Проклятая Цагария Кристина

«Голова в тряпке», или Сестра Мимма

Присев на корточки, я писаю в синий пластмассовый тазик. Горячие капли брызгают мне на ноги. А потом потихоньку, чтобы не упасть, я понемногу выпрямляю ноги. Эластичные трусики сжимаются и поднимаются немного вверх, к щиколоткам. Я одергиваю юбку вниз.

– Ну как, все?

– Да, все, сестра Мимма.

Поддерживая равновесие, я выпрямляюсь, и в тазик падают последние капли. Сестра Мимма протягивает мне две четвертушки туалетной бумаги. Я подтираюсь и бросаю бумагу в корзину. Это комнатка при церкви, и мы тут совершенно одни – только я и она. В комнате стоят письменный стол и большой шкаф. А еще там стоит этажерка, на которой расставлены разномастные книги. И еще там есть Христос, Который смотрит на нас с распятия на стене. Но я не обращаю на Него внимания. Мне не стыдно, что Он на меня смотрит. А вот то, что я здесь писаю, и писаю не в туалете, – это меня впечатляет гораздо больше.

Я натягиваю трусики и опускаю юбку. Потом беру в руки палочку, которую мне дала сестра Мимма. Но я и не знаю, куда мне смотреть и что делать.

– Ну и умница, положи ее на стол.

Сестра Мимма опускает эту серую палочку в тазик с моей мочой. Сестра Мимма – она и не молодая, и не старая. Лицо у нее овальное, в форме яйца, а глазки крохотные, карие. У нее такая маленькая головка, что кажется, будто к этому большому телу ее приставили по ошибке. Монашеское покрывало опускается ей на спину, как тяжелая тряпка. И на голове у нее покрывало. «Голова в тряпке». Так у нас ребята дразнят монахинь, как будто они пугала огородные. Как будто они не люди, а большие бездушные куклы, замотанные в тряпки. Я смотрю на нее, на сестру Мимму, и ничего не говорю.

– Дон Антонио мне сказал, будто ты боишься, что могла забеременеть.

– Как забеременеть?…

– Ну ты же занималась сексом с взрослым парнем?

– Нет.

– Не надо стесняться, Анна Мария. Но только ты больше никогда этого не делай. Ты же хорошая девочка. И когда-нибудь тебе захочется выйти замуж и нарожать детишек…

– Послушайте, сестра Мимма, но ведь дон Антонио вам, наверное, сказал, что я этого не хотела и что это они сами затащили меня в дом…

– Детишки должны появляться, когда их ждут… а иначе могут быть проблемы.

Сестра Мимма, не переставая говорить, вынула палочку из тазика с моей мочой.

– Давай, Анна Мария, будь умницей, пойди вылей это все в туалет. Теперь это уже не нужно. Остается только немного подождать…

Я отнесла тазик в уборную. Вылила мочу в унитаз и нажала на рычаг сливного бачка. А потом вернулась в комнату, к сестре Мимме.

– Ну и молодец, Анна, ну и молодец.

Встретив меня, она вся прямо так и сияла от удовольствия, расплываясь в широкой улыбке.

– Я сполоснула тазик и вымыла его водой с мылом, – сказала я.

– Анна, ты не беременна. Вот и умница. – Сестра Мимма так довольна, что все еще продолжает улыбаться.

– А разве когда занимаются любовью, рождаются дети? – попробовала я ее спросить.

– Ну ладно, Анна, хватит об этом. – Ее голос стал серьезным, и она вытаращила на меня маленькие глазки. – Тебе уже тринадцать лет. И что ты собираешься делать дальше? Тебе еще рано говорить о любви и о детях.

– Так это же вы сами заговорили о детях.

– Ну да, верно. Но только это нужно было выяснить сразу, потому что если бы появился ребенок, то дело приняло бы совсем другой оборот, и все было бы куда сложнее. Понимаешь?

– Но дон Антонио вам, наверное, сказал…

– Анна, а тебе бы не хотелось уехать из Сан-Мартино? Хотя бы ненадолго? Ну, например, в Полистену[18]. Там у монахинь есть большой дом, целая усадьба. И там живут другие девочки – такие, как ты. Да там ты и учебу сможешь продолжить…

– Да, но у меня на носу экзамены за третий класс, – прервала ее я.

