал комиссии чрезвычайно меткие показания, свидетельствующие о том, что наиболее прочно сделанные головы сидят не в парламенте, а на бирже. Во всяком случае, никто из членов комиссии — а там все сплошь люди с именами — не мог сравняться точностью и меткостью реплик с этим темным биржевым дельцом, посредником, спекулянтом, другом и наперсником Устрика[565].

Боллак объяснял невинным моралистам комиссии, что, когда какой-либо банк хочет выбросить на рынок новые бумаги, он не может не прибегать к рекламе (Ля публиситэ)[566]. В этот момент «он (банк) вынужден принять несколько сотен индивидуумов, которые являются не для того, чтобы просить рекламы, но чтобы требовать дара за их молчание». Вот почему «большие и маленькие банки вынуждены платить; агент публиситэ не может сказать, что нет секретной публиситэ; все банки вынуждены иметь свои секретные фонды, все без исключения; эта необходимость неотвратимая; Французский банк[567] — даже и он находится в этом положении. Между тем он не имеет надобности в защите. Правительство также. Министерство финансов также. Министерство финансов распределяет свой бюджет публиситэ в качестве секретного фонда. Этому нет оправдания. А почему? Потому что наиболее крупные политические люди кончали, к несчастью, тем, что склонялись перед шантажистами» («Тан»[568], 25 февраля).

Замечательные разъяснения. Биржевой делец разъясняет парламентариям, одни из которых были министрами, а другие стали министрами во время самой анкеты, — что они не в качестве строгих парламентских следователей, а в качестве министров сами распределяли секретные фонды, т. е. занимались подкупом печати. Мало того, «склонялись перед шантажистами». И члены комиссии молчат. Они глотают горькую пилюлю, преподнесенную им уверенным в себе финансовым дельцом, который сам переходит на выгодное амплуа моралиста, обвиняя все предшествовавшие правительства и все парламенты в том, что они не посмели издать закон о печати, ограждающий интересы общества от шантажа. Это звучит неотразимо в устах человека, который сам имеет непосредственное отношение к организации шантажа, по крайней мере в его наиболее высоких и в наименее уловимых формах.

Когда Устрику нужно добиться котирования на бирже акций «Сниа Вискоза», он требует в письме (от 16 апреля 1930 г.), чтобы Боллак «подготовил атмосферу»: «в интересах всех, чтобы ты продолжил твою столь полезную кампанию».

Правда, своей полезной кампанией Боллак помог разорить людей. Но разве у самого знаменитого хирурга нет известного процента неудачных операций? Это довод Боллака. Да, люди разорились. Но разве это свидетельствует о его нечистой совести? Разве во время войны мы все с вами не призывали французов подписываться на государственные займы? Выполните ваш долг. Вы можете быть спокойны за будущность ваших средств. А чем это кончилось? «Французы потеряли ¹/₅ своего капитала… Все мы ошиблись, но с чистой совестью. Разве так обстоит дело с подвигами шантажиста!» Несчастные члены парламентской комиссии должны были проглотить и эту пилюлю.

К тому же в деле Устрика и «Сниа Вискоза» Боллак действовал и как добрый патриот. Он был глубоко убежден, что введение итальянской бумаги на французском рынке будет содействовать сближению Рима с Парижем. Вы знаете, конечно, что господин Гуалино[569] был кассиром фашистов во время их похода на Рим[570]. Я сделал совершенно естественное сопоставление. Я сказал себе: «может быть, именно поэтому разрешение дано. Дело идет о любезном жесте по адресу фашистского режима».

Рауль Пере[571] ссылался на бывшего французского посла в Риме Бенара[572], который настаивал на введении итальянской бумаги по дипломатическим соображениям. Бенар это отрицал. Пере это утверждал. Оба они были министрами, один из них был послом, другой председателем палаты депутатов. Оба они были адвокатами Устрика, и оба получали от него суммы, обозначавшиеся таинственными инициалами. Эти джентльмены сочли необходимым в свое время требовать от комиссии, чтобы она установила, что имя Муссолини не было ими произнесено. При чем здесь Муссолини? — спрашивал себя неосведомленный читатель. Но финансовый агент Боллак освещает всю картину как молния.

Владелец «Сниа Вискоза», итальянский патрон Устрика, главная закулисная фигура всего дела, — есть, оказывается, бывший казначей фашистского переворота. Гуалино ли финансировал поход на Рим или он сам финансировался за счет этого похода — не важно. Гуалино, как и Муссолини, оказались от своего сотрудничества в явной выгоде. Муссолини стал во главе страны, Гуалино превратился в одну из главных фигур итальянской биржи. Теперь понятно, почему, помогая Гуалино обобрать французские сбережения, министры и дипломаты могли думать, что делают нечто приятное Муссолини, и могли с успехом ссылаться на это соображение. Отсюда же понятно, почему Муссолини после краха Устрика поспешил учинить административную расправу над Гуалино. Одного заявления парламентской комиссии, что имя Муссолини не было названо, было уже недостаточно. Понадобились более сильнодействующие средства.

Боллак является реактором газеты «Актуалитэ» («Злободневность»). При помощи этой газеты Боллак «подготовлял атмосферу» и вел ту кампанию, которую Устрик объявлял полезной для всех, т. е. прежде всего для него самого. Что это за газета? Она стоит выше подозрений. В ней сотрудничали депутаты, сенаторы, бывшие и будущие министры и посланники. Сотрудником ее был сам Гастон Думерг[573], прежде чем его избрали президентом в сенат. А Думерг сегодня, как известно, состоит президентом республики. Можно ли заподозривать «Актуалитэ» в службе темным интересам? Нет, газета президента республики, как и жена Цезаря, выше подозрений. Во всяком случае, Боллак ручается, что его газета никогда не требовала у своих высокопоставленных сотрудников какой бы то ни было помощи его финансовым операциям. Самое пикантное, пожалуй, в том, что это утверждение, может быть, не так уж и расходится с истиной. Боллаку не нужно было никаких специальных услуг от Думерга, который одним фактом своего сотрудничества целиком покрывал и освящал кампании Устрика с пользой для всех. Таков этот переплет людей и отношений.

[Лето 1931 г.]

Письмо Л.Л. Седову[574]

Милый мой!

Посылаю тебе копию моего письма Нину[575]. Прошу перевести его на французский язык и послать Лакруа для Центрального комитета. Надо написать Лакруа, что письмо это имеет чисто личный характер, в особенности во всем, что касается Р. М[олинье], но что оно посылается руководящим испанским товарищам для их осведомления (отнюдь, разумеется, не для распространения). Следовало бы копию послать также и Шахтману с такой же припиской.

Следовало бы также послать копию в Секретариат, но без той части, которая касается французских дел. В препроводительном письме отметь, что Секретариату посылаются выдержки из моего письма Нину. Эти же самые выдержки можно послать и Правлению Лиги.

Получился целый том политизоляторской литературы: действительно маленький томик, исписанный микроскопическими буквами[576]. Сейчас М.И. [Певзнер] приступает к его расшифровке. Там есть вводная корреспонденция и много теоретических и полемических работ. Переписка с неизбежными перерывами займет недели две. Таким образом, для следующего номера «Бюллетеня» у нас будет ценный, несомненно, материал. Примите это к сведению.

Обнимаю.

1 сентября 1931 г.

По поводу экспертизы профессора О.Э. Брауна[577]

Автор документа, представляющего обширный ответ на вопросы, поставленные лейпцигским судом, принадлежит к другому политическому направлению и к другой историко-философской школе, чем автор этих строк, являющийся одной из сторон судебного процесса. Эксперт сам подчеркивает свое глубоко отрицательное отношение к большевизму. Это чрезвычайно важное обстоятельство еще раз подтверждает, что в вопросах, которые делят мыслящее человечество на непримиримо враждебные лагери, нельзя ни ждать, ни требовать какой-либо абсолютной нейтральности.

Противопоставлять здесь исторической оценке большевизма и его противников, какая дана экспертизой, другую оценку значило бы выходить далеко за рамки процесса и без крайней надобности утруждать внимание суда. В своих книгах, отчасти и тех, на которые ссылается эксперт, автор этих строк не раз развивал свой взгляд на ход развития России, русской революции и большевизма. Здесь приходится ограничиться немногими краткими замечаниями по поводу тех пунктов заключения экспертизы, которые имеют непосредственное отношение к вопросам, поставленным судом.

Необходимо прежде всего подчеркнуть, что Керенский не был социалистом-революционером в собственном смысле слова, т. е. не принадлежал к той партии, которая, хотя и в антагонизме с большевиками, вела, однако, в течение многих лет революционную работу как нелегальная партия, подвергшаяся тяжким преследованиям. Керенский был легальным адвокатом, затем депутатом царских дум, возглавлявшим полулиберальную, полународническую фракцию. К социалистам-революционерам он примкнул лишь после Февральской революции, когда эта партия стала не только легальной, но и правящей. Только полная чуждость Керенского революционному прошлому и революционной психологии позволила ему, под внушением царских генералов и агентов контрразведки, усвоить и провозгласить от своего имени нелепое и чудовищное обвинение против большевиков. Ни один из действительных вождей партии социалистов-революционеров, прошедших, рядом с большевиками, через царские тюрьмы, ссылки, эмиграцию, не мог бы решиться выдвинуть подобное обвинение.

