Афганец. Лучшие романы о воинах-интернационалистах Дышев Андрей

— Ты что, не врубаешься? Если ты напишешь, что в хозвзводе тебя довели до того, что ты сломя голову помчался на боевые, то за твое ранение будет отвечать командир полка. Комиссии всякие понаедут, ему труба. Тем более что твой папаша генерал.

«Ерунда какая-то, — насторожился Гешка. — С чего бы это отец стал катить бочку на Кочина?» Он опять попросил у медсестры Наденьки лист бумаги и ручку. «Напишу правду», — решил Гешка.

Правда, оказывается, была ужасно нелепой и нелогичной. «А в самом деле, — подумал Гешка, — с чего это я сорвался тогда ночью? Нормально работал, спал сколько хотел». В голову ему навязчиво лезло кочинское письмо. «Разве в письме дело? Разве я хотел подложить свинью Кочину и своей мамочке? Бред сивой кобылы! Я полетел, чтобы себя испытать, чтобы стать таким же, как Витька Гурули и сержант Игушев, и чтобы немножко утереть нос Янышу… Вот она, правда».

Гешка так и написал. Потом прочитал, поморщился и порвал лист на мелкие кусочки. Объяснительная показалась ему дико примитивной, будто писал ее пионер. Тогда он взял новый лист бумаги и, старательно выводя каждую букву, написал:

«Человек рождается для долга, и в этом смысл его жизни…»

— Прочти вслух, — потребовал Жора, когда Гешка закончил писать. Гешка прочел.

— Нормально, — оценил Жора. — Вешай им лапшу на уши, но ребят своих не подводи. Тебе еще с ними дослуживать.

Притворялся Жора или же в самом деле думал, что после госпиталя его снова отправят в Афган, — трудно сказать. Однако какие-то дефицитные импортные таблетки, которые приносила ему Наденька, Жора не пил, а тайно складывал в пустой спичечный коробок, чтобы потом раздать ребятам в роте. Почему-то Жора решил, что эти таблетки исцелят раны подобно сказочной живой воде.

— Чудак, тебе слабительное выдают, а ты его для ребят бережешь, — высказал как-то предположение Гешка.

Вечером по коридору прохаживался бородатый человек. Он тяжело опирался на палочку, с трудом передвигая слабое тело. Но по ровному, твердому голосу нельзя было сказать, что это больной человек. Жора открыл дверь палаты, чтобы его было лучше слышно.

— Наши возможности и способности — это коктейль из способностей и возможностей десятков поколений. Ведь поколения никогда не исчезают, они перетекают в последующие. Стремление помочь Афганистану было заложено в нас, когда мы еще даже не родились. Афганом мы лишь частично удовлетворили жажду к великим деяниям у будущих поколений. Мы связаны и с прошлым, и с будущим. Все живое — это коктейль всемирной генной информации. Присмотрись к себе: мы способны заметить, как плачут и смеются деревья. Когда нам становится невыносимо больно, то болеет все живое, которое в нас. И наоборот: во всем живом есть наши частички; им больно — больно нам…

Ночью Гешке снилась сосна, стонущая от боли голосом Яныша.

Отец, как обещал, заехал утром. Гешка протянул ему объяснительную.

— Ага! — отец кивнул, будто только сейчас вспомнил о ней, развернул лист, пробежал по нему глазами, сунул в карман.

— Нормально? — спросил Гешка, не сводя глаз с отца.

— Нормально.

— А вот еще, — сказал Гешка и протянул ему второй листок.

— Что это? — отец похлопал себя по карманам в поисках очков, вернул Гешке лист и сказал:

— Прочитай, не вижу.

«Как же он прочитал объяснительную без очков?» — мимоходом подумал Гешка и быстро проговорил по памяти короткий текст:

— «Командиру полка. Рапорт. Прошу вас перевести меня для прохождения дальнейшей службы в разведроту. Рядовой Ростовцев». Перешли это, пожалуйста, Кочину. Желательно не по почте, а с кем-нибудь.

Отец нахмурился, минуту смотрел невидящими глазами на рапорт, потом медленно ответил:

— Дело, Гена, в том, что ты свое уже отслужил.

— Как это, пап, отслужил?

— Тебя комиссуют по ранению… Ты вообще-то понимаешь, что с тобой было? Ты одной ногой в гробу стоял, тебя еле вытащили…

Отец заметно побледнел, вытер лоб платком. Гешке на мгновение стало его жалко.

