Архив Ломов Виорель
Профессор вздохнул и притих. Он растерялся. Колесников не раз наблюдал в архиве подобный тип людей, интеллигентных и наивных. Испытывая обиду и унижение, они поначалу бунтовали, бесхитростно высказывая в глаза обидчикам всю правду, потом, сожалея о сказанном, пытались как-то уговорить своих обидчиков, заискивая и ломая себя, шли на попятную. В итоге, добившись своего, становились настолько измотанными, что брали из документов минимум того, что можно было взять. Разнесчастный русский провинциальный интеллигент… Однажды Колесников заметил на обложке какого-то дела свежие бурые пятна. Оказывается, у читателя пошла носом кровь, у того самого, что две недели выбивал из читального зала этот документ. И этот, из Куйбышева, видно, такой же бедолага, наивный чудак. А ведь профессор наверняка не одну пару штанов просидел в архивах, потолкался в каталогах да читальных залах. Знал, что к иным сотрудникам нужен подход. Кому доброе слово, кому цветы, кому и подарочек. Вон, исследователи из Азии. Или с Кавказа. Без свертков не суются, да и на Руси уже поняли, что почем, правда, не все, сохранились еще чудаки, профессор, видно, из них…
Бунтует пока, но ничего, вот-вот образумится.
– Нет, каково, представляете, – говорил профессор, скорее себе, чем этому долговязому молодому человеку, что сидел рядом. – Это ж надо?! Такую носит фамилию – Шереметьева, а?!
– Анастасия Алексеевна, что ли? – невзначай подбросил Колесников.
– Она самая. Шереметьева, – механически ответил профессор. – Говорит, вам этот документ не нужен! Она говорит мне. Я всю жизнь отдал экономике России. Это ж надо?! Выписываю документы по Горному совету, а она рекомендует мне Горный аудиториат, словно я занимаюсь вопросами права. А?! Уперлась, как баран, и ни в какую. Не по теме, говорит. Хоть застрелись! Трачу свой отпуск, свои деньги для того, чтобы какая-то стерва, простите…
Треск пишущей машинки прервался паузой. Послышался калёный голос Тамары:
– Не забывайтесь. Вы в государственном учреждении. Вызову милиционера, мигом наведет порядок, – машинка бойко поскакала вдогонку паузе.
– Вот, пожалуйста, – испуганно выдохнул профессор. – Еще за решетку упекут. А что? Был случай, довели человека в одном архиве до пятнадцати суток, – профессор притих, сцепив на животе белые длинные пальцы со слойчатыми плотными ногтями.
Колесников исподволь разглядывал его руки, расхожие суконные брюки с широкими обшлагами, пиджак не в тон, видимо, купленный отдельно, глухо застегнутую сорочку в голубой горошек и галстук, тяжелым старомодным узлом подпирающий кадык… Петушиный задор, с которым профессор появился в приемной, явно иссяк, и рядом сидел пожилой усталый человек с нездоровым цветом кожи на рыхлых щеках. Чем ему поможет Мирошук? Чихал он на профессора из Куйбышева, станет он конфликтовать с сотрудниками. В лучшем случае переадресует Гальперину, а вернее всего заявит, что сотрудники в архиве опытные и не доверять им нет оснований.
– Выходит, вам нужны документы Горного совета, а графиня Шереметьева подсовывает Горный аудиториат? – промолвил Колесников.
– Да, – горестно подтвердил профессор.
– Вот стерва!
Профессор скосил глаза и коротко повел подбородком в сторону секретаря Тамары. Но стрекот машинки не утихал.
– Своих она не трогает, – пояснил Колесников серьезным тоном.
Профессор вздохнул. Колесников засмеялся.
– Вы что? – профессор оглядел себя.
– Так. День сегодня какой-то комический, – с готовностью ответил Колесников.
– Не нахожу, – профессор чуть отодвинулся в сторону от соседа. Это еще больше рассмешило Колесникова.
– Знаете, – проговорил он. – Все зависит от ключика. Каким ключиком открылся день. Не часто, даже редко, он открывается особым ключиком, когда все кажется забавным, – Колесников и сам не понимал, с чего он так разговорился с профессором, да еще разухабистым непривычным тоном.
– Не знаю, – буркнул профессор. – Если ключ, то у меня от ржавого замка. А какой у вас – не знаю.
– А мой вон, на стене, – Колесников вскинул голову.
Профессор проследил за его взглядом и недоуменно пожал плечами. Он видел фотопортрет вождя в грязно-серой пластмассовой раме. При полном параде и в строгих учительских очках.
– Не понял, – пробормотал профессор.
– Видите ли… Если при такой жизни, не здесь, в архиве, а там, за стенами нашего крепкого мо-настырчика… мой вождь выглядит таким удальцом, то ничего не остается, как шутить. И я шучу.
– Не понял, – строже повторил профессор и еще более отодвинулся от подозрительного соседа.
Колесников расхохотался в голос. Тамара, не прерывая работы, обернулась и, ничего не поняв, покачала головой.
– Не диссидент я, папаша, – проговорил сквозь смех Колесников. – Кишка тонка… И все очень смешно, может, поэтому я и не диссидент. – Колесников умолк и наклонился к профессору. – Вы знаете шифр нужных документов?
– А что толку? Без подписи Шереметьевой на требовании – пустая бумажка, – профессор извлек из нагрудного кармана заполненный листок и с недоверием оглядел безалаберно подстриженного соседа.
Колесников просмотрел требование. Два дела из фондов Казенной палаты, одно из Контрольной палаты, три из фондов Экономического общества. Против заявки на журналы Горного совета за 1810 год стоял нервный прочерк.
– Вся эта буза не стоит и выеденного яйца, – скривился Колесников.
– А я что говорю?! – подхватил профессор. – Только нервы треплют, власть показывают. Конечно, если бы я пришел с французскими духами, как некоторые. Или там с солеными грибочками на закуску.
– По-ни-маете, – фальцетом пропел Колесников.
– А что? Известное дело, – вздохнул профессор. – На том и стоим.
– Только, пожалуйста, не вздумайте мне сулить ваши духи. Или еще что-нибудь.
– Вам? С какой стати?
– Именно, – усмехнулся Колесников. – Давайте условимся, – он сложил листок вдвое и провел по сгибу пальцами. – Я соберу дела согласно вашей заявке. Все дела, включая журналы Горного совета. И оставлю завтра на вашу фамилию. А вы скромно, без лишних разговоров, заберете их по доставке из своей ячейки. У вас, надеюсь, есть ячейка? – Профессор кивнул. – Вот так: в общей куче журналы не привлекут внимания.
– Вам за это не влетит от Шереметьевой? Баба она глазастая, – профессор как-то по-собачьи, сбоку, заглянул в глаза Колесникову.
– Давайте так. Или вы соглашаетесь и уходите из приемной. Или дожидаетесь директора, получаете еще одну порцию оплеух и уезжаете в славный город Самару без материалов по Горному совету за одна тысяча Девятьсот десятый год.
Профессор из Куйбышева поднялся, одернул пиджачишко и, лихо подмигнув, вышел из приемной кошачьим шагом отпетого заговорщика.
А в Жене Колесникове раскачивалось непривычное пьянящее озорство. Последний раз с ним такое приключилось несколько лет назад, когда он «выдал» своей начальнице, заведующей отделом хранения Софье Кондратьевне Тимофеевой. И получил при этом прозвище «декабрист».
Колесников легко вытянул себя из кресла и, шутовски заплетая в ходьбе обтянутые джинсами тощие ноги, подошел к секретарше.
– И что мы так ожесточенно печатаем? – Колесников заглянул в какой-то список. – Дело № 4152, Писаревский Евдоким Николаевич. Дело № 4153, Скобельцын Лавр Наумович… Сколько их там? Сотни? Тысячи?
– Поступление в спецхран. Из Управления внутренних дел. За тысяча девятьсот сорок восьмой год. Сожгли бы сразу, нет – сдают. А кому они понадобятся? – Тамара расслабленно сбросила вниз руки и окинула Колесникова лукавым взором. – Слушай, Женя, ты не пьян? Шереметьева всыпет тебе за самоуправство, будь уверен.
– А-а-а… Небольшое отступление от инструкции, – дурашливым голосом проговорил Колесников. – Маленький обман.
– Поднимет шум, это она может.
– А кто узнает? – в тон проговорил Колесников. – Разве ей кто шепнет о моем детском сговоре во славу развития экономической науки? – И, помолчав, добавил: – Не сам же профессор.
Тамара погрозила пальцем и усмехнулась.
– Болтун, – произнесла она. – Отойди. Навалился, дышать нечем.
Колесников отошел, заложив руки за спину и выделывая ногами уморительные зигзаги, словно канатоходец.
Тамара хохотала, поводя головой то вправо, то влево.
В светлых глазах Жени Колесникова искрились бездумные угольки, придавая всему облику отвагу и бесшабашность.
– Послушай, а ты ведь красивый молодой человек, – проговорила Тамара.
– Вы только сейчас заметили? – продолжал паясничать Колесников. – А если я красивый. И молодой. Да еще в день веселого ключика. И прождал больше часа. Так почему бы об этом не сказать всем? А?!
Колесников шагнул к глухой двери директорского кабинета и ухватил черную прохладную ручку.
Захар Савельевич Мирошук обернулся с нескрываемым раздражением на лице. Он же просил Тамару никого не впускать, пока сам не вызовет.
– Я ведь просил, – мучительно поморщился Мирощук и осекся, увидев на пороге эту сявку в посконных штанах с белесыми пятнами на коленях, этого бузотера и скандалиста из отдела хранения, Евгения Колесникова.
– Ах, это вы?! – пропел Мирошук. – И тем не менее я попрошу вас подождать.
– Ни секунды более! – безрассудно, словно с другого берега, проорал Колесников. – Я убил полдня в пятницу, теперь торчу больше часа. Если у вас нет других забот, как отрывать от работы занятого человека, то я… я… – Колесников умолк. Все подходящие фразы сгинули из памяти. Так иногда с ним случается. Надо успокоиться и подождать. Он стоял, тараща на Мирошука яростные глаза с еще скачущими в них бездумными угольками.
– Вот, пожалуйста, – скривил толстые губы Мирошук и повел рукой в сторону Колесникова. – Колесников, Евгений Федорович.
– А… Тот самый? – раздался голос из левой ниши, под самыми окнами, что выходили на реку. Свет, падающий из окна, помешал сразу заметить этого человека. Вероятно, он и был порученец из архивного управления.
Человек покинул свое место и легко, даже слишком легко для такой полной фигуры, шагнул навстречу Колесникову.
– Познакомимся. Моя фамилия Шелкопрядов, Александр Авенирович, – протянул он руку Колесникову. – Я сотрудник инспекции Главного архивного управления.
Колесников пожал ладонь, словно взял в руки толстую лепешку, что недавно наладили выпускать в пирожковой на Речном проспекте, и пробормотал свою фамилию.
– Очень, очень приятно, – загомонил Шелкопрядов и, не выпуская руки Колесникова, потянул его за собой к длинному, похожему на гроб столу, что перпендикулярно вонзался в коротконогий директорский стол.
Тут Колесников заметил Гальперина, непривычно тихо сидящего на диване. И собрался было кивнуть, но Удержался – Гальперин разглядывал свои зашлепанные ботинки, что подпирали далеко не новые сально-серые брюки, и угрюмо сопел, выпустив на грудь подбородок.
– Честно говоря, таким я вас и представлял, – гомонил Шелкопрядов. – Юным, ершистым… В управлении мне сказали: «Поезжай, Шелкопрядов, разберись, что там происходит у Мирошука, не письмо, вопль души». Я и приехал разбираться.
«Мягко стелет Шелкопрядов. Наверняка зарядили его, недаром тут Гальперин, с ним не поканителишь», – тоскливо подумал Колесников. Проказник-бесенок, что владел его настроением там, в приемной, состроил Колесникову рожицу и показал увесистую фигу…
– Поначалу поговорил с Захаром Савельевичем. Кое с кем из сотрудников, – продолжал Шелкопрядов. – Поэтому и не удалось повидаться с вами в пятницу, извините… Должен отметить, что почти все, с кем я разговаривал, самого высокого мнения о вас как о специалисте. И считают, что, с одной стороны, вы безусловно правы…
– С какой стороны я прав? – перебил Колесников. – С правой или с левой? И почему вы начали инспекцию по моему письму не со встречи со мной, а с сотрудниками, непонятно?
– Скажу, скажу, – с готовностью ответил Шелкопрядов. – Хотел разобраться… в общественной значимости вашего письма. Может, вы никудышный специалист и ваше письмо не что иное, как… – Шелкопрядов замялся, подбирая необидную формулировку.
– Какой я специалист? При чем тут мои сотрудники? Есть документы, нормы, их выполнение. Все отражено… При чем тут сотрудники, извините, – а бесенок все строил рожи и грозил Колесникову женским пальчиком с длинным ногтем.
Колесников ухватил спинку стула и, ловко развернув, сел полуоборотом к директору архива.
– Ну?! – возмущенно выдохнул Мирошук.
Колесников и ухом не повел, он смотрел на посланника архивного управления и нагловато улыбался. Шелкопрядов сделал вид, что не заметил эпатажа и все его внимание поглощено служебным разбирательством.
– Сотрудники считают, что вы правы с той стороны, что оклад ваш, согласно штатному расписанию, действительно мал, – продолжил Шелкопрядов, – в то же время они заметили, что их оклад тоже невелик. Но, как бы выразиться поделикатней…
– Они не предлагают срезать у директора зарплату и раскидать между собой, – помог Колесников.
– Вот именно, – кивнул Шелкопрядов. – Уверяю вас, Евгений Федорович, у нас в управлении хватило чувства юмора, чтобы в достаточной степени оценить эту шутку.
Конечно, это была шутка, которой Колесников завершил свое письмо. И шутку подсказал Брусницын, чтобы привлечь к письму внимание угрюмых чинов из управления. Ибо узреют в этом покушение на собственное благополучие и оклады.
На мгновение перед взором Колесникова вынырнул бесенок. Из подстаканника, ручку которого теребил Шелкопрядов. Признаться, бесенок стал уже докучать Колесникову своей лихой назойливостью. Колесников был по натуре совсем другим человеком, восторженным и наивным. И лихость, которая овладела им в приемной директора, являлась необъяснимым отклонением от нормы. Подобно тому, как убежденный трезвенник вдруг напивается до потери сознания, вызывая изумление окружающих… «Отстань, хватит, покуражился», – мысленно попенял он бесенку. При этом бездумные искорки в его глазах погасли, уступая привычному светлому свечению, печальному и доброму. Такие глаза нередко встречаются у верующих людей, согретых своей внутренней правдой.
Колесников через плечо взглянул в насупленное лицо Мирошука и, неловко поерзав, попытался сдвинуть стул таким образом, чтобы его поза не оскорбляла директора. Эту перемену заметил Шелкопрядов, но, будучи человеком, впервые встретившим Колесникова, объяснил это благоразумной осторожностью, а никак не проявлением доброй наивности.
– Знаете, – негромко проговорил Колесников. – Мне действительно очень трудно жить на такие деньги, очень трудно. Иногда просто не на что купить хлеб, как я ни экономлю. Я подумал, что письмо привлечет внимание к людям, таким как я. Ведь я не один в архиве. Женщинам, наверно, еще труднее, у которых дети.
Колесников умолк. Шелкопрядов почувствовал слабину в поначалу дерзком поведении молодого человека. На переносице управленца вздулись розовые бугорки, словно пантовые шишки у оленя.
– В своем письме вы пишете, что у заведующей отделом хранения Тимофеевой наступил пенсионный возраст. И вы…
– Да. Я считаю… Извините меня… я считаю, что я, как никто в отделе, подхожу на должность заведующего отделом хранения. Что касается Софьи Кондратьевны… она человек обеспеченный.
– А вы не принимаете в расчет, что Тимофеева, можно сказать, родилась в этом архиве? Ей оказаться вне архива…
– Считаю, конечно, – перебил Колесников. – Лично мне без архива хоть в петлю. Но Софья Кондратьев-на может остаться в архиве, в том же отделе, выполнять привычную работу. Я ее бы ничем не ограничивал.
– Вот как?! – воскликнул Мирошук. – Ну-ну… Молодцом!
Шелкопрядов поднял палец, усмиряя пыл директора, он и на Гальперина посмотрел строго, но тот хранил безучастный вид, созерцая свои ботинки.
– Кажется, я не сказал ничего дурного, – Колесников, свернув шею, разглядывал директора, который нервно маячил у дальней стены.
– В общем-то, конечно, – согласился Шелкопрядов. – Ничего дурного… Интересно, как отреагирует Софья Кондратьевна на ваше письмо?
– Вначале расстроится, потом, думаю, согласится со мной, – спокойно прервал Колесников.
– В своем письме вы коснулись не только Софьи Кондратьевны. По-вашему, многие не на своем месте.
– Я не писал, что Софья Кондратьевна не на своем месте, – дернулся Колесников. – Наоборот. Она опытный специалист…
– К примеру, Чемоданова, – произнес порученец забавную фамилию.
– А что Чемоданова? – встрепенулся Колесников.
– Тоже… что-то такое…
– Ничего подобного! – воспротивился Колесников. – Как раз Чемоданова… у нее такое же аховое положение, что и у меня. Она вполне может стать начальником отдела использования, вместо Шереметьевой. И это было бы справедливо. А почему-то назначили Шереметьеву. Более того, Шереметьева совмещает и должность заведующей читальным залом.
– На полставки, – заметил Мирошук.
– Вот, – подхватил Колесников. – А у нее муж военный. Майор.
– Вижу, вы всерьез изучили досье своих товарищей, – не удержался Шелкопрядов.
– А меня куда вы рекомендуете деть?! – почти расположительно спросил Мирошук и улыбнулся. – На вахту? Во вневедомственную охрану?
Теперь неугомонный бесенок оказался в пепельница которую почему-то подобрал со стола Мирошук. Бесенок смотрел на Колесникова удивленным взором и покачивал укоризненно остроконечной башкой. Колесников не выдержал искушения:
– Как можно?! – воскликнул он с комическим ужасом. – В охрану? Ведь у них же оружие!
– Вот оно что?! – засмеялся Мирошук и подмигнул Шелкопрядову. – Мне доверили руководство архивом, огромными ценностями. А вы отказываете доверить оружие, да?
– Да, – кротко кивнул Колесников. – И я об этом написал в своем письме.
Со стороны Гальперина раздался звук, похожий на сдавленный смех. Придерживая полы пиджака, Гальперин заворочался и стал тяжело и шумно извлекать себя из глубокого дивана. С первой попытки не получилось, и Гальперин покорился. Он остался на месте, с интересом наклонив крупную голову в сторону Колесникова. Казалось, он только сейчас обратил внимание на присутствие архивиста… Мирошук ходил по кабинету мелкими суетными шажками, бросая никому не адресованные рваные фразы:
– Все время на работе… Приступили к ремонту лестниц и общественных служб. Завез краску, мел… Выставка по рабочему движению получила грамоту обкома… Василий Михайлович лично одобрили… Это ж надо, мальчишка… Только о работе, о работе… Оказывается, коту под хвост… На всех у него досье… Все плохие, он один хороший…
– – Успокойтесь, Захар Савельевич, – урезонил Шелкопрядов. – Архив на хорошем счету.
– И будет на хорошем счету, – Мирошук резко остановился, словно выключил мотор, улыбнулся. – Евгений Федорович, дорогой. Ну что вы так? Сразу письмо, сразу жалобы.
– Почему сразу? – принял Колесников дружеский тон директора. – Я был у вас. Просил, объяснял. Писал заявления, вы помните? Вы сказали, что нет возможности пересмотреть оклады.
– Их и сейчас нет, – прервал Мирошук. – Но если быть честным до конца… Что я вам предложил, а? Вспомните.
Колесников замялся, пытаясь вспомнить последнюю беседу с директором, прошло почти полгода.
– Я вам сказал, уважаемый Евгений Федорович, ваш вопрос целиком в компетенции заведующей отделом Софьи Кондратьевны Тимофеевой. В отделе есть свободные вакансии. Пусть Тимофеева и решает, что ей выгодней, – набрать дополнительных сотрудников или разделить свободные деньги между теми, кто уже работает. Если, разумеется, это не скажется на отдаче. Верно?
– Ну, верно, – нехотя вспомнил Колесников.
– Вот. Верно. Так что, какие претензии ко мне? И ваш остракизм по отношению к директору… Хотели прославить меня в управлении? – Мирошук сделал едва уловимую паузу и добавил: – Все хотят прославить меня в управлении.
Гальперин подобрал дерзко вытянутые ноги и с шумом втянул воздух.
– Не будем об этом, – недовольно проговорил Шелкопрядов.
– Нет, нет… Что вы?! – осекся Мирошук. – Евгений Федорович ворвался в кабинет, точно жандармский ротмистр.
Колесников усмехнулся. Недавно в вечерней газете появилась заметка «Из секретов архива». Судя по корявому изложению материала, вряд ли к ней приложил руку Гальперин. Всего вероятней, то был единоличный потуг Мирошука, решившего пресечь злословия в свой адрес.
– Кстати, Александр Авенирович, – обратился Мирошук к порученцу. – Я недавно разыскал любопытный материал. Из истории Третьего отделения.
От дивана вновь донесся скрип, шорох, сопение и еще какие-то сложные нутряные звуки – Гальперин вызволял себя из кожаного плена. Наконец он поднялся. Тяжелый, головастый, брюки в гармошку, в неизменном кургузом пиджачишке. Знакомо потер толстыми короткими пальцами, словно пытаясь что-то вспомнить. И, ничего не сказав, направился к двери.
Мирошук и Шелкопрядов провожали его взглядом.
Перед дверью Гальперин задержался и, не поворачивая головы, проговорил глухим, низким голосом:
– Значит, вы… хотите согласовать это с райкомом и горкомом, – в тоне его звучали усталость и сарказм. – Дадите телеграмму в Центральный Комитет.
– Да. Я позвоню, проконсультируюсь, – помедлив, терпеливо ответил Мирошук. – Я сообщу вам немедленно, поверьте… Поймите меня правильно. Ирония тут неуместна.
Гальперин кивнул. И, не простившись, вышел из кабинета.
В наступившей тишине Колесников уловил какое-то изменение настроения, облегчение, что ли… Он заметил мимолетный взгляд, которым обменялись между собой Мирошук и порученец Шелкопрядов.
И почувствовал себя неловко, сам не зная почему… Казалось, о нем.забыли. Он, высокий, неуклюжий, нелепо торчал где-то между столом и дверью, повернув лицо в сторону окна.
2
Дежурство по квартире падало на каждую шестую неделю. Надо убрать кухню, конуру под названием «ванная комната», туалет и еще сдавленный стенами коридор, куда выходило восемь дверей…
Чемодановой повезло, свое дежурство по графику она сдавала добродушной Майе Борисовне, женщине давно не молодой, но крепкой, большой чистюле и матери двух холостых «лобанов» – Мики и Шуни. Оба сына работали шоферами. Поэтому все простенки и закутки коридора были заставлены мелким автомобильным барахлом, дисками, домкратами, банками, особо выделялся новый кардан. Чемоданову это устраивало – не надо было вылизывать коридор, всегда есть отговорка… И Мика и Шуня в свое время имели виды на соседку, подсылая сватьей Майю Борисовну, но, получив решительный отказ, не озлились, а сохранили дружеское расположение… Что нельзя сказать о других соседях, объединенных коммунальным житьем. Особенно неуживчив был бывший комендант оперного театра Сидоров, мужчина невзрачный, с миниатюрным личиком и тонким сварливым голосом. Ему больше всех мешали автомобильные детали, а карданный вал доводил его до неистовства.
– Так сколько лет еще мы будет терпеть в квартире гараж? – сипел Сидоров.
– Мне, например, не мешает, – уклончиво отвечала Чемоданова, гоняя швабру по драному кухонному линолеуму.
– Конечно. Вы целыми днями в своем архиве, – хныкал Сидоров. – А что делать пенсионеру? – Сидоров и не заметил, как на кухне появилась Майя Борисовна, квадратная гражданка с базедовыми светлыми глазами.
– Когда вы лежали после операции, Сидоров, мои мальчики привозили вам лекарства, как родному отцу! А Шурка достал мумие аж в самом Пенджикенте! – с ходу вступила в разговор Майя Борисовна. – Теперь вы спотыкаетесь о какие-то штуки, которые лежат в коридоре и никому не мешают. Кроме вас. Ну так обойдите!
– Я и обхожу… Я ведь ничего не имею против, Майя Борисовна, – пристыженно заюлил бывший комендант оперного театра. – Но квартира не гараж.
Вообще-то их квартира была не худшим вариантом коммунального общежития. И радовалась Чемоданова своей комнате безмерно, особенно в первое время. До этого она жила в вагоне, что стоял на забытых фабричных путях, и занимала купе. Вместе с ней в вагоне проживало четыре семейства и несколько одиночек, все рабочие трикотажной фабрики. Давно это было, двенадцать лет назад, сразу после окончания исторического факультета пединститута. И прожила на колесах более трех лет. Даже привыкла… Но ей повезло. В архиве кинофотодокументов работала одна сирота-старушка. Когда старушке совсем стало невмоготу, Чемоданова подрядилась ухаживать за ней. И прижилась. Обязанности свои, опекунские, выполняла сердечно и с добротой, старушка была довольна. Тогдашний директор Архива истории и религии, бывший милицейский чин, человек невредный, приложил старание и прописал Чемоданову у старушки. Шло время, старушка преставилась, и Нина Чемоданова оказалась хозяйкой двадцативосьмиметровой комнаты с тремя окнами… Надо сказать, что мебелишко у покойной было весьма приличное, несмотря на древность. Особенно внушительным казался буфет, размером с купе вагона. Да и в буфете оставалось кое-что из прошлой жизни старушки, а иные вещицы к тому же имели ценность, Нине Чемодановой повезло… Она поставила старушке солидный мраморный памятник с цветником, сочинила теплую эпитафию, чем вызвала в отделе недоумение – лучше употребила бы деньги на что-нибудь полезное, а старушке и раковинка цементная подошла бы. Но у Чемодановой была своя точка зрения.
При скудном заработке ей приходилось понемногу избавляться от наследства. Последним ушел буфет, его приобрел какой-то коллекционер. Взамен Чемоданова купила секретер мебельной фабрики имени Урицкого, куда вполне вместилось оставшееся добро… Но характер у Чемодановой все равно сохранился общительный и легкий. Да и образ жизни соответственный. Единственно, чем она обогатилась, это неплохой стереосистемой с наушниками. Пластинки, в основном оперную и камерную классику, она покупала при случае. И еще на что она могла потратить последний грош, это на билеты в филармонию…
Такова была одна жизнь Нины Васильевны Чемодановой. Вместе с тем, у нее была и другая жизнь. Притягательная для многих женщин архива, вызывающая пересуды и сплетни. Сильно преувеличенная, но тем не менее вполне реальная. Ей многие делали серьезные предложения руки и сердца. Но Чемоданова их отвергала, хоть женихи и были завидные.
К примеру, один из претендентов, бизнесмен из ФРГ, получил отказ по той причине, что Чемоданова не хотела уезжать в Германию. Куда угодно, хоть на Мадагаскар, только не в Германию, говорила она Майе Борисовне. И та ее понимала.
Бизнесмен тоже не видел резона менять отечество, Да еще при налаженном деле. В конце концов Чемоданова получила фотографию Рудольфа с миловидной немкой. При виде фотографии Чемоданова почувствовала облегчение, инцидент исчерпан. «Ну и ладно, – согласилась Майя Борисовна. – Найдем вам из наших», – мать Шуни и Мики не теряла надежды.
Именно по этой причине Майя Борисовна сегодня испытывала беспокойство. Дама многоопытная, она весьма полагалась на свою интуицию, особенно в таком вопросе… Конечно, можно спросить без всяких обиняков, но ее сдерживал Сидоров, который топтался на кухне.
– Сидоров. Идите к себе, – не выдержала Майя Борисовна. – Вы мешаете. Человек убирает, а вы разносите грязь.
– А вы? – упрямился Сидоров.
Но тут вмешалась соседка Константинова, тихая женщина, живущая воспоминаниями о долгих годах, проведенных в буддийском дацане. Константинова крикнула из глубины коридора; «Сидоров, вас к телефону!»
– Интересно. Есть люди, которым нужен Сидоров, – не удержалась Майя Борисовна и, обернувшись к Чемодановой, добавила каким-то плаксивым тоном: – Ну?!
– Что «ну»? – вскинула брови Чемоданова.
– Опять жених появился?
Чемоданова через плечо взглянула на любознательную соседку. Круглое лицо Майи Борисовны с выпуклыми базедовыми глазами и маленьким ротиком напоминало сову из детского мультика.
– Так сразу и жених, – Чемоданова приподняла швабру и поправила соскочившую тряпку.
– Я вижу. Что-то случилось, – не унималась соседка. – И эти бигуди… Вы никогда не накручивали бигуди среди недели.
– Вот еще, – растерялась Чемоданова, словно пойманная с поличным. Она была в добрых отношениях с Майей Борисовной и портить отношения не хотела.
А дело развивалось так…
Полдня Чемоданова провела в каталоге, занимаясь запросом Янссона. Впрямую, по описям, материал «в руки не шел». Интуитивно она чувствовала – не хватает одной, исходной, детали, чтобы определенно решить, возможен результат или нет. Брусницын, к которому она обратилась, тоже ничего толком сказать не мог. Да и был он какой-то беспокойный, рассеянный. Все поглядывал на часы, потом, не простившись, вышел. И Гальперина на месте не оказалось. Потом узнала, что он был у директора, – приехал какой-то инспектор из Москвы… Чемоданова заглянула в приемную. Тамара-секретарь пояснила, что Гальперин вообще ушел, позвони ему домой, он любит. Чемоданова и так знала, что заместителю по науке льстило, когда его «доставали» дома по служебным вопросам. Чемоданова позвонила. И верно – Гальперин оказался дома. Голос его, и без того низкий, прозвучал в трубке особо удрученно. Чемоданова даже хотела извиниться и повесить трубку, но слишком велика оказалась охота прояснить запрос этого Янссона. Гальперин, вопреки своей привычке, слушал молча, не перебивая. Задал один вопрос и вновь умолк. Вздохнул. Еще помолчал. Наконец заговорив, посоветовал обратиться к описям Канцелярии Генерал-штаб-доктора гражданской части, но тут же вспомнил, что Канцелярию упразднили где-то в восемьсот тридцатых годах, а функции передали в Медицинский департамент при Министерстве внутренних дел.
Однако вполне допустимо, что дела по фармакологии могут лежать в фондах физиката. Чемоданова собралась было пояснить, что уже просмотрела описи по физикату, но удержалась. Ей хотелось закончить разговор, чувствовала, что позвонила не под настроение. Может же быть у человека плохое настроение. Поблагодарив, она положила трубку. Еще подумала, отчего это Гальперин оказался дома, заболел, что ли? Но вскоре забыла, слишком много скопилось работы, одних запросов десятка два, а сроки поджимали. Старуха эта, Варгасова Дарья Никитична, два раза названивала, интересовалась, готова ли ее справка? Но Чемодановой все не удавалось выполнить запрос. Ищет по церковным книгам, а что если Варгасова не православная, а католичка или лютеранка. По фамилии, правда, не скажешь, а старуха сама не помнит. Ходит в православную церковь по привычке, потому как знакомые ходят. Надо будет проверить записи в костелах. Далась ей эта справка.
Так в заботах и прошел сегодняшний день. Чемоданова покидала архив одна из последних. На лестнице она встретила Шурочку Портнову, давнюю свою подругу из отдела хранения. Портнова была озабочена и зла – ее хозяйка, Софья Кондратьевна Тимофеева, просит задержаться, не к добру это… «А то приходи ко мне в гости, – предложила Чемоданова, – хоть сегодня, я буду дома». Позвала и забыла. Чемоданова и не олагала, что это сделанное из вежливости предложение ей весьма попортит нервы.
Она вышла на улицу и направилась к остановке автобуса. Чемоданова, как обычно, села у окна и тотчас почувствовала, что кто-то пристроился рядом. Не придав этому значения, она бездумно смотрела в черный глянец стекла. И тут, подле своего отражения, она увидела лицо господина Янссона. Да-да, никаких сомнений, Янссон улыбался, глядя на ее затылок. Жар залил щеки Чемодановой. Она догадалась, что соседство это не случайно, Янссон наверняка ждал ее на улице.
– Извините, Нина Васильевна. Но это я, – бархатно произнес он чуть ли не в самое ухо Чемодановой. – Ждал вас и дождался.
Чемоданова улыбалась своему отражению, улыбалась Янссону и молчала. Потом подумала, что Янссон примет это за кокетство и за уступчивость. Как же, как же, не так легко, любезный господин… Она обернулась к соседу, лицо ее сейчас было строгим.
– Признаться, я удивлена, – произнесла Чемоданова первое, что пришло в голову. – Кажется, я вовсе не давала вам повод.
– Мне повод давать не надо, – все улыбался Янссон. – Я его беру сам.
– Вот как? – чуть растерялась Чемоданова. Отметив про себя, что эта самонадеянная фраза в устах Янссона прозвучала с особой мужской уверенностью, которая обычно нравится женщинам…
Автобус деловито фыркнул, сомкнул двери и резким толчком откинул Чемоданову на спинку сиденья, Янссон удержался.
– Господи, ну и водитель нам попался, – пробормотала Чемоданова с досадой на свою такую беспомощность. – Знаете, пока ничего не получается с вашим запросом, – деловито добавила она.
Янссон склонил аккуратно стриженную голову. Вновь донесся запах таких уже знакомых духов:
– А не согласитесь ли вы со мной поужинать? Было бы очень славно. В моей гостинице вполне терпимый ресторан.
«Так и сразу!» – ответила было Чемоданова, но удержалась. Ей при этой фразе вдруг представилась хихикающая в ладоши многоуважаемая Настя Шереметьева, большая охотница до личной жизни Нины Чемодановой.
– Спасибо, господин Янссон, но я как-то не готова. Почти в рабочем халате, знаете, – проговорила Чемоданова.
– Это важно?
– Для меня да.
Янссон понимающе кивнул.
Автобус уже заполнялся народом. Люди озабоченно размещались вдоль прохода, прижимаясь друг к другу. Кое-кто ухитрялся протиснуться за спинки кресел, упираясь о колени сидящих счастливчиков. Те покорно молчали. Воздух тяжелел, становился мутнее.
Неопрятный гражданин в зачуханном кепаре завис на согнутой руке, пристально разглядывая Янссона. Боковым зрением Чемоданова видела, как плохо выбритое лицо гражданина с какими-то мятыми глазками и острым лущеным носиком наливалось злобой. Не нравился тому Янссон и все.
Плотный полутемный мирок автобусного чрева насыщался особым недоброжелательным напряжением, которое вот-вот прорвется, Чемоданова это чувствовала. Дитя этого мирка, отлично усвоившая его законы, Чемоданова подняла глаза на неряшливого гражданина, стараясь своим решительным видом пресечь его дальнейшие действия. Но гражданин и ухом не повел, лишь полоснул беглым взглядом крысиных глаз настойчивое лицо Чемодановой. И вновь уставился на Янссона.
– Расселся, понимаешь, а тут женщина стоит. После работы, – бросил гражданин пробный камешек.
Казалось, Янссон не услышал реплику, увлеченный Чемодановой. Стоящие вокруг с ленивым любопытством оборотили взоры на гражданина, оглядели и Янссона с Чемодановой… Дородная моложавая женщина, в защиту которой подал голос гражданин в зачуханном кепаре, хранила индифферентный вид и даже изловчилась читать газету, сложенную в узкую полоску.
– Я тебе, тебе говорю… Расселся, понимаешь, – набирал обороты гражданин, чувствуя молчаливую поддержку тех, кто жался вокруг. Чемоданова не сводила отвердевшего взгляда с лица гражданина.
– Что вам угодно? – сурово бросила она.
– Мне угодно, чтобы твой кавалер уступил место… беременной женщине, – неожиданно завершил гражданин.
Пассажиры скользнули глазами по плотной фигуре дамы, что читала газету. Но никаких признаков, подтверждающих требование настырного гражданина, обнаружить было невозможно, даже при желании.
– Сам ты беременный, – вырвалось у Чемодановой.
– Я?! – визгливо задохнулся в обиде гражданин. – Встань, говорю! Уступи место бабе, ты, мужчина!
Откуда-то с задней площадки послышался ехидный женский голос:
– Мужчина. Где ты их видел… Небось свою кралю усадил.
Капитанское лицо Янссона покрылось розовыми пятнами, кисти рук вздулись. Он приподнялся. Жесткий крахмальный воротничок едва сдерживал напор смуглой шеи.
– А ты ударь, ударь, – взвился гражданин. – Ударь меня за правду.
Чемоданова вскочила на ноги.
– Идемте, Николай Павлович… Наша остановка. – И торопливо выпростала руку вперед, между Янссоном и гражданином в зачуханном кепаре. Случайно коснувшись пальцев злоязычного мужичка, Чемоданова вздрогнула от пронзившего холода. То были пальцы мертвеца. Кровь, лениво блуждая по его гнилому телу, видимо, совершенно забывала заглянуть к его рукам.
Чемоданова рванулась вперед, испытывая дрожь и омерзение. Янссон последовал за ней.
Они продирались к выходу, преодолевая недоброжелательное сопротивление толпы.
Господи, думала в отчаянии Чемоданова, да они все тут мертвецы, их не сдвинешь с места, они же мертвецы.
Янссон почувствовал смятение в движениях Чемодановой, продавил толпу, зашел вперед и мощно повлек Чемоданову за собой.
Толпа молча проминалась под железным ходом иноземца.
– Скотный двор, а не автобус! Скотный двор! – вне себя от ярости громко бормотала Чемоданова.
Разметав запрудивших площадку пассажиров, они вырвались на улицу.
Ухнув в яму задним колесом и выплеснув грязь, автобус отошел от тротуара.
– Какой вы молодец, – проговорила Чемоданова. – Сдержались. Спасибо… А я, как дура, стала что-то говорить… Не знаю, может, я не права, может, надо быть более снисходительной к этим людям, но я не умею, не умею, – Чемоданова боялась, что ею сейчас овладеет истерика. Она остановилась, прильнув плечом к деревянному забору.
Янссон достал платок и умелыми движениями принялся тереть виски, придерживая ее затылок широкой жесткой ладонью.
– Что произошло? – приговаривал Янссон. – Ничего особенного не произошло, – он старался успокоить Чемоданову.
Они подошли к дому. Остановились. В глазах Янссона мерцали светлячки. Он сказал, что дела требуют его возвращения в Швецию, он не предполагал, что поиск в архиве затянется. Так что он улетит, как только достанет билет. Но, если Чемоданова получит положительный ответ, он вернется.
Читать бесплатно другие книги:
