Жаркий сезон Лайвли Пенелопа

1

Начало мая, середина дня, коттедж с поэтическим названием «Дали». Полина у себя в кабинете, глядит в окно — не на сочную зелень полей, уходящую к холодной голубизне неба, а на Терезу, которая стоит снаружи с Люком на руках и смотрит вдоль проселка на шоссе. Полина воспринимает Терезу двояко: во-первых, как свою дочь, которая держит на руках сына и ждет мужа; во-вторых, как архетипический образ молодой женщины с ребенком, матери с младенцем. Эта картина тянет за собой целый ворох ассоциаций. Мать и дитя, пшеничное поле, две разбитые колеи проселочной дороги — путь в неведомое. Через одну призму Тереза — героиня Гарди, уж наверняка обманутая и брошенная, трагическая фигура. Через другую — лирический образ молодости и обновления. А для Полины сквозь нее проступает целая череда личных ассоциаций, других версий Терезы, звеньев цепи, которой они обе неразрывно скреплены с прошлым. Сейчас майский день в «Далях» и вместе с тем — отрезок двух жизней. Даже трех, если считать Люковы год и три месяца.

Вообще-то Тереза стоит там не просто так. Она уже заметила солнечный блик на лобовом стекле Морисовой машины, когда та сворачивала с шоссе. А вот и сама машина: ползет, словно черный лоснящийся зверь средь зеленого колыхания. Люк тоже ее приметил, и малыш преисполнился предвкушением предстоящей встречи. Он поворачивает голову и указывает всей пятерней. «Па! — кричит Люк. — Па!» Это он объявляет: «Едет мой папа!»

Полина слышит его в открытое окно. Она тоже следит за подъезжающим автомобилем, видит, как он сворачивает с проселка к тому месту у дома, которое отведено для парковки. Морис открывает дверцу, вылезает наружу, целует Терезу, и они вместе идут на свою половину сдвоенного дома. Полина отворачивается от окна и смотрит на письменный стол. Берет карандаш, делает пометку в рукописи.

«Дали» сами по себе архетип — и, как таковой, обманчивы. Это серое каменное здание на склоне холма где-то в центральной части Англии. Холм за домом венчается купой деревьев, которые изящными силуэтами чернеют на фоне неба. Вид с дороги, если правильно его сфотографировать, может служить рекламой автопрома (чтобы сюда добраться, нужна машина), хлебопромышленности (здесь выращивают самую экологичную пшеницу), туриндустрии (приезжайте сюда, и вы сможете любоваться такими же красотами). Кажется, будто дом так и застыл в начале девятнадцатого столетия: двухэтажный коттедж на три семьи, сложенный из камня, добытого в карьере неподалеку, и крытый местным шифером. Дом уютно притулился среди полей, как будто возник тут сам по себе, вырос из каменного скелета здешней земли. Это эманация времени и места.

В реальности «Дали» зависли среди пасторальных холмов фантастической машиной времени — темпоральной капсулой, внутри которой негромко гудит техника: компьютеры, телефоны, факсы, микроволновки, холодильники, телевизоры, видеомагнитофоны. «Дали» тщательно замаскированы, словно командный бункер, оборудованный на случай ядерной войны и надежно укрытый дерном.

Здание полностью выпотрошено. Три жилища превращены в два, от старой конструкции остались оконные проемы, камины, несколько старых дубовых стропил и лестница. Парадная дверь левой части коттеджа, той, что побольше (в ней теперь живут Тереза и Морис), открывается прямо в просторную кухню-столовую. Дальше, в новой пристройке, гостиная, выходящая окнами на общий сад. Эргономичная винтовая лестница ведет из угла кухни в спальню и санузел на втором этаже. В мансарде у Мориса кабинет.

Та часть коттеджа, поменьше, где живет Полина, устроена совсем иначе. Кухня и столовая расположены симметрично по двум сторонам узкой прихожей, из которой по лестнице можно подняться на второй этаж. Лестница — та самая, что сохранилась от старой планировки, — невозможно крутая, с узкими высокими ступеньками. Полина поставила с обеих сторон перила и все равно опасается за гостей. По-хорошему лестницу надо было заменить при реконструкции, но тогда она казалась неотъемлемой частью дома, а сейчас нет сил снова затевать мороку с рабочими и грязью.

Разумеется, везде светло и тепло — всюду проведено электричество и центральное отопление. По всему дому установлена автоматика, на индикаторных панелях сменяются зеленые циферки. Телефоны несут круглосуточную вахту. Компьютеры и факсы стоят наготове в кабинетах Мориса и Полины. Оба могут войти в глобальную коммуникационную сеть, затребовать информацию из библиотек в другой части страны. «Дали» — волк в овечьей шкуре. Он укоренен во времени и пространстве не больше, чем кабина пилотов «Боинга-747».

«Дали»… Странное название для коттеджа. Полина пыталась выяснить, откуда оно взялось, с тех самых пор, как десять лет назад приобрела дом, и ничего не могла разузнать, пока Морис не пояснил: в прошлом веке модно было давать стоящим на отшибе коттеджам имена, в которых хозяевам чудилась экзотика: романтическая или чуть ироническая. «Дали». «Край земли». «Ботани-бей». «Тасмания». «Утопия». «Райские кущи». Морис сообщил это, стоя на проселке напротив дома, в свой первый приезд, еще до женитьбы, — сообщил небрежным тоном, будто повторяя общеизвестное.

Сейчас, сидя у себя за столом, Полина делает небольшую пометку в чужой рукописи, вновь смотрит на дорогу и как наяву видит Мориса, роняющего это замечание. В его взгляде, как всегда, когда он делится своими обширными знаниями, сквозит самоирония; Полине интересно и одновременно чуточку неприятно.

На миг в памяти возникает Тереза, она стоит в сторонке, пока Полина и Морис беседуют о коттедже, смотрит только на Мориса, целиком погруженная в свою любовь, растворившаяся в ней без остатка.