— Знаешь, мне так хочется повидаться с ребятами, — сказал Гешка. — С Гурули, с Игушевым.

— Я узнавал о твоем Гурули.

— Да?! — Гешка даже приподнялся на локтях. — И что ты узнал?

— Его увольняют из армии, — с сожалением в голосе сказал отец и вздохнул: — Из-за мальчишки этого — Яныш, кажется, его фамилия…

— Почему увольняют? При чем тут Яныш? Гурули не виноват в его смерти! — воскликнул Гешка.

— Ему повезло, — добавил отец. — А могли бы и под суд отдать.

— Но за что?

Отец многозначительно развел руками и стал протирать стекла очков о подол халата.

— Халатность, сынок, ротозейство…

— Ротозейство? — удивленно повторил Гешка, оглянулся, будто хотел увидеть в поддержку негодующие взгляды. — Зачем на него наговаривать?.. Помоги ему чем-нибудь, папа! Гурули мне жизнь спас, я все помню!

Отец покачал головой:

— Нет, Гена, ты не можешь этого помнить. Ты пятеро суток был без сознания… К сожалению, прапорщик оставил тебя одного на произвол судьбы.

Он положил свою ладонь сыну на лоб, и Гешка вдруг расплакался, прижавшись к ней щекой.

— Я хочу его увидеть, — всхлипывал Гешка. — Ты же генерал, пап, сделай что-нибудь, очень прошу тебя…

Отец молчал.

Когда Гешке разрешили вставать и он с трудом дошел до окна, то с удивлением увидел, что госпитальный дворик засыпан снегом. Несколько парней в коричневых длиннополых халатах расчищали фанерными лопатами дорожки. Потом на эти дорожки выкатились коляски с безногими. Безногие сначала кидали друг в друга снежками, а потом стали ездить по дорожке наперегонки. Один из них выделывал с коляской настоящие цирковые трюки: вращался на месте, выписывал восьмерки, вставал на одно колесо. Наверное, очень долго тренировался.

В синем свете фонарей дрожал зыбкий тюль из снежных хлопьев.

Гешка спросил у Жоры:

— А куда девают вещи раненых?

— Какие вещи?

— Ну, скажем, куртку, брюки… Или то, что было в карманах?

— У тебя что-то пропало?

— Не то чтобы пропало… — засмеялся Гешка. — Так, мелочь.

— Должны были переслать или передать.

— Мне?

— Тебе или родственникам.

«Неужели я оставил письмо Кочина в кармане куртки? — вспоминал Гешка. — Неужели я его не сжег?»

За два дня до Нового года Расиму Абдуллаеву исполнилось двадцать. Накануне этого события, когда Расима увезли в перевязочную, Жора предложил:

— Надо подарить ему книгу.

Они немного поспорили о том, какой шедевр мировой литературы сможет отвлечь Расима от грустных мыслей. Наконец пришли к единому мнению: целиком положиться на тонкий вкус Наденьки, на ее чуткое сердце. Наденька охотно согласилась подыскать Расиму книгу и в тот же день сходила в местный военторг. Наутро она принесла в палату две книги, обернутые в целлофан. Одна про происки ЦРУ, вторая — «Повесть о настоящем человеке». Жора размотал целлофан, книгу о происках швырнул на подоконник, а повесть аккуратно подписал и снова обернул. Наденька, ожидая оценки своей деятельности, стояла на пороге палаты. Жора сказал ей, что тыщу раз ее целует.

Книгу Расиму вручил Гешка, пожал его вялую ладонь, сказал что-то вроде того, что надо крепиться.

«Идиот!» — отругал тут же себя в уме, с тоской понимая, что совсем не умеет сказать человеку простые и искренние слова.

Расим взял книгу, мельком взглянул на нее и положил на тумбочку.

— Спасибо, — сказал он. — Я это уже читал, — и повернулся лицом к стене.

Сказал, как отрезал. Праздника не получилось. К Надюшиному пирогу Абдуллаев не прикоснулся. Жора, накрывшись одеялом с головой, кашлял, будто его душила астма, и извивался на койке. Гешка целый час простоял у окна.

Как-то в палату зашел молоденький офицер с черным чемоданчиком в руке.

— Простите, — очень смущаясь, сказал он. — Кто из вас будет рядовой Ростовцев?

