SPQR IV. Храм муз Робертс Джон

Глава 10

На этот раз никаких полосатых плащей караванщиков из пустынь. В темное время суток вполне достаточно простого плаща, какими пользуются путешественники. С моря дул прохладный ветерок, отчего пламя освещавших улицы факелов трепетало и мигало. Подобное уличное освещение не помешало бы и Риму, где на улицах темным-темно, где человек, едва выйдя из дому, сразу слепнет и до самого утра ничего не видит. А здесь факелы, установленные на высоких, футов в десять, столбах через каждые полсотни шагов, горели ярким пламенем. Они были изготовлены из пеньки или пакли, пропитанной маслом, и за ними всю ночь напролет присматривали рабы, занятые на городских общественных работах. При этом дрожащем свете и неверном отблеске луны любой человек мог разгуливать по улицам ночной Александрии так же уверенно, как днем. К тому же сейчас передвигаться можно было гораздо быстрее, поскольку на улицах заметно поубавилось народу.

Конечно, на моем пути попадались и небольшие компании, и запоздавшие граждане, возвращающиеся с вечеринок, научных симпозиумов, из гостей, с тайных любовных свиданий. Как я приметил, александрийцы не всегда ложатся спать с заходом солнца, как это принято у моих соотечественников.

Большую часть пути я проделал по улице, тянувшейся параллельно гавани. Справа от меня возвышался Фаросский маяк, освещая ночное небо. Зрелище было весьма впечатляющее. Я миновал храм Посейдона и северную границу македонских казарм, два огромных обелиска, прошел несколько рядов складов, от которых исходил сильный запах папируса. У Лунных ворот я повернул на юг и двинулся дальше по улице Сомы, а потом вышел на Канопскую дорогу. А по ней, уже никуда не сворачивая, я добрался до ворот Некрополя.

Тут мне пришлось заплатить стражнику, чтоб он открыл мне калитку. Да, этот человек занял очень выгодную должность, ведь Некрополь был популярным местом тайных встреч и любовных свиданий.

– Как мне пройти к Обелиску Сфинкса? – спросил я у него.

– Прямо через ворота, там будет улица Сета. После иди на запад, пройдешь три квартала и сворачивай налево, на улицу Анубиса. И через два квартала увидишь Обелиск. Не заблудишься.

Я поблагодарил его и пошел, куда было указано.

Кому-то кладбище может показаться не самым подходящим местом для любовных свиданий, но Некрополь Александрии – это нечто совершенно иное, не похожее ни на что из того, что я видел до тех пор. Своей планировкой он напоминает обычный город – широкие и прямые улицы, только на них стоят не дома, а усыпальницы. И еще не стоит забывать об устройстве египетских гробниц. Они подобны миниатюрным жилым домам. И если украшения усыпальницы могут быть выполнены в любом из стилей – персидском, греческом, или в любом другом, то их планировка осталась неизменной со времен фараонов. Сперва вы оказываетесь в небольшом помещении, похожем, как ни странно, на римский атриум. Обычно именно там оставляют подношения умершим. В задней стене этой комнатки имеется маленькое окошко, позволяющее посетителям заглянуть в соседнее помещение, где находится портретная статуя покойника: в ней, по египетским верованиям, сохраняется одна из душ усопшего[64] или, по крайней мере, имеется для нее место. Кроме того, это еще и убежище для души на случай, если мумия будет уничтожена или повреждена.

Именно такая планировка и делала усыпальницы александрийского Некрополя привлекательным местом свиданий и превращала печальное кладбище в одно из самых романтичных мест в Александрии. Идя по улицам этого города мертвых, я то и дело слышал страстные стоны, какие обычно сопровождают любовные встречи.

Здесь никаких факелов не было, но полная луна давала вполне достаточно света. В Некрополе кишмя кишели неизбывные и вездесущие египетские кошки. Мне говорили, что здесь полно мышей, которые приходят сюда, чтобы поживиться едой, оставляемой в дар покойникам, а кошки, в свою очередь, охотятся на этих мышей. Насколько можно судить, это было весьма справедливое распределение ролей.

Следуя инструкциям, я без труда обнаружил Обелиск. Это оказался высокий гранитный столб, установленный на мощном основании, на вершине которого красовался вырезанный из белого мрамора лев с лицом человека. Голову этого чудища украшали бараньи рога, торчащие по бокам – это свидетельствовало о том, что передо мной был очередной портрет Александра, выполненный в соответствии с египетскими вкусами и традициями.

Я осмотрел южный конец небольшой площадки перед Обелиском и увидел впечатляющую гробницу в стиле древней мастабы[65], которая, как говорят, гораздо старше пирамид. Самая старая пирамида из еще сохранившихся – это просто несколько мастаб, установленных одна на другую, чем выше, тем меньшего размера. Старые традиции всегда почитались и почитаются в Египте, точно так же, как в последнее время в Риме, где сейчас наблюдается возрождение этрусского искусства. Я приблизился к этой гробнице и остановился перед дверным проемом.

– Гипатия? – позвал я тихим голосом.

– Заходи внутрь, – ответили мне шепотом.

Я, конечно, был готов к любым безрассудным поступкам и часто попадал во всякие идиотские ситуации, но при этом я никогда не делал подобных глупостей.

– Ну уж нет, лучше это сделать тебе, – ответил я так же тихо. – Если тут рядом кто-нибудь торчит, значит, ты привела за собой хвост.

Я положил руку на рукоятку меча, готовый выхватить его при малейших признаках опасности. Неверный свет луны меня не смущал. Для человека, привычного к коротким полуночным схваткам в римских переулках, здесь было светло, как на Форуме в полдень.