Тереза и сейчас, три года спустя, по-прежнему влюблена в Мориса. Это видно любому. И особенно Полине. Она увидела это и десять минут назад, когда Тереза ждала Мориса, в ее позе, в повороте головы, в том, как она бралась за ограду и тут же отдергивала руку. И, наблюдая все это, Полина в точности знала, что Тереза чувствует. Могла в любой миг поменяться с нею местами: стать не Полиной, а Терезой — только в другой день, в другое десятилетие, — проводящей время в таком же постоянном ожидании.

А вот и он — не подъезжает на машине, но быстро идет через толпу на вокзале Виктория. Полина видит его издали, однако не бежит навстречу, а стоит там, где стояла, потому что эти минуты — самые сладкие: легкий трепет узнавания, когда она замечает его среди других пассажиров, ни с чем не сравнимое ощущение полноты жизни, когда все чувства обострены до предела. Она будет длить это дивное предвкушение. Вот он уже в нескольких ярдах, улыбается, машет рукой. Вот заключает ее в объятия. Гарри. Она ощущает его кожей, чувствует его запах. И ничего лучше на свете нет.

Удивительно: сейчас, когда эти секунды возвращаются к ней в мыслях, ощущения куда отчетливее и ярче зрительных образов: платформы, лица пассажиров, Гарри. Сам Гарри — не более чем условный раздражитель, включающий воспоминания о пережитых чувствах.

Полина прочитывает еще страницу рукописи, которую сейчас редактирует. Исправляет орфографическую ошибку, тактично обращает внимание на повтор слова. Затем отодвигает рукопись на край стола, зевает, потягивается и несколько мгновений сидит неподвижно в подступающих майских сумерках. После серой холодной весны внезапно наступило тепло. Уже и впрямь верится, что будет лето. Сегодня она впервые работает с открытым окном. В другой половине дома окно, видимо, тоже открыто. Слышен голос Мориса — неразборчивый гул речи: вероятно, он говорит по телефону. Он часто говорит по телефону.

«Далям» примерно сто семьдесят лет. Полине пятьдесят пять. Терезе двадцать девять. Морису сорок четыре.

Полина купила коттедж на деньги от продажи родительского дома после смерти матери — та пережила отца всего на два года. Тогда Полина еще работала редактором в лондонском издательстве. Тереза училась в художественном колледже. Морис еще не возник в их жизни и поэтому в планах не учитывался. Вообще-то в то время он зарабатывал себе репутацию молодого писателя-бунтаря, автора книг о необычных аспектах истории человечества, льстящих читателю сплавом научной глубины и занимательности: искрометный рассказ о табачной индустрии, смелая книга о маркетинге в области продажи старинных поместий… Сейчас Морис занимается историей туризма — большой проект, в котором речь пойдет о том, как естественная и созданная человеком среда эксплуатируется в коммерческих целях. Идут переговоры с крупным продюсером: есть идея запустить серию телепрограмм по будущей книге. Естественно, это подогревает интерес издателя. Из занятного автора необычных книжек Морис превратился в потенциально выгодное коммерческое вложение.

Из-за этой самой книги Тереза и Морис перебрались в «Дали». Пока они не поженились, Полина сдавала большую часть коттеджа, а маленькую держала для собственных нужд. В нынешнем году Морис объявил, что они проведут в «Далях» все лето — ему нужно целиком сосредоточиться на книге, которая в черновике уже готова. Разумеется, он планирует наездами бывать в Лондоне, уточнять кое-какие детали, а его редактор, Джеймс Солташ, будет наведываться в «Дали» на выходные, чтобы вместе с ним работать над рукописью. Этим летом «Дали» станут редакторским отделом.

Полина уволилась из издательства пять лет назад и теперь работает дома внештатным редактором. Она нарасхват, поскольку известна в издательском мире как очень грамотный и ответственный специалист, и женщина загружена ровно настолько, насколько ей хочется, и проводит дни, спасая авторов от семантических грехов и избавляя от ляпсусов, допущенных в творческом порыве. Она прочесывает романы, следя за тем, чтобы глаза героини не превратились на середине книги из голубых в серые, весна не сменилась осенью, а за понедельником не наступило воскресенье. Помечает вопросительными знаками неудачные предложения, тактично напоминает, что тире и двоеточие не всегда взаимозаменяемы. Рукописи, над которыми работает Полина, усеяны ее бесстрастными, лаконичными комментариями: вопросами касательно смысла темных или переусложненных мест, указаниями на избитые обороты. Автор, разумеется, волен поступить, как его душе угодно. Многие, поупиравшись в той или иной степени, примут всю или почти всю правку; несгибаемое меньшинство будет отстаивать принцип авторской непогрешимости до последней запятой. Полине скорее нравятся эти споры, подкрепленные словарными статьями и литературными ссылками. И конечно, самой ей убиваться незачем: будь ее воля, книги так и предстали бы перед читателями во всем блеске своих стилистических уродств. Хозяин — барин. Она свое дело сделала, причем сделала с удовольствием, проводя за письменным столом долгие дни, лишь иногда поднимая взгляд к окну, чтобы отметить перемены в освещении раскинувшегося перед домом поля, да изредка вставая, чтобы взять справочник или сварить себе кофе.

Поле за окном она знает как родное — диапазон его настроений и цветов, то, как оно меняется в зависимости от времени года. Здесь посеяна озимая пшеница, так что сейчас, в мае, поле покрыто густым зеленым «подшерстком». Поле большое и в хороший год дает шестьдесят тонн зерна. Значит, изумрудное меховое одеяло, отливающее на ветру серебром, стоит примерно пять тысяч фунтов. Полина узнала эти факты от Чонди — фермера, у которого купила «Дали». Чонди не слишком дружелюбен, они с ним просто знакомые, не приятели, иногда встречаются на проселке и тогда из вежливости обмениваются несколькими словами. Во время одной из таких встреч Полина и вытянула у него сведения о поле.

— Подумываете заняться сельским хозяйством? — с ехидцей спросил Чонди.

— Нет, конечно. Просто я все время на него смотрю, вот и решила хотя бы что-то о нем узнать.