– Там ты можешь подружиться с другими девочками. Это поможет тебе отвлечься от ненужных мыслей и забыть кое-каких здешних людей.

Она взяла мои руки и положила мне в ладонь четки. Маленькие такие четки из светлых деревянных шариков.

– Анна, маленькая моя Анна, это тебе мой подарок. Ты должна быть сильной. И помни, что ты не одна. Я тебя не оставлю. И Пресвятая Богородица тебя не оставит…

У меня в животе так и крутит. Это спазмы. Я сжала в ладони четки, а она сжала мои руки в своих. Шарики врезались мне в ладонь, и мне стало больно.

– А дома ты ничего не сказала?

Я отрицательно покачала головой, но промолчала: я молчала, потому что боялась, что если открою рот, то меня вырвет – и на эти четки, и прямо на руки сестры Миммы.

– Ну и хорошо, ну и чудненько. Если ты не хочешь поговорить со своими родителями, то и я тоже не буду разглашать твою тайну. Ведь и я тоже почти как священник, и то, что ты мне сказала, останется между нами. Пресвятая Богородица укажет нам путь истинный и нас на него направит. А на этой неделе мы с тобой съездим к монахиням в Полистену. Твою маму я предупрежу сама. Ты только успокойся, и все будет хорошо.

Когда я уходила от сестры Миммы, в голове у меня была полная каша. Я ничего не понимала. Зачем она мне все это рассказывала – и о детишках, и о монахинях из Полистены? Зачем она собирается что-то врать моей маме? И зачем я писала в тазик?

Домой я вернулась только для того чтобы переодеться. Я надела спортивные штаны, кроссовки, взяла велосипед и вышла. А потом поехала вдоль старой железной дороги, прямо рядом с рельсами. В воздухе приятно пахнет розмарином и землей. За городом мне так хорошо. Ко мне так и липнет мошкара, но я даже не замечаю, как она лезет мне в глаза, набивается в рот. Я все кручу и кручу педали, а вокруг никого нет. А я все еду и еду, еду в сторону неба. А оно не белое и не серое. Кажется, будто оно пустое. И оно как будто чего-то ждет. И облака на небе ровные и плотные, без всяких просветов и трещин.

Стоит весна. Маленький мальчик играет в мяч, бросая его в железную дверь гаража. Мяч все отскакивает и отскакивает, и его стук отдается эхом в моем пустом сердце.

Аурора сидит в машине. За рулем – ее муж. Вместе с ними – Тициана, сестра Ауроры. А еще там сидят Анна, ее сестренка и три их двоюродные сестрички, дочери Тицианы. Всего их в машине восемь человек, и они сидят впритык: дочки – на коленях у матерей. А окошки в машине открыли – чтобы туда проникало хоть немного воздуха.

Они едут по дороге Ао-Скьяво, едут заправиться бензином на местной автозаправке компании «API»: она совсем близко от полицейского управления. Навстречу им едет зеленый «Фиат Y-10». Аурора увидела эту машину издалека и узнала женщину за рулем. Это одна из их женщин. Одна из жен тех самых. Рядом с ней сидит девушка, на вид совсем юная. Но Аурора не знает, кто она такая.

«Фиат Y-10» притормаживает. А когда он проезжает около их машины, женщина высовывает голову из окошка, разевает рот и кричит: «Выродки! Ублюдки!» Восемь человек, сидящие в машине, глотают слюну – все вместе, одновременно. Даже дети.

На перекрестке «Y-10» резко разворачивается, нагоняет машину семейства Скарфо, а потом вырывается вперед. Муж Ауроры вынужден нажать на тормоза.

Машине с восемью пассажирами перекрыли путь, и их бросило вперед. А потом «Y-10» тронулась с места и уехала. Скарфо подъехали к полицейскому управлению.

Без предупреждения

Через три дня после того, как я, не стесняясь Христа, пописала в тазик, к нам домой пришла сестра Мимма:

– Добрый день, синьора Аурора. Вы уж извините, что я без предупреждения. А Анна Мария дома?