— Я Ростовцев, — ответил Гешка и сел на койке. «Принесли мои вещи!» — предположил он.

— А я лейтенант Зубов, — представился офицер, приятно улыбаясь, и добавил: — Корреспондент военной газеты. Можно мне с вами немного поговорить?

Гешка пожал плечами, переглянулся с Жорой и Расимом, сел, выпрямив спину, как на осмотре у врача, а лейтенант раскрыл свой чемоданчик, достал оттуда блокнот, ручку, положил чемоданчик на колени, используя его как стол.

— Мне порекомендовали написать о вас очерк, — торопливо говорил Зубов. — Сейчас афганская тема, сами понимаете, интересует многих… Я буду задавать вам вопросы, а вы постарайтесь отвечать подробнее. А я буду записывать.

— А кто порекомендовал? — спросил Гешка, краем глаза заглядывая в лейтенантский блокнот, где были записаны вопросы.

— Профессиональная тайна! — ненатурально рассмеялся Зубов, склонился над блокнотом и зачитал: — Скажите, с чего начался ваш путь в Афганистан? Что сказал ваш отец, провожая в армию?

— Что сказал? — углубился в память Гешка. — Ничего не сказал. Он в это время в Будапеште был.

— Ну ладно, — лейтенант стал покусывать кончик ручки. — Давайте напишем так: перед отлетом в Афганистан ваш отец, генерал, ветеран Вооруженных Сил, сказал: «Служи так, чтобы мне никогда не было за тебя стыдно!» Хорошо?

— Он так не говорил, — ответил Гешка.

— Ну пусть именно так не говорил, — сразу же согласился Зубов. — Но ведь мог же сказать, да? Против истины мы не идем.

Гешка не стал возражать. Он еще не совсем понимал, что нужно корреспонденту.

— Вы знаете, — сказал Зубов, прищурившись, глядя куда-то в окно, — я хотел бы вставить в очерк такой эпизод: ваш отец поднимает трубку и говорит военкому: «Прошу вас не принимать во внимание мое положение и направить моего сына в Афганистан».

— Зачем? — не понял Гешка.

— А как же еще? — заулыбался Зубов. — Иначе сын генерала никак не сможет попасть в Афганистан.

— А я попал иначе, — ответил Гешка.

— Ну, это все детали, — поморщился лейтенант. — Не в том суть, что именно сказал ваш отец, мы же не отчет со съезда пишем, а очерк. У нас есть право на домысел… Такой теперь вопрос: кто обучал вас боевому мастерству?

— Сержант Игушев, прапорщик Гурули, — ответил Гешка.

Зубов записал фамилии печатными буквами, показал их Гешке:

— Правильно?

— Правильно, — ответил Гешка.

— А замполит роты как повлиял на вашу боевую закалку?

— Никак. Он не брал меня на боевые. Но об этом не надо писать.

Зубов и не писал. Он наморщил лоб и снова стал грызть ручку.

— Без замполита нельзя… Давайте скажем так, что замполит регулярно рассказывал вам о подвигах сослуживцев.

— Давайте! — махнул рукой Гешка.

— Я правильно проинформирован, — сказал лейтенант, перелистывая блокнот, — вы служили в разведроте?

— Нет, — улыбнулся Гешка, — в хозвзводе.

— Как же! — Зубов даже зарделся от волнения. — Мне сказали, что вы десантировались с разведчиками.

— Я тайком перебежал к ним из хозвзвода, — пояснил Гешка, с удовольствием наблюдая, как меняется выражение на лице лейтенанта.

— Ну-у, — протянул тот озабоченно. — Об этом, конечно, нельзя писать… Давайте вот как сделаем. — Лейтенант сел поудобнее, положил на чемоданчик ручку. — Вы в составе хозвзвода везете продукты и одежду афганским детишкам. Душманы обстреливают вас из засады. Вы вступаете в бой и прикрываете своих товарищей, но вскоре вас тяжело ранит.

Гешка не сразу понял лейтенанта.

— Это… про меня?

— Ну конечно! — ответил Зубов.

— Но было же все не так!

Зубов устало вздохнул, закатил глаза.

— Ну как, как было?

— Яныш забыл свой пулемет на подъеме, когда он выдохся и отдал мне рюкзак. И пошел один за этим пулеметом. Только его не нашел, а «духи» его убили. Прямым попаданием в горло.

