По следу Каина Белоусов Вячеслав
– Ваши письма? – догадался Федонин.
Старушка, совсем смутившись, кивнула.
– Зачем же. Не надо их, Ивелина Терентьевна, – начал я собирать треугольники в руку. – Это ваши личные, сугубо семейные, так сказать, вопросы, к делу они никакого отношения не имеют…
– Как! – старушка отстранила мою руку с конвертами. – Как не имеют? Ты что говоришь мне, сынок? Аркадий Ильич ими зачитывался.
– Какой Аркадий Ильич?
– Это не тот богослов, про которого ты мне рассказывала, но адресок забыла? – подал голос и Федонин.
– Тот, батюшка, тот. Курнецов Аркадий Ильич. Я и адресок его нашла. Очень мудрый человек. Мне твердил, наоборот, что передают они, как это… – она запнулась на мгновение, – запах?.. Нет, дух тогдашней жизни. Во, какое слово выдумал!
– Дух эпохи, – неуверенно подсказал я, всё же сунувшись опять за конвертами.
Но старушка перехватила мою руку, смерила недовольным посуровевшим взглядом и на Федонина обернулась:
– Вы уж, батюшка, сами читайте, если надобность имеется. А нет, оставьте в сторонке, я опосля вместе со всем заберу.
– Это прокурор следственного отдела, – кивнул на меня Федонин. – Я вас знакомил прошлый раз. Вы, Ивелина Терентьевна, не глядите, что молод и ершист, ему наш главный прокурор поважней дела доверяет.
– Мой Сашок-то постарше будет, – снова смерила меня, будто оценивая недоверчивым взглядом, старушка. – Доверяет, говоришь?
– Как же.
– Не понять им нас.
– Пустое, – Федонин мне подмигнул, а старушке прямо заулыбался как родственной душе. – А не отведать нам чайку, Ивелина Терентьевна? Вы мне про Курнецова этого?.. То да сё, у нас есть о чём поговорить.
– А что же, – успокоилась та, вздохнула, словно сделала большое дело и присела к столу, распустив платок на груди и руки на колени сложив. – С хорошими людьми можно. Я уж сегодня находилась, а в двух местах побывать бы ещё надо. Но успеется.
Приготовив им чай, подав чашки и отказавшись сам, я, собрав свёрток со стола, направился к себе, но голос старого лиса заставил меня остановиться.
– Ты бы присел, Данила Павлович, – напомнил он мне будто невзначай. – Не помешает нам? – он глянул на старушку, а мне пальчиком повёл в сторону. – Вон за тем столиком в уголке и поместишься. Пробежишься быстренько по тетрадочкам, пока мы чаёвничать будем. А захочешь, и тебе нальём. Опять же вдруг вопросик какой, чтобы не бегать, не возвращаться.
– Пущай, – смирилась та, заверения Федонина по поводу моего положения при прокуроре области на неё, вероятно, очень даже подействовали. – Пущай сидит, читает, ему на пользу. А вопросики какие задаст, что же, ответим.
Моим мнением, конечно, эта парочка не интересовалась.
Но я особенно не переживал, я углубился в тетради, а они принялись за чай, заводя разговор, который меня меньше всего интересовал: старушку, как всех гостей старшего следователя, беспокоило самочувствие рыбок в аквариуме, поэтому скоро я увлёкся содержанием тетрадок и забылся.
Автор, человек надо сказать довольно малограмотный, но занятный, оказался не способным на лукавство, а искренность, согласитесь, всегда подкупает, я с головой погрузился в его трагическую историю, забыл про всё и очухался, когда Федонин, по всей вероятности, повторно позвал меня.
– Собирается наша гостья, – начал прощаться он со старушкой. – Как у тебя, Данила Павлович? Усваиваешь мемуары?
– На мемуары как раз это не тянет, – буркнул я, ещё там, весь в двадцатых-тридцатых годах. – Скорее дневник. Но для нас это двойная ценность. Каждое событие обозначено датой. Представляете, двадцать седьмой год!
– Как же, сынок? – встряла старушка и глазами зырк на меня, будто пронзительными свёрлышками. – На тридцатых годках Константин Мефодиевич только первую тетрадочку заканчивал. Их, несчастных, как раз осудили в сентябре двадцать девятого, а уж весной отправили всех в ссылку. В Сибирь. У меня только тогда от сердца-то немножко отлегло. Я ведь молилась Спасителю, ночей не спала. А днём ревела. Грозились им расстрелом. И было ли за что? За мысли. За думы, что не соглашались церковь самозванцам, обновленцам тем отдавать. А в газетках чего только не писали! Чем только не стращали!..
Эти причитания грозили разразиться рыданием, но как-то оборвались сами по себе, старушка смолкла на минуту, судорожно глотнула воздух, будто вдруг задохнувшись; я схватился за стакан, бросившись к графину с водой, но она ручкой качнула:
– Извергами их называли! Врагами заклятыми!
Голос её стих до шёпота, а сама она голову опустила, вспоминая, горько покачала головой:
– Смертью пугали. Вот, поглядите, – и она ткнулась в свёрток, вытянула из бумаг пожелтевший, готовый рассыпаться листок газеты.
– «Коммунист» за октябрь двадцать девятого года, – разобрал Федонин, щурясь. – Что здесь? А, вот. Митинг с требованием смертной казни. – Он поднёс газетку ближе к глазам. – Смотри-ка! Один из участников, погоди!.. Потребовал чего?.. Потребовал усекновения главы, – с трудом он прочитал почти по слогам. – Это что за феодализм? Это что такое? У-сек-но-ве-ние?..
И нас оглядел, округлив глаза:
– Что-то религиозное?.. Это потому, что они священники?..
Старушка подавленно молчала.
– Ну да, – буркнул я. – Отсечение головы. Чего тут непонятного? Такого наказания и в Уголовном кодексе никогда не было. Но разве вы не читали ничего про те времена? Толпа… От трагедии до смешного…
– Стыдно за писак! – чертыхнулся Федонин.
– Если б только за них! Они писали, что слышали и видели. Ивелина Терентьевна вот по этому поводу уже выразилась. Как вы сказали? Дух эпохи?
– Ты сказал, сынок. Сам, – вздохнула старушка.
– Ох-хо-хо! – покачал головой Федонин.
– Весной тридцатого года объявили об отправке в Коми, – старушка продолжала так и не поднимая головы, – а потом и мне разрешили выехать в Усть-Цыльму. К ним, в Ижму сразу не пустили. Я в другой деревеньке, в нескольких верстах, нашла пристанище у бабки Дарьи. Она одна куковала, а я, молоденькая, как раз ей в помощь. Так и жили вдвоём, редко, но отпускали Константина Мефодиевича, а с отцом Дмитрием так и не свиделись. Он уже заболел тяжело.
– Это кто же?
– Бывший ключарь Успенского собора, самый близкий человек к архиерею Митрофану Дмитрий Стефановский. Он ведь не дожил до освобождения. Скончался там, – старушка всхлипнула. – Скончался несчастный вместе с такими же мучениками: отцом Евгением Покровским, отцом Дмитрием Алимовым… и многими страдальцами…
– У меня к вам просьба, – приостановил я старушку, – только мне к себе надо сгонять.
– Беги, – кивнул Федонин. – Подождём. Только поторопись. И так притомили мы Ивелину Терентьевну расспросами.
И я принёс из своего сейфа несколько пожелтевших потрескавшихся фотографий, на которых хмурая группа мужчин в запоминавшейся форме строго взирала перед собой и, кажется, дальше вперёд, и никуда не сворачивая.
– Это из альбомов Аркадия Викентьевича Дзикановского? – вскинул на меня глаза Федонин.
– Так точно, – положил я фотографии перед старушкой. – Донсков изъял у него на квартире при обыске.
– И что тебя заинтересовало?
– Ивелина Терентьевна, – попросил я старушку и сам почувствовал, как напряглась она вся, как буквально вцепилась глазами в фотки. – Ваш муж пишет в тетрадке, что в Ижму приезжал земляк, сотрудник губчека, допрашивал и его, и Стефановского. Посмотрите, нет этого человека на фотографиях?
– А вот он глазастый! – ткнула пальцем, не раздумывая, старушка так быстро, что мы с Федониным переглянулись. – И трубка с табачищем та же! Я его век не забуду. Он же и меня мучил своими вопросами. Всё про крест архиерея Митрофана допытывался.
– Викентий Игнатьевич! – в один голос выдохнули мы.
Глава X
– Калякай, циклоп, – почти дружелюбно встретил на пороге одноглазого приятеля долговязый Прыщевский, с опаской открыв дверь по условному стуку. – По роже твоей довольной за версту видно, что добрую весть наконец притаранил.
– Дай пройти, – упёрся ему локтем в грудь Жучков, плотный коренастый мужичок, сверкнув единственным глазом, полным гнева. – Нет, поднести пивка, обнять товарища. Весь день не жрамши.
– С тебя будет, – хмыкнул тот, лениво уступая и отодвигаясь к косяку, а из коридора внутрь дома крикнул зычно. – Заявился, Матвей Спиридонович, наш гуляка! А вы все глаза проглядели.
– Что делает-то? – подмигнул одноглазый приятелю. – Небось всё лается?
– Дубы смолит да к стенке ставит, – выругался тот и подтолкнул его в спину. – Выкладывай, что разнюхал.
– Злой ещё, как собака? – не унимался тот.
– Иди, иди! – нарочито громко выкрикнул Прыщевский, не реагируя на намёк. – Потом спрашивать будешь. Натворил дел.
– А ты не при чём? С тобой же были! – огрызнулся совсем обидевшись Жучок. – Сам за спину, и на меня телегу катишь?
– Ну чего грызётесь? – вышел к ним навстречу Князев, бровей не подымая, насупившись, кулаки в карманах из штанин выпирают, готовые в ход в любую секунду. – Где скитался до ночи? Нализался опять?
– Трезв, – сжался в комок Жучок и носом шмыгнул, как провинившийся мальчишка. – К вам с чем ни приди, всё не гож.
– Да за те проделки вас обоих прибить следовало!
– Что ж вспоминать? Повинился я. Спьяну творил, а никто не остановил, – Жучок пробежал в комнату, застыл у стола навытяжку, скользнул взглядом по голой скатерти, носом воздух втянул с тоской. – А сказать-то у меня есть чего…
Но Князев будто не слышал, только зычно хмыкнул, сплёвывая, зашёл следом. Жучок, так и не дождавшись, вопросительно и с опаской обернулся на бригадира:
– Матвей Спиридонович, кто старое помянет…
– Знаю, знаю, – уселся тот за стол, кулаки перед собой поверх скатерти выбросил, грохнул по столу, тот отозвался глухим жалобным эхом, скрипнули ножки. – Было бы у тебя ещё одно око, давеча после ваших художеств выбил бы к едрёной фене! Вот тебе моё прощение. Говори уже…
Жучок примолк, потупился, подбородок от груди боясь оторвать. Было отчего. Бригадир никак не мог забыть ночных проделок на речке, когда, исполняя его наставления, вместо того, чтобы подобраться, подслушать и подсмотреть, о чём беседуют два прокурорских работника, не обронят ли каких слов насчёт убийств и других не лишних подробностей о розыске, подговорил Жучок захмелевшего Прыщевского учудить концерт с волчьим воем и проучить как следует служивых. А чтобы надолго запомнили, вытянули их снасти и сети из воды вместе с рыбой. Всё бы ничего, да пожадничал Жучок, приволок поутру бригадиру весь улов, но вместо благодарности схлопотал зуботычины да такие, что до сей поры всё тело ноет. Благо, ноги сумел унести, а то неизвестно, чем бы кончилось.
– Что молчишь? – рявкнул, не дождавшись ответа Князев. – Хвались, чем промышлял. Принесла турчанка ответ Викентия Игнатьевича?
Жучок слюну сглотнул, кивнул, не поднимая головы.
– Где?
– На словах велено передать, встретиться он готов. Но требует время, чтобы всё обдумать и назначить час.
– Обдумать, это конечно, – оживился Князев. – Хорошо. За это хвалю. Хоть какой-то толк от тебя, гнида. Не думал, не надеялся я, что простит он нам то смертоубийство.
– С чего вы взяли, что он простил? – не хотел говорить этих слов Жучок, но вылетели сами, хоть язык проглатывай, вот поганый характер достался! И так всю жизнь!..
– А тебе почём знать? – Князев аж подскочил с табуретки. – Турчанка поганая что-нибудь наплела?
– Нет, только глазищами сверкала.
– Не кусалась же?
– Только…
– Что он-то?.. Сам?
– А я его видел?
– Чего ж мелешь? Язык будто змеиный! Не зря тебе глаз выбили. Надо было и жало выдернуть.
– Прыща б посылали! Тот только закладывать горазд.
– Молчи, поганец, – пнул Жучка сзади ногой Прыщевский. – Ты толком отвечай. Откуда тебе известно, что хозяин не простил нам смерть сына?
– Да какой же дурак простит? – дёрнулся Жучок. – Ишь чего захотел, сука!
Жучок едва удержался, чтобы не броситься на долговязого. Тот отскочил к стене, сжал кулаки.
– Цыц, сволота! – грохнул по столу кулаком Князев. – Будет время у вас свести счёты. А ты говори, – ткнул он пальцем в Жучка. – Что передала турчанка?
– Завтра будет ждать меня на рынке в мясных рядах. Там и скажет, когда и где. Но хозяин сразу ставит вам свои условия.
– Условия? Какие? – насторожился Князев.
– Чтобы вы на встречу явились один.
– Конечно, один, – хмыкнул бригадир, – неужели вас, поганцев, с собой потащу.
– Без оружия.
– Зачем оно мне, – Князев глянул на свои кулаки, поморщился. – А захочу, и не увидит.
– Чтоб захватили с собой то, с чем Аркадий Викентьевич в землянку в ту ночь прибежал, – немного помолчав, тихо выговорил Жучок и воровато глянул на бригадира.
– Ты разболтал, сука? – вскинулся тот на него.
– Да вы что, Матвей Спиридонович! – отскочил Жучок, чуть не сбив с ног Прыщевского, маячившего за его спиной.
– А откуда ему знать про чемоданчик?
– Я его не видел никогда, – взмолился Жучок, – в тот раз, когда труп прятали, про чемоданчик вы сами рассказывали. Чего молчишь, Прыщ?
Прыщевский не отозвался, но Князев потух, плечи свесил, обмяк, тяжело оседлал табуретку:
– Ладно, садись, гнида. Чего не так, шею сверну.
И замолчал надолго.
Глава XI
Кое-что о нём было известно. Человек представлялся мне личностью значительной и фигурой очень даже примечательной в распутывании умышленно кем-то засекреченной и действительно загадочной истории о контрреволюционном заговоре, получившем название «цианистый калий», в познании судьбы интересующего нас архиепископа Митрофана, трагически погибшего в смутные годы Гражданской войны.
Получив высшее юридическое образование в Петербурге, с начала 20-х годов он проживал и работал у нас. Лично зная Патриарха Руси Тихона, став близким и даже доверенным лицом местного архиерея Фаддея, до поры до времени имел вес во властных верхах. Для решения болезненных вопросов в завязавшейся войне с раскольными обновленцами не раз направлялся в Москву к комиссару Красикову по вопросам церкви. С хрущёвскими новациями пришла пора его «перевоспитания» и после неудачных попыток он был снят со всех постов, ославлен в местных газетах «заклятым мракобесом».
Теперь Аркадий Ильич Курнецов занимался мемуарами, которые никто не печатал. Несомненно, он мог пролить свет на историю той загадочной церковной реликвии, которую десятки лет искали многие, начиная от фанатиков-коллекционеров до преступников.
Со слов Ивелины Терентьевны Толупановой, Курнецов долго и дотошно собирал сведения, работая над рукописью о двух друзьях-товарищах архиепископе Митрофане и епископе Леонтии, во время раскольной смуты оказавшихся по разные стороны баррикад, но помирившихся, оказавшись в одной камере губчека, и принявших смерть в одну ночь, возможно, от пуль из одного револьвера.
Курнецов проживал один, вёл замкнутый образ жизни, изредка выбираясь в церковь. Подводили больные ноги и негнущаяся спина. У него не работал телефон. С некоторых пор его отключили по неизвестной причине, так мне сообщили на станции, а углубляться в подробности не было времени.
– Прогуляешься, – успокоил меня Федонин, сам готовясь к очередной встрече со Змейкиным. – Тут недалеко. Домик старинный, но пока держится, не развалился, как некоторые.
Змейкина должны были привезти из следственного изолятора с минуты на минуту. В кабинете старшего следователя тому предстояло услышать об окончании следствия и знакомиться с томами уголовного дела. Свершилось. Разум взял верх над принципами. Как Павел Никифорович ни упрашивал, ни бился, ни упорствовал, Игорушкин принял решение не будить гнев Генерального прокурора и отказаться от ходатайства о продлении сроков. Пять суток имелось у Федонина. За это время он должен был выполнить требования, так называемой статьи 201-й и направить дело в областной суд с обвинительным заключением.
– Тремя трупами дело не кончится, – горько жаловался старый лис Колосухину, когда они ни с чем возвратились из кабинета прокурора области.
– Вы дело Семиножкина имеете в виду? – вскинул тот брови.
– Конечно. По нему работать и день и ночь надо. Самая горячая пора, а я со Змейкиным застрял, с этим поганцем!
– Так что же?
– Четвёртый труп будет.
– Кого вы имеете в виду?
– Себя! Хоть вешайся.
– Данила Павлович справится, – Колосухин на меня глаза навёл. – Что планируете сегодня?
– Поход к богослову.
– А нужен вам этот Курнецов? – Колосухин покосился на старшего следователя. – Его информация может быть лишь фрагментарной, более того, это, так сказать, фон событий, конкретных фактов, свидетельствующих о готовящихся убийствах и других преступлениях не даст?
– Напрасно вы так, Виктор Антонович, – поджал губы Федонин и головой покачал. – Недооцениваете вы нас с Данилой Павловичем. Рассказ Курнецова может стать ключиком ко всей истории. Богослов – бесценный кладезь, ему лукавить в данном случае не с руки. Он сам в некотором роде пострадал. Жаль, поздно о нём Ивелина Терентьевна рассказала. А ведь знали и другие… вполне официальные лица.
– Сегодня из КГБ звонили, – вставил я. – Просили прийти. Отыскалось у них архивное дело.
– А сами его привезти не могут? – Федонин даже закраснел весь.
– Предлагают ознакомиться с делом у них. Особый режим секретности.
– Кто только строчит эти режимы? – терпения у Федонина не хватало.
– Вы, наверное, после встречи с Курнецовым и сходите в КГБ, Данила Павлович? – с некоторых пор, как Игорушкин жёстко распорядился по делу Змейкина, Колосухин ненавязчиво дал понять, что берёт под личный контроль следствие и по нашему делу. – Павел Никифорович вряд ли рано освободится.
– Выписки сделай, – тут же стал наставлять меня старый лис. – Вместе потом обсудим.
– Выписки делать нельзя, – тут же поправил его Колосухин тихо и будто ненароком. – Режим.
– Ах ты, чёрт! – сунулся Федонин за портсигаром, а я поспешил откланяться: до шести вечера оставалось не так уж много, учитывая свалившиеся на меня обязанности, а главное – КГБ после рабочего времени чужих к себе не впускал.
Глава XII
Лишь зашёл, полумрак и весь седой в лёгком одеянии старец – единственное светлое пятно бросилось в глаза с порога. И ещё: удивительное количество книг размещалось в этих маленьких, низких, плохо освещённых комнатках. Казалось, больше ничего и не было. В кожаных, потрескавшихся от времени переплётах, с уцелевшим кое-где золотым тиснением, они будто свисали с потолка. Впечатление усиливалось давящими на голову массивными антресолями, прогнувшимися под тяжестью пухлых древних фолиантов. На многих корешках проглядывались затейливые кружева тонких рисунков, венчавшихся строго очерченными православными крестами: без сомнений, литература здесь преобладала особая, совсем не из нашего времени и собранная не одним поколением и не один десяток лет.
Озираясь с опаской, я осторожно ступал за старцем, попав в мир чужой и недоброжелательный. Всего ожидал, но только не этого. Из верхних углов неведомым свечением также подозрительно поглядывали на меня с икон лики святых, сверля пронзительными очами, словно спрашивая: зачем пожаловал? Неловкое и жутковатое ощущение, скажу я вам; всем нутром чувствовалась собственная чужеродность в этом спрятавшемся, затаившемся от всех мирке.
Старец, не оглядываясь, спешил на свет, который поначалу едва угадывался впереди, а потом обозначился вдруг небольшим оконцем. Он замер и повернулся; не заметив, я чуть не налетел на него, но ухватившись за книжную полку, устоял, и наши лица сблизились. Только тогда я разглядел мягкие голубые глаза, буквально распылявшие тёплую добрую улыбку:
– Притомил я вас?
– Да нет.
– Позвольте предложить здесь продолжить наше знакомство, – услышал я слова, произнесённые шёпотом неторопливо и доверительно.
Кажется, это был его любимый уголок в гнетущем царстве знаний великих, покинувших мир сотни лет назад.
– Уютно, – не сразу рассмотрел я под оконцем в углу низенькое кожаное креслице.
– Пожалуйте, пожалуйте, – кивнул он мне любезно, будто стесняясь скромной обстановки. – Столь важных персон запамятовалось видеть в моей келье. Чайку?
– Спасибо. Я спешу, – с облегчением упало моё тело в кресло, жалобно скрипнувшее. – Присели б и вы.
– С моей спиной только на жёстком, – улыбнулся он и, дождавшись, когда я размещусь и успокоюсь, коснулся венского стула, неприметного у стенки. – Вам удобно?
– Если б посветлей?.. Хотелось кое-что записать?..
– Да, да. Свидетели, они же должны свидетельствовать, – вспомнил старец, посерьёзнел, засуетился, что-то разыскивая глазами.
– Ничего. Не беспокойтесь, Аркадий Ильич, – придвинулся я вместе с креслом к оконцу поближе. – Мне уже гораздо лучше.
– Я, знаете ли, когда в здравии, использую вот эту весьма удобную вещицу, – он повернулся в другую сторону от окна и я увидел ещё одну редкость – бюро старинной работы.
Курнецов, любуясь своим достоянием, нежно погладил благородное дерево ладошкой по крышке.
– Лет сто служило великим людям, мы все уйдём, а ему ещё удивлять не одно поколение.
– Сейчас ничего подобного нет, – хмыкнул я в тон хозяину, – опилки, а не мебель. К тому же в школах – парты, в конторе – стол, а писатели предпочитают с окна диктовать машинисткам свои вирши.
– Для спины – неоценимое спасение и мысли текут сами собой, я привык… – он нагнулся к бюро, выдвинул один из ящичков и водрузил на крышку перед собой чернильный прибор и свечу в ажурном бронзовом подсвечнике, улыбнулся снова, теперь уже с печалью и вздохнул. – Знаете, по ночам, когда не спится, когда тихо и ясно мыслям…
Я щёлкнул замком портфеля, вытаскивая свои писчие принадлежности, и он сразу смолк; спиной привалился к бюро, задвинул его подальше от окна, а сам, сложив руки на коленках, уселся удобнее на стуле, смиренно поглядывая и ожидая.
– Вы знакомы с Толупановой Ивелиной Терентьевной? – начал я резво, не подымая головы.
– Не имел чести… – задумался он, недоумённо потерев лоб. – Нет, знаете ли… Эта особа имеет отношение к моей прежней службе?
– Стефановский!.. – подсказал я громче обычного. – Отец Стефановский, умерший в ссылке? А при нём был помощник, Константин Мефодиевич Толупанов. Так это его жена.
– Значит, это Ивелина Терентьевна вас ко мне?.. – поджал губы старец. – А мне представлялась другая причина…
– Вы собирали сведения о тех людях? – перебил я его.
– Когда это было, милейший… – улыбка сползла с его лица, Курнецов поморщился, помрачнел. – Мне было предложено… Словом, оставил я давно эти занятия. А если берусь за перо, только очень древних времён касаюсь. Знаете ли, в истории нашего древнего края столько значительного, увлекательного, необычного… Даже на моей памяти. Если о некоторых попытаться рассказать… – он дальше заторопился, сам на себя не похож, заспешил, от меня отвернувшись.
– Аркадий Ильич, – прервал я его. – Мне известно всё, что с вами произошло.
Я выдержал паузу, но он головы не поднял, ждал настороженно.
– Меня совсем не интересуют те обстоятельства.
– Так что же? – любопытство блеснуло в его глазах из-под лохматых седых бровей. – Чем я тогда могу вас интересовать?
– Архиепископ Митрофан, в миру Дмитрий Краснопольский, расстрелянный в девятнадцатом году, – чётко выговорил я. – Вы собирали о нём сведения?..
– Имел такую слабость, – опустил он опять голову. – Но занятие сие оставил. Давно… Знаете ли, поторопился. Время не пришло.
– А вы надеетесь, придёт?
Он вскинул на меня глаза, явно пытаясь догадаться, что скрыто за этим вопросом, и мы некоторое время изучали друг друга, словно заново знакомясь; он улыбнулся грустно, не отворачиваясь.
– Время имеет такое свойство. Почему же ему себе изменять? Я считаю, нет оснований; всё не только возвращается на круги своя, время мстит и наказывает.
– Вы были доверенным лицом архиепископа Фаддея, приехавшего в город после смерти Митрофана?
– Посчастливилось, – ответил он сухо. – Вы неплохо осведомлены. Чем же всё-таки я обязан? Ивелину Терентьевну, простите, помнится, я действительно навещал. А муж её, милейший Константин Мефодиевич, будто прибаливал, не вставал уже, и особенно поговорить с ним не удалось. Ивелина Терентьевна обещалась отыскать его записки, однако, увы… Не скрою, замыслил я в то время некоторую смелость…
– Остались ли в живых очевидцы тех событий? – перебил я его.
– Нет, – произнёс он после некоторого раздумья. – Я полагаю, нет. По моим сведениям умерли даже те, кто уже со слов почивших очевидцев делился со мной подробностями тех трагических событий.
– А вами велись записи?
– Зачем? – в его глазах ловились упрёк и даже лёгкая ирония. – У меня ещё достаточно хорошая память. Так, наброски делал.
– Какова была его кончина?
– Вам известно. Его подвергли расстрелу.
– Нас интересуют подробности. На нём был нательный крест, обладающий чудесными силами?
– Ах, вот вы о чём! Эта легенда и вам не даёт покоя?
– Аркадий Ильич, за реликвией охотятся на протяжении всего времени после смерти архиепископа Митрофана. Последние месяцы фарс, если его кто-то и создал искусственно, оборачивается трагедией. Убиты три человека. Есть основания полагать, что будут ещё жертвы.
Видя, что мои слова подействовали на собеседника, я остановился, перевёл дух и как можно спокойнее попросил:
– Если вы не можете забыть те публичные оскорбления, нанесённые газетой, подумайте о…
– Пустое, – оборвал он меня сухо. – Я не в обиде. Да и при чём здесь вы или те невежды! В конце концов есть высший суд. Воздастся каждому в свой судный час, – он перекрестился. – Вас интересует судьба реликвии, подаренной архиепископу Митрофану патриархом Тихоном?
От волнения я быстро кивнул и облизал губы – неужели удача так близка! – меня слегка залихорадило или это был тик нервного свойства, но авторучка задрожала в моих пальцах, и я сцепил их, не сводя глаз со старца.
– Он действительно не снимал тот крест после возвращения из столицы, – Курнецов улыбнулся прежней смущённой и грустной улыбкой. – А когда сия редкость обрела ореол сказочного чуда, сказать трудно. Мне, во всяком случае, неведомо. Патриарх Тихон одаривал бриллиантовым крестом в своё время и архиепископа Фаддея. Видел я тот крест собственными глазами, как вас теперь. Несказанной красоты и великолепной работы. Преподнесён он был владыке Фаддею в специальном футляре с должными почестями, но чудодейственной славы не снискал, как крест, Митрофану подаренный. Может, тот утрачен при трагических обстоятельствах, поэтому и был вознесён до высоких свойств?.. Известна печальная традиция возвеличивать потерянное.
– Выходит, вы ничем не можете нам помочь?
– Вы требуете от меня откровений? Но могу ли я надеяться на то же самое или хотя бы на понимание? Чувствую, вам многое неведомо в той истории. И крест чудодейственный лишь малая толика в том, что смог бы я вам рассказать. Но готовы ли вы это знать?
– Нас интересует истина, Аркадий Ильич. Это прежде всего.
– Истина?.. А что сие есть? Птица ангельская, кою жаждут, а некоторые, ухватив за перо, хвастают, что владеют ею. Это философская категория, милейший, а вообще-то придуманная игрушка. Она у каждого своя. Зависит от того, у кого в руках власть. И тогда не посягнись! А в итоге истина умирает, уступая место лукавству и нужной лжи.
– Аркадий Ильич, поверьте мне, сейчас меньше всего уместны эти головоломки, – слегка постучал я авторучкой по протоколу.
– Хорошо. Я расскажу. Я расскажу вам, что поведали мне те, кого уж нет на этом свете. Надеюсь, вы понимаете, что их судьба исключает возможность любых моих фантазий. А вы делайте выводы.
Смерив меня оценивающим взглядом, он помолчал, потеребил аккуратную седую бородку:
– Я позволю напрячь ваше внимание с тех событий, когда в марте девятнадцатого года Атарбековым были проведены массовые расстрелы рабочих, возмущённых отправкой хлеба в столицу в то время, когда в городе люди умирали от голода и тифа…
Я вскинул глаза на Курнецова, но тот словно и не заметил.
– Бунт был подавлен, но на панихиде по убиенным владыка Митрофан выразил сожаление по поводу пролитой крови невинных.
Авторучка в моей руке замерла, но он меня опередил:
– Давайте сразу договоримся, Данила Павлович. Вы меня не перебиваете. В противном случае я отказываюсь.
Плечи его выпрямились, голова слегка откинулась, в решительном жесте он, не замечая меня, глядел мимо, куда-то вперёд, сквозь стены и своего книжного мирка.
– Я у вас в гостях, Аркадий Ильич, – смутился я его взволнованным видом и, стараясь выбраться из неловкого положения, попробовал отшутиться: – А с гостями ссор затевать не принято.
– Надеюсь, вы искренни.
– Позвольте, но в учебниках и в современной исторической литературе нет ничего подобного…
– Мы попусту тратим время, Данила Павлович. Вы принимаете мои условия?
– Конечно, – поспешил я, совсем смутившись его боевым видом. – Только встречная просьба и у меня. Постарайтесь без эмоций и… личных оценок. Меня интересуют факты и те обстоятельства, которые я обозначил.
– Факты?! – привстал старец, но дрогнул лицом, сдерживая эмоции, покачал головой в раздумье, прищуренным глазом гневно ожёг меня. – А вам известно, что до сих пор останки убиенных архиепископа Митрофана и епископа Леонтия не захоронены с должными христианскими почестями?
Что я мог ответить? Конечно, я допрашивал его. Я делал записи тут же в протоколе, разложенном на портфеле. И конечно, я мог возразить, что вопросы положено задавать мне, а ему отвечать. Но язык мой, что называется, не поворачивался, допрос превратился в доверительную беседу, и я чувствовал, как искренне проникся собеседник. Но и это было только половина всей правды. Вторая и, может быть, более важная заключалась в том, что с некоторых пор я начал догадываться кое о чём. Эти догадки грызли мою душу, а слова старца подливали в огонь прямо-таки кипящее масло новых сомнений.
– Неужели вашим государевым органам и сия истина неведома? – не скрывая удивления, впился в меня пронзительным взглядом старец, и мне угадывались в нём горечь и даже страх. – Глубоко же в своем грехе погрязли особи, рядившиеся в одежды смиренных агнец.
– Что вам известно, Аркадий Ильич? – повторил я, стараясь его успокоить. – Вы остановились на кресте, подаренном патриархом Тихоном архиепископу Митрофану.
Читать бесплатно другие книги:
