Проклятая Цагария Кристина

Должок

Сегодня ночью по телевизору показывали корриду. Раньше я ее еще никогда не видела. Звук телевизора я приглушила до минимума, чтобы никого не разбудить, а сама не могла оторваться от тех цветных картинок, которые освещали мою комнатку.

Быка, прежде чем его выпустить, накачивают наркотиками, и он выходит на арену каким-то осовевшим. Надо же! А ведь раньше я даже и этого не знала… А потом его украшают разными бантиками, надевают на него расшитую попону. Человек, прежде чем отыграться на животном, сначала его наряжает, его обхаживает. Какое лицемерие!

Тореадор возбужден, так и скачет – во всеоружии, ловкий и быстрый. А вот бык идет медленно и нетвердо, его качает. Смотрит мутным взглядом, вращая зрачками. Коррида начинается. Вот они тут какие. Вот бык. Он один, один против всех – и тореадора, и публики.

Тореадор знает, что быка накачали наркотиками. Знает, что борьба будет не на равных, и все-таки приплясывает, вертится, колет быка, приближается к нему, делает круги. И зрители, приветствуя его, встают с мест – вместе с ним и ради него. Арена взрывается аплодисментами. Бык и не видит пути спасения, и его не ищет. Он уже покорился и готов, чтобы его прокололи шпагой. И надеется только на то, чтобы все это как можно скорее кончилось. У него нет сил, и силы ему придает только то, что он понимает: скоро, совсем скоро он больше уже не будет ни чувствовать боли, ни слышать этих голосов. Он знает то, что должен лишь выдержать, выстоять, потому что представление уже заканчивается, и скоро снова наступит тишина. А наркотики, которыми он накачан, помогут ему перенести его последние, предсмертные судороги. И тогда он упадет на арену, высунув испачканный песком язык, а его глаза наконец закроются.

Вот и я жду того же. Жду, что не останется ничего, кроме песка и мрака. Я, как и бык, жду, что все это кончится.

Сегодня Доменико Яннелло уступил меня одному человеку. Он не хотел, чтобы я с ним пошла. Не хотел – но использовал меня, чтобы заплатить этому человеку свой долг.

И вот тогда-то я вспомнила корриду. И весь тот день была, как бык на арене.

Как я там очутилась?

Да вот так: он позвонил мне по телефону, и я к нему пошла. Мы встретились около школы, как всегда. Издалека я увидела стоявшую машину. Двигатель у нее был включен. Рядом с Яннелло сидел какой-то мужчина; на вид ему было лет тридцать. Он крепкий, немного лысоватый. Я стала разглядывать его издалека, чтобы понять, кто он такой. И он тоже на меня смотрел. Я не могла вспомнить, как его зовут, но зато сразу же вспомнила, что он женат и что я часто видела, как он ездил на своей «Лянче Тема».

Яннелло вышел из машины и направился мне навстречу:

– Анна, сегодня ты поедешь с ним. Это Винченцо Ла Торре. Ты же его знаешь, правда? Так вот, я ему кое-что должен. Сама понимаешь, должок. Так что будь умницей и не заставляй меня позориться.

Я ничего не ответила, и Яннелло подвел меня к тому мужчине.

Ну да, я нужна для того, чтобы расплатиться за какой-то «должок». И вот меня выпустили на арену, но я не знаю, что делать.

– Привет, – поздоровался со мной Ла Торре. Голосок у него тоненький и тихий, как у мальчишки. И «привет» он сказал почти шепотом.

Но я ничего не ответила и просто села в машину. Знаком он показал, чтобы я легла на пол между сиденьями. Так я и сделала.

Наверное, Яннелло ему уже объяснил, как это у них принято делать. А вот я это знаю уже давно.

Больше мы ничего друг другу не сказали. Он отвез меня за город, в один домик. В дороге он несколько раз пытался со мной заговорить, но я не знала, что ему отвечать, и потому хранила упорное молчание.

Он стал нервничать. И он все оборачивался и оборачивался ко мне, пытаясь заговорить:

– Если попробуешь сопротивляться, я тебя изобью.

Голос у него стал как у разозлившегося мальчишки, а слова у него словно заклинивало между зубами. От моего молчания он просто озверел, но я ему все равно ничего не отвечала.

Наконец мы подъехали к тому домику, в Чирелло. Он остановил машину и велел мне выйти и сесть с ним рядом. А потом он опустил сиденья.

И начал меня лапать.