Чонди не заинтересовало любопытство Полины. Он отвечал нехотя. Площадь. Урожайность. Сама Полина его тоже не интересует, если на то пошло. Она — просто женщина, с которой он когда-то заключил сделку, поэтому теперь живет неподалеку, но к его кругу не принадлежит. У них нет повседневных общих дел. Она не работает на Чонди, не продает ему удобрения, не покупает его зерно, не разделяет его забот. Она вне его мира, если не считать соседства.

Чонди — крупный фермер. Сейчас мелких не бывает. У него земли здесь и в соседней долине. А еще кемпинг в десяти милях отсюда и плодовый сад, где приезжающие сами собирают фрукты, с магазином сельхозпродукции и рестораном. И птицефермы, где выращивают бройлерных кур. Чонди вряд ли сам ковыряется в земле. Он все больше разъезжает между своими хозяйствами на довольно новом, но уже видавшем виды «пежо» и раздает указания подчиненным. На Чонди работает целая куча народу, по большей части за очень маленькие деньги.

В левом дальнем углу поля, где начинается соседнее, из-за холма выползает ядовито-желтый треугольник масличного рапса. Полина не знает, каково ее отношение к рапсу. Эстеты разделились на два лагеря. Одни находят его жизнерадостным — яркий цветовой мазок. Пуристы — как всегда, более громогласные — считают его фальшивой нотой, нарушающей сдержанный колорит английского пейзажа. К рапсу относятся как к иноземной заразе — из-за сельскохозяйственной политики ЕЭС он стал коммерчески выгодной культурой и вдобавок к вызывающему цвету приобрел зловещие политические обертоны. Полина, глядя в окно на лимонно-желтый треугольник, испытывает смешанные чувства. Иногда он наводит ее на мысли о теплом юге, о подсолнухах и тогда впрямь кажется жизнерадостным. Иногда воспринимается как агрессивный всплеск на линии горизонта. В любом случае рапс не навсегда. К июню его уберут — еще одна перемена в череде бесконечных вариаций вида из окна.

Итак, сейчас майский вечер в «Далях», время, когда Полина прибирает на столе, выходит из кабинета и по старой опасной лестнице спускается в кухню — посмотреть, что есть в холодильнике на ужин.

И еще это Полина и Тереза, Морис, Люк. Мать, дочь, зять и внук. Соседи, родственники, настроенные приятно провести лето в работе и дружеском общении.

2

Десять часов следующего утра. Полина, Тереза, Морис и Люк в просторной кухне-столовой Терезиной части.

Тереза говорит с Люком — воркование матери с ребенком, поток малозначащих слов для взрослого уха, поразительное откровение для детского.

— Вот так, — говорит Тереза. — Теперь штанишки. Одна ножка… другая… Сегодня штанишки красные. Молодчина.

И Люк чувствует, что звуки, которые он слышит, таинственным образом соединены с вещами, которые он видит.

— Па! — говорит он. — Па!

А может, «ба» или «во». Его звуки еще ни к чему не привязаны, не только к предметам, но даже к гласным и согласным. Это просто звуки. Радио рассказывает про выборы в Италии, взрывается музыкальной заставкой, сообщает о резне в Руанде. Полина читает письмо. Она смотрит на Терезу и говорит:

— Джейн зовет в сентябре в Венецию. Может, съезжу на неделю.

— Поезжай, конечно, — отвечает Тереза. — Хочешь банан, Люк? М-м? Ням-ням?

Морис в телефон:

— Значит, жду вас обоих в эти выходные. Отлично. Да, Джеймс, ты не мог бы раздобыть для меня «Путешествие по всему острову Великобритания» Дефо? Спасибо.

В помещении целый ураган звуков — они бомбардируют Люка со всех сторон, проносятся через его голову, словно космические частицы. Его окружают впечатления: шум языка, сверкание зримого мира. Комната, да и весь день наполнены блеском открытий и новизны. Металлический бок чайника, в котором отражаются синие цветы в вазе, ножки стула, поскрипывающие, когда папа встает. Малыш еще ничего не знает и оттого всему дивится. Люк принадлежит другому уровню бытия, отличному от того, в котором живут Тереза, Полина и Морис; он видит то, чего они не видят, слышит то, что они не слышат. Из всех четверых только Люк постоянно открыт для восприятия. Он сидит на коленях у Терезы, гость из мира утраченных возможностей, и говорит: «Па!» И Тереза расплывается в улыбке.

— У него снова началась потница, — сообщает она Полине.

Теперь Морис у окна, пьет кофе. Поворачивается, отводит чашку от губ:

— В воскресенье надо будет куда-нибудь съездить, если погода не испортится. На выходные заглянут Джеймс и Кэрол. Джеймс хочет еще раз пройтись по шестой главе.

— Я сегодня поеду в Хэдбери в большой магазин, — отвечает Тереза. — Может, запеку баранью ногу.

Полина убирает письмо в карман, спрашивает:

— Кэрол?..

Морис уже взял газету, рассеянно просматривает первую страницу.

— Подруга Джеймса, — объясняет Тереза. — Кэрол… Морис, как ее фамилия? Впрочем, не важно. Они приедут в пятницу или в субботу, Морис?

— В субботу утром. — Морис откладывает газету, допивает кофе, идет к двери. — Итак, назад к станку. — Он глядит на Полину, улыбается одним уголком губ — его характерная, обезоруживающая улыбка. — А вы что сейчас шлифуете? Что-нибудь интересное?

— Не особенно, — отвечает Полина. В ее тоне звучит чуть заметное раздражение. Может быть, потому, что она распечатала следующее письмо и вытаскивает металлическую скобу, которой сшиты страницы, а это всегда нервирует.

Морис поднимается по лестнице. Обе женщины слышат, как закрывается дверь его кабинета. Полина успешно извлекла скрепку и теперь читает бурные объяснения автора, который в порыве чувств сшил страницы не по порядку. Она по-прежнему видит поверх текста лицо Мориса, словно Чеширского Кота, и думает о лицах — об их постоянном присутствии в мозгу. Лицо — образ такой же бесплотный, как интонации речи или походка. Лицо можно описать, но нельзя целиком передать словами.