Раздался звук шуршащей матери, и наружу выскользнула тоненькая женская фигурка. На ней был длинный плащ какого-то бледного оттенка и темная палла, длинное верхнее платье. Конец плаща женщина накинула на голову. Выйдя наружу, она откинула плащ с головы и открыла лицо, исполненное классической красоты. Прямые ровные брови, нос с высокой переносицей – то, чем всегда восхищались старые греческие скульпторы. Огромные глаза, роскошные полные губы, хотя и сжатые в жесткую, прямую линию. Как только незнакомка покинула мастабу, она начала нервно осматриваться.

– За мной никто не следил, – попытался я ее успокоить, – я хорошо умею это определять.

– Да, Юлия мне так и говорила. Она еще сказала, что ты преследуешь тех, кто плетет заговоры против Рима, так же неустанно, как это делают духи-хранители, – гречанка воспользовалась этим эвфемизмом для обозначения слуг бога подземного мира, ведь ни при каких обстоятельствах нельзя говорить их имена вслух, иначе можно навлечь на себя беду.

– Она мне льстит, но я и впрямь в прошлом оказывал некоторые услуги своей стране. Итак, что ты хочешь мне предложить?

– Большой пергаментный свиток с ручками, выкрашенными киноварью.

– Я читал снятую с него копию, но полагаю, что хранитель книг Пергамского отдела будет благодарен за возврат подлинника.

– Но ты увидишь, что оригинал намного интереснее, а еще там больше текста и рисунков, чем в копии.

– И какие же страшные тайны скрывает твой свиток?

– Прежде договоримся о цене.

Я ожидал подобного оборота.

– Сколько?

Гетера рассмеялась.

– У меня и так полно денег. Но ты ведь из знаменитой семьи, из Цецилиев Метеллов.

– Да, у них не оказалось иного выбора, кроме как признать меня одним из своих.

– Плебейское семейство, но его представители были и консулами, и военачальниками, и великими магистратами чуть ли не со времен основания республики.

– Ты неплохо образована.

– Значит, ты обладаешь немалым влиянием. Я хочу уехать в Рим. Женщина, не имеющая покровителя, это не более чем рабыня в любой части света, исключая Вечный город. Там женщина с состоянием пользуется защитой закона, даже если она не римская гражданка. В Риме, даже чужестранка, но под покровительством одного из Цецилиев Метеллов, я буду в полной безопасности, даже когда моя красота увянет.

– Весьма похвальная предусмотрительность, – заметил я. – Ты поступишь еще умнее, если заключишь брак по расчету с каким-нибудь безденежным римским гражданином. В Риме полно мужчин, которые делают это регулярно, естественно, за деньги. Таким образом, даже если он с тобой разведется, ты будешь иметь все права гражданки, за исключением тех, что зарезервированы только за мужчинами, – это право голоса, право занимать государственный пост и другие мелочи. А твои дети будут полноправными гражданами.

– Может, я так и сделаю. Но сперва я должна попасть в Рим. Осталось только сесть на корабль, однако я не желаю, чтобы меня изгнали оттуда, если твои консулы вдруг решат, что аморальные чужестранки развращают добрых римских граждан.

– Это вполне можно устроить, – согласился я. – А если кто-то из моей семьи или из наших союзников занимает сейчас должность претора* перегрина, сделать это будет еще легче. Выборы проводятся ежегодно, и кто-нибудь подходящий может оказаться на таком посту в самом скором времени. Я не смогу защитить тебя от судебного преследования, если тебе вздумается открыть публичный дом, но во всех других отношениях ты будешь в безопасности. При условии, конечно, что в этом свитке и впрямь содержится важная информация.

– Да-да, она там есть!

– Ты его принесла? – спросил я.

– Нет. Он слишком тяжелый, чтобы тащить его через город. Но я могу принести его к тебе. Завтра вечером ты будешь в своем посольстве?

– Насколько мне известно, да.

– Завтра во дворце намечается прием в честь нового посла Армении. Ород тоже там будет, равно как и большинство чиновников парфянского посольства. Я могу захватить свиток с собой и передать его тебе.

– Так и сделай. Ты об этом не пожалеешь.

Гипатия подошла ко мне ближе, и я почувствовал запах ее духов. Кажется, жасмин.

– Скажи, какие обязательства требуются от меня, чтобы получить покровительство римлянина?

– Ничего такого, что мужчина не мог бы сделать публично.

Моя новая знакомая захихикала.

– Ну, тогда, – тут она сделала приглашающий жест в сторону темного входа в гробницу, – мы могли бы скрепить нашу сделку вон там, даже если это не требуется по закону. Кажется, это древняя александрийская традиция.

Я не то чтобы чрезмерно разборчив или привередлив, однако сексуальная связь на скорую руку, да еще и на жестких и холодных камнях почему-то показалась мне малопривлекательным развлечением. А если учитывать, что Юлия находится в Александрии, и у нее просто сверхъестественное чутье на все, что касается других женщин… Я, конечно, и не думал, что моя невеста натравит на меня своего дядюшку Гая Юлия, но рисковать все же не имело смысла.

– Наша сделка зависит от того, насколько твои сведения соответствуют тому, что ты про них утверждаешь, – сказал я, – и мне бы не хотелось пользоваться своими нынешними преимуществами.

– Когда это римлянин отказывался воспользоваться своими преимуществами?! Впрочем, как тебе угодно, но ты многое теряешь. Могу спорить, ты никогда в жизни не был с настоящей афинской гетерой!

Это было истинной правдой, однако на меня никогда не производили впечатления рассказы об их образованности, красноречии и остроумии. Такого рода похвала наводила на мысль, что в ней упущено самое важное.

– В другой раз, может быть, – пообещал я. – Пошли, пора возвращаться в город.

И мы направились назад, прямо как очередная парочка, возвращающаяся после визита к своим покойникам. Я обнял Гипатию за плечи, а она обхватила меня рукой за пояс. Страж у ворот открыл нам калитку и получил за это еще одну монету.

– Если бы они устроили здесь платный проход, – заметил я, – Птолемей не был бы таким бедным.

До меня донесся музыкальный смех гетеры – и, видимо, это было еще одним из ее достоинств.

– Тебе нравится здесь, в Александрии? Ты доволен, что сюда приехал? – спросила она.

– Если не считать убийства греческого ученого и покушений на мою жизнь, да, нравится. Если у человека нет возможности поселиться в Риме, здесь ему самое место. А ты как здесь оказалась?

– Приехала в поисках новых возможностей. Я выросла и воспитывалась в доме Хризотемы, самой знаменитой афинской гетеры. Это была чудесная жизнь, насколько это возможно для жизни женщины в Афинах, но это мало о чем говорит. Наши мужчины не в состоянии должным образом оценить даже благородную женщину, они считают, что женщины ничуть не лучше рабынь, и это не доставляет ни удовольствия, ни удовлетворения – развлекать мужчин, которым хочется всего лишь некоторого разнообразия после привычных им мальчиков. Вот я и собрала кое-какие деньги и приехала в Александрию. А здесь, среди чужестранных послов, настоящая греческая гетера имеет весьма высокий статус, это марка высшей пробы, особенно если она афинянка. Я служила у ливийского, армянского, вифинийского и понтийского послов; у последнего я пребывала, еще когда Митридат был царем. А теперь вот служу послу Парфии.

– Никогда в жизни не встречал женщины со столь впечатляющими дипломатическими заслугами и верительными грамотами, – пробормотал я. – Но не могу тебя винить в том, что ты считаешь Рим более подходящим и более благоприятным для тебя местом.

– Да уж. У меня неблагодарная профессия. Женщина остается привлекательной, только пока она юна и красива. А когда красота увяла, она начинает катиться вниз все быстрее и быстрее. Я знавала женщин, которые всего за пару лет из высокооплачиваемой гетеры превращались в уличную порну, шлюху.

– Мир жесток, – согласно кивнул я.

– Но сейчас он выглядит получше, – заявила Гипатия. – Скажи-ка, ты уже бывал в «Дафне Александрийской»?

– Должен признаться, что придворные развлечения оказались для меня слишком утомительными, чтобы искать еще более утонченных или более энергичных в городе.

– Этот сад не такой знаменитый, как в той же Антиохии, но там всегда весело. Ты пока что наслаждался только светской жизнью в высшем обществе, римлянин. Так почему теперь не отправиться со мною и не отведать низкопробных удовольствий?

– Прямо сейчас? – удивился я, глядя на полную луну. – Теперь, должно быть, уже около полуночи!

– В это время там как раз все и начинается, – возразила Гипатия.

Я никогда не принадлежал к тем людям, которые могут долго сопротивляться искушениям.

– Веди! – сказал я.

Пребывая в Риме, довольно легко забыть, что ночная жизнь имеется и в некоторых других городах. Когда римлянин впадает в такое настроение, что ему хочется немного подебоширить, он затевает вечеринку и начинает ее достаточно рано, чтобы все его гости пришли в состояние полных паралитиков еще до того, как на улице станет слишком темно, чтобы их рабы успели разнести своих хозяев по домам. В других же городах просто зажигают факелы и продолжают веселье.

«Дафна Александрийская», названная так в честь знаменитого сада развлечений в Антиохии, располагалась в греческом квартале города, в чудесной роще недалеко от Панеума. К его входу вела дорожка, с обеих сторон освещаемая горящими факелами, а по ее краям с комфортом расположились уличные торговцы-лоточники, продававшие все, что нужно для веселого вечернего времяпрепровождения. К моему изумлению, здесь требовалось надеть маски. Они были искусно изготовлены из прессованного папируса и изысканно раскрашены, чтобы соответствовать облику различных мифологических и поэтических персонажей, походя на театральные маски. Они оставляли открытыми глаза и рот. Я взял себе маску сатира; Гипатия же выбрала маску беспутной нимфы.

Потом нас заставили надеть венки. Наши шеи украсили лавром и виноградными листьями, а гетера еще и навертела на свои прекрасные черные волосы гирлянду из мирта. Я выбрал для себя богатый венец из дубовых листьев, усыпанных желудями, чтобы скрыть свою римскую стрижку. Не то чтобы я чего-то опасался, толпа здесь состояла в основном из греков и прочих чужестранцев. Египтян было мало, если они тут вообще имелись.

У входа нас приветствовал толстый малый, одетый Силеном[66]. На нем был белый хитон, в руках он нес чашу с вином, а на голове у него красовался венок из виноградных листьев со свисающими гроздьями ягод. При этом он нараспев читал стихи на грубом деревенском греческом, распространенном в Беотии[67].

Я щедро одарил его, и мы прошли внутрь. Роща состояла из нескольких связанных друг с другом аллей, густо обсаженных деревьями, чьи кроны смыкались над головой, образуя настоящий лабиринт. Везде горели факелы, тлеющие благовония источали тонкие ароматы. Света здесь только-только хватало, чтобы не споткнуться и не упасть на землю. Но если захотелось еще большей интимности, то один шаг в сторону – и ты оказывался в полной темноте. Повсюду стояли небольшие столики, на них горели маленькие светильники, и в их неярком свете люди в масках казались мифическими существами, заглянувшими к нам из другого мира. Между столами порхали женщины в сильно укороченных туниках нимф или в леопардовых шкурах вакханок, мужчины, обряженные сатирами, мальчики с торчащими вверх рожками и хвостами фавнов. Все щедро наливали себе вино из многочисленных амфор, брали с подносов различные деликатесы, танцевали и играли на кифарах, флейтах и тамбуринах. Все это на взгляд римлянина выглядело совершеннейшим беспутством, зато это бьющее через край веселье было абсолютно лишено того истерического фанатизма, которым отличались, скажем, ритуальные действа в храме Баала-Аримана.