Я от него вывернулась.

Он не знал, что ему делать. На этот раз он не стал со мной заговаривать, а только схватил свой мобильник и позвонил. Он позвонил Доменико Яннелло и сказал ему, что от меня никакого толку и что это надувательство. Он ему много чего наговорил – сначала он орал в телефон, а потом только кивал головой. А я сидела с ним рядом и все слышала.

У меня нет никакого плана, но я знаю, что не хочу с ним оставаться. И просто надеюсь, что все это как-нибудь сорвется.

Ла Торре захлопнул телефон, бросился на меня, сжал мне руки:

– Он мне сказал, что если ты не будешь меня слушаться, то тогда они сами с тобой разберутся. А уж они-то тебе покажут. Так что лучше уж ты не кочевряжься.

И тогда я снова вспомнила о быке на корриде.

Запястья у меня сжаты. А он уже навалился на меня всем своим телом.

– Тебе что, страшно? – Его руки меня щупают, быстро и нервно.

Я ничего не отвечаю, не смотрю и не шевелюсь. Я только дышу и жду.

– А сколько тебе лет?

– Шестнадцать. – Это было первое слово, которое я произнесла.

– Для своего возраста ты очень аппетитная.

Я дышу уже тише. У меня не было никакого плана, и потому мне пришлось расплачиваться за должок Яннелло. Мне пришлось за все расплачиваться.

Когда мы закончили, Винченцо Ла Торре позвонил по телефону еще раз, и вскоре после этого подъехали еще и Кутрупи и Доменико Яннелло.

У быка уже нет сил, он изнурен. У него уже подкашиваются передние ноги, но тореадор все еще не удовлетворен. Все зрители на трибунах повскакали с мест и рукоплещут. А они меня насилуют. Опять. Все. Один насилует, а все остальные смотрят. А потом они меняются.

И вот я делаю последний круг по арене. А потом они отвозят меня домой.

Ла Торре постоянно названивает мне по телефону, требуя, чтобы я снова с ним встретилась. Он мне звонит и угрожает. Но больше я с ним уже не встречалась.

С ним-то я больше не встречалась. Но вот зато встречалась с другими. Не понимаю, что это такое происходит.

И бык все еще не умер, и зрители все еще не утомились.

А после Ла Торре, в следующие дни, приезжал Саверио Тринчи. И если перед Ла Торре у Яннелло был долг, то с Тринчи они просто договорились. Они условились, что он предоставит им для свиданий свой загородный дом, чтобы всем было удобнее. А вот взамен ему разрешат участвовать в наших делах.

Все это они мне и объявили.

– Так будет лучше: нам уже не нужно будет ни ютиться в машине, ни останавливаться где-то в поле. У нас теперь будет и кровать, и ванная.

Так будет лучше. Но это они так говорят.

Тринчи – друг нашей семьи. Он частенько бывает у нас дома. Например, чтобы забрать объедки для своего кабанчика. И тогда он остается поболтать с моей мамой. И прекрасно знает моего папу.

А однажды он даже попытался всучить мне деньги. Может, он чувствует себя виноватым. Но денег у него я не взяла. Я просто покоряюсь. Покоряюсь – и ничего не говорю.

Ла Торре, Тринчи, загородный дом… До сих пор я позволяла тореадору протыкать меня своей пикой, резвиться, демонстрировать свои доблести.

Я совсем беззащитна. Но куда я иду? Куда меня тащат? Когда же, наконец, он для меня наступит последний, смертельный удар? Но они все никак не могут меня окончательно добить. А мои раны горят огнем.

Теперь это уже не только наш секрет. Теперь об этом знает весь город. А может, даже и мой папа. Нет-нет, только не это! Он ничего не должен знать.

А мое тело… Оно теперь уже не мое. Оно принадлежит им – потому-то я теперь уже не чувствую боли, потому-то не сопротивляюсь. Все, что у меня осталось моего, – это только мое брюхо, как у затравленного быка. Но боль проникает даже и туда.

Я стала вещью. Предметом, которым расплачиваются за долги. И еще – разменной монетой, которой пользуются, чтобы выполнить чьи-то условия и договоры.

Так было до сих пор. А сейчас?

А сейчас я боюсь. Боюсь, что опять начну сопротивляться.

– Дай мы ей разобьем башку, этой шалаве… этой потаскухе.

В горшок герани на балконе летит камень. Горшок задребезжал. Анна подняла лицо к небу, закричала, и ее ослепил льющийся сверху солнечный свет.