У Мориса лицо треугольное. Лоб крупный, глаза широко расставленные, нос тонкий и острый. Плоские щеки сходятся к узкому подбородку. Волосы густые, каштановые, стоят шапкой. Слова дают представление о том, как Морис выглядит, и по ним можно составить фоторобот, но они не передают индивидуальности черт — того, благодаря чему каждый знающий Мориса может в любое мгновение вызвать в памяти его лицо, а Люк — узнать отца в толпе других людей и крикнуть: «Па!»

Лицо Люка — собрание ассоциаций. Полина видит Мориса в широко расставленных детских глазах. Видит нос Терезы и намек на ее изогнутые брови. Видит что-то от себя — то выражение, которое замечает в зеркале и временами в Люке, когда тот поворачивает голову и на нее смотрит. И еще — эхо своей матери и отблеск своего отца, а как-то раз поймала отзвук тетки, которую почти не знала, но запомнила ее своеобразную внешность по фотографии в семейном альбоме. Люк как будто примеряет эти черты и когда-нибудь со временем найдет им приемлемое сочетание.

У Терезы лицо овальное, кожа светлая, глаза темные, брови густые. Темно-каштановые волосы зачесаны назад и завязаны сзади лентой. Когда Полина глядит на дочь, то видит все это, а еще серьезное, чуть озабоченное выражение лица. Но одновременно она видит и другое, заметное только ей — призрачный отголосок себя, который каждый родитель ощущает в ребенке. Тереза и Полина непохожи: у Полины лицо шире, более плоское, рот крупнее, глаза — зеленовато-серые, волосы — медно-рыжие с проседью. И все равно этот отголосок есть — неуловимый, неформулирумый и в то же время неоспоримый. Вот она, думает Полина. Тереза. И в то же время я. И — никуда от этого не денешься — Гарри.

— Еще кофе? — спрашивает Тереза.

— Мм… Спасибо.

Тереза, Полина и Люк одни в кухне. Все слегка изменилось, как будто ветер задул с другой стороны. Женщины говорят с чуть иными интонациями. Некоторые обертоны исчезли, другие появились. Только Люк, поглощенный своими заботами, все тот же.

— Когда поедешь за покупками, можешь оставить Люка со мной, — предлагает Полина.

Тереза в сомнении:

— Ты работаешь.

— Я могу прерваться и наверстать вечером. Я теперь сама себе хозяйка.

— Тогда хорошо, — говорит Тереза. — Спасибо. Тебе что-нибудь купить?

— Нескафе, — отвечает Полина. — Натурального йогурта. Фруктов. Дай подумать.

— Ага.

Тереза составляет список. Замирает и смотрит на стол. Покусывает губу. Может быть, думает о покупках. Может быть, нет.

Полина глядит на Терезу:

— Что у них там с книгой? У Мориса и этого Джеймса… как его там?

— Солташа. Вроде как переходят ко второй редакции.

— Морис очень плотно работает с редактором.

— Он говорит, Джеймс толковый. Он общается с киношниками и должен проследить за тем, чтобы в книге все было как надо на случай, если с телесериалом все-таки получится.

— Ясно.

— Если я задержусь, Люку можно будет приготовить омлет.

— А Морису? Ему тоже сделать омлет?

— Морис не успеет так быстро проголодаться.

Очень будничный разговор. Впрочем, полезный — договоренности достигнуты, сведения переданы. Улавливаются отзвуки и отголоски — легкая рябь на поверхности. Обычные слова несут дополнительный смысл, в них эхо других событий, других разговоров, других воплощений Терезы и Полины. В каждой их интонации — некая сопричастность. Они говорят не только о списке покупок и ленче, но и о своей общей истории.

Когда Тереза молча смотрела в стол и покусывала губу, для Полины сквозь нее проступила на миг та, другая Тереза, глядящая в другой стол, стоящий на другой кухне совершенно другого дома.

Та Тереза внезапно поднимает глаза и объявляет:

— Я не иду сегодня встречаться с Доном.

— Решила его прокинуть? — спрашивает Полина.

Тереза немного смущена:

— Да нет, не совсем… Просто с ним стало как-то немного скучно… и я подумала, что лучше нам провести этот вечер по отдельности.

— Это называется «прокинуть парня», — наставительно говорит Полина. — Если ты тут все равно собираешься торчать и тебе нечем себя занять, сделай доброе дело, помешай вон в той кастрюле. Я через три часа жду двадцать человек.

Тереза краснеет до кончиков волос. Она сгорает от стыда. Тереза — добрая девочка, и это ее главная беда.

— Переживет, — говорит Полина. — Неделю пострадает и забудет.

— Спасибо, — чуть обиженно отвечает Тереза.

— Потому что он молод и здоров. — Полина внимательно смотрит на дочь. — А ты, значит, осталась на Новый год неприкаянная. Куда пойдешь?

— Буду справлять с тобой, — улыбается Тереза.

— Вот как? Ну тогда тем более тебе есть резон мне помочь. Вот это намажем вон на то и замешаем какой-нибудь пунш, — предлагает Полина.

— Кто придет? — спрашивает Тереза.

Одно эхо из многих, уже заглушённое внешней кутерьмой: Тереза собирает сумку, ищет ключи от машины, Полина берет хнычущего Люка на руки и выносит в сад, чтобы тот не видел, как мать уезжает.

Сад прямоугольником вдается в поле и состоит из трех длинных участков. Когда-то это были отдельные наделы, на которых три семьи выращивали овощи. И цветы — их потомки упорно всходят каждый год. В дальнем конце растут старые яблони, к концу лета на них созревают плохонькие неказистые яблочки. Теперь эти клочки земли, когда-то источник пропитания, объединены в один, заросший густой травой, которую ни у кого не доходят руки подстричь.

Окружающее поле маленькое и засажено не пшеницей, а молодой капустой — ровные ряды голубовато-зеленых кочанов постепенно сливаются в сплошную пастельную полосу. Дальше за живой изгородью начинается склон холма — еще один лоскут озими. Однако это не такой зеленый ковер, как тот, который виден из кабинета. Здесь его перерезает ограда, а за ней в пейзаж врывается фальшивая нота — кайма осеннего золота, жухлой травы, неожиданной среди буйного майского роста. Цвет тем более неприятен для глаза, что это не мягкие охристые тона осеннего увядания, а неестественно желтые, словно участок обработали гербицидами. Так и есть. Поле выведено из хозяйственного использования согласно программе сокращения посевных площадей. Правительство платит фермерам, чтобы те ничего не выращивали. Чонди получает несколько сот фунтов за то, что ничего на поле в этом году не сеял. Взошедшее самосевом опрыскали ядохимикатами, чтобы потом перепахать. Другие такие же безобразные пятна уродуют пейзаж, нарушая упорядоченное чередование пшеницы, овса, брюссельской капусты, порея, овец, коров и, разумеется, птицеферм, кемпингов и фруктовых садов самообслуживания. В этом есть горькая ирония: земля, на которой поколения фермеров работали не разгибаясь и все равно жили впроголодь, теперь стала чересчур урожайной. С урожаями не справляется промышленность, и землю приходится опустошать гербицидами.

Иногда Полина думает о прежних обитателях «Далей» — настоящих сельских жителях, никогда не отдыхающих. Она видит низкорослых людей, с кожей, черной от солнца и въевшейся земли. К пятидесяти пяти — ее возрасту — они по большей части были уже стариками и готовились лечь в ту самую землю, на которой горбатились всю жизнь. Они совсем иначе воспринимали и серебристый зимний иней на пашне или желтеющую августовскую ниву. Очень мило а-ля Мария-Антуанетта лечить усталую душу созерцанием природы. А когда-то тут все было не понарошку.

Люк направляется к яблоням, к высокой траве, еще мокрой от росы, — сейчас весь вымокнет. Догоняя внука, Полина на миг видит траву его глазами: манящий край новых ощущений, киберпространство света и тени, что-то, что колышется, вздрагивает и шуршит. Она подхватывает мальчика, разворачивается и видит, что Морис выходит из стеклянных дверей им навстречу.

В руке у него чашка кофе. Морис весь день накачивает себя кофеином.

— Привет, — говорит он. — А где Тереза?

— Уехала за продуктами. У вас же в субботу гости, не забыли? Надо купить еды.

Морис улыбается — как всегда, одним уголком губ. Эта улыбка как будто создана, чтобы сглаживать трудности, вроде той, на которую намекнула Полина. Он смотрит вниз на Люка, который обнимает отцовские колени и просится на руки. Гладит его по волосам. Морис не предложил посидеть с Люком, пока Тереза в магазине, потому что это не пришло ему в голову. Судя по всему, он вообще не подумал о том, что надо съездить за покупками.

— Как пишется «гезельшафт»? — спрашивает он.

Полина отвечает.

— Мне казалось, вы пишете про британский туризм?

— Да. Но надо же внести элемент культурного эклектизма.

Он подносит чашку к губам и смотрит на Полину тем проникновенным взглядом, который составляет существенную часть его обаяния. Те, на кого Морис так смотрит, чувствуют себя польщенными и тянутся к нему.

Однако на Полину, знающую этот взгляд, чары не действуют. Она видит Мориса, который глядит на нее поверх белой с синим рисунком чашки в саду «Далей», и он сменяется для нее другим Морисом. Тот Морис облокотился на каминную полку в лондонской квартире Полины, держит у рта бокал с вином и смотрит на полную комнату гостей.

— Так значит, это и есть ваша дочь? — спрашивает он. Красное вино в бокале мерцает, освещенное лампой, глаза Мориса внимательно сощурены.

Люк не отстает, и Морис неловко берет его на руки. Для человека с таким быстрым и гибким умом Морис на удивление неуклюж. Он все роняет и обо все спотыкается. Плохо водит машину. Не в состоянии привинтить розетку или поменять шину. Отчасти его нескладность объясняется легкой хромотой — следствием детской травмы. При ходьбе он немного припадает на одну ногу. Однако хромота не объясняет неловкости, особенно заметной сейчас, когда Морис никак не может пристроить Люка на руках. И разумеется, он очень поздно стал отцом. В сорок четыре трудно осваивать новые навыки.

Морис боится своего возраста, не хочет верить, что старость подкрадывается к нему так же, как к любому другому. Полина замечала эти приступы паники, его желание окружить себя молодежью, лихорадочный поиск свежих интересов, новых знакомств. И разумеется, молодящиеся мужчины часто предпочитают женщин много младше себя.

До того как Морис женился на Терезе, они с Полиной были шапочно знакомы года три. Его книги выходили в том же издательстве, где работала она. Они разговорились на каком-то мероприятии, потом встретились в гостях и проболтали целый вечер. Морис — очень интересный и приятный собеседник. Он позвонил Полине, чтобы уточнить название книги, которую она упомянула. Знакомство укрепилось. Теперь, завидев Полину на вечеринке, Морис сразу направлялся к ней. Раз или два они вместе ходили в кафе. Полина пригласила его на Новый год.

Людей из круга Мориса, знавших дальнейший сценарий, ошарашило известие о свадьбе. Пожить вместе — обычное дело. Но зачем жениться? Милая девочка, кто бы спорил. Однако связывать себя всерьез? Морис — и семейная жизнь?

Полина в этом смысле принадлежала к тому же кругу.

— Зачем? — в отчаянии спросила она Терезу. — Зачем жениться?

— Я его люблю, — гордо ответила Тереза, сияя от счастья.

— Подумай хоть чуть-чуть! — взмолилась Полина.

— Когда любишь, думать невозможно, — резонно возразила Тереза.

Нет ничего ужасного в том, чтобы выйти за человека на пятнадцать лет старше. Если влюблена и, к собственным изумлению и радости, видишь, что твое чувство взаимно, естественно ответить «да» на предложение.

