Архив Ломов Виорель

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая

Илья Борисович Гальперин нервничал. Причин для переживания было две. Во-первых, предстоящий визит сына. Тот собирался приехать к отцу в пятницу, как договорились, и вдруг неожиданный звонок на работу: жди, приеду к вечеру. Вторая причина увязывалась с первой. Как гром среди ясного неба, вернулась из Уфы Ксения, аспирантка, предмет его сердечного увлечения, тридцативосьмилетняя женщина с копной льняных волос, карими удивленными глазами и тонкими сухими губами крупного мужского рта…

Гальперину не хотелось, чтобы они встретились – Аркадий и Ксения. Аркадий не знал о существовании Ксении. Конечно, ничего особенного тут не было. Отцу шестьдесят два года, и он вправе распоряжаться своей судьбой без консультаций с сыном, которого вообще видит два раза в год. Но слишком уж молодо выглядит Ксюша…

Гальперин следил за Ксенией поверх газетного листа плывущим взглядом застоявшегося коняги. Ее смуглые тугие руки, прохладные и бархатные, сейчас орудовали в буфете, глухом и надежном, точно забытая крепость. Протирали всяческую дребедень, что собралась на полках буфета за долгие годы. По широкой фарфоровой доске с изображением резвящихся фавнов были разбросаны десятки безделушек, назначение которых трудно предугадать. Какие-то шкатулки, розетки, плошки, веера из страусовых перьев с перламутровой инкрустацией, два черепашьих гребешка, отделанных серебряной вязью, литые каслинские подсвечники, «поющие» фужеры, гранатовые бокалы муранского стекла, стадо желтых слоников в разводьях трещин…

– Ну и пылищи насобирал, – произнесла Ксения с особой округлостью на гласных. – Что же ты, Илюша? А задержись я еще на месяц, тогда в пыли и не нашла бы тебя. Ни тебя, ни твоего сюрприза… О каком таком сюрпризе ты мне сказал по телефону?

– Я?! – притворно удивился Гальперин.

– А кто же еще? Звоню тебе, спрашиваю о здоровье, а ты все о каком-то сюрпризе… Где он? – Ксения смотрела на Гальперина требовательным взглядом капризного ребенка. – Серьезно, Илюша!

Гальперин подавил искушение. Рано еще трезвонить о находке в россыпи Краеведческого музея. Услышит о письмах Толстого, испугается.

– Понимаешь, мне попался архив помещика Сухорукова. Он увлекался просветительством среди крестьян… Ну… Словом, пока рано о чем-то говорить. Но у Сухорукова есть мысли полезные для твоей диссертации, – промямлил Гальперин. – Мы еще к этому вернемся… Я даже написал тебе об этом письмо, но не отправил. Решил проверить кое-какие факты.

– Жаль. Получить от тебя письмо – вот настоящий сюрприз. А то я, как дура, бегаю на почту, спрашиваю. В окошке «до востребования» меня уже знают… Проказник ты, Илюша.

Обращение на ты, произнесенное молодым женским голосом, вносило смятение и восторг в душу Гальперина. Казалось, он сбрасывал десятки лет и вновь становился Ильей Гальпериным, которого весь университет знал как закопёрщика самых задиристых студенческих забав, – правда, студенческая жизнь Гальперина расстроилась из-за войны. Но все равно, когда он, отвоевав, с осколком в легком и с двумя орденами Славы появился в университете, на пятом курсе, ореол заводилы вернулся к нему. Это потом, на крутых виражах жизни, он растерял блеск и остроумие. Но и то, что сохранилось, выделяло Гальперина из окружения. А это было не так просто, особенно на кафедре истории Университета, где Гальперин проработал лет двадцать, прежде чем перешел в архив. Почему он ушел из Университета? Были причины. И чисто профессиональные, и те, о которых неловко вспоминать, – слишком живучи оказались последствия борьбы с безродными космополитами, корни были брошены в благодатную почву.

Но это особая тема, о которой Гальперин старался серьезно не размышлять, пустое дело. Унес ноги подобру-поздорову – и ладно, благодари судьбу. Вообще с годами Гальперин пришел к заключению, что судьбу есть за что благодарить. Не так уж она и слепа. Искренне он это утверждал или нет, трудно понять.

Гальперин слышал стук предметов, что доносился из буфета, мысленно заклиная Ксению уйти куда-нибудь на время. «Молю тебя, уйди ненадолго. Пока здесь Аркадий. Тебя не было месяц. Могут скопиться неотложные дела… А если сказать ей откровенно? Обидится?»

Ему не хотелось обижать Ксению. В отношениях, что сложились между ними…

Впрочем, если с самого начала… Это случилось два года назад, весной восьмидесятого. В каталоге у Брусницына молодая женщина занималась фондами Министерства просвещения. Ее интересовали материалы по обучению умственно отсталых детей. Основные дела хранились в Ленинграде, в Главном историческом архиве, а здесь, у них, находились документы по Домам призрения некоторых уездов средней полосы России.

Гальперин, еще работая в Институте истории, занимался фондами Министерства просвещения. И знал их довольно хорошо, как и многие другие фонды. Жизнь заставила… В те далекие годы, обремененный семьей, он, грешный человек, нашел для себя источник пополнения весьма скудного своего бюджета – написание диссертаций по заказу. Не только кандидатских, но и докторских. Делал он это превосходно и в сжатые сроки. Близкие люди укоряли Илью Борисовича, дескать, нехорошо, безнравственно. Он отшучивался, да, нехорошо, но платят хорошо. Особенно соискатели из жарких хлопковых республик. И пусть будет совестно им, большим и малым начальникам, что считали ученую степень особой отметиной своих жизненных успехов. Платили охотно, не торгуясь, кто деньгами, кто путевками в санаторий, кто регулярной поставкой отменных продуктов в течение всего времени «исследования», кстати, такая форма оплаты несколько тормозила написание диссертации… Гальперин сочинял диссертации весело, не напрягаясь, подобно хохмам к эстрадным номерам, которые он выдавал в былые студенческие годы. Но всякий раз известие о благополучной защите суррогатных диссертаций повергало его в изумление. «Ну и отрезочек истории нам достался!» – повторял он свою любимую присказку и крутил крупной головой, увенчанной обильной иссиня-черной шевелюрой… С годами шевелюра так поредела, что никакая фантазия не могла предположить ее былого величия, но слава поденщика-диссертанта за ним сохранилась, несмотря на то, что он отошел от этого сомнительного вида заработка. Добровольно, не доводя дело до судебного разбирательства. То ли совесть проснулась, то ли надоело устраивать благополучное существование номенклатурным бездельникам. А скорее всего, работа в архиве поглотила его творческую натуру без остатка. К тому времени он жил один. Жена ушла, прихватив сына. Спустя несколько лет она умерла, однако сын так и остался жить у ее родителей, людей состоятельных, самозабвенно любящих внука. Гальперин не упрямился, он понимал, что Аркадию с ними гораздо лучше. Да и новая супруга не очень желала возвращения Аркадия к отцу. Со второй женой Гальперин прожил недолго. И расстались без взаимного сожаления. В третий раз Гальперин жениться воздерживался, хотя и было искушение. Холостяцкая жизнь уже захватила Гальперина. Как показывает опыт, холостяцкая жизнь овладевает мужчиной крепче любой женщины. Упоение свободой в прекрасные годы мудрости настолько сильно и эгоистично, что напрочь отметает мысли о грядущей старости и беспомощном одиночестве. Так поверхность моря обманывает глаза, скрывая усталое и неподвижное дно.

И тут появляется молодая привлекательная женщина. С каким-то вкрадчивым именем Ксения… Ксюша… Киса… Женщина обращается к пожившему уже на свете мужчине, полузабытому близкими людьми, и мягким голосом, точно объезжая возникающие на пути кочки и рытвины, говорит, доверчиво распахнув карие глаза.

– Извините, бога ради, за дерзость, Илья Борисович… я пишу диссертацию… и мне присоветовали поговорить с вами.

– Кто же вам… присоветовал? – перебил Гальперин.

– Добрые люди, – ответила женщина. – Они сказали, что вы за свою жизнь написали столько диссертаций, что хватит на всю Академию наук.

– На всю Академию, не уверен, на какое-нибудь средней руки отделение хватит, – согласился Гальперин.

И он действительно подобрал Ксении интересный материал по Домам призрения. Однако сам не составил и фразы… Ксения ходила к нему домой на консультации. Она оказалась сноровистой кулинаркой. Из тех худосочных продуктов, которые затерялись в доме отпетого холостяка, она за полчаса сварганивала такую еду, что у бедняги Гальперина захватывало дух. А однажды, после очередного приезда из Уфы, где Ксения работала на кафедре дефектологии Педагогического института, она объявила, что в общежитие не вернется, там холодно, а она не выносит холода. Гальперин предложил ей временный приют, вторая комната в квартире пустовала. Надо лишь разобраться с книгами, что сложены там повсюду, и заштопать раскладушку. Ксения ответила, что ей не тесно будет и в этой комнате, где стоит прекрасная кровать, широкая, как волейбольная площадка… Гальперин, опешив, воскликнул, что это будет самая трудная диссертация, которую надо защищать из последних сил.

– При единственном оппоненте, – в тон ответила Ксения.

И они долго хохотали, радовались шутке. А в том, что это была всего лишь шутка, они тогда не сомневались.

– Ксеня… Ксю-ша, – Гальперин положил газету на колени и скрестил на груди руки. – Сегодня собирался нагрянуть Аркадий.

– Ну и что? – Ксения продолжала выметать из буфета месячную пыль.

– Мне бы не хотелось… Ну, как-нибудь потом, ладно? Извини, пожалуйста, но я был бы спокоен.

– Что же ты мне раньше не сказал? – произнесла Ксения без всякого раздражения. – Я затеяла уборку, теперь прерывать… Придет мальчик, и такой раскардаш.

– Мальчик, – улыбнулся Гальперин. – Он старше тебя на два года.

– Тем более неудобно. Подумает, такая грязнуля…

Гальперин хотел сказать, что Аркадий не знает о существовании Ксении. Он смотрел на Ксению прозрачно-голубыми глазами, и в неярком освещении комнаты они казались синими. Ксения протянула руку, откинула упавшую на его лоб редкую сивую прядь и, наклонившись, неуклюже, поцеловала куда-то в висок. Гальперин благодарно пошлепал ладонью ее руку, подавляя вспыхнувшее вдруг влечение к этому сильному и такому знакомому телу.

– Он может прийти с минуты на минуту, – вяло произнес он, увещевая самого себя.

Ксения направилась в «свою» комнату.

– Слушай, а почему Аркадий не женится? Сорок лет, и не был женат, – бросила она на ходу.

– Нравится ему так, – ответил вслед Гальперин. – Вначале перебирал, а потом привык. Отбоя нет от надомниц, его устраивает.

– Надомниц. Вроде меня? – из глубины комнаты раздался смех. – Зачем он к тебе придет? Соскучился?

– Он собрался уехать, Ксюша.

– Далеко?

– Далеко. Из страны. Эмигрировать.

Копошение в комнате прервалось. Что-то упало с резким коротким стуком… В проеме двери возникло тревожное Ксенино лицо. Она склонила голову, рассматривая Гальперина, словно странный внезапно увиденный предмет.

– А как же ты? У тебя ведь будут неприятности.

– Что я могу поделать? Он взрослый человек.

Ксения молчала, сведя над переносицей милые темные брови.

– У нас в институте работал комендант. У него уехала дочь… Так заклевали беднягу, что он отравился газом, – с каждой фразой голос Ксении твердел. – Но тебя они не заклюют. Ты сильный, Илюша. Ты должен быть выше их.

– Не понимаю, – растерялся Гальперин. – Одобряешь Аркадия?

– Да.

– Что значит, да? Это… предательство. Побег… Ты считаешь иначе?

– С некоторых пор, Илюша. К сожалению.

– Ну знаешь! – воскликнул Гальперин и хлопнул ладонями о подлокотники кресла. – Я могу еще… не понять, нет – выслушать! Да, только лишь выслушать своего сына… Но вы, Ксения Васильевна…

– Сына можешь, а меня – нет? Националист вы, Илья Борисович, – Ксения не без досады погрозила пальцем. – Как вам не стыдно…

– Ладно, ладно, – буркнул Гальперин. – Не лови на слове… Так что же тебя подвигло к образу мыслей Аркадия?

– Был случай, Илюша. Накануне моего отъезда сюда…

У входной двери резко прозвучал звонок. Гальперин испуганно вскинул голову, подобрался. И Ксения растерялась. Она отступила в глубину комнаты и захлопнула дверь, успев подсказать Гальперину, что к нему, мол, пришла аспирантка на консультацию и сейчас уйдет, пусть так объявит сыну.

Гальперин встал с кресла и, одернув халат – новогодний подарок Ксении, – мрачно поплелся в прихожую, стараясь справиться с предательским дыханием. Каково было изумление, когда в глазок он узрел женственное лицо Анатолия Брусницына. Вот те на, принес ветер! Гальперин вспомнил, что утром, до всех звонков своих неожиданных визитеров, разговаривал с Брусницыным по телефону и просил заглянуть к нему в кабинет или навестить дома, есть разговор. Это ж надо, совсем запамятовал, старый козел… Первым порывом было предложить Брусницыну перенести встречу. Конечно, неудобно, человек специально приехал… А если успеть поговорить с ним до прихода Аркадия? Кряхтя и злясь на себя, Гальперин принялся за накидной крюк, что намертво прижимал тяжелую дверь.

– Это вы? – встретил он Брусницына неопределенной интонацией. – Заходите, заходите, – он посторонился и втянул живот, пропуская молодого человека в прихожую. – Экий вы сегодня… затертый какой-то… Конечно, бюллетень не курорт.

– Ах, не говорите! – улыбался Брусницын. – Я уже забыл про бюллетень. В котлован утром упал, понимаете, – Брусницын стоял в прихожей, глядел на себя в круглое зеркало, обрамленное черненой деревянной рамой, и разглаживал ладонями прохладное лицо.

Он принялся было поведывать о своих злоключениях, но в этот миг дверь из комнаты приоткрылась и в прихожую вступила Ксения…

– А… вот, – забухтел Гальперин. – Аспирантка пришла, на консультацию…

– Так мы же знакомы, – кивнул Брусницын зеркальному отражению и, улыбнувшись, обернулся.

– Как же, как же, – поддержала Ксения. – Анатолий Семенович, бог каталога, – Ксения засмеялась и добавила загадочно: – Явление первое сменили на явление второе.

– Не понял, – насторожился Брусницын.

– Ксения Васильевна имеет в виду курьезность случайных встреч, – пояснил Гальперин.

Брусницын ни черта не понял, но на всякий случай загадочно закатил глаза.

– Так я пойду, Илья Борисович, спасибо за советы, – невинно проговорила Ксения. – До свидания!

– Всего доброго! – Гальперин захлопнул за ней дверь, набросил крюк.

Брусницын покачал головой, оглядывая понурого хозяина квартиры.

– Господи! Илья Борисович… Весь архив знает, что у вас такая симпатичная… аспирантка! – Брусницын залился краской и добавил смущенно: – Извините, бога ради…

– А не обсуждался ли в архиве вопрос моего полового разбоя с общественных позиций? – воодушевился Гальперин, чувствуя в себе спасительный ток цинизма, нередко вызволявший его из щекотливых ситуаций. – Очень благодарная тема, – он легонько направил Брусницына к креслу. – Садитесь, сделайте одолжение, Анатолий Семенович.

Гальперин расположился напротив, запахнув на животе халат с глазастыми пуговицами в два ряда…

Брусницын смиренно молчал. Он исподволь оглядывал комнату. Задержал взгляд на картине Коровина, одобрительно хмыкнул. Хотел было задать вопрос, не не успел – Гальперин прикрыл глаза ладонью и захохотал, спазматически дергая животом…

– И-э-хехе… Грехи наши мирские, – мотал он головой. – Весь архив, оказывается, в курсе! А я, старый осел… А весь архив знает…

Брусницын засмеялся вслед, смех его был тихий, булькающий.

– Да ну, Илья Борисович! – отмахнулся он. – Подумаешь, в любого мужчину можно камень бросить. А тут такая интересная женщина.

– Ну ладно. Все, все! – вслух приказывал себе Гальперин. – Я вызвал вас, милостивый государь, чтобы сделать вам одну прелюбопытнейшую комиссию.

Брусницын вернулся взглядом к хозяину квартиры и вновь покраснел, точно в предчувствии какого-то тяжкого обвинения. Гальперин раздумчиво умолк.

– Ну? Так что же? – робко подтолкнул Брусницын.

– Хотите чаю? С медом. Из Башкирии, – спросил Гальперин.

Брусницын отказался. При этом он довольно подробно объяснил, что заходил с Колесниковым в какое-то кафе, где отвратительно моют стаканы, в них плавала шелуха от семечек.

– Как раз сегодня стаканы у меня вполне чистые, – заверил Гальперин.

Брусницын махнул рукой – чай решительно его не интересует. И умолк, вопросительно глядя на хозяина квартиры.

– Так вот, Анатолий. Хочу рекомендовать вас на должность заместителя директора архива по науке, – Гальперин смотрел на ошарашенного Брусницына. – Понимаю, вас застало врасплох мое предложение… Я собираюсь покинуть должность. Так складываются обстоятельства, меня могут попросить уйти. Не спрашивайте, почему, я все равно не отвечу… Но архив в том виде, что он сейчас представляет, дорог мне… пышно выражаясь… вроде моего детища…

Гальперин ничуть не преувеличивал. Все подразделения архива считались с его мнением, а это весьма серьезное достижение, – кроме профессионального авторитета необходимо мастерство канатоходца. А такой отдел, как каталог, целиком являлся его созданием. Почти три года без выходных и отпускных он формировал каталог, заражая сотрудников энтузиазмом и энергией. Изучал документы, разрабатывал методику, составлял аннотации, шифровал, закладывал в систему… Когда Брусницын поступил в архив, каталог уже работал вовсю. А Гальперин переключился на составление путеводителя. Труд, который по плечу солидному коллективу, практически осуществлялся двумя людьми – им и Тимофеевой.

– Конечно, вы не идеальный кандидат на должность зама по науке, но и я не идеальный, как выяснится в ближайшее время, – Гальперин жестко потирал пальцы, что являлось признаком особо серьезного отношения к предмету разговора. – Вы человек порядочный, профессиональный… Молодой… По всем пунктам анкеты вне подозрения…

Брусницын слушал нахохлившись. Заерзал, подтянул ноги, просунул ладони под зад и вздыбил плечи.

– Но я, Илья Борисович… болею, вот, – пробормотал он первое, что пришло в голову.

– Болеете. В ваши годы все болезни от нервов. А нервы от скудного довольствия, мой друг. Будете получать на шестьдесят рублей больше, болезни несколько приутихнут.

Брусницын озадаченно сопел. Ему вдруг почудилось, что это розыгрыш. А почему нет? От этого толстяка можно ждать всяких закидонов, неспроста в Университете до сих пор помнят его студенческие капустники и посиделки. Побился об заклад со скуки, что «достанет» его, Анатолия Брусницына, вот и завирает… Мысль о розыгрыше развеселила Брусницына. Он лукаво взглянул на Гальперина и хитро улыбнулся.

– А кто обещал угостить чаем? С медом из Башкирии.

Гальперин скучно посмотрел в полутемный коридор, в конце которого размещалась кухня, вздохнул и остался сидеть на месте.

– Ну его к бесу, чай ваш… Перетерпите. Лень заводиться с чаем.

– Как хотите, – Брусницын не знал – обидеться на такое гостеприимство или свести к шутке. – Пожалуйста… Поначалу предлагаете, а когда коснется дела – лень.

– Что вы, Анатолий, я серьезно… Кого же еще рекомендовать в замы по науке? Тимофееву? Она введет в архиве комендантский час, для входа в хранилище установит пароль… Знаю я Софью Кондратьевну.

– Это верно, – Брусницын раздумывал – рассказать Гальперину о шорохе, что навела Софочка в магазине «Старая книга»? Нет, не станет уводить в сторону разговор…

И тут Брусницын забеспокоился. Словно видел в непогоду наглухо закрытую дверь – из глубины живота волнами нарастали теплые токи, подступали к груди, обволакивали сердце. Ему вдруг ужасно захотелось стать заместителем директора по науке. Нет, это не розыгрыш. Гальперин и впрямь решил уйти из своего кабинета. Почему? Да какое его, Брусницына, дело? Решил, и все тут… Но как этот «старый шкаф», Гальперин, ткнул перстом в его сторону? Конечно, надо соглашаться, жди еще такой случай. Он не мальчик, ему сорок лет, когда же выдвигаться, если не сейчас!

– Вы же знаете, я беспартийный, – Брусницын мучительно морщился, пытаясь усилием воли подавить волнение, что томило грудь.

– Ну и что? Я тоже беспартийный, – Гальперин смотрел на свои руки, покойно лежащие на подлокотниках кресла.

– А как к этому отнесется Мирошук?

– Это и надо обсудить… Нелегко подобрать человека на должность зама по науке, и Мирошук понимает… С другой стороны, он рассматривает свое директорство как временную ссылку. Словом, элементарная дворцовая интрига. Задача без неизвестных.

Брусницын перевел дух. Так, значит, дело оборачивается. А он-то решил, что Гальперин его призвал к себе, с тем чтобы долг затребовать. Сорок три рубля должен Брусницын с прошлой осени и все никак не вернет. А брал на месяц. Помалкивает старик, может, забыл? Вряд ли, просто испытывает его, Брусницына.

– У Мирошука сейчас одна проблема – замять шум, затеянный Колесниковым, – продолжал Гальперин. – Это вам на руку. Захочет показать, что он продвигает дельных молодых людей, не ретроград. А Колесников занимается поклепом… Вот мы и подловим Мирошука на этом.

Гальперин не пошел провожать гостя. Его охватила апатия. Когда раздался стук входной двери, он подумал, что не мешало бы подняться, накинуть крюк, но лишь слабо шевельнулся в кресле. Сознание обволакивала вязкая дремота. Конечно, заснуть не удастся, тем более сидя… Наплывали видения, смещенные образы каких-то кораблей, взъерошенных кустарников. Он ощущал прохладу ветра. А в просветы листьев падала пронзительная синь с плывущими облаками… Одно облако контурами напоминало знакомое лицо – высоколобое, с широко расставленными глазами, нос чуть длинноватый, с резким волевым рисунком, рот тонкогубый, иронический, не то что его девичий ротик с родинкой над пухлой губой… И Гальперин не мог сообразить – чудится ему приход сына или на самом деле тот наконец пришел.

– Это как понимать, командор? Двери настежь – заходи прохожий, будь гостем? – вот манера говорить у Аркадия была отцовская, перенял, хотя и редко виделись.

Гальперин размежил ресницы. Нет, не иллюзия, на самом деле пришел.

– Свинство, Аркадий. Я жду тебя весь вечер… Даже держу открытой дверь.

– Пардон, командор! Я шел к тебе сложным путем сомнений. Мог я опоздать?

Гальперин должным образом оценил иронию и улыбнулся. Встал и манерно протянул сыну руку. Пожатие Аркадия было сухим, порывистым и сильным. Он засмеялся, обнял отца свободной рукой.

– Признаться, я думал увидеть на тебе кипэлэ. А ты входишь в дом к отцу с непокрытой головой, точно гой-водопроводчик. Впрочем, вряд ли ты знаешь, что такое кипэлэ.

– Командор, не путайте божий дар с яичницей. Я пришел в отцовский дом, а не в храм господний. Могу и не покрывать голову ритуальной вашей тюбетейкой, закон допускает. Впрочем, мне до этих законов, как им до меня. Когда я слышу, что еврей уезжает из России, чтобы свободно исповедовать иудаизм и ходить в синагогу, я становлюсь невменяем, точно бык при виде тряпки. Понимаю, что ты пошутил, командор. Но все же я тебе ответил.

Аркадий ходил по квартире широким уличным шагом свободного человека. Останавливался у какого-нибудь предмета, задумчиво трогал его, ставил на место. Хоть он и нечасто появлялся в квартире отца, но многое было ему знакомо.

– У тебя сегодня чисто. Нанял уборщицу в честь прихода сына?

– Да… сегодня я решил привести в порядок свою берлогу, – уклончиво ответил Гальперин. – В честь твоего визита.

– Ценю, отец. Для тебя это поступок… А мне хорошо. Пользуюсь благосклонностью женщин без всякого зазрения совести, так сказать, эксплуататор любви.

– Босяк. Ты разговариваешь с отцом, – улыбнулся Гальперин.

Аркадий жил один в большой квартире, доставшейся ему от родителей матери. Но и там он бывал не чаще, чем у отца, – после окончания энергетического института он разъезжал по стройкам и очень любил свою беспокойную жизнь. Десять лет назад защитил кандидатскую диссертацию, докторскую писать не стал – с головой ушел в производство. Несмотря на молодость, у него в гидростроительстве было весьма авторитетное имя. Так что к своим сорока годам Аркадий сформировал вполне самостоятельный и независимый характер… И сейчас, глядя на шагающего по комнате сына, Гальперин видел едва уловимые, но очень знакомые черты его эмоциональной и своенравной бывшей супруги Надежды Поликарповны Кирилловой. Она так же металась по квартире перед серьезным разговором, вздергивала голову и поглаживала пальцами мочку правого уха. Это ж надо, такое сходство.

– Ты так напоминаешь мне свою мать, – проговорил Гальперин.

– Да? Я почти ее не помню, – рассеянно ответил Аркадий. Он смотрел на картину Коровина. Букет алых роз на перилах веранды, за которой искрилось море в Крыму, и женщина в белом платье. – Все хотел спросить: откуда у тебя эта картина?

– Долго собирался. Она висит здесь больше двадцати лет, – уклончиво ответил Гальперин и усмехнулся про себя: «Знает ведь, хитрец, откуда Коровин. Специально спрашивает, чтобы попрекнуть меня конформизмом».

Картину Гальперину подарил в знак благодарности «за услуги» один милицейский чин из Туапсе, пожелавший стать кандидатом юридических наук. Но Гальперину не хотелось вспоминать свои былые приватные заработки, все это ушло в прошлое. Да, конформист, да, приспосабливался, как все, – искал ходы, чтобы вползти в эту жизнь, занять место и окопаться. Сколько его друзей-приятелей потеряли вкус к жизни под обвалом неурядиц, растерялись, не умея приспособиться, влачат существование.

– О чем еще спросишь? – проговорил Гальперин. – Или закусим чем бог послал?

– А что тебе сегодня послал бог? – Аркадий занес длинную ногу и оседлал по-кавалерийски стул с высокой резной спинкой. – Сосиски?

– Последнюю сосиску я утром отдал дону Базилио, нашему архивному мурлыке… Как раз сегодня бог мне послал, весьма неожиданно, великолепные грибы домашнего посола. Холодное мясо с чесноком. Что еще? Странные на вкус, но притягательные штучки из сыра… И вообще. Кстати, есть и водочка. Только прикажи.

Гальперин поднялся из кресла. Он стоял перед сыном, смешной, в своем нелепом халате с крупными пуговицами, что натянули шлицы, сдерживая напор могучего живота. Он смотрел на сына глазами, в которых прятались синие туманы, – таких глаз Аркадий ни у кого не встречал – ему в наследство достались глаза матери, обычные серые с зеленоватыми искорками…

– Чем вызван твой приход, Арик, не томи? – давно Гальперин не называл сына этим забытым детским именем. – После телефонного звонка я места себе не нахожу. Что случилось? Ты передумал уезжать?

Аркадий уперся подбородком в сцепленные замком пальцы. Когда он говорил, темные губы обидчиво пучились, словно не желая выпускать слова.

– Послушай, отец… Зачем тебе тут оставаться, в этой стране? Поедем вместе. Ты и я… Мы с тобой достаточно жили порознь. Не пора ли нам соединиться?

Гальперин молчал, хмуря лоб. Услышанное казалось ему столь неожиданным и резким, что он мог только хмыкнуть в ответ. Аркадий, казалось, не замечал растерянности отца.

– Сегодня в моей конторе решали, кого послать на сортировку овощей в колхоз. Стоял страшный гвалт. Каждый придумывал причину, чтобы увильнуть… «Надо послать Аркадия Ильича! – кричали все. – Он одинокий»… И я подумал о нас с тобой, отец. Почему это я одинокий, у меня есть ты. А у тебя есть я… И мы должны быть вместе… Я вышел в соседний отдел и позвонил тебе… Поехали, отец. Хватит, пожил тут, нахлебался. Поедем, посмотрим, как живут люди. Без меня ты пропадешь. Да и мне без тебя, признаться, будет невесело, совесть будет грызть, я ведь совестливый, ты знаешь. Весь в мать, говорят.

– Совестливый, – пробормотал Гальперин. Он старался подавить нарастающее раздражение. – Конечно, Арик… Мне будет тебя не хватать. Но куда ехать? Особенно мне… Моя профессия, Арик, стала моей сущностью. Я полон историей страны, где живу. За которую воевал… Она точно пронзила меня физически бесчисленными капиллярами… Тебе этого не понять.

– Куда уж мне? – усмехнулся Аркадий. – В этих капиллярах столько презрения к тебе, к твоему роду. В этих капиллярах не кровь, а яд, – Аркадию понравилась сказанная им фраза. И он повторил ее.

– Ты, Арик, еще мальчик, как ни странно, – Гальперин махнул рукой. – Кандидат наук, взрослый мужчина, столько повидавший за четыре десятка лет, и… еще мальчик. Ты плохо знаешь жизнь. Вообще жизнь… Не то, что выдают за набор гедонистских постулатов. А вообще – жизнь. То, что в тебе и вокруг тебя, в мироздании.

Аркадий хлопнул по спинке стула ладонью.

– Только без демагогии, командор. Попроще! Приучили ж тебя в этой стране – как что, тут же общие слова, все в дыму. И в итоге – все вокруг в дерьме, а ты в белой рубашке и галстуке… Не надо! Я тоже ученый, знаю, как это делается… У тебя, отец, судьба особая. Как бы ты ни елозил, ни шустрил, чтобы затеряться в общем муравейнике, тебя – хоп! И в сторону! Ты опять – быстро-быстро в муравейник, а тебя опять – хоп! И в костер! Потому как ты есть меченый. Ты – еврей! Другое дело, за что тебя так? Это второй вопрос… Над этим вопросом бьются философы всех времен и народов, потому как всем народам есть до этого дело почему-то… Они бьются, а я знаю, отчего!

– Ну? – воскликнул Гальперин. – Отчего?

– Оттого, что евреи молятся, не преклоняя коленей. Евреи не признают идолов в своих синагогах и обращаются к богу на «ты». Даже римляне опустили руки, когда евреи отказались поставить в храме статую Калигулы. А этот шизофреник Калигула был отъявленный мерзавец. Тебе, как историку, это известно лучше, чем мне… У евреев почти нет фетишей. Поэтому они ненавистны всем, кто привык поклоняться фетишам.

– Хочу тебе сказать, – перебил Гальперин, – не ты первым делаешь такое открытие. С тех пор как испанский король Сисебут – бьюсь об заклад, ты и слыхом не слыхал это имя, – в начале шестисотых годов на соборе в Толедо объявил вредоносным существование еврейской религии… Слушай, мы что-то с тобой увлеклись не тем. Вряд ли нам удастся в один вечер вспомнить все, что началось после казни галилейского проповедника Иисуса из Назарета. И особенно после странствий этого еврея Саула, который, собственно, и стал первым проповедником христианства. О, это была личность не менее легендарная, чем сам Иисус. Немного в истории найдется людей, оказавших такое влияние на человечество, как этот Саул из Тарса, известный впоследствии среди христиан как Павел.

Гальперин вовсе не хотел сейчас витийствовать на эти темы, он недоумевал, как Аркадий втравил его в этот разговор, и в то же время не мог остановиться.

– Ладно, отец, на самом-то деле, – перебил Аркадий. – Собирай чемоданы, вяжи узлы. Поехали, посмотрим своими глазами на эти места. Где там шастал старик Саул?

– Он шастал по дороге из Иерусалима в Дамаск. Проповедовал христианство с амвона синагог.

– О! Это самая большая шутка, командор. Ирония истории… Знал бы он, чем кончится для его соплеменников этот эстрадный номер… Что по этой дороге будут в наши дни гоняться прямые потомки Иисуса в танках и бронетранспортерах, возбуждая к себе ненависть тех, кто считает себя его учениками и последователями. А? Так все запутать! И все оттого, что потомки соблюдают Закон, делают мальчикам обрезание и едят кошерную пищу, в то время как ученики презирают обрезание и едят трефное.

– Упрощаешь, – усмехнулся Гальперин. – Но если глядеть в корень, то верно.

– Верно, верно, командор… Но обидно другое, – Аркадий вновь забегал по комнате, – лично я ем все, что сумею достать в магазине, а свиные сосиски – так это верх удачи. И в смысле обрезания, как тебе известно, я проскочил, не дался… Так за что я страдаю, папаша? А? Почему начальник отдела кадров так ерепенился, когда брал меня на работу, спустя две с половиной тысячи лет после исхода из Египта, в одна тысяча шестьдесят пятом году нашей эры, а? На должность техника с окладом в восемьдесят пять рублей. Меня, инженера с высшим образованием. Ерепенился, не хотел брать. И взял лишь, когда вмешался заслуженный генерал и депутат, отец моего закадычного дружка, христианина и комсомольца Сережки Зацепина. А? И, кстати, этот начальник по кадрам оказался впоследствии довольно безобидным малым. Он сказал мне как-то в столовке, когда мы ели с ним на пару свиные котлеты: «Убей меня, брат Аркаша, не пойму – какого хрена они рекомендовали мне воздержаться брать на службу людей вашей национальности!» На что я ему ответил: «Понимаешь, брат… Это называется «интернациональная политика». Я не против слова «интернациональная», меня настораживает слово «политика». В этом слове весь кукиш». Хорошо мы тогда посидели в столовке. А когда я защитил диссертацию, начальник по кадрам первым меня поздравил. «Видишь, Аркадий Ильич, не ущемили тебя, верно? Дали кандидата». На что я ему ответил: «Все дело в том, что ты это заметил, понимаешь? Заметил, что не ущемили. Другой бы прошел мимо, не обратил внимания – защитил и защитил. А ты человек внимательный – за-ме-тил, что не ущемили. Вот где корень!» Обиделся кадровик. Ну, сказал, Аркаша. с тобой ни встать, ни лечь! Потом отошел, выпил, полез целоваться. Все путем!

Гальперин был рад, что Ксения оставила на виду все банки и свертки, привезенные из Уфы, можно угостить сына. Перед уходом она так и наказала – угости Аркадия, пусть не думает, что ты сирота.

Аркадий и впрямь удивился изобилию. Он наблюдал, как отец расставляет на столе всю эту вкуснятину, и думал, что наверняка старик вспомнил свой старый промысел и поддел на крючок какого-нибудь новоявленного Журдена. Он так и сказал:

– С уловом тебя, командор! Судя по меню, у тебя в клиентах начальник общепита какого-нибудь Нижне-сопливска, который спит и видит себя доктором пищевых наук.

– Ошибся, сын мой, – пасторским тоном ответил Гальперин. – Скорее всего это похоже на объедки исполкомовской столовки, куда меня впустили как-то по ошибке, без всякого спецпропуска.

Аркадий засмеялся, шутка соответствовала настроению. Он не стал вдаваться в подробности, подсел, придвинул тарелку и огляделся, выбирая, с чего начать.

– Рекомендую. Мясо по-башкирски, – подсказал Гальперин. – Возможно, и конина. Но не нам с тобой привередничать, рыцарям пирожков и сосисок. Вперед, холостая рота! По коням! – и Гальперин со смаком поддел вилкой кусок бурого мяса. – А вкусно…

Аркадий согласно кивнул. Кажется, отец увиливает от разговора, но Аркадий добирался с другого конца города не ужинать. – Поехали, отец. Ничего хорошего тебя тут не ждет, поверь мне. Я моложе тебя, вижу зорче, без предрассудков, в которых увязло твое поколение.

– Ну что ты заладил?! – рассердился Гальперин. – Все он видит, все он знает… Приводит в пример какого-то начальника отдела кадров, а генерала, отца своего приятеля Сережи, нет, – Гальперин нервничал, и мысли его сейчас метались.

Аркадий откинулся на спинку стула и посмотрел на отца с подчеркнутой усмешкой.

– Запомнил, отец, я того генерала. Спасибо ему, – ответил Аркадий. – Генерал меня тогда крепко озадачил. Он не удивился тому, что произошло, не возмутился. Он лишь выразил желание по-деловому помочь другу своего сына. И не более того… Хорошо! И впрямь со мной ни встань, ни ляг… Однообразен я, сам себе надоел, – Аркадий угрюмо умолк.

Жалость сдавила сердце Гальперина. Рядом сидел его сын. Умный, красивый, смелый молодой мужчина. С тоской в глазах… Конечно, он прав во многом. Какие придут мысли, если в газетах появляются статейки, пронизанные таким антисемитизмом, что оторопь берет. И это в одна тысяча девятьсот восемьдесят втором году. Кто-кто, а Гальперин знал историю, были времена куда страшнее для его народа. Но буря начинается с ветерка. Или это следствие традиционной черты евреев – видеть будущее в мрачном свете? Как в библейской истории, когда горные тени принимали за вражескую армию? В глубине души Гальперин не верил в бурю, он верил в разум…

– Кстати, о генералах, – произнес Гальперин. – В шестнадцатом году жандармский генерал Курлов предлагал проект спасения России от революции. Срочно провести аграрную реформу и предоставить равноправие евреям. Ну, с аграрной реформой понятно – страна, в которой две трети населения крестьяне: получив землю, они успокоятся и не пойдут в революцию. А с евреями… Он предлагал привлечь на сторону правительства талантливые энергичные силы, тем самым лишить сил оппозицию. Кроме того, равноправие снимало массу сложностей в промышленности и банковском деле. Появилась бы возможность выдвигать в правление, минуя процентную норму. Многие русские промышленники и банкиры приняли проект генерала…

– И чем он кончил, этот генерал? – перебил Аркадий без всякого интереса.

– При Временном правительстве его посадили, большевики выпустили. Он эмигрировал и умер за границей. Кажется, так.

– Большевики выпустили? – оживился Аркадий. – Ай да генерал!

– А что? – набычился Гальперин. – Все ты хочешь как-то… Черт тебя знает. Да! Выпустили. И тебя вот выпускают.

– Ну, пока не выпускают. Еще я собираю документы. Еще мне все предстоит. Есть разные примеры, командор. Надо погадать на ромашке – выпустят, оставят, посадят… Кстати, как там? Заверят в архиве твою подпись?

– Заверят, заверят. Не беспокойся, – в душе Гальперина повеяло холодком. – Поезжай к кисельным берегам. Если найдешь на карте это… государство. Я дам тебе лупу, помогу.

– Найду и без лупы, – бросил Аркадий. – А не найду, подскажут. Слава богу, хватит доброхотов. Тысячи лет подсказывают. Огнем и мечом… И ничего не смогли поделать. Из пепла поднялись. И как поднялись! Думаешь, всех возмущает экспансия сотни километров бросовых арабских земель? Ах, какие мы радетели! Пустое все это… Сами завязли в Афганистане, третий год воюем, и неизвестно, чем закончим… Нет, больше всего бесит сам факт существования Израиля… Как это так? Мы первыми их признали, эту фитюльку, а они нас и слушать не хотят? Как это так?! Да кто поднял хвост? Евреи?! Ладно уж они в науках да в искусстве зады свои еврейские просиживают, черт с ними! Но – воины? Да как они посмели? Одна из лучших армий мира?! Жидовня чертова. И впрямь возомнили себя пейсатые избранным народом! Обхохочешься! Мы, понимаешь, чтобы выиграть войну, поначалу подпустили врага чуть ли не к столице, а в былые годы и вовсе сдали столицу французам… А они? Который год нахальничают на чужой территории. И, главное, давно бы закончили игру, наглецы, коли бы не великие государства…

– Да. Именно так, – с подчеркнутым спокойствием произнес Гальперин. – Сколько оружия и денег всадила Америка.

– А мы? Мы что, свою лепту не вносили? Только не в коня корм. Они между собой не могут разобраться. Бог дал им землю, богатую нефтью. Так сложилась судьба – качай себе нефть и плюй в потолок. Вот и столкнули лбами великанов из-за этой нефти… А тут эта фитюлька, эта карликовая страна длинноносых и пейсатых! Видно, бог еще не кончил испытывать свой народ. Через все уже пропустил. И через аутодафе, через крестовые походы, через погромы и гонения, через Освенцим… Теперь решил испытать их на земле праотцов. Кто, как не Насер, египетский президент, грозил стереть в порошок это государствишко? Не с его ли подачи началась заварушка? А потом он бросил свою армию, струсил, подал в отставку! Мы об этом помалкиваем… Но это последнее испытание, поверь мне.

– Ну… не совсем так, – Гальперина уязвил тон сына. – Насколько мне известно, Насер умер командующим египетской армии…

– Да! Потом. Когда народ потребовал его возвращения в тяжелые для страны минуты, вероятно, некем было заменить. Да, он вернулся, – Аркадий дал себе слово не обсуждать с отцом эти вопросы, был уже опыт. Он знал точку зрения отца.

Гальперин сидел, опустив тяжелые плечи, вяло теребя вилку.

– Видеть следствие и не видеть причину – это нечестно, Арик, – Гальперин не мог удержаться. – Допустили врага к столице… А в каком состоянии наша армия встретила сорок первый год? История еще к этому вернется. И тогда, с французами, тоже… Да, столицу сдали. А солдат сохранили. И войну выиграли… Снега – не снега, а выиграли, – мысли Гальперина метались от расходившихся нервов. – И вообще, Арик, лучше не касаться этой темы. Твой отец прошел войну и вернулся с осколком в груди да с солдатскими орденами Славы.

– Кто? Ты?! Ха-ха! – зло прокричал Аркадий. – Ты воевал? Где?! В Ташкенте? В тылу прифронтовом?

То есть как? – оторопел Гальперин.

– А так… Разве не знаешь, что ты и тебе подобные воевали в Ташкенте? Тебе любой простой человек скажет, с детского сада это известно… Только с большой лупой можно прочесть, что на фронте воевало полмиллиона солдат-евреев, семьдесят генералов, пятьсот полковников, сто восемь Героев Советского Союза, из них половина посмертно… А генерал-кавалерист Доватор…

– Еврей, который оседлал коня, уже не еврей, а казак, – Гальперин шуткой хотел уйти от колкого разговора.

– Да, казак! А генерал Крайзер, танковый бог, колхозный тракторист… Кто же тогда Цезарь Куников? Впрочем, молчу, на Малой земле был другой великий полководец… Все, отец. Я не хочу об этом говорить. Меня бьет, колотит от несправедливости… Ну хорошо, господин историк… Война – это война, бог с ней… Но через какую лупу можно прочесть в этой стране, как к евреям относились великие умы России, ее совесть и честь?

Аркадий бегал по комнате, его глаза горели черными кострами. Гальперин понимал – это чувство надо исторгнуть, оно мучает, как юношеская перезревшая плоть, демонически воспаляя сознание…

Лихорадочным движением Аркадий принялся шарить по карманам, перебирая какие-то бумажки.

«Был ли я таким? – спрашивал себя Гальперин. – Нет, я был другим. Мы были другими, снисходительней, добрее. На многое не обращали внимания, хотя и тогда уже многое становилось непонятным. Эйфория двадцатых годов истончалась, наступали зловещие тридцатые. Но все равно мы были другими… А он? В кого он такой? И сколько таких?»

Сын казался Гальперину маленьким мальчиком в лесу. Точно щепку в бурном водопаде, его захлестывали нервные волны. Воистину, нет сил, сравнимых с силами, которые пробуждают национальные чувства, – капканы, что расставила природа человеку, если следовать идее, что человечество не вечно. Человечество исчезнет, как все в мироздании. И человек, не ведая о грозящей ему катастрофе, лезет в этот капкан. Гальперин давно пришел к мысли о том, что деление людей на расы и национальности есть не что иное, как раковая опухоль, заложенная в человечество природой, коварная ловушка. И как человеческий мозг, это удивительное творение, не может распознать эту уловку? Наоборот, с охотой клюет на приманку, не ведая зловещего финала, где не будет ни победителей, ни побежденных…

Гальперин догадывался, о чем сейчас поведает Аркадий. Только зачем он таскает с собой эти записки, смешной какой. Носит их, точно сердечник таблетки валидола.

– Вот! – крикнул Аркадий. – Они кивают на Федора Михайловича. А вот что писал Достоевский критику Ковнеру… Слушай!

– Да я знаю, – отбивался Гальперин.

– Ты знаешь. А народ, одураченный провокаторами, не знает. Послушай, послушай… «Я вовсе не враг евреев и никогда им не был». Слышишь? Никогда им не был!… «У меня есть знакомые евреи, есть еврейки, приходящие ко мне за советами по разным предметам, и они читали «Дневник писателя», и, хотя щекотливые, как все евреи за еврейство, но мне не враги, а напротив, приходят…» Или еще! Подожди! – Аркадий перебирал бумажки, точно вещественные доказательства.

– Хватит, Аркаша, давай о другом, – пробормотал Гальперин.

– Нет, нет… Ты слушай… Лев Николаевич Толстой! Пожалуйста! Граф! Корень и светоч русской нации. Совесть народа… Он пишет, пожалуйста… «Отношение мое к евреям может быть только братское. Я люблю их. Потому что мы, они – все люди – дети единого отца бога… Я тесно сходился с выдающимися еврейскими людьми и знаю их». И вот еще. О юдофобстве: «…больное, позорное чувство», «срамота юдофобства самая отвратительная и адообразная… Здесь все есть, и желчь ненависти, и слюна бешенства, и улыбка предательства, и все, что только могут низвергнуть самые темные низы души человеческой».

– Санкт-Петербург. 1910 год. Издание третье, – с улыбкой обронил Гальперин. – Я, Аркаша, все это знаю. Могу привести еще сотни мыслей на эту тему. От Сенеки до Горького… Но, увы, ум человека не властен над его похотью… А с другой стороны, Аркаша, – казалось, Гальперин удивлялся перепаду мыслей, которые пробудил в нем сын. – Представь на минуту… с точки зрения апологетов «национальных интересов». Ослабь они свои усилия! Активная еврейская ментальность заняла бы такие рубежи, что все национальное отступило бы на второй план.

Аркадий остановился. Нашарил карман, уложил туда свои бумажки, покачал головой.

– Браво, Илья Борисович! Не вы ли автор «Протоколов сионских мудрецов»? А?! – Он нехотя выпускал слова. – Всемирный жидомасонский заговор… Весь шарик оплели своими кознями. Слыхал уже!… Да! Оплели весь мир! Только своей трагедией. И смертями! Вот чем оплели они весь мир, – голос Аркадия нарастал. Сильное здоровое сердце толчками отдавало в горло. – Послушай, историк… Я тебе одно скажу. На протяжении веков изгнания народа со своей земли ни одна страна не проигрывала от еврейской диаспоры, от присутствия евреев в ее национальных границах. Ни одна! Ни в Америке, ни в Европе, ни в Африке. И ты это знаешь лучше меня. И наоборот – нередко распадались и гибли спесивые государства, изгнав или уничтожив своих евреев. Это тебе тоже известно лучше меня… Я не идеализирую свой народ, нет. Среди них полно стервецов и отъявленных мерзавцев.

– Ничуть не больше, чем у других народов, – вставил Гальперин, ему тоже не хотелось разлада с сыном.

– О! Молодец! – Аркадий с ироническим одобрением тронул ладонью отцовское плечо. – Когда государства шли на поводу у провокаторов и изгоняли евреев из страны, чем это нередко кончалось? Самоедством. И еще… поисками евреев, чтобы иметь, куда направить недовольство своих народов. Евреи нужны, а то, не дай бог, люди разберутся, что к чему, и накостыляют своим провокаторам… Ладно, командор, надоела мне эта вековая свистопляска. Хочу быть среди своих. Пусть меня ждут синяки и шишки, но никто не посмотрит на меня косо только из-за того, что у меня другой изгиб носа.

– У тебя отличный рисунок носа, Аркаша. Классический римский стиль, – вставил Гальперин. – Даже не знаю, в кого ты пошел. У мамы твоей был…

– Хочу быть среди своих, – не слушал Аркадий. – Преступление?! Когда русский рвется из какой-нибудь Маньчжурии или Франции домой, в Россию, это называется патриотизм. А как еврей – предательство и сионизм. Живот надорвешь от такой логики. Как у дедушки Крылова, вот кто был великий человек, недаром о нем у нас как-то помалкивают. «Виноват лишь в том, что хочется мне кушать?!»

– Ладно, ладно… Беги! – закричал Гальперин, он был бессилен перед доводами сына и злился.

– Сионизм, сионизм… А что такое сионизм? Если разгрести весь вздор, что навалили на это понятие всякие антисемиты или просто невежды, – желание народа вернуться на землю, с которой его согнали два с половиной тысячелетия назад, жить одной страной, как живут все те, кто валит этот вздор.

– Что-то не очень-то они туда и рвутся, – буркнул Гальперин. – Все по дороге сворачивают… Что-то не очень хотят жить среди своих.

Но Аркадий не слушал, он задыхался от распирающих нервных токов.

– «Национальная черта!» – пишут они в своих гнусных статьях… Болтовня какая! Национальной бывает кухня, одежда, песня, язык. Но не черта характера! Бред и провокация. На каждого доброго есть злой у любого народа, на каждого алкаша – трезвенник, на каждого простодушного – хитрец, на талант – бездарь… Когда мне хотят польстить, говорят: «Ты, Аркадий, вовсе не похож на еврея!…» Искренне говорят, желая мне добра. О, этот простодушный антисемитизм… Ненавижу! И бегу от него, сжимая кулаки.

– Ладно, ладно, – бормотал Гальперин. – Беги и добеги. А то застрянешь ненароком в Америке. Или в Австралии. Будешь разводить сумчатых евреев.

Аркадий откинул голову, словно с лету ткнулся о преграду, положил вилку, бросил косой взгляд на дверь прихожей.

– Мы с тобой редко виделись, отец. Увы! Ты плохо знаешь своего сына. Или просто тебе хочется сделать мне больно? Это запрещенный удар, командор… Очень жаль.