Чтобы дать представление о моей отрицательной оценке Керенского, экспертиза приводит из моей «Автобиографии» слова «Керенский вел свою преемственность от Гапона и Хрусталева» и прибавляет, что эта фраза отличается чрезвычайной остротой, ввиду «в высшей степени сомнительной моральной ценности» обоих названных лиц. На самом деле цитируемое место моей «Автобиографии», как видно из контекста, совершенно не занимается моральной оценкой, а имеет в виду исключительно историческую функцию Гапона, Хрусталева и Керенского: все трое были случайными фигурами и заняли большое место в событиях, будучи подхваченными первыми волнами революции. Искать в моих словах намека на позднейший моральный упадок Гапона и Хрусталева, остающийся уже по существу за пределами политики и истории, было бы совершенно неосновательно.

Не только односторонним, но и совершенно неправильным представляется все то, что экспертиза говорит об отношении Керенского к репрессиям, в особенности к смертной казни, и о степени той опасности, которой подверглись большевики в июле 1917 года, когда правительство Керенского официально выдвинуло против них — во время войны! — обвинение в службе германскому правительству в качестве немецких шпионов.

Чтобы дать представление об отрицательном отношении Керенского к смертной казни, экспертиза приводит ряд общегуманитарных фраз Керенского, относящихся к первому периоду революции или к периоду воспоминаний. С известным удивлением приходится ответить, что в этой тщательной работе имеется почти необъяснимый пробел: экспертиза проходит мимо того факта, что именно Керенский восстановил смертную казнь на фронте, после того как он навязал армии безнадежное июльское наступление и вызвал отпор солдат. И расстрелы по постановлению полевых судов, и обстрел из пулеметов частей, отказывавшихся выполнять приказы, применялись при правительстве Керенского не только с его ведома, но на основании им подписанных декретов и им одобренных военных приказов.

На государственном совещании в Москве 16 августа Керенский как министр-председатель в программной речи заявил, что отныне он будет расправляться с противниками существующего режима «железом и кровью». Что это не было голой фразой — подобно фразам гуманитарного характера — показывает тот факт, что он согласился с требованием Корнилова относительно введения смертной казни в тылу. Заседание правительства 27 августа должно было провести соответственный декрет. Опасаясь в связи с этим волнений в Петрограде, Керенский заранее вызвал с фронта 3-й конный корпус, причем Савинков, ближайший помощник Керенского, действовавший по его прямому поручению, требовал от Корнилова, чтобы расправа на этот раз была беспощадной, на что Корнилов ответил со своей стороны, что он другой расправы и не понимает. Все эти факты засвидетельствованы с полной точностью в протоколах ставки, в показаниях Корнилова, Савинкова, самого Керенского и в других документах, несомненно известных экспертизе. Правда, восстание Корнилова против Керенского, последовавшее как раз в день 27 августа, нарушило только что названный план, радикально изменив соотношение сил в пользу большевиков. Однако вызов с фронта казачьего корпуса под командой монархического генерала Краснова для обеспечения проведения смертной казни в тылу, после того как смертная казнь была уже введена на фронте, — все эти факты имеют, на наш взгляд, гораздо больше весу, чем те или другие патетические фразы. Не надо забывать к тому же, что соглашение Керенского с Корниловым и введение смертной казни в тылу происходило под аккомпанемент поистине ураганной агитации, представлявшей большевиков как изменников и предателей и доводившей ненависть к ним, особенно со стороны офицерства, до высшего напряжения. Считать, что при этих условиях жизни большевистским вождям не грозила опасность, значит подставлять более или менее интересные продукты красноречия на место реальной действительности.

Экспертиза ссылается на то, что при Керенском не было вынесено ни одного смертного приговора, даже по отношению к «худшим представителям ненавистного царизма». Помимо фактической ошибки: экспертиза забывает, как мы уже знаем, о казнях на фронте, — эта фраза заключает в себе явное нарушение политической перспективы. Нельзя упускать из виду, что Керенский стал министром Временного правительства, в котором преобладали представители национал-либеральной оппозиции, всем своим прошлым связанные с монархией. Не только Родзянко, председатель комитета Государственной Думы, но и князь Львов, председатель Временного правительства, Милюков, министр иностранных дел, Гучков, военный министр, и др. стремились во что бы то ни стало сохранить монархию. Самые преступные слуги царизма были им неизмеримо ближе большевиков. Керенский не задумывался ни на минуту стать членом этого правительства, ибо по всему его прошлому он ближе принадлежал к этим кругам, чем к кругам революционеров. Смертная казнь против царского министра вызвала бы в правящей среде чрезвычайное волнение; наоборот, расстрел солдата, рабочего и даже более или менее известного революционера не подавал в этой среде никакого повода для гуманитарных эмоций. К этому надо еще прибавить чрезвычайное сближение Керенского со Ставкой, которая вся состояла из ближайших сотрудников царя. У всего правящего слоя, демократическим рупором которого являлся Керенский, было два резко различных критерия: один — для своего круга, другой — для «демагогов», проповедников «анархии», и пр.

В доказательство того, что правительство охраняло жизнь большевистских вождей, экспертиза ссылается на мое собственное свидетельство: в дни наступления Корнилова на столицу военная охрана тюрьмы, в которой я находился вместе со многими другими большевиками, была сметена, причем новая охрана оказалась очень дружественной к большевикам. Здесь экспертиза впадает в явное недоразумение. В те критические дни власть в Петрограде сосредоточилась в руках советского Комитета обороны, в котором большевики, благодаря своей связи с гарнизоном и влиянию на рабочих, играли очень большую, в некоторых вопросах решающую роль. Смена тюремной охраны была не делом Керенского, а делом левых советских элементов, враждебных Керенскому. Самая необходимость этой смены показывает, какой опасности подвергались большевики.

Указанную только что ошибку политической перспективы в отношении Керенского экспертиза дополняет другой, так сказать, симметричной ошибкой в отношении большевиков. Справедливо иронизируя по поводу фразы Керенского относительно «творческого всемогущества любви», эксперт пишет: «Можно сомневаться, применил ли бы победоносный большевизм «творческое всемогущество любви» по отношению к Керенскому, если бы он его захватил». Речь идет о бегстве Керенского из Зимнего дворца в день Октябрьского переворота. Экспертиза как бы совершенно упускает из виду, что большевики захватили в тот день все правительство Керенского, кроме него самого, причем члены правительства освобождались из крепости один за другим.

Более того, в ближайшие после переворота дни Керенский, не рассчитывая на «творческое всемогущество любви», вел на Петроград казачий отряд во главе с тем же казачьим генералом Красновым. Не трудно понять, какой характер получила бы расправа над большевиками в случае победы Краснова. Но события пошли другим путем: большевики захватили Краснова в плен и — через 24 часа отпустили его под данное им честное слово не воевать больше против Советов. Это не помешало Краснову стать на Дону одним из организаторов Гражданской войны.

Внесенные поправки — их число можно бы значительно увеличить — вовсе не имеют в виду снять с большевиков ответственность за революционный террор. Революция имеет свои законы. Кто принимает ее цели, тот принимает ее методы. Кто принимает ее методы, тот несет последствия. Большевики никогда не прикрывались гуманитарными фразами. Свои цели и задачи они называли по имени. Между их словом и делом не было противоречия. Кто хочет осуждать большевиков, должен одинаково осуждать их слова и их дела. Но совершенно неправильно цитировать лишь те слова Керенского, при помощи которых он прикрывал свои собственные дела и своих союзников.

Когда представитель моих интересов перед судом называет Керенского «смертельным врагом» большевиков и Троцкого, то это, вопреки мнению экспертизы, вовсе не эвфемизм, а совершенно точное определение отношений, как они сложились в обстановке революции.

Можно бы привести ряд мелких односторонностей того же типа. Вряд ли, однако, необходимо и целесообразно загромождать судопроизводство историческими деталями. Позволю себе только высказать в заключение одно общее соображение. Если критика этих строк в той или другой степени способна ослабить чисто историческую ценность экспертизы, то она ни в каком случае не может ослабить судебно-юридическое ее значение, наоборот: ибо, если эксперт в своих морально-политических симпатиях оказывается гораздо ближе к Керенскому, чем к большевикам; более того, если он совершенно недвусмысленно ставит Керенскому в вину недостаточную решимость и твердость в борьбе с большевиками, то тем более убедительную силу приобретает его вывод, гласящий, что книга Керенского в решающем для данного процесса пункте заключает в себе «объективную неправду» относительно большевиков.

В порядке дополнения я позволю себе коснуться еще одного пункта, более отдаленно связанного с существом процесса, но представляющего большой политический интерес для нижеподписавшегося.