Без руля и без ветрил

Мне уже шестнадцать лет. Я нашла себе новую работу. Больше я уже не работаю парикмахершей. Мне очень нравилось работать в парикмахерской, красить волосы и делать прически, но из-за астмы мне пришлось эту работу бросить. И тогда я себе нашла другое занятие, опять в Таурианове. Но на этот раз – в закусочной.

Я недовольна ни собой, ни своей жизнью. Они меня по-прежнему преследуют.

Доменико Яннелло мне уже два раза говорил, что хочет брать меня с собой в поездки на грузовике. Но пока он этого еще не делал. Нет, в его грузовик я к нему не сяду и ездить с ним не буду. Думаю, что и он на это не пойдет, потому что тогда бы пришлось предупредить моего отца. Не могу же я исчезать из дому сразу на несколько дней.

А вот Микеле, наоборот, как-то раз мне сказал, что он не такой, как другие, что он меня любит по-настоящему и был бы не прочь на мне жениться. Ах, Микеле, Микеле, как же я тогда уцепилась за его слова! Поверила его словам больше, чем словам всех других. Но и они тоже оказались обычным враньем.

Через несколько дней Микеле женится. Женится на своей невесте.

Как-то раз Микеле Яннелло бросил в меня поленом – да так сильно, что повредил мне ногу. И я почти месяц ходила с забинтованной ногой. Маме я, разумеется, сказала, что упала с велосипеда. А вот папа, к счастью, этого даже и не заметил.

Почему он бросил в меня поленом?

Потому что в тот раз я не стала ему ничего делать и крикнула:

– Хватит с меня, уже хватит! Ни за что! Не хочу. Ну и что же ты не идешь к своей девушке?

Тогда он поднял с земли полено и бросил его в меня.

И это было не в первый раз, когда он меня побил. Когда у меня задерживались менструации и они об этом узнавали, они меня били. И всегда – по животу.

– Никаких детей, поняла? А иначе ты нас всех подставишь. Поняла?

Можно подумать, как будто это я решаю, будут у меня дети или нет. Это же они сами все делают.

После той дачи, хозяином которой был Тринчи, мы еще много где побывали. Но всегда – за городом. Однажды они привезли меня в какой-то дом, около которого были раковина для мытья посуды и заасфальтированная площадка. А внутри там была большая комната с кухней, в которой стояла маленькая детская мебель коричневого цвета. И еще – другая комната с двуспальной кроватью.

Вечером дня святого Мартина[26] братья Яннелло – Микеле и Доменико – и Доменико Кутрупи привезли меня в какой-то деревенский дом при дороге в Вараподьо[27]. На площадке перед этим домом была маленькая статуя Девы Марии. И колодец. Они прижали меня к стенке колодца и изнасиловали. Доменико Яннелло мне сказал, что если его жена или кто-нибудь в городе спросит меня о наших встречах, то я должна отнекиваться и говорить, что ничего такого не было, а иначе они меня убьют. А потом он меня скрутил, схватил за волосы и окунул головой в колодец. И я, не сопротивляясь, оставалась в воде. Но потом он меня, к сожалению, оттуда все-таки вытащил.

Что-то обязательно должно случиться. Или вот-вот случится. Трудно понять что именно. Но вот только они совсем распоясались и уже не знают удержу. Встречаемся мы раз в неделю, не больше. Но зато каждый раз приходят все новые и новые люди. Теперь уже в этом нет никакой тайны.

А однажды кто-то из них сунул мне в рот ствол пистолета.

Они часто приходят с оружием. Как, разве я вам этого не говорила? Ну да, они вооружены, и я у них несколько раз видела оружие. И вот кто-то из них сунул мне в рот ствол пистолета.

– Если ты кому-нибудь расскажешь, чем мы тут занимаемся, то мы тебя пристрелим.

Они хохотали и заталкивали ствол пистолета в мое горло. Все глубже и глубже. Я даже не знаю, был ли он заряжен. И не хочу этого знать.

А вот теперь я рассказываю об этом так, как если бы в этом не было ничего особенного. Ну, произошло это когда-то – и произошло. Произошло разок, но больше не повторялось. И я не хочу, чтобы повторялось.

В окно летят камни. Ставни опущены. Сначала камни бросают потихоньку, а потом они летят градом, все вместе. Это было днем.

Анна дома одна. Она включает стереопроигрыватель на полную громкость. И там, по радио, поют песню:

А камни все летят и летят градом. А музыка все звучит.