Я была у себя в комнате, когда услышала голос сестры Миммы. Услышала – и, боясь пошевелиться, притаилась у себя на постели. Если бы я еще могла затаить дыхание! Я раскрываю глаза широко-широко, как будто это мне поможет лучше слышать.

– Пожалуйста, сестра, входите. Нет-нет, вы мне совсем не помешали. Хотите кофе? – Мама смущена и нервничает: это можно понять по ее срывающемуся голосу.

– Нет-нет, спасибо. – Сестра Мимма говорит вполголоса. Я слышу, как под балахоном колышется ее огромное тело и как она ходит между стульями и нашим кухонным столом.

– Так что же мне вам тогда предложить? Может быть, соку? У меня хороший сок. – Мама закрывает кран, из которого текла вода. Потом она то ли села сама, то ли пододвинула стул сестре Мимме, не знаю: я только слышу, как от стола отодвинули стул.

– Нет-нет, не хлопочите. Давайте лучше выпьем по стакану воды, и тогда я тут у вас немного посижу.

И я вышла из комнаты. А в это время сестра Мимма плюхнулась на стул, стоящий во главе стола, на этот стул садится только мой папа.

– Здравствуйте, – буркнула я. Я была в пижаме и в тапочках.

– А, Анна! Как хорошо, что ты здесь: мне в церкви нужна твоя помощь. – Сестра Мимма незаметно подмигнула мне глазом – тем глазом, который был ко мне ближе.

Мама подал сестре Мимме полный стакан воды и села с ней рядом, подав мне знак, чтобы и я тоже села.

А потом сказала еще и вслух:

– Садись, Анна.

Я подошла и села.

– Я вот что у вас хочу попросить, синьора Аурора. А нельзя ли мне забрать у вас Анну Марию на целый день? Мне она будет нужна в церкви – написать несколько пригласительных записочек для тех, кто поет в хоре. А у вашей дочки такой красивый, аккуратный, ровный почерк. – И она сделала вид, будто отпила глоток воды.

– Конечно, разумеется, без проблем! Анна, иди оденься. Давай, давай! – Мама даже не стала ничего спрашивать.

Сестра Мимма заговорщически мне улыбнулась.

Но я продолжала сидеть за столом, пристально рассматривая узор на синтетической скатерти. А потом фыркнула. Громко фыркнула. Но думаю, они меня не услышали.

– Чего это ты? Капризничаешь? Давай-давай. – И мама два раза легонько ударила меня по локтю.

Я нехотя встала и лениво потащилась в свою комнату, чтобы надеть футболку и джинсы.

– Знаете, сестра Мимма, эта девчонка доставляет мне столько хлопот: она же ничего не хочет делать, совершенно ничего. Вот она заканчивает школу, но продолжать учебу она не хочет. Но и идти работать она тоже не хочет. Правда, ей очень нравится петь в хоре и бывать в церкви, и это хорошо…

Я оделась и вернулась на кухню:

– Ну, я готова. Пошли.

– Синьора Аурора, мы, может, немного задержимся… – Сестра Мимма кивнула в сторону двери.

Мама подобострастно заулыбалась и рассыпалась в благодарностях.

Но я-то хорошо знаю, что мы не пойдем в церковь, а поедем в Полистену. А вот туда ехать я не хочу.

Завернув за угол, мы пошли к площади. Там нас уже ждала машина – синий «Фиат Пунто».

Сестра Мимма открыла машину и села на водительское место. А потом она открыла мне дверцу и показала знаком, чтобы я села.

– Но послушайте, сестра Мимма…

– Что такое, Анна?

– А почему вы не сказали моей маме, что мы поедем в Полистену?

– Чтобы ее не тревожить. Чтобы она не волновалась. Ты же ничего не говорила ей про то, что с тобой было. Так что теперь мы съездим в Полистену и поговорим с монахинями. Ну а если тебе там понравится и ты захочешь остаться, то тогда я подумаю, что сказать твоей маме. Я ей тогда скажу, что это так нужно – для учебы. Вот увидишь, это гораздо проще, чем кажется.

Сестра Мимма не распространяется и говорит уклончиво: «… то, что с тобой было».

