Архив Ломов Виорель

– С мясом? – спросила Портнова.

– С саго. С мясом не успела, расхватали, – ответила Чемоданова. – Ой, девочки, вчера в филармонии были такие ватрушки. Третий звонок, а я, как дура, жую и жую. Четыре штуки слопала.

– Искусство, Нинка, тебя разорит, – Шереметьева расправила клеенку. – Что слушала? Стоящее? Или опять кто-нибудь из этих?

– Четвертую симфонию Брамса, – нехотя ответила Чемоданова.

– Так и знала. «Брамс – абрамс», – хмыкнула Шереметьева. – Вот куда денежки уходят, мировому сионизму.

– Между прочим, Брамс и вовсе не Абрамс. Его зовут Иоганн, он немец, если на то пошло, – не выдержала Шура Портнова.

– Ладно, ладно. Молчу. Слова уже не скажи, – буркнула Шереметьева. – Поесть не дадут, меломаны… Вот, варенье из малины… Когда наша часть стояла в Закарпатье, муж подружился с одним молдаванином. Ох и пройдоха был. Любому Брамсу сто очков вперед даст.

– Муж? – усмехнулась Чемоданова.

– Тот молдаванин. Егерем служил, охранял охотничьи угодья, областное начальство развлекалось… С тех пор его жена шлет нам варенье. Второй год за это варенье всей семьей летом наезжают. Неделями едят-пьют. Хитрющий народец. А моему ишачку все хороши. Майор Шереметьев, ваше благородие, госпожа удача.

В металлической кружке чай остывал медленно. Чемоданова в нетерпении теребила ручку. Отношения ее с начальницей нельзя было назвать дружескими, и в то же время их связывало неуемное женское любопытство, что ли? Они как бы присматривались друг к другу, точно пытались разгадать загадку. Семейная, вполне благополучная Анастасия Шереметьева, мать двоих детей, и одинокая, неустроенная Нина Чемоданова, казалось, пытались переплести судьбы, дополняя друг друга опытом своих жизней. Чемоданова еще никогда не встречала человека, который бы с такой неуклюжей заинтересованностью относился ко всему, что касалось ее далекой от достатка судьбы. Настыр-ность Шереметьевой ее отпугивала, словно предвосхищала беду…

– Ешьте, ешьте, дурехи, – с ласковой ворчливостью произнесла Шереметьева. – Посмотрим еще, кто из нас окажется прав…

– Вы мой салат попробуйте, – оборвала Портнова.

– Попробуем, попробуем, – и Шереметьева тотчас сунулась ложкой в банку с салатом, перенесла горсть на свою тарелку. – И вправду вкусно… Ну, ты даешь, Шурочка! Не теряешь квалификации у своей Софьи Кондратьевны.

– Настя, не порть аппетит! – взмолилась Чемоданова.

– Молчу, молчу, – Шереметьева подправила ложечкой развороченную горсть салата. – Нинка, учись. Таким салатом не одного мужчину можно приманить. А ты все по филармониям, по буфетам шастаешь.

– Настоящего мужчину салатом не проймешь. Шашлыком, куда ни шло, – ответила Чемоданова. – Салатом только, пожалуй, Женьку Колесникова и можно взять.

– И Брусницына, – подхватила Портнова. – В любое время суток.

– Ну. У Брусницына своя есть кормилица. Ты не очень-то заглядывайся, – произнесла Шереметьева.

– Да?! – клюнула Портнова. – Мне порассказали про этого тихоню… Копия – дядя Илюша, астматик-сердечник, а туда же.

– Это кто, Гальперин? – поморщилась Шереметьева. – Пожалуйста, без таких примеров. Подпольный любовник.

Женщины засмеялись. Очень уж точно припечатала Шереметьева заместителя директора по науке.

– А что? Спросите у меня, так я хоть сейчас с Ильей Борисовичем под венец, – вставила Чемоданова.

– Нинка, окстись… Что ты с ним будешь делать? – продолжала смеяться Портнова.

– Что? Беседовать, вот что, – она с вызовом взглянула на Шереметьеву. – Иной раз это слаще всех любовных утех. И древние греки так считали.

– Ах, какая специалистка по любовным утехам! – Шереметьева встряхнула крашеной копной. – Впрочем, пардон, я и забыла о твоих разнообразных увлечениях, извини. Конечно, древние греки понимали толк в жизни. Но неужто свет клином сошелся на Гальперине?

– Мирошук, например? – подсказала Портнова.

– Начальство не трогать, это святое… А вот Забелин, да. Старичок-краевед… Вот где энциклопедия, не чета Гальперину с его эклектикой.

– А что, девчонки? – подхватила Чемоданова. – Александр Емельянович, это – да! Грибочки мне принес маринованные. Особого посола.

– Что же ты нас обошла? – покачала головой Портнова.

– Так ведь только попробовать и дал, скупердяй. У бывшей Преображенской богадельни собирал.

– Грибочки? – не поверила Портнова.

– Ну. Там от богадельни одна трухлявая стена и осталась. Вот грибы и пошли. Он разыскал в архиве рецепт засола на меду. Монахи варили в Воздвиженском монастыре… Забелин предложил рецепт консервному заводу. Те отмахнулись. А жаль. Та же история, что с вологодским маслом. Помните? Сколько я врагов себе нажила.

В архиве, конечно, помнили ту, уже давнюю, историю. Чемоданова нашла давно забытую технологию изготовления вологодского масла особого сорта, что пользовался огромным спросом и в России, и за рубежом. Все было детально описано, и присадки, и выдержки. Вплоть до ухода за коровами. Словом – бери и внедряй. Целый год Чемоданова вела

переписку с различными НИИ, лабораториями, заводами, с министерством. Она изучила технологию современного производства и доказывала, что забытый способ выгодней экономически – миллионы рублей можно сохранить. Нет, отогнали Чемоданову, обескровили. Даже приказ директора архива появился, предлагающий Чемодановой оставить «масляный бунт» и сосредоточить внимание на других, более актуальных темах. Чемоданова хотела уйти из архива, но потом поостыла…

– Ну и что этот Забелин? – проговорила Шереметьева.

– Меня вот грибами угостил. Пальчики оближешь.

– Ох, девчонки! – воскликнула Шереметьева. – Представляю, какие можно у нас разыскать рецепты, а?

– Жили ведь на Руси! – подхватила Портнова. – Не то что сейчас, господи… Утром Вовку в детский сад свела, а там крик. Какая-то нянечка воспитательницу тузит, та у нее морячка вечером отбила. Детишек по домам разберут, они и гужуют всю ночь, а утром трезвеют, вспоминают.

– А это при чем? – не поняла Шереметьева.

– Так. К слову, – вздохнула Портнова. – Сладкую жизнь на Руси вспомнили, вот я и подумала… От скучной еды у нас такое происходит, интереса нет. Всю дорогу на мороженый хек глядеть – и не такое сотворишь.

Женщины притихли. То ли загадка человеческой природы их сокрушила, то ли подустали. Чемоданова плеснула остывший чай в урну и налила себе погорячей. Шереметьева в задумчивости застыла над салатом.

– Слушай, Нина, а что этот старичок-краевед в архив зачастил? – спросила Портнова. – Сколько лет пасется.

– Забелин? Разыскивает документы о каком-то мельнике. Тот в свободное от помола время картинную галерею собирал, просветительством занимался.

– Да. Измучил он меня своими запросами, – поддержала Шереметьева. – День начинается и кончается Забелиным. А грибами Нину потчует, – и она оглядела розовую замысловатую брошь на фоне своего голубого платья, под которой угадывалась сильная грудь, объект тайной зависти многих архивных дам. – Нина, открой тайну. Отчего у тебя такой успех среди мужчин? Даже дежурный милиционер и тот зыркает… Я при таком успехе капиталами бы ворочала, а ты?

– А я, графиня… так вот, скребу понемногу.

– Ох, девчонки, – воскликнула Шереметьева. – Раз помянули графиню… Обхохочетесь. Я запрос получила из Саратова, пишет какой-то чудак.

Шереметьева откинула клеенку и потянула на себя средний ящик письменного стола. Принялась рыться в бумагах, выкладывая на стол то тушь для ресниц, то помаду.

– Где же это послание? Ах вот, – она развернула сложенный лист и кивнула подругам. – Слушаете? Вот… «Уважаемые товарищи, прошу извинить за смелое письмо»… Так, так… Вот! Слушайте… «Убедительно умоляю выслать мне пяток фамилий графинь или княгинь, примерно 1882 года рождения, живущих при дворе того времени». А? – Шереметьева вскинула глаза на приятельниц, приглашая повеселиться над прочитанным. – Ну как? Пяток графинь, живущих при дворе. А? И на черта ему, интересно, такая справка? Представляю это мурло! Поначалу дед его перестрелял не один пяток этих графинь и княгинь, а теперь внучонку пришла в голову блажь использовать эти блестящие российские фамилии для своих каких-то худосочных фантазий, – с ожесточением произнесла Шереметьева. – Ненавижу их, ненавижу. Этих хамов лапотных, в тугих галстуках на потных шеях, возомнивших себя хозяевами жизни… Ненавижу!

– Странная ты, Настя, странная, – вырвалось у Чемодановой.

Эта реплика, в сущности, без адреса, так, в пространство, казалось, хлестнула Шереметьеву. Она с удивлением взглянула на Чемоданову.

– Странная? В чем? – негромко, почти в тон, переспросила Шереметьева.

Это был обмен не фразами, а скорее звуками. И произошел настолько стремительно, что Портнова даже не расслышала. Или не поняла.

– Чего, чего? – переспросила она, но, так и не получив вразумительного ответа, почувствовала неловкость. – Господи, ну пошли ты ему свою фамилию, – закончила она вяло.

Шереметьева усмехнулась… В девичестве Анастасия Алексеевна Шереметьева была – Петухова, это благодаря мужу ей досталась такая громкая фамилия. Правда, никакой особой родословной Анастасию Алексеевну муж не одарил, хотя она довольно долго придавала загадочное выражение своему курносому лицу, когда интересовались ее генеалогией. Загадка рухнула в одночасье, на какой-то вечеринке, куда ввалился и майор-танкист Шереметьев, мужчина видный, с простецким добрым лицом, чем-то неуловимо похожий на жену Анастасию. Напившись, он и выдал тайну своей громкой фамилии. Никакой он не потомок, а просто все его предки – скорняки и плотники – проживали в деревне Шереметьево, да так и стали прозываться… Назавтра, после злополучной вечеринки, что-то увяло в горделивом облике Анастасии Алексеевны. Но фамилия все-таки осталась, никуда не деться.

– Бог с ним, с этим запросом, – Шура Портнова поднялась с места и сладко распрямила свое тело, длинное и узкое, точно вафельное полотенце. Послышался хруст и треск плохо смазанного механизма. – Господи… Как помру, так развалюсь на кусочки. Вот будет потеха, собирать меня для упаковки.

– А все твоя жизнь в норе, у Софочки, – заметила Шереметьева. – Говорила тебе, сиди у нас, в отделе использования.

– Ты говорила. А Софочка мне пятнадцать рублей подкинула… Только хранилище тут ни при чем. После родов я такая хрумкая стала.

– Глупости, – возразила Шереметьева. – После родов наоборот. Вальяжней становятся, круглее. Я, к примеру, еще рожать буду. И Нинке посоветую… Нина, а Нин! Ты что такая торжественная?

Чемоданова молча собирала со стола остатки беглого обеда. Укладывала тарелки, загоняла стаканы в кружку, с тем чтобы ополоснуть под краном в туалете, – эту неделю она дежурила, и график соблюдался неукоснительно. Она искоса поглядывала на пол – подмести, нет? Вроде крошек не много накидали, можно и так собрать, руками…

– Нина, ты чего такая насупленная, – не отвязывалась Шереметьева. – Родила бы кого, повеселела. Видишь, мы с Шурочкой какие веселые?

– Кого? – всерьез проговорила Чемоданова. – Зайчонка?

– Почему зайчонка? Дитё.

– Зайцы вокруг меня вертятся. Поиграют и в сторону скакнут, кто куда…

– Эх, девчонки, и почему мы такие меченые! – воскликнула Портнова, влезая в свою трикотажную кофту. – Ни одного приличного мужика в архиве. То старики, то какие-то несчастненькие, хоть самих усыновляй… Ладно, отправлюсь к себе, небось заждались в отделе.

– Новости-то есть на вашем фронте? – невзначай бросила Шереметьева.

– Какие в архиве новости? Нонсенс! – улыбнулась Портнова. – Впрочем, есть… Даже две! Первая уже известна – Женька Колесников бунтует. Письмо отослал в Москву, требует повышения зарплаты. На самого Мирошука телегу катит. Утверждает, что он для архива фигура более важная, чем такой директор.

– Ну, это уже не новость, – перебила Чемоданова.

– Новость. Пришла бумага из Москвы. Комиссией грозят… Ну, а вторая посерьезней… Точильщика хлебного обнаружили.

– Ну?! – воскликнули разом Шереметьева и Чемоданова. – Где это?

– На втором этаже. В фонде Медицинского совета. Там документы крепились мучным клеем. Вот он и появился, зараза. Правда, пока немного, но появился. Софочка вне себя, рвет и мечет.

– Я думаю, – согласилась Шереметьева. – Хлоркой бы надо. Тем более если немного.

– Так Софочка и пойдет на хлорку! Она даже туалеты запрещает хлорировать, проникает, говорит, один запах выедает текст.

– Да, в этом отношении Софочка – кремень, – согласилась Шереметьева. – И вправду у вас чепе.

Чемоданова ловко наводила последние штрихи к деловому облику кабинета. Острые лопатки елозили под тонким коричневым свитерком, точно живые существа. Вот ноги у нее действительно были красивые – ровные, сильные, с высокими скульптурными лодыжками, нежно-мраморный цвет которых не изменяли прозрачные словно стеклянные, колготки. За этими колготками Нина месяц бегала к фарцовщикам… «Интересно, какое у нее белье?» – подумала Шереметьева. Да так ее разобрало любопытство, что никакого удержу Шереметьева протянула руку к подолу мелькающей рядом клетчатой юбки и чуть его приподняла. Чемоданова, казалось, и не удивилась этому движению, точно была подготовлена. Не оборачиваясь, она резким ударом ладони сбросила тяжелую белую руку и вышла из комнаты.

– Что это с ней? – смущенно улыбнулась Шереметьева. – Подумаешь…

– Говорю, ей ребенка надо. Вплотную время подошло, – ответила с порога Портнова. – У человека животные инстинкты. Только одни прячут их, ломают, а другие, как она… Время подошло. Не удивлюсь, если Нина скоро в декрет уйдет.

Шереметьева сразу после обеда собиралась выйти в читальный зал, куда временно была назначена заведующей, по совместительству. Вакансия эта держалась уже полгода, никак директор не мог подобрать кандидатуру.

И сейчас она просматривала папку «входящих», помечала неотложные запросы. Их оказалось немного, вполне можно справиться с этим и в читальном зале. Помощницы у нее там хоть и молодые – две девушки, заочницы пединститута, – но толковые, положиться можно вполне. Наплыв читателей в эти дни не очень большой, так что времени будет достаточно…

В дверях появилась Чемоданова с чистой посудой в руках.

– Только что звонил директор, – проговорила навстречу ей Шереметьева. – Сообщил, что какого-то иностранца к нам послал. Из Швеции.

– А почему не в каталог? – Чемоданова подошла к Шкафу и ногой распахнула дверцу.

– Брусницын бюллетенит.

– Из Швеции так из Швеции, – равнодушно согласилась Чемоданова. – С переводчиком?

– Не знаю. По-английски-то он наверняка гутарит.

Чемоданова неплохо изъяснялась на английском. И на немецком тоже. За что получала добавку к зарплате, в размере десяти рублей.

Дерзко звякнули стаканы. Давно надо навести порядок в шкафу. Сахарный песок рассыпался, валяются сушки, хлебные крошки. Чемоданова достала пустую коробку и принялась в нее складывать все ненужное.

– Нина. Не сердись, – по-детски проговорила Шереметьева. – Я извиняюсь. Такая вот, солдатка. Захотела поглядеть, какая у тебя рубашка… Ну, не сердись, Нина, ладно?

Чемоданова поставила коробку на полку, обернулась. Ее милое лицо сейчас напоминало мордочку хорька.

– Вот. Смотри! Французская. Креп! – воскликнула она и задрала подол юбки. – С люрексом у шеи. Показать?

Шереметьева не успела вымолвить слово, как Чемоданова стянула через голову ветхую кофтюльку. Рубашка и впрямь была хороша, сиреневого цвета, с причудливым легким узором, оттеняющим упругую молодую кожу со следами тающего отпускного загара.

– Что, нравится? – вопрошала Чемоданова. – Или, думаешь, только у тебя там всякие прелести?!

– У меня такой и нет, – растерялась Шереметьева.

– Конечно. Откуда у твоего танкиста такие возможности!

– Дареное, да, Нинка? Дареное?

– А неужели я на свою зарплату? Соображаешь? – она видела детские, не таящие восторженной зависти глаза Шереметьевой, ее пухлые губы, приоткрытые в немом восхищении, и… расхохоталась. Громко, безудержно.

– Хочешь, Настя, познакомлю? С твоими телесами расфуфырят, как королеву. Плюнь ты на своего танкиста. Что толку? Даже в танке прокатить не может.

– Да ты что?! – всерьез испугалась Шереметьева. – Чтобы я своему Виктору рога наставила? Из-за этих тряпок?

Чемоданова попыталась надеть кофточку, но Шереметьева ей мешала, умоляя дать еще немного полюбоваться.

– Холодно, псишка ненормальная, – смеялась Чемоданова.

– Ну еще секундочку, ну миленькая, ну Нинуся… Тут вроде волан подшит. А лифчик? Боже ж мой, ну я лифчик!

– Китовый ус, – не удержалась Чемоданова. – Твердый, как орех, и эластичный.

– Ну дают капиталисты несчастные. И в таком ты на работу ходишь?

– А у меня другого нет, – ответила Чемоданова и осеклась. Она увидела, как вдруг залубенело и напряглось лицо подруги, как смех словно замерз на ее побелевших губах, а взгляд, деревенея, пролег поверх обнаженного плеча. Чемоданова обернулась. И в следующее мгновение скакнула за откинутую дверь шкафа.

– Это почему же? – растерянно вопросила Шереметьева. – Без стука… Как не стыдно?

В дверях отдела стоял незнакомый мужчина в костюме, пиджак которого напоминал строгий капитанский сюртук. И еще платочек, в тон галстуку, что выглядывал из бокового кармана. На вид ему немногим более сорока.

– Извините, – без тени смущения ответил незнакомец. – Я давно стучал. Но вы громко смеялись. Я решил вполне уместным напомнить о себе. Я могу подождать в коридоре, пока вы оденетесь.

Чемоданова проворно натянула свою сиротскую кофту.

– Да ладно уж, – великодушно произнесла она, отводя дверцы шкафа. Кажется, элегантный незнакомец ее чем-то расположил.

2

Лучи солнца прорывались в пропалины туч, словно бабочки из рваного сачка. Некоторое время они еще Держались на куполах зонтов, головах и спинах прохожих, в черных окоемах уличных луж, но постепенно бледнели, таяли и вновь пропадали, чтобы выпорхнуть в другом месте.

Брусницын спешил, стараясь догнать солнышко. И, догнав, поднимал лицо, прикрывал наполовину глаза, чтобы не ткнуться в чей-нибудь живот или спину, и, замедлив шаг, шел, наслаждаясь нежным теплом перед очередной прохладой тени. Со стороны это выглядело чудачеством. Но мысли Брусницына занимали личные заморочки, и на окружающих он не обращал внимания.

Вообще его мозг оказался устроенным так, что владеющая им сейчас идея вытесняла все постороннее, подчиняя себе даже физические поступки. При этом он частенько рисковал схлопотать по шее. Так, однажды Брусницын работал в каталоге с черновыми записками генерал-губернатора Туркестанского края. И надо было так случиться, что вечером, заглянув в гастроном, он оказался в очереди за сосисками рядом с пожилым мужчиной в тюбетейке, и при этом одетым в туркменский халат… Брусницын пытался подавить любопытство, но не мог справиться, голова распухала от скопившейся информации. Извинившись, он вежливо обратился с вопросом к туркмену. Женат ли тот? И, получив утвердительный, но весьма сдержанный ответ, задал второй вопрос. На ком женат уважаемый товарищ туркмен? Не на своей ли родственнице, какой-нибудь двоюродной сестре? Человек в тюбетейке залился краской, искоса глянул на окружающих его людей и процедил сквозь зубы, что да, женат на своей двоюродной сестре, закон это допускает. Вероятно, он принял Брусницына за ответственное лицо, которое имеет право задавать вопросы любому и в любом месте…

Ободренный уступчивостью незнакомца, Брусницын окончательно осмелел… А не ответит ли почтенный товарищ туркмен на вопрос: хвасталась его теща в первую брачную ночь платком «эсги», который принято демонстрировать родственникам мужа как свидетельство девичьего целомудрия своей дочери?! Туркмен испуганно оглянулся. Он видел подозрительные взгляды людей, стоящих за сосисками. И молча требующих от него прямого и честного ответа… Да, покаянно кивнул туркмен, хвасталась, имелся прецедент.

И вот тогда Брусницын припечатал его последним и самым страшным вопросом… Он въедливо оглядел павшего духом туркмена и спросил без всякой жалости в голосе – сколько у туркмена родилось детей от такого родственного брака и все ли они живы-здоровы? Ведь биологическая наука доказала, что причиной высокой детской смертности в подобных случаях является именно кровосмесительство.

И тут почтенный туркмен не выдержал. Он толкнул Брусницына в грудь здоровенным кулаком человека, привыкшего к жаркой уборке хлопка, и завопил на весь гастроном: «А какое твое собачье дело? Ты кто? Милиция прокуратура, обехеес? Кто ты? Покажи документ! Человек пришел покупать сосиску. За два рубля шестьдесят копеек. А ему устроили допрос!»

Из очереди донеслись сочувственные возгласы. Это подбодрило туркмена. Он еще раз ткнул кулаком Брусницына. Да так, что Анатолий Семенович как бы мгновенно получил обобщенный ответ на все еще не заданные вопросы. Вот какую штуку сыграл с Брусницыным его странно устроенный мозг. И таких случаев было предостаточно.

Однако в этот прохладный осенний день мысли его не требовали физической разгрузки. Первая мысль его была о предстоящем возвращении на работу, в каталог, после почти недельного пребывания на бюллетене. Соскучился Брусницын по своему каталогу. Правда, настроение несколько омрачила свара, затеянная неугомонным Женькой Колесниковым, в которую был втянут и Брусницын. Но ничего, даже любопытно, чем закончится этот бунт…

Вторая дума, что сейчас угнетала Брусницына, как обычно касалась некоторых финансовых затруднений, говоря проще – невозвращенных денежных долгов. Те мелкие приработки, которые возникали благодаря публикациям в газетах случайных материалов, не решали вопроса… Правда, маячило на горизонте одно выгодное дельце, да ведь сорвется с крючка, сглазят, как уже бывало не раз. Но помечтать приятно. Университет задумал выпустить серию книг под названием «Русская культура в эпистолярном наследии». Работа планировалась договорная, и деньги выделялись серьезные. Но когда она начнется, неизвестно, так что надо думать о других возможностях… Идеи были. Правда, они имели весьма отдаленное отношение к архивной работе, но, как говорится, жизнь диктует свои железные условия. И опять этот Женька Колесников… Предлагал завербоваться на время летнего отпуска в проводники поезда, на железную дорогу. А еще выгоднее – в почтовый вагон или в рефрижератор-холодильник. Там вообще, говорят, лафа.

У Женьки имелись достоверные сведения от какого-то ханыги – проводника, дружка его тетки. Тот утверждал, что за месяц-другой можно сколотить нестыдный капиталец. А устроиться на работу летом ничего не стоит, возьмут с руками-ногами. И ничего зазорного. В сезон на промысел выходят и врачи, и педагоги, и инженера.

Правда, было в этой радужной перспективе одно препятствие… плотно закрытые двери. Брусницын за шесть дней бюллетеня так и не избавился от чувства страха. Казалось, вроде бы немного успокоился, отдохнул. Но вчера ночью вскочил как ошпаренный и распахнул дверь спальни, да так резко, что дочку разбудил. Зоя, молодец, ничего не сказала, лежала молча, не то что раньше – устраивала скандал, думала, что Брусницын придуривает…

Размышляя, Анатолий Семенович Брусницын миновал площадь и оказался рядом с поликлиникой. Но напрямик попасть в нее не оказалось возможности – копали котлован. Место работ, как обычно, не отгородили, и бурая жирная глина, ожившая под дождем, клеила подошвы туфель.

Так он и стоял посреди месива грязи, не зная, в какую сторону податься. Но едва сделал несколько шагов, как ноги разъехались, и, потеряв равновесие, он брякнулся на правое колено, а пальцы рук ушли в податливую грязь. Брусницын стремительно поднялся, точно катапультировал, но поздно, дело было сделано…

Вероятно, более беспомощным и жалким Анатолий Семенович себя не помнил за все свои сорок лет жизни.

– Эй ты! Куда тя занесло, спал, что ль? Все люди по доскам, а он напролом! – кричал Брусницыну какой-то тип. – Поворачивай назад, потопнешь. Пьянь огородная!

Брусницын оглянулся. И вправду, он стоял один, а все шли по широким доскам, указывали на него руками и громко осуждали за дурь.

– Прораб, наверно, – предположил кто-то. – Они, прорабы, только и знают, что грязь разводить.

– Сам ты прораб, – огорченно прошипел Брусницын…

Эх и угораздило его. Под ехидные смешки прохожих Брусницын, чуть ли не плача, разглядывал свои жирные руки, обшлага отутюженных штанов, по колено замазюканных бурой глиной; что касается туфель, то их вообще не было видно. Не вваливаться ж ему в таком мерзопакостном виде на прием к врачу… Ну, руки он еще кое-как затер о забор, справился.

– Поди ополоснися, – сочувственно произнесла бабка в красном платке. – Вон будка с газировкой. Есть копейка, нет? А то дам.

– Есть, – мрачно ответил Брусницын и направился к автомату с водой, проклиная свою рассеянность.

При автомате как назло не было стаканов, что проку от его копейки? И платок носовой, как на грех, оставил дома… Может, изловчиться, набрать воду в ладонь из моечной плошки? Да никак не приспособиться. Он надавил ладонью плошку. Яростная струя воды рванулась из мойки и окатила беднягу обильным фонтаном веселых брызг.

– Ах, едри твою налево! – отчаянно вырвалось у Брусницына. Жалких капель воды, что задержались на ладони, хватило на то, чтобы еще больше размазать глину по брюкам.

Пойду так, – отчаянно решил Брусницын и затопал к поликлинике, задерживаясь у каждой лужи. Хотя бы придать форму своим злосчастным туфлям.

В коридорах поликлиники стояла простуженная тишина.

Вдоль стен сидели надменные посетители, строго следящие за очередностью врачебного приема. И от нечего делать разглядывали друг друга с равнодушным вниманием стукачей.

Кабинет психоневролога разместился в конце, у торцевого окна, и Брусницын дефилировал как сквозь строй, под осуждающими взглядами.

– Мало ему вытрезвителя, в поликлинику ввалился, – донесся громкий шепот от стены. – И где он такую пакость отыскал?

– Была бы грязь, свинья найдется, – согласился другой голос.

Стараясь сдержаться, Брусницын добрался до кабинета своего знакомого врача-психоневролога Кузина В. Т. Здесь стояла особенная тишина, вероятно оттого, что за дверью слышалось ритмичное пощелкивание какого-то аппарата. И щелчки эти точно делили тишину на равные доли.

Пациенты тут не группировались, а сидели отстранение, в разных местах, с напряженными лицами. «Психи, – опасливо подумал Брусницын, – надо ухо Держать востро», – хотя он и понимал, что это обычная Районная поликлиника, без всякой специализации.

Брусницын опустился в кресло и тотчас втянул под сиденье злосчастные туфли. Но было поздно.

– Что, в котлован угодили? – подозрительно спросил сосед слева.

Брусницын лишь тяжело вздохнул.

– Я тоже там побывал вчера, – сердечно поделился сосед справа. – Говорят, туда трактор затянуло, вместе с водителем.

Брусницын хранил молчание. Ввязываться в беседу не было настроения.

– А какой у вас номер? – не отставал сосед слева. – У меня восьмой.

Брусницын что-то невнятно пробурчал, он помнил, что Зоя наказала избегать этой темы, – Брусницын шел «по знакомству», и Веня сам его вызовет. Только как он узнает о приходе Брусницына?

Соседи подозрительно приглядывались к новичку. Наверно, псих, решили они. Или котлованом контужен.

Белая дверь кабинета плотно прилегала к стене, почти сливаясь. Брусницын отвел глаза, стараясь на нее не смотреть. Надо бы отвлечься, встать, подойти к плакату, что висел в простенке. Он нередко так поступал, стараясь избежать гипноза закрытых дверей. Но вспомнил о своих перепачканных брюках и остался сидеть на месте, сдавливая пальцами подлокотники кресла… Надо о чем-нибудь думать. В последний раз он виделся с врачом на вечеринке у Варгасовых. В сущности, врач был не его знакомым, а жены Зои, они учились в одной школе. И даже жили в общем дворе. Вот и все, что ему известно об этом Кузине В. Т. Правда, Веня был человек добрый и, встречая Брусницына, нередко забавлял историями из своей развеселой практики врача-психоневролога. Так, его пациентка, которая много лет посылала письма Брежневу о помощи в получении квартиры, получила наконец крышу в городской психбольнице.

Зоя была уверена, что Веня берет взятки, – откуда у него собственная «Волга» при окладе врача? Но Зое только и мерещатся всюду лихоимцы – чтобы укорить Брусницына: вот, мол, как люди могут устраиваться. А его, Брусницына, заботит только архив, теперь вот и болеть начал…

Так Брусницын вернулся к мыслям, которые старался отогнать. Куда бы он ни отводил глаза, взгляд с неудержимым упрямством возвращался к чертовой двери кабинета. Словно весь длинный коридор только и состоял из одной непомерно широкой двери. И еще щелчки таинственного метронома за стеной отсчитывали секунды какой-то страшной опасности.

И-э-эх… Брусницын вскочил с места, шагнул к кабинету и сильно распахнул дверь.

– Куда-а-а?! – растерялись пациенты. Они не ждали от молчуна такого нахальства. – Не ваша очередь!

Но Кузин уже засек в проёме Брусницына. И кивнул, подожди, мол, вижу.

Брусницын пришел в себя. Одолев несносную дверь, он мог спокойно ждать. Что он и сделал под затихающее ворчание всех законных очередников. Вскоре из кабинета вышел пациент, и высунувшаяся следом сестра пригласила Брусницына, персонально.

Кузин покинул стол и мягко раскинул руки, словно он всю жизнь ждал появления Брусницына в своих белоснежных владениях.

– Анатолий, душа моя! Как я рад, – но тут же осекся. – Что с вами, Анатолий? Вы шли пешком из Месопотамии?

– Да вот, понимаете, – краснел Брусницын. – В котлован угодил, а помыться негде. Ну, как в пустыне… Честно говоря, мне показалось, что все в порядке.

– Угораздило же вас, – засмеялся Кузин. – Но главное – живой! Ничего, мы сейчас придумаем.

Через несколько минут Брусницын сидел у стола в трусах, запахнувшись в простыню, а на полу, в старом термостате, сохли его штаны. Кузин уверял, что более эффективной сушилки человечество еще не придумало. Обувь поручили уборщице с обещанием оплатить издержки.

– Ну-с, с первым вопросом – всё… Как вы себя чувствуете? – Кузин развернул стул и сел верхом, стараясь отвлечь беднягу от стресса, тому требовалось полное расслабление.

Брусницына до слез тронуло Венино участие. Его карие печальные глаза излучали благодарность и преданную нежность.

– Как я себя чувствую? Вроде бы ничего.

– А дверь? По-прежнему смущает ваш покой?

– Честно говоря – да, – застенчиво признался Брусницын. – И сам не знаю… Что это у вас щелкает? – он повел головой в сторону нелепого сооружения, что громоздилось в стороне, у кушетки.

– А? «Детектор лжи», – задумчиво произнес Кузин. – Шучу, конечно. Это я изобрел анализатор порога возбуждения. Помогает в диагностике.

– Я думал, бомба с часовым механизмом, – пошутил Брусницын. Но шутка не получилась. Прозвучало как-то очень уж серьезно. Кузин бросил на Брусницына внимательный взгляд, Брусницын уловил его и натянуто улыбнулся.

– Думаете, я псих, Веня? – проговорил он. – Эта грязевая ванна. Посреди улицы. Точно капкан… До сих пор не приду в себя.

– Запахнитесь, в комнате дама, – подмигнул Кузин.

Брусницын натянул сползшую простыню и смущенно посмотрел на ширму, за которой хлопотала медсестра.

Кузин взял в руки молоточек, придвинулся ближе к Брусницыну и принялся манипулировать. Брусницын истово выполнял все пассажи, что предлагал врач: вращал глазами, разводил и сводил руки, дрыгал ногами… Было не совсем удобно из-за дурацкой простыни, что сползала при каждом резком движении, а главное, она сковывала пациента. В конце концов, ничего страшного, если Брусницын посидит в трусах, не лорд. Правда, такие трусы вряд ли могли украсить мужчину.

– Никаких особых отклонений, – бормотал Кузин, и Брусницын в ответ благодарно улыбался и пожимал плечами.

– Да черт с ним, Веня, – доверительно шептал Брусницын. – Закройте мой бюллетень, и вся недолга. Там поглядим.

– Конечно, бюллетень закроем, нет проблем, – согласился Кузин. – Это куда легче, чем держать открытыми все двери. Ладно, повременим с выводами. Подождем месяц-два.

Кузин подошел к термостату и откинул заслонку.

Брюки имели жалкий вид, но были сухи. Теперь можно их чистить, чем Кузин и предложил заняться Брусницыну в дальнем углу за перегородкой. Щетка нашлась.

Брусницын вполне освоился с ситуацией и чувствовал себя в трусах довольно свободно, даже шутил над своей фатальной невезучестью.

– А что, Анатолий, – проговорил Кузин, заводя писанину в истории болезни. – Вы давно знаете Варгасовых?

– Варгасовых? Это каких Варгасовых? – сам не ведая почему, прикинулся Брусницын.

– Господи, ну тех, у которых мы повстречались на вечеринке.

– Ах, Варгасовых… Совсем не знаю. Жена Варгасова – знакомая Зои. Где они познакомились, не помню. Только вдруг та звонит, приглашает нас к себе, в гости.

– А самого Варгасова вы не знали? – удивился Кузин с какой-то оторопью в голосе. – Вот те на!

– А что? – забеспокоился Брусницын и поднял лицо от своих злосчастных штанов. Но, кроме холстины ширмы, он ничего, естественно, не разглядел.

Кузин оставил историю болезни и направился за ширму. Присел рядом, на скрипучий непокрытый топчан.

– Странно, однако, – произнес он раздельно.

– Что?

– Да этот ваш визит… Я думал, что вы лично имеете отношение к Варгасову, – пытливо проговорил Кузин, не скрывая досады, – к людям, которые его окружают.

– Да нет же, – ответил Брусницын. – И вообще, с женой Варгасова я тогда познакомился, а с самим так и не удалось. Когда мы с Зоей пришли – одни спины, все уставились в телевизор, фильм смотрели по видику, на нас с Зоей – ноль внимания. А потом – в игру играли. Народу-то собралось жуть.

В кабинете послышалась вкрадчивая возня. Потом раздался голос медсестры, известивший о том, что принесли туфли.

– Да, да! – крикнул Кузин в ширму. – Пусть оставит.

Брусницын забеспокоился, надо отблагодарить уборщицу, но Кузин властно прижал ладонью его колено: без вас разберемся, мол, ерунда.

– Так что Варгасова самого я не видел, – вздохнул Брусницын.

– Вы и не могли его видеть. В тот вечер его не отпустили. Неожиданно приехала какая-то комиссия из Москвы, его и не отпустили, побоялись.

– Не отпустили? – спросил Брусницын. – Откуда?

– Как откуда? – прищурился Кузин. – Из тюрьмы.

– Как… из тюрьмы? Он что, в тюрьме?

– А вы не знаете? – в тоне Кузина звучало явное недоверие.

– Не знаю, – ответил Брусницын. – Я же вам сказал, Веня. Я и Варгасова жену не знаю. Просто Зоя с ней…

– В тюрьме, вернее – в колонии, – недоверчиво перебил Кузин. – Правда, частенько домой наведывается. Раз в месяц, как правило.

– То есть… не понимаю, – расстроился Брусницын, сам не зная почему. – Как наведывается домой? Если он в колонии?

Страницы: «« « 12345678 » ... »»