Люк извивается — возможно, потому, что Морис держит его неуверенно. Морис опускает малыша на землю, и тот отправляется исследовать кустик травы. Что-то находит и сует в рот. Полина вмешивается, вытаскивает у Люка изо рта сучок. Морис наблюдает за ними с благодушным смирением. Он по-своему любит сына. Однако это не значит, что его чувства хоть отдаленно похожи на те, которые Полина испытывает к Терезе или Тереза — к Люку. Морис в общем-то рад, что Люк есть. С интересом за ним наблюдает. Если Люк серьезно заболеет, Морис будет искренне переживать; если умрет, для Мориса это станет тяжелым ударом. Однако по шкале Рихтера родительской привязанности Морис больше трех баллов не набирает.

Кое-кто сказал бы, что в этом ему крупно повезло.

— Вы бывали в замке Брэдли? — спрашивает Морис.

— Конечно нет, — отвечает Полина.

Замок Брэдли — поместье шестнадцатого века в десяти милях отсюда, недавно превращенное в тематический парк. Там предлагают «Прогулку с Робин Гудом», турниры, соколиную охоту и (по субботам) средневековые пиры.

— Думаю съездить туда на выходные.

Полина поднимает брови:

— Есть более удачные способы развлекать гостей.

— Я слишком отрываюсь от земли, — говорит Морис. — Надо все-таки посмотреть и на реальный туризм.

— А… ясно. Книга.

Значит, поездка нужна не для развлечения гостей, а для самого Мориса.

Его эгоизм не слишком бросается в глаза. Не то чтобы Морис заметно поглощен собственной персоной или много говорит о себе и о своих заботах. Наоборот, он старается понять других, спрашивает со своим обычным чуть ироничным выражением: «Почему вы так думаете?» или «Отчего вы так поступили?» Его эгоизм более тонкого свойства и заключается в несгибаемой целеустремленности. Только когда узнаешь Мориса поближе — когда получишь возможность наблюдать за ним некоторое время, — становится ясно, что он беспрестанно манипулирует людьми. Все вокруг Мориса делают то, что нужно Морису. Он проворачивает это блестяще.

— На меня можете не рассчитывать, — говорит Полина.

Морис смотрит на нее долгим лукавым взглядом:

— Вы нам нужны, Полина. И вдруг вам понравится? Заранее не угадать.

— Я решу ближе к делу.

Морис широко улыбается:

— До чего же вы независимая женщина! Вы всегда такой были?

Вопрос не случайный: Морису и впрямь интересно. Полина не станет отвечать, потому что ответить — значит раскрыться, а ей не хочется раскрываться перед Морисом. Вместо этого она поворачивается к Люку, учит его сдувать пух с одуванчика. Морис некоторое время смотрит на нее, потом допивает кофе и уходит в дом.

На вопрос, счастлива ли она, Полина, наверное, ответила бы «да». В целом счастлива. Однако мало кому хватило бы духу этот вопрос задать. Полина считается самодостаточной, энергичной женщиной, сочетающей здоровую уверенность в себе с разумной заботой об окружающих. Она из тех, от кого психотерапевты должны бежать как от огня. Или, по крайней мере, выглядит такой со стороны.

Она и впрямь независима, но за свою независимость ей дорого пришлось заплатить, поэтому она и не стала отвечать Морису. Полина одна с тех самых пор, как вырастила дочь. Вернее, не то чтобы совсем одна. У нее были мужчины, кто-то из них даже жил у нее в квартире. Но она одинока в принципе, свободна от всяких обязательств. У нее выработались собственные холостяцкие привычки: менять планы в зависимости от настроения, действовать по обстоятельствам. Это по большей части хорошая жизнь, полная тщательно культивируемых мелких радостей, когда имеешь возможность себя побаловать или отвертеться от того, что тебе не по душе. Когда ничем не связана, не должна ни к кому приноравливаться и никого терпеть. Жизнь, в которой что угодно может случиться и временами случается. И в которой одиночество иногда накатывает черной волной, а в серую предутреннюю пору постель обступают призраки.

В отличие от Мориса, Полина не ужасается тому, что стареет. Когда она думает о своем возрасте — когда вспоминает, что ей пятьдесят пять, — то скорее удивляется, чем негодует. Удивляется, что дожила до таких лет. Долгое, наполненное событиями время детства, чехарда юности, затем — неумолимый стремительный поток событий. И вот она здесь, в сегодняшнем дне, который не так уж плох, хотя кое в чем и не слишком хорош. У нее старческие веснушки на руках, и зубы, похоже, не доживут вместе с нею до старости. Либидо уже не то, хотя это, наверное, к лучшему. Однако мир по-прежнему свеж и полон обещаний.

Люку надоели одуванчики. Он бросает мячик, бежит следом, падает, встает, снова бросает мячик — осваивает новое умение. Полина, глядя на него, думает, что есть еще и такой феномен, как время Люка, процесс ускоренных перемен — кажется, будто Люк не привязан к обычному течению календарного года, но движется собственным блуждающим курсом, оставляя за собой стремительную череду Люков: розовый младенец с глазами-пуговками превратился в мини-бульдозер, ползающий по всему дому, и вот уже он топочет по траве за пластмассовым шариком. Люк — на скоростном пути, не синхронизированном с днями Полины или своих родителей.

Набежали облака. Погода снова портится — ясное утро сменил пасмурный день. С холмов ползет серая пелена, зелень полей, деревьев и живых изгородей становится ярче, насыщеннее. Падают первые капли дождя.

Полина берет Люка на руки и уносит в дом.

3

Полина помнит, как впервые увидела Терезу с Люком. Она идет по палате между двумя рядами ног, торчащих из халатов и ночных рубашек. Коричневых ног, черных, розовых. Гектары неприкрытого женского тела, ступней, коленей, грудей, к которым прижаты пушистые младенческие головки. Никакой стыдливости, всё нараспашку, как есть. Это мир, который вращается вокруг женского тела. И еще тут полно народу. Медсестры снуют туда-сюда, у каждой кровати толпятся мужья, друзья, родители, братья и сестры. Везде цветы, где-то откупоривают шампанское. Повсюду едят и пьют, будто это не больница, а муниципальный парк в выходной день.

Ладно, думает Полина, ладно. Она идет по аллее ног, мимо целых семей, мимо мельтешащих отпрысков и партнеров. «Посещение с 15:00 до 18:00, — гласит объявление в лифте. — Партнеры допускаются в любое время». Куда подевались мужья? Вымерли за ненадобностью. Ну и ладно.

Она наконец видит Терезу. Тереза одна. Одна с Люком. Полина подходит и замирает на мгновение, пока дочь ее не заметила. Тереза вне остального мира, она, в полноте переживаемых чувств, заключена в воздушном пузыре счастья. Она смотрит на Люка и не видит больше никого. А Люк, надо думать, не видит никого, кроме матери, — это его первое и главное открытие в жизни.

Теперь она знает, думает Полина. Вчера еще не знала, а сегодня знает все.

Она подходит к кровати. Говорит:

— Привет. Вот, значит, мы какие.

Они любуются Люком. Изучают его дюйм за дюймом: глаза, нос, рот, волосики, пальчики на руках и на ногах. Упиваются им.

— Как это было? — спрашивает Полина.

— Ужасно. Страшно. И потрясающе. Все сразу. Ты знаешь.

— Да, — с чувством отвечает Полина. — Знаю.

Конечно, она знает. Такое остается с тобой на всю жизнь.

Боль пронзает ее насквозь. Стискивает так, что из горла вырывается крик, потом отпускает. И снова, и снова, и снова. Она спрашивает, который час. Начало четвертого. Ночь, которая длится бесконечно.

Она одна с акушеркой в тесной спальне. Гарри в соседней комнате. Он иногда заглядывает в дверь, лицо встревоженное. Акушерка говорит, все хорошо, и гонит его прочь. Она на год старше Полины — они выяснили это, пока еще можно было беседовать. Теперь не до разговоров. Полина по лицу акушерки видит: что-то идет не так. Акушерка позвонила доктору. Боль и страх сливаются в одну ревущую черноту.

Она говорит акушерке, что не хочет умирать.

— Все будет хорошо, — отвечает та. В голосе не слышно уверенности.

Дальнейшее спрессовано в череду ощущений и образов. Ее тащат на носилках. Вой сирены «скорой помощи». Это происходит со мной, думает Полина. Со мной, не с кем-то другим. Она глядит в белый потолок, с которого свисает яркая лампа под зеленым колпаком. Сверху смотрят лица — бесстрастные, сосредоточенные. Люди подходят и отходят, слышны их шаги по линолеуму.

Она лежит все на том же столе, обессиленная, и по-прежнему смотрит в потолок. Люди ушли. Рядом каталка, на которую положили ребенка. Полина видит его личико и темные волосики на голове. Его? Ее, девочки. Она пытается думать о ребенке, о своей дочери, но от слабости ничего не выходит. Что-то неправильно. Полина как будто плывет. Она видит помещение: белый потолок, лампу под зеленым колпаком, спину медсестры, которая что-то моет в раковине, младенца на каталке, — однако не может ни думать, ни говорить. Понятно, что это неправильно, что надо позвать медсестру, она хочет открыть рот — не получается, поэтому просто лежит, уплывая все дальше и дальше.

Тут медсестра поворачивается, подходит, смотрит сверху вниз. Опять шаги по линолеуму, еще люди, гулкие голоса звучат откуда-то издалека.

Когда сегодняшняя Полина вспоминает роды, ее пробирает дрожь. Это она сама, но такая далекая, что от нее осталось одно эхо. Оно постоянно с ней, звенит в ушах, связывает ее с той призрачной молодой женщиной. Тени в сознании, далеко в прошлом и глубоко в памяти.

Ребенок застрял. Низкое поперечное стояние головки. Возникла угроза для матери и ребенка, с которой акушерка самостоятельно справиться не могла. В домашних условиях, общепринятых в то время, такие роды не принимают. Отсюда карета «скорой помощи», больничный доктор, спешно вызванный из ординаторской, где он пил утренний чай, суетящиеся медсестры. Щипцы. У Полины — той призрачной Полины — случился послеродовой шок. Пришлось делать переливание крови. По большому счету, ничего экстраординарного, и ни мать, ни ребенок не пострадали. Однако сухие медицинские пояснения кажутся никак не связанными с опытом чувств. Это было так, говорит Полина-тень, Полина-отголосок: боль, пронзающая все тело, шаги по линолеуму, лампа под зеленым колпаком.

И Гарри, который входит и смотрит на нее сверху вниз, говорит «Привет» и берет ее за руку. Полина глядит на него, и ей нечего ему сказать. Как будто она путешествовала так долго и так далеко, что разучилась говорить на одном с ним языке.

Сегодня, майским утром в «Далях», Полина получает письмо от Гарри. Он пишет примерно раз в год, иногда чаще, иногда реже. Она стоит у почтового фургона на проселке перед коттеджем и забирает письма у почтальона, который сидит за рулем, не выключая двигатель, и, как всегда, сообщает прогноз погоды на неделю. Сегодня, в пятницу, немного покапает, но к выходным прояснится. Она разбирает письма: эти Морису и Терезе, эти ей — и видит калифорнийскую марку на авиаконверте. Значит, от Гарри. Полина кладет свои письма в карман, остальные заносит в ту часть дома, где Тереза и Морис сидят за завтраком. Пересказывает им прогноз погоды.

— Отлично, — говорит Морис. — Значит, в замок Брэдли?

— Можешь не ехать, если не хочешь, мам, — говорит Тереза.

— Ничего подобного, — возражает Морис. — Полина нам нужна, и ей понравится.

— Вы тиран, Морис, — отвечает Полина. — И я решу ближе к делу.

— Конечно, — говорит Морис, направляясь к лестнице. — Совершенно правильно. Но хотя бы пообедайте с нами в субботу. К тому времени мы успеем друг другу до смерти надоесть.