– Пошли быстрей, надо найти свободный столик, – проговорила Гипатия.

Мы ускорили шаг и проделали столько поворотов, что я отчаялся когда-либо найти путь назад. Но в том-то и состоит основное достоинство подобных заведений, что тебе и не хочется отсюда выходить. В конце концов мы нашли свободный столик, размером не больше кожаного верха тамбурина. Ясноглазая девица поставила на столик чаши и наполнила их вином. Когда она наклонилась, ее грудь почти вывалилась наружу из выреза короткой туники. Гипатия проследила за ней взглядом, когда та уходила танцующей походкой.

– Жаль, что нынче так прохладно, – промурлыкала она. – Большую часть года на них куда меньше одежды, чем сейчас.

Мы соприкоснулись чашами. Они были из прекрасно отполированного оливкового дерева – это помогало поддерживать здесь дух деревенской простоты и безыскусственности. Вино было греческое, с резким смолистым привкусом. Мальчик, одетый фавном, притащил нам блюдо с фруктами и сырами. После роскошных и замысловатых блюд, подаваемых у Птолемея, которые так радовали глаз и язык, но были сущим кошмаром для моего желудка, один вид этой простой пищи вызвал у меня чувство огромного облегчения.

Перед нами появилась группа аргосских юношей и девушек, исполнявших очень древний танец журавля. За ними появился огромный дюжий богатырь, обряженный подобно Геркулесу в львиную шкуру, и начал развлекать публику разными силовыми упражнениями. После него появились певцы, исполнившие эротические песенки и гимны, восхваляющие богов природы. Никто не читал эпических поэм и не воспевал подвиги героев прошлого. Такое впечатление, что подобные не слишком увлекательные сюжеты здесь были не в чести.

Я обнаружил, что, надев маску, становишься совсем другим человеком. В таком облачении человека уже ничуть не заботят и не связывают жесткие установки, привитые воспитанием, – вместо них он вполне способен вести себя так, как та персона, чью маску он на себя нацепил, или вообще забыть о всякой сдержанности и смотреть на мир сверху вниз глазами бога, проплывающего в вышине на летучем облаке. Именно так ведет себя гладиатор: натянув на голову шлем и получив таким образом полную анонимность, он перестает быть осужденным преступником или жалким разорившимся бедолагой, запродавшим себя в лудус-школу, и превращается в прекрасного бесстрашного воина, каким и должен быть, выходя на песок цирковой арены. Отрешившись от своих привычных манер космополита и циника, я мог теперь наблюдать за этими веселящимися, радующимися жизни, танцующими и поющими людьми как за реальными персонажами пасторальной поэзии, коими притворялись.

Гипатия, профессионалка с твердым характером и жесткой линией рта, вдруг превратилась в экзотическое создание с украшенной цветами прической. Ее пальчики на чаше оливкового дерева казались ожившими лепестками лилии. Я всегда считал эти пасторальные стишки глупейшей стихотворной формой, но сейчас внезапно начал понимать, в чем заключается их очарование.

Что до меня самого, то я быстро пьянел. Окружающий меня антураж и эта веселая компания одарили меня непривычной легкостью и даже развязностью, какой я никогда прежде не испытывал. Дома, в Риме, я всегда должен был просчитывать возможные политические последствия даже самых невинных и тайных опрометчивых и неблагоразумных поступков. А в таких местах, как дворец Птолемея, я должен был все время следить за тем, кто оказался у меня за спиной – просто в целях самосохранения. Но здесь и сейчас у меня за спиной не было никого. И, в любом случае, я уже перестал быть Децием Цецилием Метеллом-младшим, несколько беспутным и имеющим сомнительную репутацию отпрыском известного римского семейства. Сейчас я был персонажем одной из тех пасторальных поэм, в которых все женщины носят имя Филлис и Феба, а мужчины – это «веселые пастушки», и все они именуются Дафнисами или как-то еще в том же роде.

Короче говоря, я полностью утратил всякую осторожность. Я понимаю, что это выглядит как абсолютная глупость, но жизнь, прожитая осторожно, – это сплошная серая скука и тоска. Все действительно осторожные и предусмотрительные люди, каких я только встречал, это сплошь жалкие, тухлые и убогие ничтожества, тогда как те, кто не признавал никакой осторожности и сдержанности, прожили интересную жизнь, пусть даже и короткую.

Прошло немного времени, и девица, которая нас обслуживала – или другая, но очень похожая, – уже сидела у меня на коленях, а одетый фавном юноша занимал место рядом с Гипатией. Они пели, кидали нам в рты виноградины, поскольку подобные вольности были здесь вполне уместны. Я научился пить за чье-то здоровье многими новыми для меня способами, узнал бесконечное количество новых греческих тостов, о существовании которых никогда не подозревал. Универсальный язык этот греческий.

В какой-то момент в ходе этой ночи я обнаружил, что стою позади Гипатии, положив ладони на ее совершенные бедра, а кто-то другой держит за бедра меня. Это могло бы меня встревожить, но тут выяснилось, что мы все танцуем танец журавля под управлением аргосских юношей и девушек. Подобно птице, чьим именем он назван, этот танец – некая смесь грациозных и неуклюжих движений. Гипатия делала одно движение, грациозное, я другое, неуклюжее. Я ведь никогда раньше не танцевал. Римляне никогда не танцуют, если не принадлежат к числу жрецов, исполняющих религиозные пляски и обряды. Мне уже начинало казаться, что эти греки придумали очень славное развлечение.