Я плюхнулась на сиденье, и мы поехали. По дороге я не сказала ни слова, но пыталась думать. Даже и не знаю, что мне теперь делать.

Но вот только я снова раскаялась, что опять, как и в тот раз, села в чужую машину.

Каждый день Анна ждет, когда же наконец наступит ночь. Но вот когда она наступает, ей становится страшно, потому что ночью звуки и голоса словно парят в темноте и у нее в голове звучат еще громче. Она неподвижно вытягивается на постели, сжав кулаки. Вслушивается в темноту, ловит каждый шорох, все время начеку. Она страшно похудела, весит сорок килограммов. А может, и меньше, откуда ей знать: ведь весов в доме у них нет. Лежа в постели, быть начеку каждую ночь – это утомительно. Но это все-таки лучше, чем спать.

Те ледяные фигуры куда-то исчезли. Бог знает куда. И продолжать жить можно только так – забывая все, абсолютно все: и то, что она пережила, и то, что произошло. И даже то место, где это произошло.

Но вот слова-то… Она их все, до одного, помнит. Только слова, потому что свои переживания она приказала себе забыть. Забыть тот страх и ту боль первого раза. Забыть тоску, сомнения, отвращение и даже страх, который она всегда испытывала потом. Она стала сильной – но только потому, что внутри у нее стало все пусто. Она решила, что если уж жить, то тогда надо жить, умирая. Она решила жить, дожидаясь ночи и всякий раз не понимая, то ли это кончается один день, то ли это вообще конец всему.

Вот так ей и удалось избавиться от этих своих ледяных фигур, отодвигая их все дальше и дальше, задвигая их все глубже и глубже.

Да, но вот холод… От холода ей избавиться так и не удалось. Он с ней так и остался, никуда не делся.

Она не спит, потому что стоит ей задремать – голоса и звуки сразу же становятся кошмарами. Так что лучше уж бодрствовать. А это такое состояние, как будто ты стоишь на ногах, но тебя закопали в песок. И только голова из него торчит. А вот саму ее засыпали песком по самую шею. Но если холод у нее внутри, то вот угрозы – они снаружи.

И каждый просвистевший камушек становится словом. А потом из них вырастает целая куча слов. Они говорят все вместе. Но она не понимает. А потом каждый говорит сам по себе. Но она все равно не понимает.

Слушать шум замороженного песка – это невыносимо.

Пансион в Полистене

Свой синий «пунто» сестра Мимма остановила перед высокими воротами. Торможение было таким же резким и неловким, как и сама водительница. За забором оказался большой дом. Когда она говорила мне о пансионе, мне сразу же представился особняк в английском стиле – с лужайкой и зеленой крышей: ведь она же говорила мне об усадьбе. Но оказалось, что это обычный четырехэтажный дом с железными балконами и самыми обыкновенными окнами. Он похож не на пансион, а на дом с кооперативными квартирами.

– Анна, я уже переговорила с заведующей, но мне еще надо будет ей кое-что объяснить. А сейчас пошли. Ну а ты… давай осмотрись – так ты хоть составишь себе представление. Здесь ты сможешь остаться жить, жить и учиться вместе с девочками твоего возраста. Ну и, самое главное, тут нет мужчин, тут тебе будет безопасно.

Сестра Мимма закрыла свой «пунто». Низко, едва касаясь крыльями земли, с криком пролетела чайка. Странно, но ведь море отсюда далеко. Или, может, я ошиблась: наверное, это не чайка.

В дом мы вошли вместе, но потом сразу же пошли каждая своим путем. Сестра Мимма направилась в ту комнату, которая была в конце коридора второго этажа. А я вместе с другой монахиней поднялась на третий этаж.

Как же мне тут все непривычно! Стены здесь белые, а по углам они разрисованы маленькими цветочками. И везде пахнет «Аяксом»[19]. Слышно, как кто-то играет на пианино. Хотя это, конечно, не назовешь настоящей музыкой. Скорее это просто всего одна нота. Ну или, может, две. Сначала они все время повторяются, а потом звучат по очереди. А потом все повторяется снова. В общем, это не настоящая музыка. Скорее это напоминает звук воды, капающей из крана. Кап-кап-кап…

– Тут у нас есть и музыкальный зал, – сказала мне сопровождавшая меня монахиня, заметив, как я прислушиваюсь к нотам, которые словно играют в догонялки.