В «Далях» заведено, что две семьи живут до определенной степени автономно. Разумеется, все постоянно ходят из одной части дома в другую, но вечера Полина проводит одна. Это негласная договоренность — тесное соседство можно выдержать, только если уважать право других на уединение и личную жизнь. Однако по такой же неписаной договоренности вечером в субботу все едят вместе. Иногда на Полину находит стих что-нибудь приготовить, иногда она ходит в гости к Терезе и Морису.

— Спасибо, — говорит она. — С удовольствием.

Морис уже на середине лестницы.

— Тереза, ты не могла бы через часок принести мне чашечку кофе?

Тереза кивает.

Морис уходит в кабинет.

Он никогда не скажет «милая» или «дорогая». Только «Тереза». Впрочем, это ничего не значит, убеждает себя Полина. Ровным счетом ничего. Гарри так и сыпал ласковыми прозвищами: «любовь моя», «солнышко», «малыш».

— Мы с пяти на ногах, — объясняет Тереза. — Люк завел привычку вставать с птицами. Теперь, конечно, спит сном праведника. Я и не знала, что в деревне так шумно. Мы ведь не жили тут весной.

— Было хуже, когда у Чонди на большом поле ягнились овцы, — сообщает Полина. — Он уже некоторое время как с ними завязал. Наверное, спрос на баранину упал.

— Морис говорит, что за тишиной и покоем надо ехать назад в Кемден. Шутит, конечно.

— Морис, учитывая его теперешнюю сферу интересов, лучше других знает, что культ сельской неги — миф.

Полина вынуждена признать, что тут Морис прав. По весне треск газовых пушек, которым фермеры отпугивают птиц, будил женщину на заре и не давал ей расслабляться во время работы. Май — июнь относительно мирные, если не считать гомона птиц в разгар брачного сезона. А вот с середины июля начинается веселая жизнь. Вся округа наполняется ревом техники: ритмичным стуком сенокосилок, тяжелым гулом исполинских хлебоуборочных комбайнов, рычанием суетящихся на подхвате тракторов. По крайней мере, местность уже не пылает кострами — сжигать солому запрещено законом, — так что в августе — сентябре тут можно дышать. Однако деревенская тишина — типичная городская легенда. Смешно ждать тишины. Сельское хозяйство — индустрия. Если живешь в индустриальном районе — тем более по собственному выбору, — то уж терпи.

Тереза зевает:

— Пойду, наверное, вздремну, пока Люк не проснулся.

— Иди, конечно.

Полина уже направляется к двери, ее голова занята собственными планами на день. Сделать несколько телефонных звонков. Рукопись.

В кабинете она кладет письма на стол и оставляет их там лежать, поскольку убедилась, что ничего срочного нет. Смотрит на поле, и тут же на фоне зелени возникает зевающее лицо Терезы: здоровая розовая полость в обрамлении ровных белых зубов. У Терезы хорошие зубы, поскольку Полина всегда следила за правильным питанием. Думая об этом, она вспоминает другую Терезу, с короткой стрижкой и детским щербатым ртом, и других Терез — целую череду. В голове у Полины существует не одна Тереза, но последовательность ее преображений. А во сне она всегда видит Терезу маленькой — четырех-, шести-, девятилетней — и ничуть не удивляется. Принимает эти реинкарнации без вопросов и целиком уходит в сонную реальность материнских тревог или раздражения. Утром в первые секунды она чувствует легкую растерянность от того, что видит взрослую и чужую Терезу, одновременно и до мелочей знакомую, и в каком-то более глубоком смысле неведомую. Тереза — человек, которого Полина знает и лучше, и хуже всех: глубина незнания обусловлена самой интенсивностью знания.

Полина вновь замечает реальный мир за окном. Ветер колышет поле — волны тени бегут по молодой пшенице. Все вокруг — импрессионистский этюд. Деревья — зеленые факелы, старая живая изгородь в конце сада — целая палитра красок от бежевой через лимонно-желтую и салатовую к охристой, ржаво-бурой и малиновой. Каждый новый распустившийся лист расширяет общую гамму. Последние две недели весь мир лучится и переливается.

Весна в этом году запоздала. В апреле была еще зима, земля коченела от холода. Медленно, неохотно по изгородям поползла зеленая дымка, терновник окутался белой изморозью цветков. А к концу месяца температура резко пошла вверх. Полина ловит себя на том, что уже не может вспомнить, как выглядит зимний пейзаж. Не может вызвать его в памяти так, как вызывает прежние воплощения Терезы. Казалось бы, отсюда следует вывод, что земля эфемернее человека, а это, очевидно, не так. Полина думает о ложной неизменности «Далей», об их сгинувших обитателях.

Она берется за письмо, и тут звонит телефон.

— Это я, — произносит Хью в трубке. — Мешаю?

— Мешай на здоровье. Я все равно отлыниваю от работы.

— Не надоело тебе еще в деревне?

— Здесь весна, — отвечает Полина. — Кукушки, цветы. Все такое.

— У нас то же самое. Сегодня я проезжал на автобусе мимо Грин-парка, там очень симпатично. Когда собираешься в Лондон?

— Наверное, скоро. Надо иногда заглядывать в квартиру. Только не говори, что соскучился.

— Конечно соскучился, — возмущается Хью. — Ты никогда раньше не удирала на все лето.

— У меня работы выше головы. Приезжай ты на денек-другой.

— Мм… может быть.

— Хью, — говорит она, — что с тобой? Ты закоренелый горожанин. Пугаешься, если на шаг сойдешь с асфальта. Итак… что происходит?

Хью Фоллет — букинист. Он большой и неуклюжий седеющий брюнет с круглым розовым лицом, в толстых очках, которые всегда хочется с него снять и хорошенько протереть. Полина привязана к нему больше, чем к кому-либо из своих знакомых.

У Хью есть магазин и свое дело. Еще у него есть дом в Хенли, где он живет с женою, Элейн. У нее что-то с головой — какая-то психическая болезнь, превратившая ее в инвалида. У этой болезни нет названия. Элейн не бывает на людях и не принимает гостей. Не может путешествовать. Она почти не выходит из дома, где живет, укрывшись в коконе своего невроза.