— Отлично! — оживился Зубов. — И про вашего товарища напишем. Яныш его фамилия?.. Сделаем так: он прикрывал фланг вашей роты, отстреливался до последнего патрона…

— Да он вообще не стрелял! — перебил Гешка лейтенанта.

Зубов придвинулся ближе к Гешке и нетерпеливо пояснил ему:

— Да не пропустит цензура то, что вы мне рассказываете! Мы можем показать смерть солдата только в том случае, если она была сопряжена с геройским поступком. Понятно?

— А если он еще ничего геройского совершить не успел, так про него уже написать нельзя? — нахмурился Гешка. — Он же не виноват, что его сразу убили!

— Да я все понимаю, — Зубов приложил руку к сердцу. — Но вы и меня поймите. Вот дали мне задание про вас написать, а вы мне такого наговорили, что в жизни никто в печать не пропустит. А что пропустят — я знаю, не первый раз про «афганцев» пишу. Вот я вам предлагаю свою схему, а вы упираетесь.

— Жора, — Гешка повернулся к окну. — Может быть, ты что-нибудь о себе расскажешь?

— Нет, уволь, — коротко ответил Жора и закрыл лицо журналом.

Абдуллаев спал или же притворялся спящим.

— Нет, мне нужны только вы, товарищ Ростовцев. — Лейтенант даже вспотел, перелистывая свой блокнот. — Еще один вопросик. О чем вы думали, когда вели неравный бой с душманами?

Гешка вздохнул, опустил глаза. Он почувствовал, что сильно устал.

— Ну, вспомнили? — спросил Зубов, будто моля о пощаде.

— Я думал о том, — выдохнул Гешка, — что человек рождается для долга, и в этом высший смысл его жизни.

— Так, — кивнул Зубов и стал быстро записывать Гешкины слова в блокнот. — И в этом… высший…

— Смысл его жизни, — подсказал Гешка, ложась на койку.

— Смысл его жизни, — повторил Зубов и поставил точку. — Отлично получается. Если вы не возражаете, этими словами мы и закончим очерк.

— Не возражаю, — ответил Гешка.

— Я напишу очерк, но перед тем как засылать его в набор, покажу вам. Хорошо?

Гешка скривил рот:

— Да можете не показывать.

Когда лейтенант вышел, Жора зевнул и сказал Гешке:

— После таких корреспондентов забывать начинаешь, что с тобой на самом деле было.

Они сидели в холле. Гешка прижимал к себе кулек с апельсинами и не мог смотреть в глаза матери. «Знает ли она о письме? — думал он, почти не слушая ее. — Может, рассказать все? Приврать, что не успел отправить, что совсем забыл о нем?..»

— Не пойму, что с твоим отцом происходит, — говорила мать, стараясь поймать взгляд сына. — Из-за чего-то сердится он на Евгения Петровича, ни напишет, ни позвонит ему. Я спрашивала, но он ничего мне не сказал. Разве Евгений Петрович виноват в том, что с тобой случилось, Гена? — И снова заглядывала ему в глаза.

Гешка машинально кивал, чувствуя, как полыхает жаром его лицо. «Письмо у отца!» — вдруг подумал он, и от этой мысли ему не стало хватать воздуха.

— Что с тобой? — мать с беспокойством взглянула на Гешку и провела рукой по его щеке.

«Он читал письмо! — орал в уме Гешка. — И теперь будет мстить ему… Объяснительная! Вот для чего нужна была ему моя объяснительная…»

— Мама, — тихо сказал Гешка, уставившись на апельсины. — Мама…

Комок застрял в его горле. Он ничего больше не смог сказать, вскочил со стула и быстро пошел по коридору.

Утром Наденька вместе с таблетками передала Гешке маленькую записочку.

— Какой-то сержант на КПП оставил, просил передать.

Гешка развернул листок и впился в него глазами.

«Геша! Передаю тебе это письмо с Игушевым, он обещает быть в Москве. Меня увольняют из армии, ставят в вину Яныша и тебя. Ладно, бог с ней, с армией, пойду в ПТУ военруком. Спрашивал у Кочина, кому я мешаю в этой жизни. Кочин не знает, говорит, что приказали из Москвы. Ему тоже сейчас хреново, готовится к заслушиванию в округе. Слышал краем уха, что на него телегу накатали о бардаке в полку и издевательствах в хозвзводе. Может, я чего-то не понял, но вроде бы телега за твоей подписью. Я о тебе не думаю ничего плохого и верю, что… (зачеркнуто). Поправляйся! Может, когда-нибудь свидимся. В. Гурули».

Гешка прочитал записку трижды, потом рванулся к столику дежурной сестры, позвонил на проходную.

— Сержант Игушев уже ушел? Он только что передал записку в хирургическое… Уже давно?..

Гешка ходил по коридору от окна к окну, тер ладонью лоб, стараясь собраться с мыслями. «Я ведь ничего не писал о хозвзводе, — думал он. — Это может подтвердить Жора. Почему там думают на меня?»

— Тебе привет от Тамары, — сказала Гешке мать. Они ходили по заснеженной дорожке вдоль госпитального корпуса. Гешка поднял воротник халата, шапку натянул на самые уши. Мать холода как будто не замечала. — Давай сядем, — сказала она, смахнула перчаткой снег со скамейки, достала из сумочки сигарету. — Она недавно мне звонила, спрашивала, как ты себя чувствуешь.

— Лучше бы не спрашивала, а пришла.

— Я ей так же и ответила… Ты ее все еще любишь, Гена?

Гешка втянул голову в узкий воротник, взглянул на мать — серьезно ли она спрашивает. Мать не смотрела на него.

— Не знаю… Но я все время о ней думаю, — признался Гешка.

— И ты сможешь ее простить?

— Но она мне ничего и не обещала!

Мать улыбнулась краешком губ.

— Ты уже защищаешь ее… Значит, давно простил.

Она глубоко затянулась, вздохнула.

— Ты прав. Прощать надо, Гена. Особенно близким и дорогим тебе людям.

— Кому? — едва слышно спросил Гешка и почувствовал, как у него начинает неметь спина.

Мать повернулась к нему, поправила на его шее воротник халата.

— Ну, скажем, ты — отцу. А я — тебе.

Гешке показалось, что его сердце остановилось в груди. Он забыл о холоде. Стыд, боль, любовь переполняли его всего, а мать по-прежнему оставалась спокойной, и глаза ее излучали улыбку и тепло. «Всем простить», — повторил он про себя, поднял глаза, сжался в комок, словно замахнулся на себя ножом, и спросил:

— Мам, а Кочин… я хотел спросить, мой отец… в смысле… Ты его любишь?

Мать кивнула, мол, я услышала и поняла твой вопрос, прижала Гешкину голову к груди.

— Люблю тебя, Гена. Ты — самое дорогое, что у меня есть. Запомни это и больше ни о чем меня не спрашивай…

Когда Абдуллаеву разрешили покидать пределы койки, Гешка вывез его в госпитальный двор. Расим попросил остановить коляску за большим сугробом и оттуда долго смотрел, как вокруг заснеженной клумбы гоняются на таких же колясках двое безногих. Минут через десять они заметили Расима, не спеша подкатили к нему, встали по обе стороны его колес.

— Миша, — представился один и протянул Расиму руку.

— Сережа, — сказал второй.

Гешка отошел, чтобы не мешать их разговору.

Однажды после обеда Жора прогуливался по палате, опираясь о спинки стульев. Абдуллаев спал, а Гешка читал, потому сразу и не понял, что случилось.

Жора шаркал-шаркал тапочками по полу, а потом потихоньку опустился на стул, положил руки на стол, а на них — голову. Наступившая тишина насторожила Гешку. Он повернул голову, взглянул на Жору и похолодел от страха: так он был похож на сидящего под валуном Яныша. На крик прибежали врачи; за руки и ноги вынесли Жору из палаты. Через полчаса Гешка узнал у Наденьки, что у Жоры остановилось сердце, и целая бригада врачей в реанимации пытается запустить его снова.

Жору «вытащили», как немногословно рассказала медсестра, но в палату его не вернули, и Гешка никогда больше его не видел.

В середине января Гешку комиссовали из армии и выписали из госпиталя. Домой он ехал на служебной отцовской «Волге».

Уже на третий день Гешка почувствовал, что жить в квартире отца он больше не может. Но не квартира была тому причиной. С отцом Гешка встречался лишь за ужином, и там все их общения сводились к нескольким ничего не значащим фразам. Как-то отец осторожно напомнил Гешке, что тому надо готовиться к экзаменам в институт. Гешка вдруг вспылил, стал нести какую-то чепуху о том, что ему все надоело, что он хочет вернуться в разведроту и дослужить, что должен отомстить за Яныша… Отец после этого валидол принял, ссутулился, совсем перестал быть похожим на генерала. Гешка чувствовал себя виноватым, но виду не показывал. Как-то он попросил у отца денег на поездку в Сачхере.