Каждый камень говорит что-то свое.

Один обвиняет и визжит: «Шлюха».

Другой угрожает: «Мы тебя сожжем, сожжем тебя заживо».

А вот другие молчат.

Молчат те, кто встречает Анну на улице и плюет ей под ноги. Те, кто бросает ей вызов своими взглядами. Те, кто проезжает у нее под окном на машине. Те, кто поджидает ее у выхода из магазина. А еще – те, кто перетолковывает факты на свой лад.

А камни все стучат и стучат в закрытое окно.

И каждый из них стучит по-своему. И аждый причиняет боль – но по-своему, на свой лад.

И потихоньку они становятся целой грудой.

Твоя сестренка

Я расчесываю сестренке волосы. Она перекрасилась в блондинку и теперь кажется мне немного непривычной. Но зато она такая красивая. Такая же красивая, какой когда-то была и я. Да и ей сейчас тоже, как когда-то и мне, тринадцать лет. Ей нравятся туфли на каблуках, и она всегда очень тщательно продумывает свои наряды. Дома у нас, конечно, нет денег, чтобы тратить их на одежду. Нашего двустворчатого шкафа нам с лихвой хватает для нас обеих: там у нас хранится и летняя, и зимняя одежда, не считая нательного и постельного белья. Но вот зато она здорово умеет перешивать одежду, подбирать ее по виду и по цветам.

Сегодня воскресенье, и закусочная, в которой я работаю, закрыта. Сегодня утром я обмазала ее волосы питательным составом из оливкового масла, а потом обмотала ее голову прозрачной бумагой. А через час я помогла ей хорошенько промыть волосы. И вот теперь они у нее блестящие и мягкие.

– А что ты хочешь делать, когда станешь взрослой? – Пока я расчесываю ей волосы, она болтает со мной о разных пустяках.

– Я?

– Ну да, когда станешь взрослой.

– Так я уже и так взрослая.

Она поворачивается ко мне. Мы с ней сидим на моей постели. Волосы у нее теперь мягкие-премягкие. Она на меня смотрит, и мне приходится отвечать:

– Пока что я работаю в закусочной, но я там не собираюсь работать вечно. Мне нравилось работать парикмахершей, и я, может, выучусь на стилиста, буду делать модные прически. Или стану косметологом.

– Здорово.

Мой выбор ей нравится.

– Ну а ты? Ты-то сама что хочешь делать, когда вырастешь?

Мы с сестренкой целыми днями сидим вместе и болтаем ни о чем, по очереди то спрашивая, то отвечая и задавая друг другу все новые и новые вопросы.

И что я без нее буду делать?

– Я? Мне хочется немного побродяжничать. Ну а потом выйти замуж, – отвечает она.

– Так ты хочешь замуж? – И я на нее бросаюсь, начинаю ее щекотать.

А она вырывается, смеется и трясет волосами, которые теперь пахнут оливковым маслом.

– Ага, хочу. И еще я хочу устроить настоящий праздник. Я хочу, чтобы платье у меня было белое-пребелое, а фата – длинная-предлинная. И еще у меня будет трехъярусный торт. Да, но сначала должна выйти замуж ты. Правда же, Анна? А иначе я не смогу выйти замуж, я же младше. У тебя уже есть жених?

Какая она красавица, моя сестренка! Совсем как я.

– Да нет, нет у меня жениха. Да и замуж я не хочу. Так что ты спокойно можешь выходить замуж первой.

И я снова вспоминаю то свадебное платье, о котором я когда-то мечтала в тринадцать лет, – с тремя розочками и со шлейфом.

– Ага, ну тогда я выйду замуж, а ты будешь у меня свидетельницей. Как здорово! Ура!

И она начинает скакать прямо на кровати. И тогда я снова бросаюсь к ней, и мы обнимаемся. И смеемся. И начинаем друг друга щекотать.

– Ну что вы там еще затеяли? Угомонитесь. Чего расшумелись?

Это мама. Она стоит на пороге нашей комнаты. И мы встаем с кровати. Я едва сдерживаюсь, чтобы опять не рассмеяться. Да и моя сестренка все не унимается.

– Давайте, давайте… живее! Начинайте накрывать на стол. Давай, Анна, приготовь куриные котлеты, а то скоро вернется отец, пора будет ужинать.

Пальчики оближешь! И я, оттолкнув сестренку, уже бегу на кухню.

Но мама строго на нас посмотрела, так что нам пришлось вернуться и привести в порядок постели: мы же их смяли, пока бесились. И только потом мы идем на кухню готовить ужин.

Сегодня вторник. Доменико Яннелло сказал, что в пятницу он на своем грузовике приедет обратно и что нам нужно будет встретиться. А еще он сказал, чтобы я приводила с собой сестру.

На улице Гарибальди они живут все. Или, лучше сказать, многие из них. Там живут их семьи. Сан-Мартино – городок маленький. И улица Гарибальди – тоже маленькая.

Анна Мария живет в доме номер тридцать пять. Это социальный дом. С одной стороны, прямо за домом, начинается поле, а с другой стороны тянется ветка железной дороги. С одной стороны – мандариновые сады, которым не видно ни конца, ни края. А с другой – ржавые рельсы.

А вокруг, повсюду, – они.

Они и на порогах своих домов. И маячат за стеклами своих балконов. Они и на улице. Везде они. Тут. Рядом.

Слышно, как говорят их включенные телевизоры. Как звенят тарелки, которые они ставят на стол. И как они ненавидят – это тоже чувствуется.

Ну да, ее ненавидят. Но не за то, что она сделала. Или, наверное, и за это тоже. Ее ненавидят за то, что она нарушила молчание. За то, что заговорила.

Ей даже и не надо выходить из дому. Они и так все равно рядом.

Молчание нарушено

Колодец.

Пистолет.

Моя сестренка.

Грузовик, на котором ездит Яннелло.

Вода. Железо. Сначала так хорошо пахло. А потом, вдруг, машина резко затормозила, и завоняло паленой резиной.

Голова кружится так, будто я катаюсь на карусели. Ну как, как мне ее остановить? Это что – музыка? Карусели? Или все вместе? Как мне самой остановиться?

Вот уже неделю я его не вижу. И я больше не хочу его видеть. Как-то вечером Доменико Яннелло снова мне сказал, что хочет взять меня к себе на грузовик, уже в следующую поездку. Но и на этот раз он мне не назвал точной даты. Да он их мне никогда и не называл.

Но меня пугает совсем не это. И я снова, как наяву, вспоминаю, какие у него были глаза и рот, когда он мне говорил:

– В пятницу приведешь с собой сестру.

Мое тело уже ни на что не реагирует. Мое тело перестало все ощущать еще три года назад. Но вот зато мое сердце уже не умещается в груди. Оно у меня снова забилось. Оно у меня бьется все сильнее и сильнее, и ему уже мало места. Я его чувствую здесь, в груди: там у меня давит. И я не могу попросить ни у кого помощи.

Перед уходом из дома я долго смотрю на отца. Он только что вернулся с работы. Сегодня он ушел из дому в четыре утра и только-только вернулся с поля, весь в земле. Она у него повсюду – на ботинках, под ногтями и даже в волосах. А вот теперь он сидит на кухонном стуле и смотрит в пустоту.

И еще я смотрю на маму, которая молча готовит ему обед.

И я думаю: вот сейчас я им все и расскажу. Вот сейчас я сяду за стол, на почетное место, посмотрю отцу прямо в лицо и все ему расскажу.

Могу себе представить, что бы из этого вышло! Вот это была бы сцена!

Но если уж я этого не сделала, когда мне было тринадцать лет, то не сделаю этого и сейчас. Нет, с ними мне говорить нельзя. Я-то знаю, заранее знаю, что они мне скажут. Что мне нужно помалкивать. Что я позор семьи, ее исчадие. И что если в городе узнают о том, что было, то для них настанут черные дни. А еще папа подумает, что это я сама во всем виновата. Нет, мой папа – он совсем не злой. Просто он человек старых понятий – человек, родившийся и поживший в Сан-Мартино, живущий по правилам и по принципам этой нашей земли, где считается, что мужчина – это мужчина, а женщина – это женщина.

А я не хочу, чтобы отец на меня злился.

Утром, перед тем как выйти, я долго смотрела и на сестру. Она у нас такая красивая.

Вот уже месяц я работаю в Таурианове, в закусочной. Каждый вечер, когда я возвращаюсь домой, от меня воняет жареным. И моя кожа, и мои волосы – все провоняло жареным. А тесто, из которого я делаю аранчини[29], оно у меня даже под ногтями – прямо как земля под ногтями моего отца. Я весь день что-то делаю. Выхожу из дому. Еду на работу. Вот так, потихоньку, день и проходит. Стоять на кухне, у плиты, и жарить – на этом много не заработаешь. Но все, сколько бы я ни заработала, я отдаю маме. Деньги меня не интересуют. Так или иначе, но работа – это всего лишь начало. Начало для того, чтобы уехать из Сан-Мартино, изменить жизнь. И я это пробую во второй раз.

Когда в закусочную вошел карабинер[30], я думала о сестренке. Он был в форме. Это фельдфебель К.

Я его хорошо знаю, потому что он работал у нас в Сан-Мартино, в полицейском управлении.

Вытащив шумовкой из фритюрницы последний аранчини, я вымыла руки и вышла в зал.

Это было 15 сентября 2002 года, в восемь часов. Я помню все – и день, и час. Помню свое лицо. И лицо фельдфебеля.

Не помню только одного – почему я это сделала. Но я это сделала.

– Здравствуйте, офицер.

– А… это ты, Анна Мария! Привет.

– Извините, что я вас отрываю, офицер…

Я подошла к нему и заговорила тише. И он тоже заговорил тише.

– Я сейчас на работе и не могу отлучиться. Мне нужно вам кое-что рассказать… Это очень неприятное дело. И очень важное. Вы должны меня выслушать. И пожалуйста, никому не говорите, что я с вами разговаривала. Пожалуйста, никому, умоляю вас. Но вы должны придумать, как мне помочь. Я вам расскажу все, а вы уж потом проведете свое расследование… и мне поможете.

Все это я говорю, не переводя дыхания.

– Надо помочь моей сестре. Это очень некрасивое дело. И очень важное. И никто об этом не должен знать, – добавляю я на последнем дыхании.

Фельдфебель выглядит оторопевшим. Он долго думает, не зная, что ответить. Одной рукой он придерживает свою фуражку, а другой ковыряет только что купленную пиццу.

Но теперь замолчала и я. Я молчу и оглядываюсь вокруг. Нет, больше никаких посетителей в закусочной нет.

А ведь перед тем как выйти из кухни, я этого даже не проверила!

В обеденном зале никого нет. Здесь только я, фельдфебель и какая-то девчушка на террасе. К счастью, она болтает по мобильнику. Здесь только мы.

– Послушай, Анна Мария, а о чем вообще речь? – наконец спросил меня фельдфебель.

– Э… нет, я вам не могу этого сказать. Только не здесь и не сейчас! Это очень путаное дело, это надо долго рассказывать. Да и к тому же, если увидят, как мы тут с вами разговариваем, у меня могут быть неприятности. Так что мы с вами должны что-нибудь придумать… Вы должны придумать, как мне помочь.

– Слушай, а почему бы тебе не прийти в полицейское управление? Ну, например, завтра утром: ведь сейчас уже вечер. Ты туда придешь, попросишь меня позвать. И вот там-то мы с тобой и поговорим спокойно.

– Нет, нет, это ни за что! – И я отпрянула назад, собираясь вернуться на кухню.

Фельдфебель тихонько положил мне руку на плечо, словно успокаивая меня:

– Но послушай, Анна…

– Нет, офицер, только не у вас в отделении. Потому что если они увидят, как я туда войду, то они сразу же все поймут.

– Но в чем дело-то? Ты что-нибудь увидела? У тебя что-то случилось дома? – Он смотрит на меня во все глаза, пытаясь догадаться.

– Давайте с вами сделаем вот что. Вы можете прийти сюда завтра? Завтра днем?

– Сюда?

– Ну да. Здесь, в закусочной, будет лучше. Давайте завтра встретимся перед закусочной около пяти, пока я не начну работать. Вот тогда я вам все и расскажу. А уж потом мы и решим, что делать.

– Ладно, Анна Мария, хорошо. Не беспокойся. Завтра днем я сюда вернусь, обещаю.

– Я вам верю, верю, что вы вернетесь. Знаете, у меня никого нет – ни родных братьев, ни двоюродных, чтобы они могли мне помочь. Так что когда я вас увидела… Я просто не знаю, к кому мне обратиться.

– Не волнуйся, Анна, завтра увидимся. Вот увидишь, окажется, что это все пустяки, ничего серьезного, и все уладится.

– И все-таки вы ничего не говорите моим родителям, пожалуйста. Никому этого не говорите, ни за что. Сначала вы должны выслушать меня, а уж потом…

– Хорошо, Анна, до завтра.

– До завтра.