Экспертиза не права, когда утверждает, что я преуменьшаю или затушевываю свои старые разногласия с большевизмом. Исторические документы всем интересующимся известны, они воспроизведены в десятках и десятках книг: затушевывать или преуменьшать их у меня нет ни объективной возможности, ни субъективного интереса. Дело идет не об отрицании бесспорных фактов, а об общей научной и политической оценке прошлого в свете тех исторических событий, по отношению к которым старые разногласия были только ученической подготовкой. В моменты тактических и организационных конфликтов борьба между мною и Лениным на протяжении лет не раз вспыхивала с большой остротой. Можно подобрать немало цитат, в которых эти столкновения нашли свое отражение. Такая работа выполнена моими противниками. На эту работу и ссылается эксперт, подпавший в известном смысле под ее влияние. Но синтетическая оценка прошлого не исчерпывается коллекцией эпизодических и конъюнктурных документов. Она требует анализа исторического прошлого в целом. Политические линии, как и линии всякого живого развития, являются сложными кривыми. Своими тактическими изгибами две линии могут враждебно сталкиваться, совпадая по своему стратегическому направлению. Ленин дал свою оценку прошлым разногласиям, когда писал в 1919 году, что в период революции большевизм привлек к себе «все лучшее из близких ему течений социалистической мысли».

Экспертиза ссылается далее на приведенную в одной из моих работ фразу Ленина, сказанную им на заседании Петроградского комитета партии 1/14 ноября 1917 года: «…Троцкий это понял, и с тех пор не было лучшего большевика», и прибавляет: «Мы не имеем никакого основания ему (Троцкому) не верить в этом»[578]. Считаю не лишним отметить, что в данном случае нет надобности ставить вопрос в плоскости доверия к моим личным утверждениям. В издаваемом мною русском «Бюллетене оппозиции», № 7, ноябрь — декабрь 1929 г., воспроизведено факсимиле корректурного оттиска протоколов 1 ноября 1917 года с собственноручными пометками и резолюциями лиц, задержавших печатание этого протокола[579].

Кодикьой, 12 сентября 1931 г.

Письмо единомышленнику за границей

Дорогой товарищ!

Вы возражаете против лозунга рабочего контроля вообще и против попытки его осуществления через завкомы. Главный Ваш довод в том, что «законные» завкомы на это не способны. Я нигде не говорил в своей статье о «законных» завкомах. Мало того: я совершенно точно указал, что завкомы могут стать органами рабочего контроля лишь при условии такого напора рабочих масс, который отчасти подготовляет, отчасти устанавливает двоевластие предприятий и в стране. Ясно, что это не может произойти в рамках существующего закона о завкомах, как и революция не может произойти в рамках Веймарской конституции.

Из этого, однако, только для анархиста может вытечь тот вывод, что не надо использовать ни Веймарскую конституцию, ни закон о завкомах. Использовать надо и то и другое. Но по-революционному. Завкомы — не то, чем их делает закон, а то, чем их делают рабочие. На известном этапе рабочие «раздвинут» рамки закона, или разорвут его, или просто переступят через него. В этом и состоит переход к чисто революционной ситуации. Но этот переход еще впереди, а не позади. Его нужно подготовить.

Что в завкомах сидят нередко карьеристы, фашисты, социал-демократические чиновники и пр., это не говорит против использования завкомов, а лишь доказывает слабость революционной партии. Те рабочие, которые терпят такие завкомы, и до тех пор, пока они их терпят, революции не сделают. Партия не может стать сильнее в стороне от рабочих. А главным местом деятельности рабочих является завод.

Но, возражаете Вы, в Германии ведь миллион безработных. Я этого не забываю. Но какой же отсюда вывод? Махнуть рукой на занятых рабочих и перенести все надежды только на безработных? Это было бы чисто анархической тактикой. Разумеется, безработные представляют, особенно в Германии, огромный революционный фактор. Но не как самостоятельная пролетарская армия, а лишь как ее левое крыло. Основное число рабочих нужно все же искать на заводах. Вопрос о завкомах тем самым остается во всей силе.

Далее. Для безработных совершенно не безразлично, что делается на предприятиях и в промышленности вообще. К контролю над производством совершенно необходимо привлечь и безработных. Организационные формы для этого можно найти. Они будут подсказаны самою практикой. Разумеется, все это произойдет не в рамках существующего закона. Но надо найти формы охвата как работающих, так и безработных, а не просто ссылаться на наличие безработных в оправдание своей слабости и пассивности.

Вы говорите, что брандлерианцы держатся за рабочий контроль и завкомы. Я, к сожалению, за неимением времени, давно перестал следить за их литературой. Я не знаю, как они ставят эти вопросы. Весьма вероятно, что они и сюда вносят дух оппортунизма и филистерства. Но разве позиция брандлерианцев может иметь для нас решающее значение, хотя бы и со знаком минус? Брандлерианцы кое-чему научились на III конгрессе Коминтерна. С оппортунистическими искажениями они пытаются применять или пропагандировать большевистские методы борьбы за массы. Неужели же нам из-за этого отказаться от самих методов?

Насколько понимаю из Вашего письма, Вы являетесь также противником работы в профсоюзах и участия в парламентаризме[580]. Но тогда нас разделяет пропасть. Я марксист, а не бакунист. Я стою на почве действительности буржуазного общества, чтобы в нем самом найти силы и рычаги для его низвержения.

Вы противопоставляете завкомам, профсоюзам, парламентаризму советскую систему. На этот счет у немцев есть прекрасное двустишие: «Великолепная вещь — шелковый цилиндр, нужно только иметь его». У Вас не только нет Советов, но нет и моста к ним. Нет дороги к этому мосту. Нет тропинки к этой дороге. «Акцион» превратила Советы в фетиш, в надсоциальный призрак, в религиозный миф. Всякая мифология служит людям для того, чтоб скрывать свою слабость или, по крайней мере, утешать себя в ней. «Так как мы убийственно бессильны, так как мы ничего не можем сделать на заводах, так как у нас ничего нет в профессиональных союзах, так как мы не можем выставить своих списков на выборах, то… то в награду за это мы сразу поднимемся на великую высоту, когда на помощь нам свалятся с неба Советы». Вот вся философия немецких ультралевых.

Нет, с этой политикой я не имею ничего общего. Разногласия у нас с Вами вовсе не насчет немецкого «закона» о завкомах, а насчет марксистских законов пролетарской революции.

13 сентября 1931 г.

Еще одна попытка объяснения

Товарищ Трэн!

Как я мог убедиться на основании переписки с Вами, а сейчас на основании бесед, Ваша мысль обращается все время не к вопросами программы и политики, а к отдельным эпизодам прошлого. Вы неутомимо и — простите — с пристрастием прокурора ищете чужие ошибки, думая таким образом уменьшить вес Ваших собственных. Раньше в переписке, а сейчас в беседе я несколько раз пытался перевести Вас с этого бесплодного, по-моему, пути на путь живых и актуальных вопросов революции, но Вы упорно настаиваете на своем. Продолжая традицию того периода, когда Вы стояли во главе французской партии, Вы продолжаете ото всех требовать признания своих ошибок. Я вынужден стать на ту почву, на которую Вы низводите наше политическое объяснение, чтобы раз навсегда подвести под некоторыми вопросами черту. Так как Вы оперируете в Ваших изысканиях отдельными мелкими эпизодами, датами, случайными разговорами и т. п. элементами, совершенно не поддающимися проверке, то я предпочитаю ответить Вам письменно.

Прежде всего я начну с «признания своих ошибок».

Да, в начале 1924 года я присоединил свою подпись, заочно, к тезисам Радека по поводу немецкой революции. Тезисы эти были ошибочны, правда, не так грубо ошибочны, как тезисы Коминтерна, — и оказались в противоречии со всем тем, что я писал и говорил до этих тезисов, во время их составления Радеком и после того. Я совершил несомненную ошибку. Но в этой ошибке не было ничего «принципиального». Пленум Исполкома Коминтерна[581] застиг меня больным, в деревне, в 40 километрах под Москвой. Радек сносился со мной по телефону, который в зимние дни действовал крайне плохо. На пленуме Радека травили. Он искал поддержки. Он заявил мне категорически, что в тезисах изложены те самые мысли, которые я развивал в своих речах и статьях, и что Пятаков уже подписал их. Он просил меня присоединить мою подпись, не настаивая на прочтении тезисов, так как у него остается всего полчаса до решающего заседания. Не без внутренних колебаний я согласился дать свою подпись. Да, я сделал ошибку, слишком доверившись суждению двух товарищей: Радека и Пятакова. На самом деле оба они, может быть и по соглашению с Брандлером, внесли в тезисы ряд формулировок, которые должны были смягчить вину Брандлера и оправдать поведение самих Радека и Пятакова, во многом поддержавших Брандлера.

После того как я ознакомился с тезисами Радека, я не скрывал ни от их автора, ни от других товарищей свое отрицательное мнение о тезисах. В статьях и речах, вышедших брошюрами, а позже и целыми книгами, я неоднократно формулировал свою оценку положения в Германии, не имевшую ничего общего с тезисами Радека. Эта оценка, сложившаяся у меня примерно с июля 1923 года, в основных чертах осталась неизменной до сегодняшнего дня. Сюда я включаю, разумеется, оценку политики Брандлера, зиновьевской фракции Коминтерна и пр.

Замечательно то, что ни один из членов зиновьевской клики не пользовался в России против меня моей подписью под тезисами Радека, ибо мое отношение к брандлерианцам было слишком хорошо известно: в течение сентября 1923 — января 1924 г. Зиновьев и Сталин даже защищали Брандлера от моих, будто бы несправедливых, нападок. Но гораздо важнее другая сторона, которая, по-видимому, улетучилась из Вашей памяти: при всей своей ошибочности относительно прошлого, резолюция Радека заключала в себе важнейшее предостережение относительно будущего: она устанавливала, что непосредственно революционная ситуация осталась позади, что наступает период оборонительных боев и подготовки к новой революционной ситуации. Это был в моих глазах центральный пункт. Между тем резолюция Коминтерна продолжала направлять курс на вооруженное восстание. Отсюда выросла злосчастная политика ультралевизны 1924–1925 гг. Если бы я присутствовал на пленуме и если бы от моего голоса зависело принятие той или другой из двух резолюций, я голосовал бы за резолюцию Радека, несмотря на всю ее ошибочность в отношении прошлого. Вы же, тов. Трэн, голосовали за резолюцию Коминтерна, причинившую величайшие бедствия и опустошения. Вот почему Вы вряд ли являетесь наиболее подходящим обвинителем даже по отношению к плохой резолюции Радека.

Вы, конечно, не могли знать в 1924 г. закулисной истории резолюции Радека. Вы имели право в тот момент придать преувеличенное значение моей подписи под тезисами Радека, не сопоставляя их с тем, что я лично говорил и писал по тому же вопросу. Но с того времени прошло почти восемь лет. Все важнейшие документы давно опубликованы на всех языках. В моей французской книге о Коминтерне[582] сказано все основное по поводу политики брандлерианцев в 1923 году.

Я спрашиваю Вас: что Вы хотите выжать теперь, осенью 1931 года, из случайного эпизода с моей подписью под тезисами Радека? Попробуйте самому себе ответить на этот вопрос ясно. Попробуйте Ваш ответ формулировать письменно.

Вы настойчиво ссылаетесь, далее, на мое заявление о том, что во всех основных вопросах, где у меня были разногласия с Лениным, Ленин был прав против меня. Такое заявление имеется в платформе оппозиционного блока 1926 года[583]. Вы, как и Зиновьев, пытаетесь, прямо или косвенно, сделать из этого заявления тот вывод, что в той критике, которую Вы и Ваша фракция направляли против меня в течение 1924–1927 гг., Вы были правы, если не полностью, то хоть отчасти.

И здесь, опять-таки, я начну с «признания своей ошибки». И на этот раз ошибка имела не принципиальный характер: она полностью и целиком остается в плоскости внутренней фракционной тактики.

В общей своей форме мое заявление о том, что Ленин был прав против меня, является безусловно правильным. Я его сделал без малейших насилий над своей политической совестью. Не Ленин пришел ко мне, а я пришел к Ленину. Я пришел к нему позже многих других. Но, смею думать, я понял его не хуже других. Если бы дело касалось только исторического прошлого, то я не сделал бы из своего заявления никаких изъятий. Недостойно было бы памяти Ленина и вместе с тем было бы ниже моего достоинства, если бы я пытался теперь, когда Ленина нет больше с нами, доказывать из простой амбиции, что в таких-то вопросах я был прав против Ленина.

Тем не менее я жестоко сопротивлялся той декларации, за которую Вы теперь так жадно хватаетесь. Почему? Именно потому, что я предвидел, что за мое заявление могут ухватиться те, которые были и остаются одинаково не правы, как против Ленина, так и против меня. По вопросу моих разногласий с Лениным зиновьевская фракция, и ее французская секция в том числе, написали множество теоретически вздорных, политически реакционных, в значительной мере клеветнических страниц. Моим признанием правоты Ленина Зиновьев хотел хоть отчасти прикрыть прошлую преступную «идеологическую» работу своей собственной фракции против меня.

Положение Зиновьева в это время было поистине трагично. Вчера еще признанный вождь антитроцкизма, он сегодня склонился перед знаменем оппозиции 1923 года. На заседаниях ЦК все ораторы по всем вопросам бросали ему в лицо его вчерашние заявления, на которые он ничего не мог ответить. То же делала изо дня в день «Правда». С другой стороны, передовые петроградские рабочие, зиновьевцы, которые приняли борьбу с «троцкизмом» честно и всерьез, никак не могли примириться с внезапным поворотом на 180°. Зиновьеву грозила опасность остаться без лучших элементов своей собственной фракции.

В этих условиях ряд товарищей из оппозиции 1923 года настаивал передо мной: «Дайте Зиновьеву какую-нибудь общую формулу, которая позволила бы ему хоть отчасти защититься от ударов сталинцев, с одной стороны, и напора его собственных питерских единомышленников, с другой». В принципе я [не] возражал против такого рода оборонительной формулы, но с условием: чтобы она не заключала в себе никаких принципиальных уступок с моей стороны. Борьба вокруг этого вопроса длилась в течение недель. В последний момент, когда нужно было уже подавать готовую платформу в ЦК, у нас с зиновьевцами произошел, именно на вопросе об интересующей нас формуле, прямой дипломатический разрыв.

Мы готовились подать платформу самостоятельно от имени фракции 1923 года. Нашлись, как всегда, посредники. Вносились изменения и поправки. В нашей собственной группе (1923) решено было сделать зиновьевцам уступку. Я голосовал в нашей группе против уступки, находя ее чрезмерной и двусмысленной. Но я не порвал на этом вопросе ни с центром своей группы, ни с зиновьевцами. Я предупредил, однако, моих друзей, что, пока дело будет касаться исторического прошлого, я вопроса поднимать не буду. Но как только он встанет как программный или политический вопрос, я, разумеется, буду отстаивать теорию перманентной революции. Так я позже и поступил.

Вот что было на самом деле. Теперь Вы это знаете. В свое время Вы не могли этого, разумеется, знать. Но после 1926 года много воды утекло. Прошел опыт китайской революции. Вскрылось со всей ясностью, что единственной антитезой теории национального социализма является теория перманентной революции. Тот же вопрос встал применительно к Индии и получил, в частности, проверку на теории «двухсоставных партий»[584]. Сейчас проблема перманентной революции развернулась перед нами на арене Пиренейского полуострова. В Германии теория перманентной революции, и только она, противостоит теории «народной революции». По всем этим вопросам левая оппозиция высказалась с полной категоричностью. Я, в частности, давно объяснил в печати ошибки русской платформы 1926 г., поскольку эта платформа заключала в себе уступки зиновьевцам.

Я спрашиваю Вас: что Вы хотите сегодня, осенью 1931 года, выжать из того обстоятельства, что осенью 1926 года я счел нужным — правильно или неправильно — протестовать открыто против той чисто формальной уступки, которую мои тогдашние политические друзья считали нужным сделать зиновьевцам? Попробуйте ответить на этот вопрос письменно!

Теперь я мог бы с полным правом поставить кое-какие вопросы относительно Вашего прошлого. Поняли ли Вы, что, каковы бы ни были те или другие частные ошибки или погрешности, основное ядро оппозиции 1923 года было и остается авангардом авангарда, вело и ведет борьбу за теорию марксизма, за стратегию Ленина, за Октябрьскую революцию; тогда как противоположная группировка, к которой Вы принадлежали, проделывала гибельную ревизию ленинизма, расшатывала диктатуру пролетариата и ослабляла Коминтерн? Поняли ли Вы, что в борьбе против «троцкизма» Вы были бессознательным орудием сил термидора? Да или нет?

Я не буду, однако, настаивать на Вашем ответе на этот вопрос, хотя он имеет неизменно большее значение, чем все те мелкие эпизоды, на которые Вы напрасно тратите свое и мое время.

Но если я готов оставить в стороне вопросы, касающиеся прошлого, то я не могу допустить никакой неясности и недоговоренности относительно принципиальных вопросов, касающихся настоящего и будущего.

Как Вы относитесь к теории перманентной революции, тов. Трэн? Поддерживаете ли Вы сегодня ту в корне реакционную, термидорианскую по своим социальным корням критику, которую Вы развивали в свое время вместе со всеми эпигонами и в полной солидарности с ними? В этом кардинальном вопросе нет и не может быть никаких уступок. Тут нет места никаким оговоркам и экивокам. Вопрос изложен со всей ясностью: в тезисах, статьях, книгах. Вопрос проверен на опыте гигантских событий. Все секции левой оппозиции — прежде всего русская секция — стоят полностью и целиком на почве теории перманентной революции. Ваш ясный и недвусмысленный ответ на этот вопрос является необходимым предварительным условием для разрешения вопроса о том, сможем ли мы работать в рамках одной и той же фракции.

Этот кардинальный программный вопрос, противопоставляющий большевиков-ленинцев центристам и правым, заключает в себе целый ряд вытекающих из него вопросов:

Как Вы относитесь к лозунгу демократической диктатуры рабочих и крестьян вообще, для колониальных стран в частности, для Индии в особенности?

Как Вы относитесь к идее рабоче-крестьянских партий?

Считаете ли Вы правильным создание Крестинтерна[585] и политику Антиимпериалистической Лиги?

Как Вы относитесь к лозунгу Соединенных Штатов Европы?

Все эти вопросы, получившие на V конгрессе Коминтерна антимарксистское решение, сохраняют огромную важность и сейчас.

Правильный ответ на эти вопросы, как уже сказано, является, с моей точки зрения, абсолютно необходимым для того, чтобы создать программные предпосылки для совместной работы. Но одних программных предпосылок недостаточно. Остаются вопросы тактики и организации.

В этой области у нас уже в переписке обнаружились очень серьезные и острые разногласия, которых первые мои беседы с Вами, к сожалению, отнюдь не смягчили. Чтобы не повторяться, я сошлюсь здесь на два документа: на мое письмо Вам от 23 мая 1929 г.[586] и на мою критику Вашего проекта заявления о вступлении в Лигу, от 23 мая 1931 г.[587] Прилагаю копии обоих документов.

В заключение я хотел бы высказать одно общее соображение, которое, может быть, лучше поможет понять оценку Вашей позиции. В рядах левой оппозиции, особенно французской, довольно сильно распространена духовная болезнь, которую я, не входя в исследование ее социальных корней, назвал бы по имени ее наиболее законченного представителя суваринизмом. Это есть — если брать вопрос в области политической психологии — болезнь паралича политической воли при гипертрофии резонерства. Комнатное умничанье, без корней, без стержня, без ясной цели, критика ради критики, цеплянье за мелочи, отцеживание комаров и проглатывание верблюдов — таковы черты этого типа, который больше всего на свете озабочен сохранением своей кружковой или личной «самостоятельности».

Подобного рода кружок, не решающийся примкнуть к социал-демократии, но и не способный на политику большевизма, не способный на активную политику вообще, больше всего склонен писать примечания на полях чужих действий или чужих книг. Ярче всего этот дух, повторяю, выражен у Суварина, который нашел, наконец, для своей тенденции адекватное ей выражение в виде библиографического журнала, в котором Суварин подвергает критике всех, вся и все, якобы от имени своей собственной «доктрины». Между тем секрет состоит в том, что никакой доктрины у Суварина нет и по самой его духовной природе не может быть. Оттого духовное творчество Суварина, не лишенное ни остроумия, ни находчивости, является по самому существу своему паразитическим. В нем сочетаются перегоревшие остатки коммунизма с недоразвернувшимися элементами меньшевизма. В этом и состоит сущность суваринизма, поскольку здесь можно вообще говорить о сути.

Я часто говорил тов. Навиллю, что он отравлен суваринизмом, и, боюсь, неисцелимо: во всяком случае, я за последний год не заметил у него никаких признаков улучшения. Вы, тов. Трэн, считаете себя, и не без основания, во многих вопросах противником как Суварина, так и Навилля. Но, несмотря на несомненные индивидуальные различия, вас объединяет общая черта. У Вас тоже нет доктрины, тов. Трэн: Вы ее растеряли. Все Ваши усилия сводятся к оговоркам, примечаниям и экивокам.

Вы ведете упорную борьбу не за известную систему идей и методов, а за свою «независимость», причем никак нельзя добиться изложения того, каково содержание этой независимости. Тов. Трэн, это и есть болезнь суваринизма. От всей души желаю Вам вылечиться от нее.

Этот в значительной мере личный вопрос имел бы гораздо меньше значения, если бы мы с вами были членами большой здоровой пролетарской партии. Но у нас пока дело идет о небольшой фракции, которая в условиях исключительно трудных отстаивает знамя Маркса и Ленина. Для такого рода боевой фракции бацилла суваринизма неизмеримо опаснее, чем для большой партии. Разумеется, преступно было бы легкомысленно рвать с отдельными группами или даже с отдельными лицами. Но еще более преступно допускать такой состав инициативной фракционной организации, при котором парализуется или ослабляется ее наступательный пропагандистский дух, ее политическая боеспособность. Вот почему могут быть такие условия, при которых приходится сказать: мы отстаиваем известную сумму идей; Вы же отстаиваете известную сумму примечаний к Вашим взглядам. Попробуем не мешать друг другу и будем действовать врозь. Может быть, опыт в более чистом виде кое-чему научит тех и других. Тогда мы встретимся с Вами на новом этапе, подведем итоги и, может быть, лучше сговоримся, чем сегодня. Я не говорю, что это единственно мыслимое решение и что оно наилучшее. Но я его никак не считаю исключенным.

Кадикей, 13 сентября 1931 г.

Письмо французским оппозиционерам

Дорогие товарищи!

Ваша национальная конференция[588], очень долго откладывающаяся по причинам внутреннего кризиса Лиги, все еще застает Лигу не вышедшей из состояния кризиса. Конференция не может совершать чудес. Было бы наивно ждать, что она одним ударом победит кризис и устранит внутреннюю борьбу. Но конференция может сделать крупный шаг в этом направлении.

Что для этого нужно?

Прежде всего, решительно, раз и навсегда отделить принципиальные политические вопросы от личных столкновений и трений. Революционная организация, которая хочет жить, не должна позволять отравлять себя склокой. Существует нормальный организационный путь для разрешения личных вопросов: путь контрольной комиссии. Кто избегает этого пути, кто заменяет организационное рассмотрение личных обвинений пусканием отравленных слухов, тот осуждает себя. Прогрессивное течение не нуждается в таких методах. Вся история революционного движения во всех странах свидетельствует, что к отравлению идейной борьбы личной склокой прибегают такие группы, которые пришли в противоречие с ходом развития своей организации и тащат ее назад вместо того, чтобы идти с ней вперед.

Со стороны трудно подавать советы по организационным вопросам. Но, может быть, Вы нашли бы целесообразным наряду с Исполнительной комиссией выбрать Контрольную комиссию из нескольких спокойных и объективных товарищей и поручить ей самыми суровыми мерами, вплоть до исключения из Лиги, преследовать всякого, кто попытается впредь подменить политическую борьбу личной склокой.

Отрицать принципиальный характер борьбы, которая развертывалась в Лиге, могли бы только слепцы. Несомненно, что все члены Лиги признают известные программные и тактические принципы, общие всем нам. Но опыт свидетельствует, что от формального признания до правильного понимания и особенно до правильного применения на практике остается еще большой шаг, а иногда два и три.

То обстоятельство, что оппозиция находится вне партии, приносит большой ущерб как партии, так и оппозиции. Это состояние раскола поддерживается искусственно, по приказу сталинского центра в Москве. Никогда бы французская коммунистическая партия не исключила бы левой оппозиции, если бы руководствовалась интересами французского и мирового рабочего движения. Но сталинская фракция в СССР не может уже держаться у власти иначе, как удушая партию.

Страх перед левой оппозицией тем больше преследует сталинскую бюрократию, чем больше событий подтверждают правильность нашей платформы. В СССР Сталин расправляется с большевиками-ленинцами с помощью ГПУ. Чтобы оппозиция не сделалась опасной через Коминтерн, сталинский аппарат приказывает центральным комитетам всех партий исключать левую оппозицию, травить ее, клеветать на нее. В Испании сейчас сталинцы подготовляют объединительный коммунистический съезд, куда допускают все группы — при одном условии: чтобы они отреклись от русской левой оппозиции. Маурин, в котором социал-демократ соединяется с тред-юнионистом и анархистом, может присутствовать на объединительном съезде; большевики-ленинцы — Нин, Лакруа и др. — не могут. Один этот факт лучше всего характеризует беспринципную борьбу аппарата Коминтерна против нас.

Надо признать, что разные французские оппозиционные группы своей политикой в прошлом очень сильно помогали сталинской бюрократии изображать левых оппозиционеров как оппортунистов, полусиндикалистов и врагов партии.

В этом, однако, основном вопросе — отношения к партии — «Веритэ» долго не могла найти правильной линии, несмотря на свои большие заслуги в других отношениях. Сектантское презрение к партии, чрезвычайное высокомерие кружка, который привык жить голой критикой и не хочет знать, что делается вне его, стремление к «независимости», т. е. к изолированности, — вот те черты, которые проскальзывали с самого начала в статьях «Веритэ» и позволяли вокруг нее группироваться довольно разношерстным элементам, уставшим от революционной политики и по существу нам чуждым: полусиндикалистам, полуреформистам, политическим дилетантам и пр. и пр.

Борьба за то, чтобы превратить «Веритэ» из газеты изолированного кружка в орудие воздействия на коммунистическую партию, была неизбежной и необходимой борьбой. Она привела к размежеванию в рядах первоначальных друзей «Веритэ». База левой оппозиции от этого сузилась. Это дало кое-кому повод кричать о крушении левой оппозиции во Франции. Насколько я могу судить, к такого рода крикам склонны больше всего те, которые с самого начала стремились изо всех сил придать «Веритэ» неправильную физиономию и которые несут ответственность за ослабление организации и за ее кризис. Если бы «Веритэ» с самого начала не кокетничала с синдикалистами и с идеей второй партии (открыто или под псевдонимом «независимой фракции»), то она не создала бы лишних предубеждений против себя, лишних препятствий на своем пути, не опиралась бы на мнимых друзей и не вынуждена была бы терять их.

Каждое идейное течение, каждую фракционную группу следует проверять не только национально, но и интернационально: только тогда ее физиономия выяснится вполне. Открывающаяся с этой точки зрения картина интернациональных связей в высшей степени ярка: факт таков, что те элементы французской оппозиции, которые тормозили прогрессивное развитие Лиги, одновременно поддерживали в Германии, в Австрии и в других странах организации и группы, по существу, чуждые левой оппозиции и оказавшиеся вне ее рядов. Этого нельзя забывать ни на одну минуту. Позволить после проделанного опыта тащить себя назад к старым ошибкам было бы прямым преступлением. Сохранение единства организации, разумеется, в высшей степени желательно. Но бывают такие положения, особенно в молодых и слабых организациях, когда две группы настолько явно тянут в разные стороны, что совершенно парализуют жизнь организации. Что остается делать? Прежде всего надо исчерпать все возможности честного соглашения. Но если попытки не приводят ни к чему, то остается сказать друг другу: попробуем работать врозь, а через полгода или позже посмотрим, кто из нас прав, — может быть, тогда мы уже серьезно сойдемся на общем пути. Такое действие называется расколом. Но иногда раскол является меньшим злом. Организация менее многочисленная, но более единодушная может при правильной политике добиться крупных успехов, тогда как организация, раздираемая внутренней борьбой, обречена на загнивание.

Хочу ли я этим сказать, что единственным выходом для Лиги в настоящих условиях является раскол? Нет, я бы не решился высказаться с такой категоричностью. Но нельзя закрывать глаза на то, что раскол может оказаться единственным выходом из положения. Многое, думается мне, может зависеть от того, как пройдет ваша конференция. Чудес, как уже сказано, она дать не может. Но конференция все же очень крупное событие в жизни Лиги. После нее возврата к прошлому уже не может быть.

Либо конференция учтет проделанный опыт работы и ошибок, наметит план работы, распределит силы, выберет дееспособный центр и примет меры к тому, чтобы снова превратить «Веритэ» в еженедельное издание, — тогда конференция окажется крупным шагом вперед и опасность раскола рассеется сама собой.

Либо же конференция пройдет под знаком обессиливающей и деморализующей внутренней борьбы, — тогда лучше не откладывать раскола.

Я высказываю свое мнение с полной откровенностью и резкостью, так как думаю, что революционеры не нуждаются во внутренней дипломатии, и так как опыт учит, что затяжные кризисы не излечиваются сладкими речами.

Нужно ли прибавлять, что если бы обе основные группы Лиги: та, которую я поддерживаю в основных вопросах, и та, против которой я боролся, достигли добросовестного соглашения для действительной совместной работы, я был бы счастлив и готов был бы воскликнуть: «Принкипский мир умер, да здравствует парижский мир!» Каждый из нас, и я в том числе, поставил бы в этом случае охотно крест на прошлых ошибках, недоразумениях и столкновениях, ибо жить надо не прошлым, а будущим.

От всей души желаю Вам, чтобы Ваша конференция прошла под знаком будущего, а не прошлого.

С коммунистическим приветом

Л. Троцкий

25 сентября 1931 г.

Интервенция Японии в Маньчжурии[589] и Советский Союз[590]

Беспомощность Лиги Наций в японско-китайском вопросе превосходит все предвиденья наиболее непримиримых противников и критиков этого учреждения. Противоречивый характер Лиги Наций — я бы предпочел, с вашего разрешения, сказать: ее вероломный характер, — ярче всего представлен Францией. Ее официальный делегат, министр иностранных дел г. Бриан, руководит всей миротворческой акцией, в то время как вся правительственная пресса, и прежде всего «Тан», изо всех сил поддерживает японское вторжение, как бы дезавуируя свою официальную дипломатию. Читая изо дня в день передовые статьи «Тан», можно подумать, что имеешь перед собою орган генерального штаба в Токио, а не министерства иностранных дел в Париже. Ясно: различие между действительной политикой господина Бриана и военными операциями генерала Хонио[591] должно быть не так уже велико, если официозная французская печать может с успехом совмещать обе точки зрения. На этом примере мы еще раз видим, что Франция для поддержания своей «версальской» гегемонии — гегемонии неустойчивой, ибо не отвечающей действительному экономическому удельному весу страны, — вынуждена искать опоры во всех элементах европейской и мировой реакции, в поддержке везде и всюду военного насилия, колониальных захватов и пр.

Но, разумеется, японско-китайский конфликт, вернее сказать, военное нападение Японии на Китай, прежде чем найти опору в Париже, должно было найти ее в Токио, а в известном смысле и в Нанкине[592]. Нынешняя драматическая развязка в Маньчжурии непосредственно возникла из разгрома китайской революции и из надвигающейся революции в Японии.

Китайская революция 1925–1927 годов имела национально-освободительный характер и подняла на ноги грандиозные массы. Захватившая руководство движением партия Гоминьдан в конце концов военными мерами подавила революцию, не дала сложиться демократической нации, ослабила Китай, возродила борьбу генеральских клик и тем самым разожгла хищные аппетиты, прежде всего у Японии.

Военная интервенция Японии в Маньчжурии вовсе, однако, не является выражением силы нынешнего японского государства. Наоборот, она продиктована его возрастающей слабостью. Крайне поучительно провести аналогию между маньчжурской авантюрой царизма, приведшей к войне 1904–1905 годов, и авантюрой правительства Микадо[593], которая в своем развитии тоже неизбежно ведет к войне или, вернее, к ряду войн. Царское правительство бросилось в свое время на восток в поисках выхода из невыносимых внутренних противоречий между развивающимся капитализмом и архаической полуфеодальной сословно-аграрной структурой страны. Лекарство, однако, только ускорило развитие болезни и привело к первой русской революции 1905 года.

Аграрный и сословный слой Японии до сих пор остается полуфеодальным. В начале этого столетия противоречие между молодым японским капитализмом и его государственным режимом еще не успело развиться. Наоборот, капитализм с успехом использовал крепкие старые феодальные классы, учреждения и традиции для своих военных целей. Именно это сочетание и дало Японии ее грандиозную победу над царской Россией в 1904–1905 году.

Положение с того времени радикально изменилось. Капиталистическое развитие Японии за последнюю четверть столетия глубоко подкопало старые японские отношения и учреждения, увенчивающиеся фигурой Микадо. Правящие классы указывают японским крестьянам обильные запасы земли в Маньчжурии. Но крестьяне хотят предварительно разрешить аграрный вопрос у себя дома. Только на новой демократической основе может окончательно сформироваться Япония как современная нация. Властители судеб Японии чувствуют себя примерно так, как чувствовала себя царская монархия в начале этого столетия. И по зловещей иронии судьбы правящая Япония ищет выхода из своих невыносимых противоречий на полях той самой Маньчжурии, где царская монархия получила столь тяжкую предреволюционную рану.

Как повернется ход событий на Дальнем Востоке в ближайшие дни или недели, предсказать нелегко: за работой здесь слишком много противоречивых факторов, пересекающихся в разных направлениях. Подвести им конъюнктурный баланс тем труднее, что само японское правительство, именно как правительство предреволюционной эпохи, отличается чрезвычайной неустойчивостью и склонностью к неожиданностям. Но как бы ни сложились события в ближайшие недели, общий их ход можно предвидеть почти безошибочно. Если бы даже удалось сейчас приостановить развитие японских военных операций и тем предотвратить их непосредственное превращение в войну по широкому фронту, это значило бы все равно не более как передышку.

Правящая Япония увязла в Маньчжурии. Лига Наций пытается ликвидировать конфликт (поскольку она действительно стремится к этому) ценою новых уступок Японии за счет Китая. Это значит, что даже при самом благополучном исходе нынешних военных операций Япония увязнет в Маньчжурии еще более. Китай будет ощущать японские «права» в Маньчжурии как острую занозу в босой ноге. Правда, Китай обессилен хозяйничаньем военных гоминьда-новских клик. Но национальное пробуждение Китая остается фактором грандиозной исторической важности, и этот фактор будет расти. Чтоб удерживать свои позиции, Япония вынуждена будет неизбежно прибегать к новым и новым военным экспедициям. Необходимость посылки новых войск будет, в свою очередь, порождать стремление оправдать издержки путем расширения своих «прав», т. е. путем новых захватов и насилий. Этот процесс имеет свою автоматическую логику. Международное положение Японии будет становиться все более напряженным. Военные расходы будут непрерывно увеличиваться, первоначальные соображения экономической выгоды в ходе вещей подменятся соображениями военного престижа. В стране будет расти недовольство. Маньчжурия может при этих условиях стать для японской монархии тем, чем Марокко стало для испанской монархии, притом в более короткий срок.

Не может ли нынешняя завязка в Маньчжурии привести к войне между Японией и Советским Союзом? На этот вопрос, как и на предшествующий, я могу, разумеется, ответить только как наблюдатель, не посвященный в планы и намерения правительств и судящий исключительно на основании объективных признаков и логики вещей. Со стороны советского правительства можно во всяком случае считать абсолютно исключенным желание конфликта с Японией. В этом вопросе в высшей степени поучительно проследить совсем свежую эволюцию французской официозной печати. В первые недели японской интервенции «Тан» не успевал повторять: бояться надо не Японии, а СССР, который явно затевает агрессивные действия. Телеграммы о концентрации советских войск сыпались как из рога изобилия. Этим достигнуто было необходимое раздвоение внимания и выигрыш времени для японских военных властей. Когда бессилие Лиги Наций обнаружилось с достаточной убедительностью, французская официозная печать поставила себе задачей — вернее, ей поставлена была задача — примирить правительства великих держав с совершившимся фактом и побудить их пойти как можно дальше навстречу Японии. С этого момента «Тан» стал заверять, что не может быть и речи о вмешательстве СССР, дело идет о чисто местном конфликте, о провинциальном эпизоде, все будет урегулировано как нельзя лучше, не нужно волноваться и вмешиваться: Япония сама хорошо знает, что ей нужно в Маньчжурии.

Французская печать для своих успокоительных заверений ищет опоры в «слабости» СССР и Красной армии. Она при этом нередко пользуется упомянутой выше аналогией с русско-японской войной 1904–1905 годов. Аналогия эта очень поучительна, но при одном условии: если поставить плюс там, где раньше был минус, и наоборот. Ибо если нынешняя Япония совсем не похожа на Японию начала столетия, то нынешний Советский Союз еще меньше похож на царскую Россию. Разумеется, советская революция далеко не завершена. В экономическом развитии Союза имеется много противоречий, которые превращаются моментами в политические затруднения. Отрицать это значило бы заниматься политикой страуса. Но при больших исторических оценках нужно не терять из виду пропорций и не забывать основных фактов из-за второстепенных. Красная армия есть исторический продукт трех революций, пробудивших и воспитавших русскую нацию и рядом с ней несколько союзных и дружественных наций. В случае войны, неизбежность и необходимость которой будет понятна массам населения СССР, пробужденная тремя революциями энергия превратится в могущественную силу. Только слепцы могут не понимать этого!

Правда, дальневосточный театр военных действий далек, железнодорожная связь с ним представляет серьезные затруднения. Преимущества Японии в этом отношении несомненны. Но только в этом. Во всем остальном решающий перевес был бы на стороне СССР. Красная армия сама по себе обнаружила бы гигантское превосходство над нынешней предреволюционной японской армией, и это одно могло бы иметь решающее значение; но, сверх того, операции развертывались бы в стране, глубоко враждебной японцам и дружественной Советскому Союзу. Ибо если бы этот последний оказался вынужден к войне, то он мог бы ее вести и вел бы ее лишь как союзник китайского народа, борющегося за свое национальное освобождение.

Как ни ослаблен Китай режимом своих милитаристов, но грандиозные потрясения двух революций политически подготовили многочисленные элементы нового Китая. Сотни тысяч и миллионы китайцев умеют держать оружие в руках. Голод и пробужденное национальное чувство толкают их к оружию. Уже в качестве партизанских отрядов, постоянно висящих над японскими коммуникациями и угрожающих отдельным японским отрядам, импровизированные китайские войска и сейчас могут представлять для японцев грозную опасность, никак не меньшую, чем та, какой оказалась испанская герилья[594] для оккупационных войск Наполеона. Что же касается военного союза Советской республики и Китая, то он означал бы для Японии верную катастрофу.

Почему же в таком случае, спрашиваете вы, Советскому Союзу уклоняться от войны? И не являются ли мирные заявления Москвы одним лишь дипломатическим прикрытием совсем немирных намерений? Нет, я этого не думаю. Более того: я считаю это исключенным. Независимо от своих военных результатов, война принесла бы Советской республике огромные экономические тяготы, которые присоединились бы к экономическим осложнениям, существующим сейчас. Хозяйственное строительство оказалось бы приостановленным, политические затруднения были бы весьма вероятны. Пойти на войну в таких условиях можно было бы лишь в том случае, если бы она оказалась безусловно неизбежной. Но этого нет. Наоборот, даже и с чисто военной точки зрения у советского правительства нет ни малейших оснований торопиться и забегать вперед. Своим маньчжурским предприятием Япония будет только ослаблять себя. Условия Дальнего Востока — неизмеримость его пространства, общая экономическая отсталость и, в частности, слабость путей сообщения — таковы, что опасаться оттуда какой-либо непосредственной или даже более отдаленной опасности жизненным центрам Советского Союза, включая сюда, разумеется, и азиатские центры, совершенно не приходится.

Вопрос о Китайско-Восточной дороге, как он ни важен сам по себе, не может в этой связи иметь решающего значения для определения политики обеих сторон. Советское правительство не раз заявляло, что оно вполне готово передать дорогу действительно крепкому китайскому правительству, т. е. такому, которое будет опираться на пробужденный китайский народ. Передавать в прошлые годы дорогу Дзан Дзолину[595] или Дзян Суляну[596] значило бы прямо или косвенно передать ее Японии, которая направила бы ее против Китая и против Советского Союза. Истолковывать советскую политику в отношении Китайско-Восточной дороги как «империализм» — значит опрокидывать вещи на голову в интересах агрессивного японского милитаризма. Но во всяком случае вопрос о дороге не есть самостоятельный вопрос. Он войдет подчиненным элементом в великую проб лему Дальнего Востока. Последнее слово в этом вопросе скажет сам Китай. Что самые пламенные симпатии народов Советского Союза находятся на стороне китайского народа, говорить незачем.

Нелишним будет прибавить, что для мыслящего политика, в том числе и для противника, уже одно нынешнее положение в Европе должно сделать ясным, что Советский Союз не может хотеть и не хочет связывать себе руки на Дальнем Востоке. Что я имею в виду? — спрашиваете вы. Возможность прихода к власти национал-социалистов, т. е. фашистов в Германии. Если бы это осуществилось, то это означало бы, по глубочайшему моему убеждению, неизбежность войны между фашистской Германией и Советской республикой. Здесь вопрос шел бы действительно о жизни и смерти. Но это большая самостоятельная тема, к которой мы, может быть, вернемся в другой раз.

Кадикей, 30 сентября 1931 г.

Письмо Л.Л. Седову[597]

Милый Лева!

Только что получилось от тебя письмо с карточкой Гитлера (ну и рожа! — абсолютно неприличная!).

Посланные тобою цитаты из «Правительственного вестника»[598] поистине великолепны. Где ты их достал? Разумеется, мне это все пригодится как раз для тех глав, над которыми я сейчас работаю.

Ты жалуешься, что тебе не отвечено. М.И. [Певзнер] сообщит тебе, какие письма посланы тебе за последнее время.

Перевод в «Лютт де клясс» я до сих пор не смотрел. Непременно посмотрю его сегодня-завтра и тогда напишу. Обещаю в дальнейшем внимательно следить за этими переводами, — но я должен сбросить с себя несколько последних глав.

Поведение «Петрополиса»[599] совершенно неслыханное. Думаю, что из всех его изданий последнего времени только и расходятся мои книги, так что он моим гонораром покрывает свои издательские расходы.

Можешь ему смело сказать, что второго тома «Истории» он при таких условиях не получит: как я могу доверять книгу издателю, который не способен в срок заплатить 300 марок?

Все эти рассуждения, разумеется, не разрешают твоего личного финансового кризиса, который, правда, на фоне мирового финансового кризиса является ничтожной величиной, но тем не менее серьезно должен отравлять существование.

Сейчас получено из Парижа извещение, что небольшая сумма от Ридера выслана по телеграфу. Из Испании до сих пор ничего нет. Но я все же думаю (ни мамы, ни Франкеля дома нет), что можно будет временно содействие оказать отсюда. Если Шуман судебные издержки уплатит немедленно, то это разрешит твой кризис более серьезно. Причитается мне, кажись, судебных издержек 1600 марок. 200 марок передай Пфемферт[ам]: они их честно заработали, так как ухлопали на процесс очень много времени. Остальные марки оставь у себя.

Генеральный расчет с Бони должен быть произведен — принимая во внимание время на корреспонденцию с Америкой — в течение первой половины ноября. Деньги могут быть здесь только к концу ноября. До этого времени затруднения, по-видимому, останутся.

Привет.

Л. Т.

21 октября 1931 г.

Письмо единомышленнику в Англии[600]

Дорогой товарищ!

Ваше письмо я получил много недель тому назад. Простите, что не ответил сразу. Я совершенно перегружен крайне срочной работой. К тому же писать по-английски мне было бы очень трудно и отняло бы у меня много времени. А я не знал, можно ли писать по-немецки или французски. Сейчас у нас здесь проживает американский товарищ, который переведет это письмо на английский язык[601]. Всей этой совокупностью обстоятельств объясняется чрезвычайное запоздание моего ответа.

Та же спешная работа, которая продолжится еще месяц-полтора, совершенно лишает меня возможности внимательно следить за английскими событиями, имеющими неизмеримое историческое значение. Даже чтению английских газет я не могу посвящать достаточно времени. Я утешаю себя только тем, что второй том моей «Истории русской революции», который я заканчиваю, сможет принести известную пользу коммунистам разных стран, и прежде всего Англии, в надвигающуюся на Европу и на весь мир эпоху грандиозных потрясений.

Сказанное выше объяснит Вам, почему я затрудняюсь сегодня высказаться со всей необходимой определенностью о ближайших практических задачах британского коммунизма и левой оппозиции. Через месяц-два я обращусь к этим вопросам полностью. Сейчас я вынужден ограничиться лишь самыми общими соображениями.

Один из моих английских друзей писал мне 9 октября, следовательно, до парламентских выборов, о быстром росте коммунистической партии и об известном приближении к коммунизму рядовой массы Независимой рабочей партии [Великобритании]. Мой корреспондент упоминал также об оживлении меньшинства в тред-юнионах и о возрастающем руководстве со стороны этого меньшинства спорадическим стачечным движением. Эти отрывочные сведения на фоне общего мирового кризиса и великого национального кризиса, переживаемого Англией, позволяли предполагать, что за последние год-два произошло довольно значительное усиление коммунистической партии. Выборы принесли в этом отношении полное разочарование. Из многих сотен тысяч голосов, потерянных лейбористами, партия привлекла на свою сторону в лучшем случае 20 000, что при повышении общего числа голосующих является ничтожным конъюнктурным колебанием, а не сколько-нибудь серьезным политическим завоеванием. Где же влияние партии среди безработных? Среди углекопов? В молодом поколении рабочих, которое голосовало ныне в первый раз? Поистине, результат выборов является ужасающим приговором над политикой партии и Коминтерна.

Я мало следил за тактикой британской партии в течение последнего года и не берусь судить, чему она научилась и научилась ли чему-нибудь серьезно. Но для меня совершенно ясно, что, независимо от своих новых и новейших ошибок, коммунистическая партия расплачивается своим бессилием за несколько лет позорной и преступной политики Коминтерна, связанной с Англо-русским комитетом и затем с «третьим периодом». Ошибки эти были особенно гибельны именно в Англии.

Каждый раз снова поражаешься, какой страшный груз приниженности, консерватизма, благочестия, смирения, почтительности к верхам, к титулам, к богатству, к короне тащит в своем сознании английский рабочий класс, способный в то же время на великолепное революционное возмущение (чартизм; предвоенное движение 1911 года; движение после войны; стачечное движение 1926 года).

Английский пролетариат, самый старый, самый традиционный, самый эмпирический по методу мысли, как бы таит в своей груди две души; он как бы двумя разными физиономиями поворачивается к историческим событиям.

Презренная, продажная, сервильная бюрократия тред-юнионов и лейбористской партии дает выражение всему тому, что есть в английском рабочем классе ветхого, приниженного, во многом еще крепостнического, феодального. Наоборот, задача коммунистической партии состоит в том, чтобы дать выражение потенциальным революционным качествам английского пролетариата, которые очень велики и способны развить грандиозную взрывчатую силу. Между тем в крайне критический период английской истории 1925–1927 годов вся политика британской компартии и Коминтерна состояла в рабском приспособлении к тред-юнионистским вождям, в их идеализации, в замазывании их предательств и в укреплении доверия к ним со стороны рабочих. Молодая британская компартия была этим глубоко деморализована. Весь авторитет Октябрьской революции, СССР, большевизма пошел в те годы на поддержку и укрепление консервативных и сервильных тенденций в рабочем классе.

Когда лейбористы, использовав сталинцев до конца, оттолкнули их пинком ноги, полоса тред-юнионизма была механически сменена полосой ультралевых прыжков во славу «третьего периода». Лозунг «класс против класса» истолковывался теперь как лозунг борьбы горсти коммунистов против «социал-фашистского» пролетариата. Если вчера Персель[602] и Кук были друзьями, надежными союзниками СССР, то сегодня рабочие, голосующие за Перселя и Кука, превратились в классовых врагов. Такова политическая орбита британской компартии, вернее сказать, Коминтерна. Можно ли придумать другой, более верный путь для того, чтоб расшатать престиж коммунизма и подорвать доверие к партии со стороны пробуждающихся рабочих?

Московская бюрократия Коминтерна, упираясь каждый раз носом в новый тупик, командует поворот налево или направо. Это не трудно. Все эти Куусинены, Мануильские, Лозовские и др. чиновники свободны не только от серьезной марксистской подготовки и революционного кругозора, но и — это самое главное — от какого бы то ни было контроля масс. Их политика имеет чисто канцелярский характер. Тактический поворот есть для них только новый циркуляр. ЦК британской компартии по мере сил выполняет приказы. Но все эти циркуляры через соответственную политику переносятся затем в сознание рабочих.

Бюрократические банкроты думают, что можно механически навязать рабочему классу свое руководство, с одной стороны, при помощи кассы и репрессий, с другой — при помощи внезапных скачков, заметания следов, лжи и клеветы. Но это совсем не так. Английские рабочие думают медленно, ибо их сознание засорено мусором веков. Но они думают. Отдельные статьи, воззвания, лозунги проходят для них обычно незамеченными. Но целые периоды политики (Англо-русский комитет и «третий период») ни в каком случае не проходят бесследно, по крайней мере для наиболее передовой, подвижной, критической, революционной части рабочего класса. Если представить себе образно воспитание революционного сознания как нарезку на винте, то придется сказать, что руководство Коминтерна применяет каждый раз не ту нарезную доску, не тот калибр и не в том направлении, что нужно, и потому срывает резьбу, крошит ее, разрушает. Без малейшего преувеличения можно утверждать, что если бы с 1923, а для Англии особенно с 1925 года не существовало Коминтерна вообще, то мы имели бы сегодня в Англии несравненно более значительную революционную партию. Последние английские выборы показывают это с ужасающей убедительностью.

Здесь начинается задача левой оппозиции. Английские коммунисты, среди которых есть, разумеется, много преданных, честных и самоотверженных революционеров, не могут не быть обескуражены результатами десятилетней работы, притом в исключительно благоприятных исторических условиях. Пессимизм, индифферентизм могут овладеть и очень хорошими революционерами, если они не понимают причин собственной слабости и не находят путей выхода. Критически, т. е. светом марксизма, осветить прошлый путь партии, ее зигзаги, ее ошибки, вскрыть теоретические и социальные корни ее ошибок — это первое и необходимое условие для возрождения партии. Необходимо, в частности, если это не сделано до сих пор, начать с опубликования важнейших документов интернациональной левой оппозиции по вопросу об Англо-русском комитете. Это есть исходная позиция для английского левого крыла.

Левая оппозиция в Англии, как и коммунизм вообще, имеет право рассчитывать на большое будущее: английский капитализм явно для всех падает с грандиозных исторических высот в пропасть. Можно сказать с уверенностью, что нынешние выборы представляют собою последнюю гигантскую вспышку национального «величия» британской буржуазии. Но это вспышка потухающей лампы. За эти выборы официальной английской политике придется в ближайший период жестоко расплачиваться. Банкротство великих национальных нулей из трех партий, как и дальнейшее банкротство британского капитализма, совершенно неизбежны. Несмотря на все помехи руководства Коминтерна, крот британской революции роет слишком хорошо свои подземные ходы. Есть все основания надеяться на то, что эти выборы представляют последнюю вспышку надежд миллионов рабочих и служащих на капиталистов, лордов, умных, образованных и богатых людей, которые, объединившись вместе с Макдональдом, непременно найдут секрет спасения Великой Британии и воскресного пудинга. Никакого секрета эти господа не найдут. Ибо подлинный секрет один: пролетарская революция. Именно нынешние выборы подготовляют крушение консервативной и сервильной души английского пролетариата и, следовательно, мощный расцвет его революционной души.

Однако непосредственно победа консерваторов несет тяжкие испытания английскому пролетариату и усугубление международных опасностей. В особенности — опасностей для СССР. Здесь мы снова видим, как мало пользы приносит СССР непрерывный визг о его «защите». В течение двух-трех лет ждали этой защиты от Перселя, Хикса[603], Ситрина и Кука, затем защиту взяла в свои руки компартия против «социал-фашистского» пролетариата. И вот в защиту СССР она собрала всего-навсего 70 000 голосов. Когда левая оппозиция требовала разрыва позорного блока с Перселем, Сталин обвинял нас в том, что мы не озабочены защитой СССР от британского империализма. Теперь можно подвести итог: никто не оказал таких услуг издыхающему британскому империализму, как сталинская школа. Поистине, глава этой школы заслуживает двух орденов Подвязки[604]!

Британская левая оппозиция должна начать систематическую работу. Нужно создать свою штаб-квартиру, хотя бы самую маленькую, поставить свое издательство, хотя бы самое скромное… Нужна постоянная, непрерывная, преемственная работа анализа, критики и пропаганды. Нужно воспитывать свои кадры, хотя бы на первых порах и малочисленные. Основные силы истории работают на нас. Если в Англии более, чем где бы то ни было, коммунизм может в очень короткий срок овладеть сознанием широких масс пролетариата, то внутри коммунизма в столь же короткий срок могут получить преобладание идеи левой оппозиции, т. е. идеи Маркса и Ленина.

Искренно желаю британским друзьям успеха на этом пути.

Кодикей, 6 ноября 1931 г.