– А вот я на пианино играть не умею, – отозвалась я. – Но зато я пою. – Это я постаралась произвести на нее хорошее впечатление.

– Ну и умница. Это отличное начало. Вначале здесь никто не умеет играть, но этому можно научиться. Здесь очень многому учат. Учат менять жизнь и больше не совершать кое-каких ошибок. Помогают найти путь истинный. – Она говорила и все время улыбалась.

– А вы тоже монахиня? Как сестра Мимма, да?

– Да, дорогуша, да. – И она снова улыбнулась.

– Но ведь вы же не носите монашеского облачения. Да и покрывала на вас нет.

Женщина, которой поручила меня сестра Мимма, одета в синюю юбку, белую кофточку и серый джемпер. У нее густые короткие волосы и маленькие овальные очочки. На мое замечание она отозвалась еще одной улыбкой и не стала мне ничего отвечать. А потом она повела меня в комнаты спальной зоны. Она шла впереди, а я – на шаг сзади. В каждой такой комнате – по две кровати. А еще там есть тумбочки и шкафы. Вся мебель совсем простая, но очень аккуратная. Какая-то девушка занимается уборкой, но мне не удается ее как следует рассмотреть. На вид ей лет шестнадцать или семнадцать, а ее светлые волосы собраны в маленький хвостик. Я бы с ней с удовольствием поговорила, но монахиня, с которой я шла, была уже в конце коридора. Так что пришлось мне выйти из спальни и опять молча пойти за монахиней в джемпере и без покрывала.

Потом мы вошли в столовую, посреди которой стоит большой стол. На него накрывали две девушки, лет двадцати. И они обе меня заметили. Я стояла в дверях, когда одна из них помахала мне рукой.

– Привет. Меня зовут Анна Мария, – по привычке сказала я.

– Ты с нами пообедаешь, Анна Мария? Поставить тебе тарелку? – спросила девушка, помахавшая мне рукой. Она смотрела мне прямо в глаза.

– Нет. Наверное, нет. – Я посмотрела на монахиню, одетую не по-монашески. И немного подождала, надеясь, что она скажет «да».

Но она сказала «нет».

– Нет-нет, Мина[20]. Анна к нам просто зашла.

Девушка пожала плечами и снова стала накрывать на стол.

Здесь очень спокойно. А девушки здесь постарше меня. Но они мне все равно понравились.

– А здесь мне можно будет учиться? – допытывалась я у монахини, пока мы спускались на второй этаж.

– Конечно. У нас тут даже есть учебный класс. А сейчас давай пойдем; думаю, сестра Мимма уже переговорила с начальницей. Я тебя сейчас к ней приведу. Ну как, тебе здесь понравилось?

– Очень.

– Ну и умница.

Монахиня снова мне улыбнулась; у нее даже и глаза улыбались. И она привела меня на второй этаж.

Там мы остановились перед дверью, за которой, когда мы пришли, исчезла сестра Мимма. Монахиня в джемпере, жестом приказав мне дожидаться, вошла в эту комнату, только притворив за собой дверь. Я прислонилась к стене. Прямо и не знаю, что думать. Здесь все для меня так необычно.

Да и что я скажу маме, если решусь сюда переехать? И все-таки мне понравилась мысль на какое-то время уехать из Сан-Мартино. Здесь я могу научиться играть на пианино – раз уж представился такой случай. Мне все тут понравилось – и комнатки с кроватями и тумбочками, и вон та девушка из столовой: мы можем с ней даже и подружиться.

– Да, но ей только тринадцать лет. – Это говорит сестра Мимма; по ее голосу чувствуется, что она нервничает.

Я подошла к полуоткрытой двери и стала в сторонку, чтобы меня никто не заметил и чтобы быстро отскочить назад, если кто-нибудь войдет или выйдет.

Сестру Мимму я вижу со спины. Она сидит перед письменным столом. А за самим столом, напротив нее, сидит какая-то женщина, но я ее не вижу, потому что прямо за ней – окно, и в ярком свете я различаю только ее силуэт.

– Сестра Мимма, ну вы же понимаете, что у нас только девушки. А ваша уже не девственница. С ней у нас могут быть проблемы, она может бросить на нас тень. Мы же тут все как одна семья – живем маленькой общиной, в маленьком городе. Сами понимаете, я должна защищать моих девушек. А для таких, как ваша Анна, гораздо больше подошла бы Лучера[21].

– Да, но Лучера далеко, и мы не можем увозить Анну из Калабрии – слишком далеко от родителей, от родных: это для нее может стать шоком. Да и в конце концов это с ней было только раз, и она не беременна: я же сама сделала тест. Сразу же.

– Но она уже не девственница, – повторил голос той, которая была для меня как силуэт на фоне окна. И она перекрестилась.

Это они обо мне.

Инстинктивно я поднимаю взгляд кверху, чтобы увидеть, есть ли у меня нимб, если я тоже девственница, как Дева Мария[22].

Через несколько секунд сестра Мимма вышла из комнаты. Я едва успела отскочить от двери. Но она даже не обратила на это внимания.

– Анна, дорогуша, пошли. – Она взяла меня за руку, и мы, нигде больше не задерживаясь, вышли из пансиона. Потом молча сели в машину. Да, но мне-то хочется понять.

– Сестра Мимма, а что это значит – что я уже не девственница?

Она на меня взглянула, не убирая рук с руля:

– Ну что ты такое говоришь, Анна? Только тебя мне еще не хватало здесь слушать! Пожалуйста, помолчи.

– Но…

Но больше я ничего не сказала. Да и она – тоже. Она внимательно смотрит на дорогу и больше ничего не говорит. Ну что ж, тогда я попробую заговорить с ней еще раз.

– Знаете, сестра Мимма, а ведь мне очень понравилось в пансионе. Там даже есть музыкальный класс. Да и девочки такие симпатичные. Так когда же мне туда переезжать? И сколько я там должна пробыть? А моя мама и сестренка – они могут меня там навещать? А я? Можно мне будет вернуться домой, когда захочу?

– Анна, в пансионе больше не было мест. На этот год все места уже заняты. Да и вообще это для тебя не выход. Ты еще слишком маленькая.

На обратном пути сестра Мимма едет гораздо быстрее, чем когда мы ехали в Полистену. И она, как и раньше, регулирует скорость, сбавляя ее даже тогда, когда перед нами никого нет.

Дорога пуста. Вот сегодня день по-настоящему весенний: светит солнце, и деревья покрыты яркой зеленью свежих листьев. Пухлые белые облака похожи на подушки. Больше я уже ничего не говорю и развлекаюсь тем, что смотрю в окошко и глазею по сторонам. Все вокруг такое яркое, что у меня просто слепит в глазах. И еще меня немного подташнивает.

Когда мы вернулись обратно, я только помахала сестре Мимме, но ничего ей не сказала. Мне бы так хотелось узнать, на равных ли я теперь с Девой Марией, но у мамы этого лучше не спрашивать, я-то знаю.

И больше к нам домой сестра Мимма уже не приходила. Я тоже больше не ходила в церковь. И в пансион в Полистене я больше не возвращалась.

Я уже не девственница.

Мне было интересно узнать, что это такое, и, раз уж сестра Мимма не захотела мне этого объяснять, я выведала это у моей тети.

Вот теперь-то я поняла. Так вот, оказывается, что она значила, та моя кровь. Нет, я тогда не поранилась. По крайней мере, не снаружи.

Если бы Анна умела плакать! Но слезы у нее не текут; они остаются где-то там, внутри, в животе, и никак не поднимаются к глазам. Ее глаза остаются сухими и, не затуманенные слезами, смотрят из окна в город.

Сан-Мартино – это единственное на земле место, которое она знает. Это ее дом, а из дома уже не выйти.

Всякий, кто оказался бы на ее месте, давно бы отсюда сбежал. Любая женщина не захотела бы больше видеть эти улицы, их машины, грузовик, их лица…

Любая женщина сбежала бы и отсюда, от своего прошлого.

Но у Анны Марии нет сил вообразить себе какое-нибудь другое место; она довольствуется и этим. Пусть даже ей и больно, и пусть даже каждая улица и напоминает ей о ее страхах.

Вышивание

Я рассматриваю ткань на просвет. Материя такая тонкая, что через нее просвечивает солнце.

Три дня назад, возвращаясь из школы, я встретила Доменико Яннелло. Он меня остановил и спросил номер моего мобильника. Я ему сказала, что своего мобильника у меня нет.

– Ну ничего, я тебя все равно найду. – И он рассмеялся.

– А если найдешь, то что ты тогда сделаешь? – Я бы ему с удовольствием искусала все лицо.

– Да ладно, Аннаре, не злись. Мы только немного поиграем. Ну, как тогда, вечером, в прошлый раз, за городом. Мы же все хорошо развлеклись, правда? Да и тебе было хорошо.

Но я ему не стала ничего отвечать. Я убежала. Убегая, я все еще слышала его голос, но уже не различала слов.

И вот уже три дня я не хожу в школу. Хотя завтра мне все-таки придется туда пойти.

Мои родители ничего не говорят, ведь я теперь столько всего полезного делаю по дому. Сегодня ко мне заходила школьная подружка и сказала, что учительница итальянского про меня спрашивала. Ведь через неделю у нас экзамены.

Так что придется мне прямо завтра пойти в школу, ничего не поделаешь.

Нить, идущая поперек ткани, по которой я буду вышивать, очень длинная, так что, когда я смотрю на просвет, мне даже удается сосчитать, сколько в ней рядов. Я еще не придумала, как именно я буду вышивать, но мне бы хотелось вышить персиковое дерево с розовыми цветочками и девочку, которая под ним сидит и вышивает. Я вышиваю на глаз, но очень точно, не ошибаясь с пропорциями.

Тридцать три… тридцать четыре… тридцать шесть… Я мысленно считаю, сколько стежков мне нужно сделать, чтобы вышить крону дерева розовым и зеленым. Двенадцать, шестнадцать… двадцать. Я считаю нити, составляющие несколько сантиметров ткани, чтобы понять, сколько нужно сделать стежков на один сантиметр.

Оно меня успокаивает, это вышивание. Я просто считаю и ни о чем не думаю. А вышивать я всегда начинаю с самой середины канвы. И всегда начинаю с зеленого. А вот розовый цвет и другие появятся уже потом. Я вышиваю крестиком. Первым делом я выдергиваю из ткани две соседние нитки, ну а в конце обшиваю края маленькими стежками, узенькими-преузенькими.

Я считаю стежки, делая их все тоньше и тоньше.

Это неправда, что у меня нет мобильника. И неправда, что я не дала Яннелло его номер. Нет, я ему его дала. И сегодня утром он мне позвонил.

– Давай сходи завтра в школу, Аннарелла. А я тебя подожду у входа.

Ну да, я дала ему номер телефона, а когда он мне позвонил, я согласилась прийти, куда он велел.

Завтра он будет поджидать меня после школы.

Я сижу на своей кровати, скрестив ноги и прижавшись спиной к стене. Сижу и вышиваю, делая стежки все меньше и меньше. Все уже и уже. Все ближе и ближе. Все чаще и чаще. С зелеными я уже покончила и перехожу к розовым. Вся моя комната залита светом. Я приподнимаю ткань, чтобы проверить, как легли стежки, и свет, проникая через поперечные нитки, бьет мне прямо в глаза. И я не знаю, как мне от него защититься. И как мне защититься от того, что будет.

Не знаю, что мне делать.

Завтра мне все-таки придется выйти из дому.

Если им надо выходить из дому, то теперь им приходится выходить всем вместе. Чтобы каждый из них смотрел за каждого. Чтобы каждый защищал того, кто рядом. А вот поодиночке переступать порог своего дома они уже не решаются. Не могут они выходить и по двое, оставляя других двоих дома.

Их семья – это одно целое. Вот все Скарфо, в полном составе, зашли в магазин за покупками. Их машина припаркована прямо перед входом. Аурора держит за руку младшую дочь. Отец уже стоит у кассы. А вот Анна уже выходит, чтобы открыть машину. Они действуют слаженно, как рабочие на заводе. У каждого – своя задача, и они действуют абсолютно согласованно. Они идеально приноровились друг к другу. Да, но ведь все, совершенно все, просчитать невозможно.

Анна – на полпути между входом в магазин и машиной, на тротуаре. А ее родные – всего в нескольких метрах от нее. И вдруг рядом с ней резко затормозила машина.

– Потаскуха, грязная потаскуха! Мы тебя еще проучим, только попадись! Ишь, Проклятая! От тебя одни несчастья! Потаскуха! Шлюха!

Аурора, ее муж и малышка выбегают наружу, обступают Анну… Машина уезжает.

Проклятая… То есть та, которая приносит дурные вести и несчастья… Проклятая, нечистая, прокаженная… Такое вот прозвище дали Анне Марии.

И проклятия, которыми осыпают Анну, остаются с нею, становятся для нее клеймом, словно выжженным у нее на груди. И ей от них больно.

Христос при въезде, Богородица при выезде

Я не могу описать, какие у них лица. И не знаю почему: ведь у меня прекрасная память, и я всегда все запоминаю. Но вот их лица… они для меня как черные тени. Я помню, какие у них волосы. Какая у них кожа с крупными порами. Помню, какой на ней выступал пот. Помню их черные волосы. Помню их мутные взгляды. Я помню все. Все, но только не их лица.

Но кто же они – эти мои призраки, у которых нет лиц?

Это водители грузовиков, рабочие, обычные парни. И все они женаты или обручены. А если обручены, если они женихи – то они уже договорились венчаться в какой-то церкви, уже заказали себе ресторан, чтобы повеселиться на славу и устроить себе настоящий праздник. У каждого из них – своя работа, своя жизнь, своя женщина.

Вот они какие, четверо из того домика. Они добропорядочные граждане и горожане, которые по воскресеньям, под руку со своими невестами, ходят в церковь… И они же были со мной в ту пасхальную ночь.

В 1999 году тому парню, Доменико Кучинотте, было двадцать лет, он вместе со своим отцом работал в горячем цеху, на заводе у Рендо. А Доменико Кутрупи был на год старше и работал шофером, водителем грузовика. Летом он возил ящики с помидорами, а зимой – еще и всякое железо и цемент. У каждого из них – своя машина: если у Доменико Кучинотты – зеленый «Фиат Y-10», то у Кутрупи – черная «Лянча Тема». И она у него всегда чистая и блестящая. И еще у него есть жена. И Доменико Яннелло тоже женат и работает водителем грузовика. Он из всех них самый старший: ему двадцать три года. А Микеле Яннелло – самый обходительный. И у него есть невеста.

Если бы вы встретили их на улице, то вы бы не увидели в них ничего особенного. Обыкновенные отцы семейства. Трудяги. Рабочие лошади.

Но почему же они выбрали именно меня?

Почему им нужна была именно я?

Почему они затащили меня в тот дом?

Вот этого я не знаю. А вот зато им это кажется чем-то естественным, само собой разумеющимся. Я бы не сказала, что для них это развлечение. Вернее, это не только развлечение. Это для них еще и игра. Это их заговор и это их тайна в таком маленьком городке, где все знают всё.

А когда что-то запретное держат в тайне, то тогда и вырабатывается больше адреналина. Они помалкивали о том, что делали, и это молчание их объединяло. И это их только разжигало.

Я вышла из школы. Через неделю мне придется сдавать экзамены за третий класс. Прислонившись к стене у школы, я поджидаю Кучинотту и Яннелло.

Но почему я их жду?

Со времени той пасхальной ночи и того, что произошло в домике, прошел уже месяц. А вот несколько дней назад я встретила их снова. На улице. Их, то есть Доменико Кучинотту, братьев Яннелло и Кутрупи. Они ехали в машине, все вместе. Они всегда держатся вместе. Они останавливаются на площади, пристально на меня смотрят, названивают мне по телефону… Я чувствую на себе их взгляды. Вот такой вот у нас городок. Пятьдесят улиц. Сто домов. Железнодорожная станция. Площадь. Церковь. Один магазин. Один бар. Крест с распятым Христом при въезде, статуя Богородицы на другом конце, при выезде, чтобы обозначить границы города. И моя семья. И они.