Луна уже почти опустилась, когда веселящаяся толпа вывалилась из «Дафны» и начала взбираться вверх по спиральной дорожке Панеума. Живые существа мелькали среди бронзовых статуй, прыгали, скакали и исполняли прочие освященные временем ритуалы. В самый разгар этих утомительных кульбитов многие расставались со своими одеждами вместе с моральными запретами и чувством приличия.

Добравшись до святилища, мы принялись петь традиционные гимны Пану на аркадском диалекте. Моргающий свет факелов играл отблесками на бронзовой статуе бога – и мне даже показалось, что он улыбается, и это настоящая улыбка, а не та фальшивая гримаса, что мы видели у Баала-Аримана. Женщины навешивали свои гирлянды на шею статуи и на его огромный фаллос, а несколько дам в масках просили его помочь им зачать ребенка. И если пыл их страстных молитв мог и впрямь помочь, они все непременно после этой ночи будут вынашивать двойняшек.

Возвращаться с Панеума во дворец было легко, однако мне было грустно снова там оказаться. Я устал от заговоров и интриг, и дворец, несмотря на всю его роскошь, казался мне мрачным местом после этой волшебной ночи, проведенной в «Дафне».

– Я должна покинуть тебя здесь, – проговорила Гипатия, когда мы подошли к воротам. – Мой покровитель устроил меня в доме неподалеку отсюда. В палатах парфянского посольства женщинам пребывать запрещено.

– Как ты найдешь меня завтра? – спросил я, не желая с нею расставаться, наплевав на все свои инстинкты.

Она сдвинула назад маску и бросилась в мои объятия, мы стали целоваться. Мне казалось, что в моих руках мешок, заполненный крутящимися угрями, и сейчас я был готов пронести ее в ворота и воспользоваться ее предложением, которое отклонил в Некрополе. Но Гипатия вдруг отстранилась, положив палец на мои губы.

– Уже слишком поздно, наше время истекло. Но разыщи меня завтра вечером. Человек, имеющий много друзей, может свободно передвигаться по дворцу, а друзей у меня великое множество. Я принесу свиток, а ты поможешь мне устроиться в Риме.

– Я уже дал тебе слово, – сказал я.

– Тогда спокойной ночи. До завтра. – После этих слов афинянка повернулась и исчезла в ночи.

Вздохнув, я зашаркал к воротам. Тут я вспомнил, что надо бы снять маску, стащил ее с лица и сунул под тунику. Стражник у ворот сонно отдал мне честь в ответ на мое сонное же приветствие. Дворец выглядел столь же безжизненно, как Некрополь. Я с трудом пробирался по его искусно выложенным мостовым.

Посольство больше походило на заброшенное кладбище. Здесь я не обнаружил вообще никаких признаков жизни, не видать было даже полусонных рабов. Меня это несказанно обрадовало. Я был уверен, что сейчас о моем уходе уже стало известно, и это наверняка подтвердило самые скверные опасения Кретика. Я бесшумно пробрался в свои комнаты, сбросил плащ на пол, со звоном швырнул оружие на стол, но потом передумал и запер все это в свой сундучок. Маску я повесил на стену.

Тунику я оставил валяться там, где она упала, вычесал из волос виноградные листья, прежде чем рухнуть в постель. Это был один из самых насыщенных и полных событий дней в моей жизни. Неужели все началось с моего посещения храма Баала-Аримана? Сейчас мне казалось, что это произошло несколько недель назад. Мне еще удалось разгадать замысловатый трюк, устроенный Атаксом, я невредимый выбрался из Ракхота, хотя это привело к беспорядкам на Соляном рынке.

Потом были вечер и ночь, они начались в городе мертвых и завершились в настоящем, как в Аркадии, празднике плодородия. Даже при своем крайне склонном к авантюрам характере, я отнюдь не привык к столь быстрым и многочисленным переменам мест и обстоятельств. Да, здесь смерть принимала множество разных обличий и таилась во многих местах, но, по крайней мере, смерть от скуки в этом городе мне не грозила.

Воспоминания о Гипатии так и крутились у меня в голове, лишая спокойствия и уверенности в себе, но я помнил, что увижу ее снова завтра вечером. Возможно, в городе найдутся еще какие-нибудь другие виды экзотических и даже порочных развлечений, в которых мы с нею могли бы принять участие. И, возможно, то, что она намеревалась принести, поможет мне выяснить все тайны, окружающие смерть Ификрата.

Я был очень доволен прошедшим днем и будущими перспективами. Поэтому, как только моя голова коснулась подушки, я провалился в сладостный сон. И это было только к лучшему, ведь когда я открыл глаза, рядом со мной лежала мертвая женщина.

Глава 11

Я никак не мог понять, почему мне в ухо кукарекает целый легион петухов. Не может ведь быть, чтобы эти псевдоегипетские македонцы со всеми их странными вкусами и привычками держали во дворце целый птичник! Потом в голове начало проясняться, и я осознал, что это подняли жуткий шум посольские рабы. Помимо рабов тут были и евнухи, и их писклявые завывания будто застревали у меня в голове острыми пиками. Да что такое случилось, что они так разорались?!

Я с трудом уселся на кровати, протирая глаза и пытаясь сфокусировать взгляд. Я понимал, что у меня тяжкое похмелье, которое заставляет думать, что пока я спал, боги отняли у меня юность. Во рту был жуткий вкус жженого вара. Это все смола, содержащаяся в греческом вине, она привнесла дополнительный элемент портовой мерзости в головную боль, мучающую меня, и сейчас мне казалось, что мой рот полон ошметками конопли и тягучего дегтя.

Я тупо уставился на раба, что стоял в дверях, тыкая в меня пальцем и что-то вереща по-египетски. Остальные спрятались за его спиной и пялились на меня, выкатив глаза.