— Зачем тебе в Сачхере? — насторожился отец.

— Я должен разыскать Гурули.

— Это что, так срочно?

Отец молча надевал перед зеркалом шинель и папаху, молча застегивая золоченые пуговицы с выпуклыми гербами, и казалось, что он всецело поглощен этим занятием.

— Давай поговорим о Сачхере вечером, — наконец сказал он и быстро вышел из дому.

Через час зазвонил телефон. Гешка схватил трубку, он почти был уверен, что это отец, что сейчас он скажет насчет билета в Тбилиси, но в трубке раздался незнакомый голос:

— Ты уже вернулся, генеральский отпрыск?

— Кто это? — раздраженно спросил Гешка.

— Спустись вниз, узнаешь.

«Брат Сидельникова», — вспомнил Гешка и устало произнес:

— Отстань от меня.

— Тебе будет очень больно, — пообещал голос.

— Я знаю, — ответил Гешка и положил трубку.

За ужином отец сказал:

— Я звонил твоему хирургу, он строго-настрого запретил всякие поездки. Полный покой! Никаких нервных и физических нагрузок.

Гешка перестал есть. Он опустил вилку и хотел уже было возразить отцу, что прекрасно себя чувствует, как отец добавил:

— Наверное, тебе будет лучше у меня на даче. Поживи там недельку, а потом посмотрим… Собирайся, Саша заедет через час.

Гешка не стал спорить…

На даче он заложил камин поленьями, откупорил бутылку вина и, глядя в огонь, просидел в кресле до глубокой ночи.

Утром он обнаружил исчезновение своей дубленки и сапожек. «Саша незаметно вчера увез, — понял Гешка после долгих и бесплодных поисков. — Домашний арест. В тапочках, конечно, я далеко не уйду».

К обеду прапорщик приехал снова, привез полный пакет продуктов. Геша попросил его вернуть одежду.

— Нет, не могу, — отказался наотрез Саша. — Твой батя меня повесит, если узнает.

— Тогда вообще не приезжай! — обозлился на него Гешка. — И передай моему бате, что я никого не хочу видеть, понял? Если привезешь опять эту дурацкую жратву, все выброшу в сортир!

— Придурок, — буркнул Саша, сел в «Волгу» и уехал.

Гешка позвонил Тамарке. Услышав ее голос, он невнятно спросил, до которого часа работает прачечная. Тамарка не узнала его, зло фыркнула: «Номер аккуратней набирай, чайник!» — и положила трубку. Второй раз он позвонил поздно вечером. Трубку поднял отец.

— Откуда мне знать, где ее носит! — ответил он, когда Гешка поинтересовался, где Тамара. — А кто ее спрашивает?

Гешка ответил: «Фарцовщик».

Утром он звонил опять.

— Это снова ты, фарцовщик? — с легкой иронией спрашивал его Тамаркин отец. — Передать что?

— Пусть позвонит, — и Гешка продиктовал телефон.

До трех ночи Гешка кидал с дивана грецкие орехи в старую отцовскую папаху. Голубенький телефон, замаскированный между книг, казался слепым из-за отсутствия на нем цифрового диска. Гешка знал, что этот телефон напрямую связан с АТС Главного управления кадров. «А что я ему хочу сказать?» — думал Гешка, запуская очередной орех в папаху.

Он сел у камина, положил блокнот с позывными коммутаторов на колени, стал перелистывать. Вот она, цепочка совсем не связанных по смыслу слов: «Лаванда» — «Опера» — «Каньон»… В конце цепочки фамилия — Кочин. «Наверное, отсюда отец и звонил мне», — подумал Гешка.

Он прокашлялся, подержал руку на трубке с минуту, успокаивая дыхание. Затем рывком поднял ее и прижал к уху. Через минуту заспанный женский голос ответил:

— «Лаванда»! Говорите!

— Это генерал Ростовцев, — низким тенором сказал Гешка. — Мне срочно нужна «Опера».

— Соединяю…

Дорога открылась. Гешка вместе с телефоном, камином, дачей мчался со скоростью света далеко-далеко на юг, в Афган.