Архив Ломов Виорель

2

Обычно собрания в архиве проводили на втором этаже в широком коридоре, приспособленном под зал.

Ксения притулилась у стены, в проходе, среди опоздавших.

За время написания диссертации Ксения слонялась по разным архивам города, так что многие лица ей были знакомы, не говоря уж о здешних, «монахах», кое-кого из которых Ксения знала достаточно хорошо. К примеру, Анатолия Семеновича Брусницына, что сидел с краю, в пятом ряду, руководителя группы каталога. Или эффектную особу из отдела использования, с известной графской фамилией… Ксения вертела головой, пытаясь увидеть Гальперина. Но не удавалось, сплошные затылки и спины. Стоящие в проходе были не очень довольны ее телодвижениями и глухо ворчали. Ксения притихла, надеясь увидеть Гальперина случайно. Хотя, честно говоря, ожидала, что тот будет сидеть за столом, лицом к собранию. Но за столом уныло возвышалась тощая фигура директора Мирошука – он когда-то подписывал Ксении разрешение на работу в архиве. Рядом сидел незнакомый упитанный гражданин.

К моменту появления Ксении в помещении раздавался шум, выкрики, Мирошук пытался успокоить какого-то человека из первого ряда… Слева от стола высилась трибуна, над которой маячил молодой человек с рыжеватой растормошенной шевелюрой, в свитере, из растянутого ворота которого пестиком торчала тощая шея. Его Ксения никогда не встречала, во всяком случае, в читальном зале архива.

Молодой человек пытался что-то произнести, но вяло, с мягкой улыбкой.

– Что вам так весело, Евгений Федорович? – сурово укорил Мирошук. – Серьезный разговор, понимаете. Поставили под сомнение служебное соответствие многих сотрудников… А тут хаханьки какие-то. Нехорошо… Вот, товарищ из управления, Александр Авенирович Шелкопрядов, смотрит на вас с удивлением, – он уважительно кивнул на соседа. Тот важно молчал, распустив щеки, показывая всем своим видом, что и вправду весьма удивлен.

А улыбка Колесникова плавала над возбужденными лицами. Еще сегодня утром он настраивался на решительный лад. Знал, что его заставят выступить, объяснить письмо, свою претензию. Готовился к этому, придумывал… И все полетело кувырком, потеряло смысл, растворилось в памяти, как исчезают далекие контуры в густеющем тумане, оставляя лишь лоскутки мыслей. Он многого не знал о себе. Жизненные невзгоды Колесникова, неустроенность и одиночество, все-все, что взращивало протест и бунт, вдруг развалилось от его пребывания в комнате Нины Чемодановой, словно от мощного землетрясения…

Он стоял на трибуне, подтверждал содержание письма, которое по требованию собрания огласил этот Шелкопрядов, и улыбался своим сокровенным мыслям. Испытывая одно желание – поскорее закончить все это, выскочить на улицу, дождаться на углу Нину и пойти рядом с ней…

А эту улыбку сидящие в зале принимали как насмешку над собой, и злились, и кричали ему всякие гадости. Даже те, кто был на его стороне.

– Если вам, Евгений Федорович, нечего сказать, – недовольно проговорил Мирошук, – так и не надо было затевать сыр-бор. У нас и без того хватает забот.

В другом состоянии Колесников мог бы догадаться, чем вызвано недовольство директора.

Тот, перед самым собранием, отвел Колесникова в сторону и дал понять, что Колесников, выступая на собрании, должен говорить о тяжелой обстановке в отделе хранения, связанной с диктаторскими замашками начальницы, Софьи Кондратьевны Тимофеевой. Вспомнить историю с сундуком. А он, как директор, его поддержит. Действительно, почему нельзя создать новый фонд, связанный с деятельностью художников-нонконформистов?

Но Колесников молчал, слушая директора вполуха. И вообще, катитесь все к черту. После того, как он расстался с Ниной, он никого не хотел видеть, забрался в хранилище и провел там все время до собрания, в одиночестве и покое, погруженный в радужные грезы…

А зал уже остывал к Колесникову. Интерес, вызванный его эпатажем, растворился в легкомыслии его улыбки. Люди пришли на бой быков, а им подносили тараканьи бега. Ну его к бесу, пусть убирается с трибуны. Второй вопрос повестки собрания касался Гальперина. А в чем суть, толком никто не знал, но сама фамилия известного в их кругу человека подогревала интерес.

– Освободи трибуну! – в голос кричали Колесникову из зала. – Ненормальный! Хватит паясничать.

Порученец Шелкопрядов поднялся с места, тяжело оперся на короткие руки.

– Товарищи! Не так все просто. Надо разобраться с Колесниковым. Полагаю, или он должен принести извинения помянутым в письме людям, и мы зафиксируем это протоколом, или… Признаться, я обескуражен его странным сейчас поведением.

Колесников увидел, как Чемоданова поднялась со своего места. С брезгливым выражением лица. И, повертев у виска пальцем, стала пробираться между рядами к выходу. Презрительный жест кольнул Колесникова в сердце. Он не только испугался, обида стянула дыхание. Как она не могла сейчас его понять? Значит, не поверила словам, которые он тогда говорил, в ее комнате? О давней своей любви к ней, о длинных ночах, заполненных мечтами о ней… Значит, не поверила и уходит с презрением к нему.

– Извините! – отчаянно выкрикнул Колесников. – Нина Васильевна! Куда вы?! – словно они были одни в этом помещении.

Чемоданова в растерянности остановилась. Такого дерзкого окрика она не ожидала. И все в зале посмотрели на нее в недоумении…

Да не намерен ли он поведать собранию о том, что между ними стряслось, в ужасе подумала Чемоданова. От такого мальчишки всего можно ожидать. Мысль эта словно парализовала Чемоданову. Она замерла в неудобной позе между спинкой стула и чьим-то коленями.

– Да пройдите, наконец, Нина Васильевна, – услышала Чемоданова грубый шепот. – Торчите перед лицом. Или сядьте.

Чемоданова повернула голову и увидела Таю. Ее остренький побелевший носик и два яростных зеленых глаза под сбитой челкой. Грубый тон девушки содержал в себе гораздо больше смысла, чем требование, выраженное в словах. И уязвил Чемоданову. Казалось, она слышала осуждение со стороны всех, кто сидел вокруг. Ей захотелось высечь эту девчонку, даже если при этом сама покажется смешной.

– Что ты, Евгений Федорович?! – ответила она дерзко. – Разве я могу оставить тебя в трудную минуту? – И, после летучей паузы, глумясь над собственной виной перед этой девчонкой, Таей, добавила, манерно переходя на вы: – Постою в проходе, авось и дождусь от вас путного мужского ответа, не век же вам столбом стоять на трибуне.

Больно придавливая колени Таи, она покинула ряд и привалилась вполоборота к стенному радиатору, заложив руки за спину. Казалось, еще шаг, и она вообще уйдет из зала.

Лицо Колесникова стало сухим и озабоченным. Недовольный взгляд Мирошука, вид его тощей и длинной, точно шило, фигуры раздражали Колесникова.

– Вот вы, Захар Савельевич, – проговорил Колесников, – сказали, что у вас, дескать, хватает и без меня забот… А каких, позвольте спросить? – Он с удивлением прислушался, как зал притих. – Я отвечу, каких забот! Составляете наивные заметки в «Вечернюю газету», надергивая забавные случаи из архивных документов.

– При чем тут это?! – растерялся Мирошук.

– А при том! Вот они, ваши заботы. А монастырю сто пятьдесят лет, он разваливается. В хранилищах теснотища… Но я о другом. В своем письме я шутя помянул вас – не поделитесь ли вы своей зарплатой с нами, трудягами архива? А теперь гляжу и думаю – в чем мне оправдываться? С вас все и начинается, уважаемый Захар Савельевич. Вы давно могли погасить конфликт. Приказали бы, скажем, Софье Кондратьевне разделить фонд зарплаты недостающих работников между нами, кто работает за двоих, а получает гроши…

– Но позвольте! – вскричал Мирошук. – Это демагогия! Что вы пишите в своем письме? Вы требуете отправить Тимофееву на пенсию, а вас сделать руководителем отдела хранения и комплектации.

– Не так, не так! – воспротивился Колесников. – Я пишу, что Тимофеева подошла к пенсионному возрасту. И предлагаю на ее место свою кандидатуру.

– Софья Кондратьевна не собирается на пенсию! – выкрикнула из зала Шура Портнова. – Она еще тебя, дистрофика, за пояс заткнет, выскочка!

И многие в зале обернулись к Тимофеевой. Обычно Софья Кондратьевна сидела на собрании среди сотрудников своего отдела. Но сегодня она расположилась в стороне, рядом с Гальпериным. Маленького роста, пухлая, в неизменной вязаной шапочке, рядом с увесистым Гальпериным она была почти не видна. А главное – молчалива. И когда читали письмо, и когда выступали сотрудники, и даже когда директор обронил что-то обидное в адрес отдела хранения, желая направить собрание в определенное русло… Тимофеева молчала, точно спала. «Софочка», которая была заводилой любого сборища, вступала в спор, кричала, глотала лекарства и отсчитывала капли, стучала маленькой ладошкой, доказывая свое, на этот раз молчала.

Ксения в любопытстве вытянула шею. Она столько слышала о Тимофеевой от Гальперина, но никогда ее не видела – в хранилище обычные посетители архива не попадают. И на этот раз ей не удалось увидеть Тимофееву – взор уперся в Гальперина. Наконец-то! Вот он где… Громоздкий, рыхлый, он едва умещался на узком стуле. За ним проглядывала чья-то маленькая женская фигура, но Ксении она была уже неинтересна. Здесь он, здесь, успокоилась Ксения, сидит, увалень! И Ксения приняла прежнюю позу, очень жалея, что опоздала к началу собрания. Видно, жарковато тут было…

Шура Портнова своим возгласом, видно, крепко задела Женю Колесникова. Он вгляделся в зал.

– Как тебе не стыдно, Шурочка? Сама перебиваешься, моешь полы ночью, в парикмахерской. Телеграммы разносишь, – тихо произнес он. И, помолчав, выкрикнул:

– Нас специально выдерживают на голодном пайке, на низкой зарплате! Им выгодно держать нас в бедности! Нами легче управлять, вот что! Мы на все готовы, чтобы и этого не отняли!

– Перестаньте, Колесников! – завопила Шереметьева. – Болтовня!

– Дайте ему сказать! – взвилась Тая.

Ее поддерживали сидящие рядом практиканты, скандируя: «Слово Колесникову! Слово Колесникову!»

Мирошук с горячностью стукнул кулаком по столу. Шелкопрядов испуганно зыркнул на директора и что-то пробормотал. Тренькнул стакан о графин.

– Не позволю! – Мирошук поднялся на ноги. – Вы вот что, Колесников… Не забывайтесь, вот! Ясно? Если у вас нелады в отделе, расхождения с руководством, так и скажите! А не топчитесь трусливо вокруг да около.

Колесников усмехнулся и сощурил глаза, словно решая – говорить, нет?

– Это вы о чем, Захар Савельевич? – начал он ерническим голосом. – Вы меня просили перед собранием куснуть Тимофееву. Пользуясь историей с документами из сундука. Обещали поддержку, если Тимофеева встанет на дыбы! – сейчас Колесников не выбирал слов.

Но сказанное довольно точно рисовало нрав Софьи Кондратьевны Тимофеевой, и многие засмеялись.

Мирошук коленями едва не опрокинул стул. Сплюснутое с висков лицо, казалось, еще более стянулось, проявляя темные, разновеликие глаза. Он достал очки, руки заметно дрожали.

– Да, – проговорил он, сдерживаясь. – У меня есть некоторые расхождения с Софьей Кондратьевной, которую я уважаю за деловые качества… Да, да! Тише, дайте сказать! – поднял он руку. – Уважаю. И она это знает… Что касается характера Тимофеевой, что же делать, если он мне не нравится, – Мирошук примолк, обвел взглядом зал. – Не отрицаю, я имел с вами разговор… без свидетелей. Но речь шла о разумном использовании найденных вами документов. О целесообразности организации нового фонда. И в этом я обещал вам поддержку. Но без всяких условий…

Колесников криво ухмыльнулся, но промолчал.

– Да, без всяких условий! – отчеканил Мирошук. – Кстати, товарищ Шелкопрядов лично присутствовал, когда, еще в кабинете, я впервые заговорил с вами об этом.

Порученец кивнул, мол, верно, присутствовал.

– А вы, Евгений Федорович, – надо отдать вам должное, – хорошо потрудились, судя по письму. Небось подняли досье многих сотрудников… Кто, как, на что живет… Любопытно… Интересно, сами? Или кто вам помогал? – невзначай бросил Мирошук.

И надо ж так случиться, в этот момент Колесников смотрел на Анатолия Брусницына… Он даже и не врубился в вопрос директора, он увидел, как раскрылись в ужасе глаза Брусницына и поплыли к нему над выжидающим залом. Он видел, как Брусницын тихонько поводил головой из стороны в сторону.

– Если честно, Евгений Федорович? Кто? Так хорошо знать ситуацию в архиве! Не думаю, что вы лично так любопытны. Тем более там, в своих пещерах хранилища, – все дожимал Мирошук.

А глаза Брусницына, казалось, вот-вот лопнут, подобно воздушным шарам.

– Нет, я сам, – промямлил Колесников. Он посмотрел в сторону Чемодановой и уловил усмешку. Ей-то Колесников рассказал все, тогда, в комнате, перед расставанием. Он и затеял всю возню с письмом по настоянию Брусницына, действуй, мол, так и пропадешь в архиве со своей сотней рублей в месяц. Под лежачий камень вода не течет.

– Позвольте, Захар Савельевич, – Шелкопрядов поднялся, а мог бы и сидеть, так он казался выше. – Я в порядке замечания…

Доброй улыбкой он накрыл зал, словно теплым одеялом в сырую погоду. И голос его звучал проникновенно, хоть и пискляво.

– Друзья. Конечно, история не из приятных, но что делать, друзья? К сожалению, сотрудники архива относятся к категории низкооплачиваемых. Понимаю, это унижает достоинство. А во всем виноват кто? – Шелкопрядов выдержал шутливую паузу. – Петр Первый! Это он в тысяча семьсот двадцатом году утвердил «Генеральный регламент», учредил систему архивных приказов и установил скудное денежное довольствие чинам архива.

– И с тех пор ничего не изменилось, – бросили из зала.

Шелкопрядов понял, что его занесло не туда, шутка не удалась.

– Почему же? – развел он короткие руки. – Изменилось кое-что… Я к чему, товарищи? Конечно, мы делаем все, чтобы поднять престиж архивистов, улучшить как-то материальное положение. Но страна пока не располагает. Надо переждать. Готовится реформа, надеюсь, что-то изменится в архивной жизни, – он доверительно повысил и без того свой писклявый голос. – Видать, крепко замесил государь император Петр Алексеевич.

Люди молчали, не реагируя на шутку.

– Петр, Петр! – вдруг послышалось из середины зала. – Тогда не надо было делать революцию. Если все как при Петре.

– Че-во-оо? – переспросил Мирошук. – Кто это там? С таким пылом.

– Я! – Тая поднялась со своего места.

Чьи-то руки ее тянули назад, к сиденью стула. Она отбивалась.

– Кто такая? – вглядывался Мирошук. – Из какого отдела?

– Я студентка, на практике… Хочу сказать, что Колесников во многом прав. Конечно, у него характер, – Тая яростно обернулась к соседям. – Отстаньте вы от меня! Мое дело!

– Дайте сказать человеку! – зашикали со всех сторон.

– Именно! Дайте сказать человеку, – поддержала Тая сама себя и выпрямилась. – Я знаю, как многие относятся к Колесникову. А он не чокнутый, он ребенок, да, да. Большой ребенок и наивный, как… декабрист. Извините меня. И еще он хорошо знает свою работу. И надо его поддержать, – она умолкла, смутившись вдруг своего порыва.

– Все? – спросил Мирошук. – Тогда сядьте, без вас разберемся.

– Нет, не все, – продолжала стоять Тая. – Я хочу обратиться к Софье Кондратьевне Тимофеевой, – она обернулась, поискала взглядом Тимофееву. – Вы хороший человек, я без шуток, я вас понимаю. Вам трудно все досталось в архиве, но вы сумели сберечь хранилище и приумножить. Это ваша заслуга, что архив один из лучших в стране. Поэтому я могла понять вас, когда днем вы накричали на Евгения Федоровича, правда, извините, не по делу. И мне было стыдно за вас. Но у вас такой характер. Вас заносит, и вы потом жалеете. Вы и сами жалеете, что затеяли эту историю с документами из сундука, я знаю.

– Все?! – перебил Мирошук.

– Нет, не все! – отрезала Тая. – Я перед всеми хочу вас попросить… Чтобы нам, студентам, хотелось вернуться на работу в архив, а не слинять к технарям, потолкавшись здесь… Я прошу вас, миленькая Софья Кондратьевна, я прошу вас… когда вы решите уйти на пенсию, сделайте все, чтобы на вашу должность заступил Колесников. Он хорошо знает дело, он достоин лучшего, чем имеет, поверьте…

В зале поднялся шум. И не было слышно, о чем там еще говорит Тая, отбиваясь от рук своих сокурсников.

– Софья Кондратьевна! – кричала Тая сквозь слезы. – Скажите этим дуракам! Они вас боятся, послушают! – Тая вырвалась из ряда и пробежками устремилась к выходу, ослабляя на ходу свой тесный синий галстук.

– Как ваша фамилия?! – крикнул ей вслед Мирошук.

Тая лишь отмахнулась.

А в это время на трибуну продиралась Софья Кондратьевна Тимофеева. Маленькая, крепкая, она властно раздвигала мешающих ей людей. Кто-то и сам, по-чумному, сторонился, точно от шаровой молнии, кто-то улыбался, произносил одобрительные слова.

– Как фамилия этой девушки, вашей практикантки? – нервно произнес Мирошук навстречу Тимофеевой.

– Ну, фамилию ее я вам, положим, не скажу, – буркнула Тимофеева, взбираясь на возвышение в конце зала. – Еще устроите ей какую-нибудь пакость.

Мирошук кисло улыбнулся, желая представить слова Тимофеевой как своеобразную шутку. Но это ему не удалось, и он нахмурился. Он решил, что Тимофееву сегодня не понесет на трибуну, – и на тебе, полезла, стерва языкастая.

– Шли бы вы на место, Евгений Федорович, – Тимофеева встала рядом с Колесниковым. – Не проросли же вы здесь.

– Может быть, Евгений Федорович еще не все сказал? – сухо вставил Мирошук.

– Из ваших наставлений? Все сказал, все. Верно? Вы все сказали, Колесников? – она смотрела снизу вверх, задрав голову. – У меня разговор поважнее вашей болтовни.

Колесников покорно отодвинулся, постоял и спустился в зал. Его взгляд скользил вдоль стены. Нины Чемодановой на месте не было. Он приостановился и внимательно посмотрел. Никакого сомнения, стена у радиатора оголилась… Приметив случайно пустующий стул, Колесников сел в своей привычной позе, ссутулив плечи и приспустив между коленями длинные руки. А может быть, Нина сидит поблизости, не могла же она уйти? Он поднял голову, огляделся. Кругом чужие лица, из знакомых, пожалуй, только Толя Брусницын, что сидел у самого прохода. «Откуда эти люди?» – вяло подумал Колесников и тут же услышал голос Тимофеевой.

– Жареным запахло, вот и набежали. А вовсе не из-за меня да Брусницына. С нами как-нибудь разберемся… Хочется им поглазеть, как сшибают с ног Илью Борисовича.

Тени закатного неба падали из потолочного стеклянного фонаря на круглое лицо Тимофеевой, придавая видимость прекрасного здоровья.

– Софья! – громогласно бросил с места Гальперин. – Что ты задираешься?!

– Софья Кондратьевна, мы еще коснемся этого вопроса, – рассерженно подхватил Мирошук. – Вы торопитесь.

Тимофеева повела рукой, словно их обоих повязала одним движением, сидите, мол, буду еще у вас спрашивать, что мне говорить… Со стороны это выглядело пренебрежительно, особенно для тех, кто мало знал Тимофееву. В зале послышалось возмущение…

– Дайте слово Гальперину! – выкрикнул кто-то. – Без адвокатов обойдемся.

Это разозлило Тимофееву. Она тряхнула боевым помпоном и крикнула, переходя на визг:

– А я попрошу! Я попрошу покинуть помещение всех, кто не имеет отношения к нашему учреждению!

В воздухе смешались аплодисменты, хохот, возгласы и даже свист.

В этом шуме особенно благостно выделялся островок, где в основном сгруппировались сотрудники отдела исследования, вместе с Шереметьевой. А сама Анастасия Алексеевна вскинула сверх руку, словно прилежная ученица.

– Хотите что-то сказать, Анастасия Алексеевна? – спросил Мирошук.

Все обернулись к Шереметьевой.

– К сожалению, это вновь касается Колесникова, – Шереметьева не успела договорить, как весь зал взбунтовался.

– Хватит с Колесниковым. Надоело, сколько можно?! В рабочем порядке.

– Но товарищи, – растерялась Шереметьева. – Нарушение должностной инструкции…

– Хватит! – кричали из зала. – Повесить Колесникова, к чертовой матери! И все тут… Вернемся к Гальперину.

Анастасия Алексеевна Шереметьева относилась к людям с несколько притуплённым чувством юмора, и вследствие этого ее переход от благостности к воспаленной ярости был весьма скор. И неуправляем. В этом она мало чем отличалась от Тимофеевой… Казалось, синий креп платья с трудом сдерживает мощную грудь Анастасии Алексеевны. А в гневе она была особенно хороша: зеленые глаза, короткий вздернутый носик с резкими дугами. Даже литой армейский затылок принимал изящный кувшинный изгиб.

Шереметьева села.

Мирошук воспользовался замешательством. Коротко перекинувшись словами с Шелкопрядовым, он поднялся.

– Товарищи. На повестке дня собрания стоит информация инспектора Главного управления. Вопросы важные, касаются ряда вопросов… Минуточку, товарищи! – Мирошук повысил голос, чтобы перекрыть нарастающий недовольный шум. – Но мы посоветовались и решили ознакомить собрание с делом, которое нам преподнес уважаемый заместитель по научной работе Илья Борисович Гальперин… А потом вернемся к текущим делам

– Правильно, правильно! – одобрил зал, заглушая голос Мирошука.

Тот недовольно покрутил головой, пожал плечами и взял со стола бумагу.

– Я вот и хочу перейти к этому так называемому делу! – воскликнула Тимофеева. – Происходит странная история. Кавалер двух орденов Славы, с осколком в легких, понимаете…

– Нет уж, позвольте мне сказать, – перебил ее Мирошук. – А с вами, Софья Кондратьевна, мы поговорим на парткоме. Это политическая диверсия, понимаете…

Между Тимофеевой и Мирошуком возникла перепалка. Короткая, но бурная. Перепалка могла бы и продолжиться, если бы на возвышение, тяжело ступая, не поднялся бы Гальперин. Он трудно дышал, и было видно, как темнеют мешки под глазами на мучнистом лице. Тесный пиджак, казалось, стал еще теснее, стягивая плечи и словно выдавливая вперед просторный живот.

– Вот что, Софья, – пророкотал Гальперин в наступившей тишине. – Ты заступница с большим стажем… Только тут дело, на мой взгляд, пустяковое. Не стоит таких усилий. Тем более женщины… Пусть уж мужчина его правит. А директору и по должности сподручней.

Сарказм звучал в голосе Гальперина. Мирошук побурел. Он почел себя незаслуженно обиженным

– А я тут посижу, среди начальства. Хотя и не пригласили, – заключил Гальперин и добавил тихо и как-то в нос: – Может, в последний раз.

Мало кто это расслышал, и среди них – Анатолий Брусницын. Не расслышал, а скорее почувствовал, как улавливают ноздрями дуновение легкого ветерка… Вообще, сегодня Брусницын испытывал особое возбуждение. Ему нравилось это помещение, где не было дверей и его ничто не тревожило. Нравилось, что пришли и малознакомые люди, правда, тех, из института Истории, он знал, они были нередкими гостями в каталоге. И знал, что кое-кто не очень хорошо относится к Гальперину. Все это являлось признаком того, что у Гальперина и впрямь дела неважнецкие. Человек, не избалованный подарками судьбы, слабохарактерный и робкий, Брусницын жил в предчувствии особых для себя перемен, неожиданно поманивших склеротическим пальцем Гальперина в тот памятный вечер, в доме Ильи Борисовича. Чем черт не шутит, Гальперин стратег, все знает наперед. Возможно, именно сейчас и произойдут те перемены. А как бы он, Брусницын, развернулся на должности заместителя по науке! Его честолюбие, затертое природной робостью, чуть было не потерпело сокрушительный удар. Он чувствовал, что сможет покончить с собой, назови Женька Колесников его фамилию, как консультанта в написании дурацкого письма, о чем Брусницын сожалел. И вспоминал со страхом, словно носил в кармане гранату… Но, слава богу, Колесников сдержал слово и не обмолвился о нем на собрании, а мог. Брусницын с благодарностью поискал взглядом Колесникова. Тот расположился невдалеке, впереди на два ряда, и, приподняв голову, следил за тем, что происходило на возвышении.

А на возвышении происходило следующее.

Софья Кондратьевна Тимофеева ушла, пыхтя в негодовании, точно рассерженная ежиха. Илья Борисович Гальперин сидел у края стола, сложив на груди руки и вытянув ноги, отчего весь зал мог видеть его голубые носки в гармошку. Человек из Москвы, Александр Авенирович Шелкопрядов, порученец Главархива, идиллически подперев сцепленными пальцами кошачью голову, косил глаза на директора. Сам же директор приподнял тощие плечи и заронил между ними голову, напоминающую высохшую тыкву.

Вся эта троица вызывала ощущение сборища участников абсурдной игры марионеток, попавших в ситуацию, когда зрители требовали раскрыть правила игры. А они испытывали крайнее неудовольствие, словно их, усталых, продолжали дергать за веревки. Даже Гальперин. Казалось, он должен вести себя иначе, но и тот с каким-то злорадством смотрел на Мирошука, приоткрыв свой несуразно маленький, детский рот. Вероятно, так подсудимые выслушивают неправедный приговор, изумленные его несправедливостью и на какое-то мгновение единясь в этом изумлении со всеми участниками суда.

– Вот, товарищи, – скорбным голосом произнес Мирошук. – В дирекцию архива поступила просьба заместителя директора по науке Ильи Борисовича Гальперина. Просьба касается его сына – Аркадия Ильича, инженера, сорок второго года рождения, – Мирошук запнулся, деликатно пропуская строку о национальности, – собравшегося выехать в государство Израиль, на предмет воссоединения с родственниками… Просьба заключается в том, что его отец, Илья Борисович, не имеет к нему никаких материальных и моральных претензий, в чем и расписывается. Городской ОВИР требует, чтобы подпись Гальперина была заверена руководством учреждения, где он работает.

Мирошук обвел взглядом притихший зал.

– Фу-ты! – раздался голос. – Решили, что сам Гальперин сваливает… Ну и заверяйте подпись, при чем тут мы?

– В том-то и дело, товарищи… Я посоветовался с высшими инстанциями, – Мирошук на мгновение замялся, потом вскинул тыквенную голову. – Я член партии. И подобное рассматриваю как политический акт. Есть определенные установки, – он снизил голос. – Честно говоря, я и сам не знаю, почему, но мне было дано разъяснение: коллектив должен знать о том, что происходит в семье того или другого своего члена. Чтобы…

– Чтобы знать, кого турнуть с работы! – выкрикнул чей-то хриплый голос.

– Замолчите! – осадил другой голос, очень напоминающий гальперинский, низкий и рокочущий. – Дело серьезное. Вопрос политический.

– Верно, – вздохнул Мирошук. – Политический… Так как, товарищи? Конечно, не заверить подпись мы не вправе. Но, может быть, собрание выскажет мнение? Может, убедит Гальперина… не ставить свою подпись, не подводить коллектив, подействовать на сына, человека явно политически неуравновешенного, клюнувшего на вражескую пропаганду… Словом, вот такая ситуация, товарищи, такие установки.

– А зачем?! – вновь выступил хриплый голос. – Пусть сваливает, постоит у Стены Плача… Воздух чище будет.

– Да какая там Стена? Они все валят в Америку, – ответил другой голос, «гальперинский»…

Мирошук порыскал глазами по залу, заслонившись ладонью от света, что падал из потолочного фонаря.

– Кто там говорит? Может, выступите членораздельно?

Из зала поднялся статный пожилой мужчина в добротном костюме из букле, но не дешевом, в галстуке в тон, в серую точечку. Густые волосы с седой прядью зачесаны назад, на манер проверенных временем причесок, официально принятых как «наши». Мужчина легко взобрался на возвышение и встал у стола, с противоположной от Гальперина стороны.

– Что-то знакомое лицо? – произнес Мирошук, не зная, как реагировать – человек был не из штата архива.

– Знакомое. Я подписывал допуск на работу в архиве, – пояснил мужчина низким рокочущим голосом Гальперина. Настолько схожим, что, казалось, по обе стороны стола установили динамики. – Моя фамилия Альпин. Петр Александрович Альпин. Я доктор исторических наук, старший научный сотрудник института Истории.

– Ну да ладно, раз уж вышли, – решил Мирошук.

Красавец мужчина обернулся к залу, заложил руки за спину.

– Я историк и буду оперировать фактами… Известно, что пятого июня шестьдесят седьмого года многие арабские аэродромы подверглись массовой атаке израильских самолетов. И за несколько часов практически прекратили существование. Израильтяне начали наступление. В Синайской пустыне произошла танковая битва. Египетская армия была сломлена за два дня, и войска Израиля вышли к Суэцкому каналу. Десантные части особого назначения достигли Шарм эль-Шейха, оккупировали его. Меньше чем за три дня пал Старый Иерусалим. Вскоре и закончилась шестидневная война, самая короткая в истории человечества. И с тех пор вот уже пятнадцать лет арабский народ стонет под пятой оккупантов, – доктор исторических наук снизил голос, придавая особое значение тому, что говорит. – И в эти трагические дни молодой человек, воспитанный советским строем, вскормленный молоком русской матери, – а я знал эту семью, жена Гальперина была русская, – решил отправиться туда. Талантливый инженер, он намерен приложить свои знания на пользу государству-агрессору… Черт знает что! В такое напряженное время… Безобразие… Лично я осуждаю подобный поступок и требую отказать в доверии человеку, воспитавшему такого сына. Хоть я и не из вашего учреждения, но не могу молчать…

Доктор наук Альпин бросил презрительный взгляд в сторону Гальперина и направился в зал.

Гальперин привстал и произнес в спину Альпина несколько фраз на непонятном, точно заклинание, языке.

– Что, что? – спросил Мирошук.

– Я сказал на древнееврейском языке, уважаемый Захар Савельевич. И довольно безобидные слова. Надеюсь, что этот гражданин меня понял…

– Переведите! – выкрикнули из зала.

– С удовольствием, – пророкотал Гальперин. – Я спросил этого человека – не он ли тот пастух, что привел в Земли Ханаанские свое больное стадо?

– Непонятно, – буркнул Мирошук.

Гальперин покачал головой.

– Видите ли… Я заметил сегодня здесь много крепких и горластых ребят из университета, с исторического факультета. Я знаю их вкусы, знаю их пристрастия… А затащил ребят сюда этот тип, по фамилии Альперович.

– Альпин, – поправил Шелкопрядов. – Петр Александрович.

– Альперович! Пинхос Шапсович Альперович, – упрямо повторил Гальперин. – Человек, которому много лет- назад я дважды проваливал диссертацию за бездарность и плагиат… Когда я ушел из университета, он устроил банкет в ресторане «Метрополь», – Гальперин захохотал, подрагивая животом-дирижаблем, поднял голову и крикнул: – У тебя ничего нет своего, Пиня! У тебя даже голос мой, говорят! Ха-ха…

– Ну это уж вы слишком, Илья Борисович, – нахмурился Мирошук.

Гальперин хотел что-то сказать по этому поводу, но передумал, махнул рукой, продолжая улыбаться своим мыслям. Он развернулся всем тучным телом к залу и крикнул:

– Слушай, Пиня! Ты привел этих крепких ребят, чтобы тебе не устроили черную жизнь, когда твой сын вдруг соберется последовать за моим Аркадием? Хочешь показать, что ты больше христианин, чем римский папа?!

– Илья, ты всегда был грубиан, – ответил доктор наук Альпин голосом Гальперина.

– Не устраивайте толчок! – осадил Мирошук. – Здесь идет собрание.

– Слушаюсь, гражданин председатель, – язвительно пророкотал Гальперин. – Разрешите справку?! – И, не дожидаясь согласия, вновь крикнул в возбужденный зал: – Слушай, Альперович… Ученый муж! Тебе всегда вредило передергивание фактов. Но у осла не могут вырасти пейсы, как говорили наши предки… Слушай, мой серый мальчик, стригущий купоны на измученной нашей истории.

Гальперин умолк. Лицо его затвердело. А пальцы, что лежали на столе, жили своей, другой жизнью – постукивали, потирали друг друга, прищелкивали. Он прислушивался к залу. Так хотелось, чтобы кто-нибудь сказал то, что хотел сказать он сам, опередил его. Многие из тех, кто сидел перед ним, знают истину. Нет, молчат. Одни намеренно, другие из боязни, третьи из равнодушия. Он тоже промолчит? Аркадий бы выступил, а он, его отец, умолчит. Из благоразумия. А мог бы сказать, что все началось не с лета шестьдесят седьмого, о котором вспомнил Альперович, а с весны…

Густая выжидательная тишина стояла подобно рассветному туману на болоте.

– Я тоже историк, – проговорил Гальперин. – Но тут не надо быть историком, Пиня… Ты вспомнил лето шестьдесят седьмого! А почему не весну шестьдесят седьмого? Когда Насер, президент Египта, потребовал отвода войск Организации Объединенных Наций из полосы Газы. А когда выполнили его требование, Насер добился эвакуации частей ООН и из Шарм эль-Шейха, у входа в Акабский залив, тем самым отрезав морскую дорогу израильтянам во внешний мир. А король Иордании заключил пакт с Египтом. И все газеты арабского мира открыто писали о том, что теперь Израиль будет стерт с лица земли, а население – уничтожено! И до сих пор они не признают статус государства Израиль, а иными словами – юридически оправдывают геноцид в отношении этого государства… Как эти, твои друзья, крепкие ребята, что сидят с тобой в одном ряду… Почему ты умолчал об этом, Альперович? Ведь весна наступает раньше лета… Правда, любезный историк, единственный ключ к справедливости. Правда! И факты! И двух правд не бывает, ибо вторая называется заблуждение или подтасовка…

Гальперин умолк. Он подумал, что все чаще и чаще повторяет доводы сына. Аркадий во многом не прав, пережимает в полемическом запале, но тут он прав.

Зал испуганно притих. Всем известно, какие мерзавцы живут в этом треклятом Израиле, о коварстве которого день-деньской вещают радиостанции нашей страны, пишут все газеты… Это ж надо?!

Мирошук мучительно соображал. Он не ждал такого оборота. Лучше всего закрыть собрание. Отчитаться перед руководством, что мероприятие проведено, общественность поставлена в известность. Даже очень славно получится, как гора с плеч…

Признаться, вся эта затея была Мирошуку не по душе. Лишь проклятая чиновничья робость помешала без лишнего шума заверить гальперинскую подпись, и дело с концом. Дать сейчас слово Шелкопрядову, пусть отбарабанит о текущих новостях архивной службы, и все! Что же касается Колесникова, то все надо решить в рабочем порядке…

Мирошук поднялся, оглядел зал.

И вновь заметил тянущуюся руку Шереметьевой.

«Ну и зануда!» – раздраженно подумал Мирошук, чувствуя, что начальник отдела использования вновь все может опрокинуть, хорошо еще ушла Тимофеева… Или затаилась где-нибудь, ждет подходящего момента?

– Слушаю вас, Анастасия Алексеевна, – недовольно проговорил Мирошук и добавил: – А может быть… Давайте лучше остальное в рабочем порядке…

– Мне неясно, Захар Савельевич! – в голосе Шереметьевой не осталось и следа обычной ласково-учтивой манеры, с которой она обычно начинала свои выступления. Тут сразу слышалась злость, отголосок незабытой обиды, что нанесли ей на собрании. – Что же получается? Мы третий год воюем в Афганистане против врага, в руках которого есть и израильское оружие. Арабы бегут со своих земель… И мы должны укреплять армию агрессора? Их технический потенциал людьми, получившими наше образование?

В зале ехидно засмеялись. Мирошук зыркнул взглядом в глубь помещения – именно оттуда доносится ехидный смешок по любому поводу.

– Да не поедет он туда! – бросил настырный хриплый голос – В Америку сиганет, ведь русским языком сказано.

– Пусть в Америку! – продолжала Шереметьева. – Сколько лет мы будем такое терпеть от них? Сколько лет мы будем такими дураками? И почему директор прикрывает Гальперина? Или его клевретку Тимофееву?

– Помилуйте! Я прикрываю? – Мирошук испугался.

– Вы! – точно выстрелила Шереметьева. – Черт знает что, – Шереметьева на мгновение запнулась, но справилась и решительно произнесла: – Александра Портнова совершила проступок с ценными документами, Тимофеева ее прикрыла…

Колесников вскочил на ноги.

– Опомнитесь, Анастасия Алексеевна! Что вы такое говорите, честное слово. Вам будет стыдно завтра, стыдно…