– Что это с тобой? – осведомился я. Мне хотелось, чтобы это прозвучало достаточно сердито. Но из горла вырвалось какое-то карканье. – Вы что, все с ума тут посходили?!

Но тут я понял, что его палец указывает вовсе не на меня, а на что-то, лежащее рядом. Борясь со звоном в ушах, я повернулся и вынужден был тут же крепко зажмуриться. Но это не помогло. Когда я снова смог смотреть на мир, ничего не изменилось. Это была Гипатия, и она была мертва. Если бы я был поэтом, я бы сказал, что в ее открытых глазах читался горький упрек, но на самом деле они ничего не выражали. Глаза мертвых абсолютно бессмысленны и никогда ничего не говорят живым.

Она лежала совершенно обнаженная, и под ее левой грудью торчала костяная рукоять кинжала. Под левым ухом виднелась небольшая ранка, и ее прекрасные черные волосы слиплись от крови. Ее заляпанная кровью одежда валялась на полу рядом с моей.

– Что это такое? – В дверь стремительно ворвался Кретик и тут же побледнел, когда увидел эту картину. За ним появились Руфус и остальные.

– Это не… – тут я проклял свой опухший язык.

Кретик ткнул в меня пальцем:

– Деций Цецилий Метелл! Ты арестован! Связать его и бросить в подземелье!

Вперед выступили два мощных бритоголовых мордоворота и схватили меня. Это были Вязальщик и Кнутобой, посольские рабы, обязанные следить за соблюдением дисциплины и приводить в исполнение наказания. Им редко выпадает шанс использовать свои навыки и попрактиковаться на свободном человеке, так что они по максимуму воспользовались представившейся возможностью: заломили мне руки за спину и крепко их связали, после чего рывком подняли меня на ноги.

– Да дайте ж мне хотя бы одеться! – прошипел я.

– Деций, ты не просто выродок, ты еще и безумец! – выкрикнул Кретик. – Я сейчас пойду к царю и поговорю с ним. Поскольку ты входишь в состав миссии, я не могу требовать твою голову, но можешь быть уверен, я отправлю тебя на суд Сената, и тебя изгонят из Рима, отправят на самый маленький, самый пустынный остров во всем море!

– Я ни в чем не виноват! – прокаркал я. – Позовите сюда Асклепиада!

– Что?! – переспросил Кретик. – Кого?!

– Асклепиада, врача! Я хочу, чтобы он осмотрел тело, прежде чем греки ее кремируют! Я могу доказать, что невиновен!

Вообще-то, я ни в чем подобном не был уверен, но в столь отчаянном положении хватался за любую возможность.

– Руфус! Ступай в Мусейон и приведи его!

Рыжий чуть кивнул. Как по мне, то наш дорогой родственничек пребывал в глубоком шоке, и я сомневался, что он хорошо понял мою просьбу.

Кнутобой и Вязальщик протащили меня по коридорам мимо вылупивших глаза рабов, потом вниз по лестнице, в подвал. Здесь они нацепили мне железный ошейник и пристегнули цепью к стене. При этом они весело болтали друг с другом на своем варварском наречии, а их усаженные бронзовыми шипами пояса скребли мою и без того израненную шкуру. Эти типы с их толстыми животами и кожаными налокотниками на огромных, мощных руках напоминали скорее гигантских обезьян, нежели людей. Что же, кандидатов на такую службу выбирают отнюдь не за их нежную душу и изысканные манеры. Затем, в последний раз испытав мои кости на прочность, меня, наконец, оставили наедине с моими думами, которые в данный момент были отнюдь не так приятны, как хотелось.

Каким образом меня смогли обвести вокруг пальца и так подставить? Я понятия не имею, как им это удалось, но кажется, я сильно помог своим врагам и даже поучаствовал в этом. И теперь меня все считают убийцей. Жертва – свободная женщина, жительница Александрии, пусть и иноземного происхождения. В самом лучшем случае Птолемей позволит тихонько увезти меня в Рим. У меня не было сомнений, что Кретик выполнит свою угрозу и отдаст меня на суд Сената. Римским официалам, пребывающим в других странах, даются немалые права и свободы, однако это немыслимо, чтобы член дипломатической миссии, так опорочивший республику, вышел бы сухим из воды.

И как мне теперь из этого выбраться? Все произошло так неожиданно, а мои мозги по-прежнему пребывали в несколько затуманенном состоянии, так что я не мог полностью осмыслить свое положение, не говоря уж о том, чтобы выработать линию защиты. Я знал лишь основные факты: убитая женщина – это Гипатия, она оказалась в моей постели и была, несомненно, мертва. И что в таком случае может мне помочь, и вообще, имеются ли хоть какие-то доказательства моей невиновности?

Нож, торчащий у нее из груди, мне не принадлежал. Я с облегчением вспомнил, что запер в сундук все свое оружие, прежде чем рухнуть в постель. Возможно, это первая зацепка, и ее нужно будет как-то использовать. У меня, безусловно, не было никаких причин лишать жизни эту греческую гетеру, но я имел достаточный опыт расследования судебных дел об убийстве, чтобы понимать, что мотив преступления рассматривался в самую последнюю очередь, особенно когда полно улик, доказывающих вину подозреваемого в этом тяжком преступлении. А улики в данном случае весьма серьезны.

Интересно, как все это было проделано? Да очень легко и просто! Весь дворец спал мертвым сном, а я был настолько проспиртован, что не услышал бы даже топот мародерствующих галлов. Бедную Гипатию просто затащили ко мне в постель, после чего убийцы или их слуги спокойно ушли, и все это было проделано так же просто, как торговец доставляет вам заказанный на дом товар.

Но почему они не убили меня? Если Ахилла и Атакс решили положить конец моему расследованию, то, как мне казалось, было бы логичнее всадить кинжал в грудь именно мне, а не этой ни в чем не повинной женщине. Ну, не то чтобы Гипатия была уж совсем безгрешна. И ее профессия, и ее замыслы, направленные против заговорщиков, заставляли предполагать обратное.

Подземная тюрьма – превосходное место, чтобы обдумывать подобные вопросы, здесь тебя ничто не отвлекает. Я, правда, не рекомендую регулярно использовать такую практику.

Жаль, что я не могу сейчас посоветоваться со своими друзьями, с Цицероном и Милоном[68]. Сведенные вместе, юридические таланты и опыт Цицерона и криминальный гений Милона способны в минуту решить все возникшие проблемы. Цицерон как-то говорил мне, что многие люди, попавшие в серьезную переделку, не в состоянии полностью оценить сложившуюся ситуацию, поскольку всегда считают себя центром проблемы и главной жертвой. Каждый человек существует в центре своего собственного мирка и уверен, что именно он представляет собой основную заботу и интерес для всех богов и людей. Этого печального заблуждения следует всеми силами избегать.

Я подозревал, что за всем этим стоит Ахилла. А Атакс – его сообщник и орудие в его руках. Милон рассказывал мне, как ему удавалось побеждать главарей уголовных банд – он просто старался думать так, как думают они. Таким образом он мог предвидеть, что предпримет его враг. Он утверждал, что самым трудным для него было дублировать мыслительный процесс человека, гораздо более тупого, чем он сам, а такие ему обычно и попадались.

Ахилла хотел избавиться от меня, убрать меня с дороги, но разве я представляю такую уж важную фигуру для человека, который жаждет захватить египетский трон? Мои расследования вызывают у него определенное беспокойство, раздражают его, угрожают расстроить его планы, но разве это не мелочи по сравнению с его великими замыслами? Уже более ста лет считается, что правителем Египта может быть только тот, к кому благожелательно относится Рим, а Рим сейчас – из соображений стабильности и постоянства – избрал тактику поддержки слабого, глуповатого, но привычного Птолемея.

Нет, это не я был проблемой для Ахиллы. Проблемой для него был Рим.

А я весьма заботливо вложил ему в руки великолепное оружие, которое он может использовать против Рима. Я, римский дипломат, убил свободную женщину, жительницу Александрии. И совершил это не просто в его родном городе, но в самом царском дворце. Здесь и так уже готово все взорваться, достаточно одной искры, чтобы начался антиримский мятеж, а я еще и подлил масла в горячие уголья.

Есть такая галльская поговорка насчет того, чтоб сбить двух птиц одной стрелой – или что-то в этом роде. Так, все же вернемся к моим недругам. От предательницы Гипатии в любом случае нужно было избавиться, так почему бы не представить ее моей жертвой, несчастной и беззащитной? Тут мои мысли рванули в другом направлении. Разве ее предательство было обнаружено? Или же подобный оборот дела Ахилла спланировал в самом начале? Ей могли просто поручить роль, которую она и сыграла, не понимая, конечно, что ей заплатят ударом кинжала в грудь. Афинская гетера получает прекрасное образование, его вполне можно сравнить с актерской школой, она отлично знала, как поддерживать меня в состоянии неведения и беспечности, жаждущим попеременно заполучить то таинственный свиток, то ее роскошное тело. Она отлично знала, что красивой женщине ничего не стоит заполучить полную власть над молодым человеком, дав ему понять, что считает его неотразимым. Или над немолодым человеком, коли на то пошло.

От этих мыслей меня отвлек шум, раздавшийся наверху, на лестнице. Сначала скрежет двери, и на меня сверху упал отблеск тусклого света.

– Кто бы ты ни был, надеюсь, ты пришел, чтобы меня освободить. Я ни в чем не виноват.

– Это Юлия.

– Как ты сюда попала? – спросил я.

– Ножками пришла, идиот!

– Ох! Так, Юлия, это, наверное, будет не самое лучшее решение – подносить лампу так близко ко мне. Меня вытащили прямо из постели и даже не дали возможности одеться. Так что… э-э-э… единственный способ описать мое нынешнее состояние – это заявить, что я совершенно голый.

Но она продолжала неумолимо приближаться.

– Если уж мы собираемся пожениться, то мне рано или поздно следует узнать всю правду. Кроме того, я знаю, в каком виде нашли эту бедную женщину в твоей постели. Ох, Деций, что ты теперь натворил? Я знала, что ты человек безрассудный, но ты же никого прежде не убивал!

– Ты тоже веришь, что это я ее убил? – Если уж моя невеста считает меня виновным в таком страшном преступлении, значит, я и впрямь вляпался по самые уши.

– Я понимаю, что такого просто не может быть, но обстоятельства сложились именно так! Все улики против тебя, и все только об этом и говорят!

– Могу спорить, я знаю, кто распространяет эти сплетни. Асклепиад должен обследовать тело этой женщины, пока оно еще в моей комнате. Если его, конечно, еще не убрали. Я просил Руфуса привести его сюда, но не уверен, что он выполнил эту просьбу.

– Я позабочусь об этом, – пообещала Юлия. – А теперь рассказывай. Обо всем, что вчера произошло.

И я все рассказал. Она не на шутку нахмурилась, когда я дошел до того, как мы отправились в «Дафну».

– Значит, ты повел проститутку в самое отвратительное заведение порока в Александрии?

– Юлия! – запротестовал я. – Она же была для меня источником информации! Мне нужно было поддерживать ее в хорошем настроении, чтобы она была всем довольна!

– Очень убедительный аргумент! Я никогда не поверю, что ты обращался бы с ней так же и чувствовал себя столь же обязанным, если бы она была старой уродиной!

– Не говори глупостей! Неужто парфянский посол стал бы держать у себя старую и уродливую наложницу?

– Вот что, Деций. Я сделаю все, чтобы вытащить тебя отсюда живым, но я начинаю сомневаться в твоем здравомыслии. Мужчина, сподобившийся угодить в столь чудовищную ситуацию, представляет из себя весьма сомнительную кандидатуру на роль мужа, даже если он не был замечен в общении с проститутками.

– Мне было необходимо заполучить тот свиток, Юлия, – настаивал я на своем. – Именно он – ключ ко всем загадкам! Если бы эта рукопись была у меня в руках, я смог бы доказать существование заговора и заслужить благодарность Птолемея. Я буду спасителем Рима, и мне все будет прощено!

– Ты возлагаешь слишком много надежд на эту ничтожную вероятность. Эта женщина могла тебе соврать.

– Не думаю. Мне кажется, что это такой случай, когда правда – лучшая приманка.

– Ты все равно не в состоянии завладеть этим свитком.

– Увы. Я не только прикован к стене, как непокорный раб, но охрана в парфянском посольстве наверняка более серьезна, чем в нашем. – Тут меня вдруг осенило: – Юлия, ведь, кажется, парфянский посол пользовался услугами Гипатии и в качестве переводчицы, она ведь готовила для него всю корреспонденцию?

– По ее словам, да.

– Так! В палатах парфянского посольства женщинам пребывать запрещено! Так где же они трудились?

– Будет лучше, если ты сам это скажешь.

– Он поместил Гипатию в отдельном доме где-то неподалеку от дворца Птолемея. И именно там, наиболее вероятно, они работали с этим свитком, взятым из Библиотеки. И, значит, он может по-прежнему находиться там!

– Нет. Ахилла к данному моменту, несомненно, уже забрал его оттуда, раз уж это такой компрометирующий его документ.

– Необязательно. Ахилла наверняка полагает, что уже решил все свои проблемы. Ему уже не нужно никуда спешить. А мне необходимо заполучить этот свиток!

– Каким образом? – спросила Юлия, переходя на деловой тон.

– Если бы это было в Риме, я мог бы попросить Милона, и он предоставил бы в мое распоряжение хоть дюжину искусных взломщиков и грабителей.

– Ты уже мог бы заметить, что находишься не в Риме.

– Это означает, что мне придется проделать это самому.

Между тем моя собеседница рассеянно перебирала звенья цепи, которой я был прикован к стене.

– Да, я понимаю, что тут возникают большие сложности. Мне прежде всего необходимо освободиться. На этом сейчас и сосредоточимся. Тебе просто нужно выяснить, где находится дом, в котором жила Гипатия. Женщины при дворе любят посплетничать; кто-то из них может это знать. Она говорила, что у нее здесь много друзей.

– Сделаю все, что смогу, но у меня такое чувство, что самое безопасное для тебя – это быстренько уплыть на корабле в Рим и предстать перед судом Сената. Мой дядя имеет влияние…

– Я не желаю быть обязанным Гаю Юлию, – резко перебил я ее. – Кроме того, какое значение может иметь влияние одного из консулов, если мое собственное семейство желает моего изгнания за то, что я их, видите ли, опозорил? Тебе нужно выяснить, где находится дом Гипатии, а я подкуплю какого-нибудь раба, и он перепилит эту цепь, если это будет нужно. А теперь ступай. И приведи сюда Асклепиада.

Юлия наклонилась и поцеловала меня, потом резко повернулась и ушла. Все же она очень милая и храбрая девочка, но я отдавал себе отчет в том, что эта ночь в «Дафне» будет отравлять мне всю оставшуюся жизнь.

Она оставила у меня лампу, и через некоторое время, когда глаза немного привыкли к ее слабому свету, я смог обозреть свое новое пристанище. Это был винный погреб. Через всю комнату проходил открытый желоб с водой, куда были погружены амфоры, чтобы вино пребывало в прохладе. Гениально устроенная система подземных каналов соединяла Александрию с Нилом, и вода протекала через подвалы большинства жилых домов и общественных зданий города, снабжая живительной влагой и обеспечивая сброс отходов в канализацию.

Использование этой комнаты в качестве тюрьмы имело некоторый дьявольски гнусный и изобретательный смысл, поскольку длина цепи, удерживающей меня за шею у стены, никак не позволяла мне дотянуться до вина, что приносило мне поистине танталовы муки. К счастью, о вине я стал бы думать в последнюю очередь. Но запах речной воды только усиливал уже одолевающую меня жажду.

Через некоторое время дверь опять отворилась, и по лестнице ко мне спустилось несколько человек. Некоторые из них были вооружены. Среди них был и Кретик. По его знаку Кнутобой и Вязальщик расстегнули запоры моих оков и подняли меня на ноги.

– Деций, – начал Кретик, – я договорился, что тебя допросят и выслушают в присутствии царя Птолемея, пока эта ситуация окончательно не вышла из-под контроля. Он обещал нам право беспрепятственного передвижения до тронного зала и обратно.

– Воды! – захрипел я.

Раб зачерпнул чашей речной воды и принес ее мне. Надеясь, что не схвачу какую-нибудь смертельную болезнь, я выпил ее всю и после этого уже, кажется, мог говорить, не давясь и не задыхаясь.

– Может, будет безопаснее попросить его прийти сюда? – спросил я. – Это же все-таки римская территория.

– Цари не ходят к своим подданным и не оказывают им услуг, а уж тем более не станут посещать выродка и убийцу, пусть он даже и римлянин. Можешь считать, что тебе крупно повезло.

– За всем этим стоит Ахилла, – сказал я.

Кретик повернулся к остальным: