Николай I без ретуши Гордин Яков
В кабинете с государем один Енохин. Государь весел и разговорчив.
– Ты, Енохин, – говорил он, – из духовного звания и, следственно, верно знаешь духовное пение.
– Не только знаю, государь, но в молодости часто и сам певал на клиросе.
– Так спой же что-нибудь, а я буду припевать.
И вот они поют вдвоем церковные стихиры.
– Каково, Енохин?
– Прекрасно, государь, вам бы хоть самим на клиросе петь.
– В самом деле, у меня голос недурен, и если б я был тоже из духовного звания, то, вероятно, попал бы в придворные певчие. Тут пел бы, покамест не спал с голоса, а потом… ну, потом выпускают меня, по порядку, с офицерским чином хоть бы в почтовое ведомство. Я, разумеется, стараюсь подбиться к почт-директору, и он назначает меня на тепленькое местечко, например почт-экспедитором в Лугу. На мою беду, у лужского городничего хорошенькая дочка. Я по уши в нее влюбляюсь, но отец никак не хочет ее за меня выдать. Отсюда начинаются все мои несчастья. В страсти моей я уговариваю девочку бежать со мною и похищаю ее. Об этом доносят моему начальству, которое отнимает у меня любовницу, место, хлеб и напоследок отдает меня под суд. Что тут делать, без связей и без протекции?
В эту минуту вошел в кабинет Бенкендорф.
– Слава Богу, я спасен: нахожу путь к Бенкендорфу, подаю ему просьбу, и он высвобождает меня из беды!
Можно представить себе, какой неистощимый смех произвел в слушателях этот роман ex abrupto (экспромтом), доказывающий, вместе со многими другими анекдотами, веселую обыкновенно настроенность покойного государя и игривое его воображение.
Из воспоминаний Виктора Михайловича Шимана
В первом часу дня, невзирая ни на какую погоду, государь отправлялся, если не было назначено военного учения, смотра или парада, в визитацию, или, вернее, инспектирование, учебных заведений, казарм, присутственных мест и других казенных учреждений. Чаще всего он посещал кадетские корпуса и женские институты, где принимались дети с десятилетнего возраста, и реже заведения даже закрытые, где приемный возраст учащихся напоминал нечто университетское. В таких заведениях он входил обыкновенно во все подробности управления и почти никогда не покидал их без замечания, что одно следует изменить, а другое вовсе уничтожить. При своей необычайной памяти он никогда не забывал того, что приказывал, и горе тому начальству заведения, если при вторичном посещении последнего он находил свои замечания хотя не вполне исполненными. И не в одни учебные заведения и казенные учреждения проникал бдительный глаз Николая Павловича. В Петербурге ни один частный дом в центре, в России, ни одно общественное здание не возводились и не перестраивались без его ведома: все проекты на таких родов постройки он рассматривал и утверждал сам. Когда успевал он этим заниматься, было для всех загадкой, но что он вникал в характер каждой постройки, было видно из замечаний и надписей, делавшихся им на проектах. Иногда те и другие имели шуточный характер в отношении приближенного лица, строившего или переделывавшего свой дом; иногда же в дурном расположении духа делалась придирка к какой-нибудь детали, и проект не утверждался. Так, на одном из таких проектов составитель его нарисовал 2 аршинную масштабную фигуру человека, долженствовавшую наглядно изображать высоту цоколя, в цилиндре, цветном фраке, жилете и панталонах. Государь зачеркнул фигуру с надписью: «Это что за республиканец!», и только. По поводу этой заметки по Корпусу путей сообщения был издан приказ, чтобы масштабные фигуры на проектах изображались только в виде солдат в шинели и фуражке. На проектах церквей и других общественных зданий в провинции Николай Павлович, утверждая их, часто надписывал: «Витберг!» Или: «Работа Витберга!» Известный строитель проектированного храма, московского храма Христа Спасителя на Воробьевых горах, был обвинен в разных злоупотреблениях, лишен всего имущества и сослан в Вятскую губернию. Выдающийся талант его как зодчего, каких немного было в то время в России, привлекал к нему немало заказчиков на разного рода проекты, тем более что, нуждаясь в средствах, он недорого брал за работу. Николай Павлович по одному взгляду на фасад, сделанный рукою выдающегося художника, узнавал эту руку, утверждал проект, но Витберга не помиловал. Военных и все военное государь отличал и любил по преимуществу: войска в строю, мундир и воротник, застегнутые на все крючки и пуговицы, военная выправка и руки по швам тешили его глаза.
Николай Павлович любил окружать себя военными и всегда и во всем отдавал им предпочтение. Ни у одного из русских императоров не было столько флигель-адъютантов, свиты генерал-майоров и генерал-адъютантов, сколько у него, и ни у кого не было так много министров в военном мундире. Несомненно, что трех своих министров, носивших гражданские чины, он с удовольствием заменил бы военными, если бы нашел между сими последними специалистов, способных принять их портфели.
Вот список министров начала сороковых годов.
1. Генер[ал]-адъют[ант] князь [П. М.] Волконский – министр императорского двора, впоследствии светлейший князь и генерал-фельдмаршал.
2. Граф [А. И.] Чернышев – военный министр, позднее светлейший князь.
3. [Е. Ф.] Канкрин – министр финанс[ов]. С 1843 г. тайный советник [Ф. П.] Вронченко.
4. [А. Х.] Бенкендорф – шеф жандармов.
5. [Л. А.] Перовский – министр внутренних дел.
6. [С. С.] Уваров – мин[истр] народного просвещения.
7. [Н. А.] Протасов – обер-прокурор Святейшего Синода.
8. [К. Ф.] Толь – главноуправляющий путями сообщения и публичных зданий.
[П. А.] Клейнмихель – тоже с 1842 г., позднее министр путей сообщения.
9. Вице-канцлер [К. В.] Нессельроде – министр иностранных дел, позднее государ[ственный] канцлер.
10. Статс-секр[етарь] [В. Н.] Панин – министр юстиции.
11. Генер[ал]-адъют[ант] [П. Д.] Киселев – министр государственных имуществ.
12. [В. Ф.] Адлерберг – главноначальствующий над почтовым департаментом, позднее и министр императорского двора.
13. Светлейший князь [А. С.] Меншиков – управляющий Морским министерством.
Последние шесть министров пережили Николая Павловича, а прочих девять он сам проводил на вечный покой.
Из рассказов генерал-лейтенанта Евгения Андреевича Егорова
Производя однажды артиллерийские маневры под Петергофом, Николай Павлович скомандовал залп из всех орудий. Само собой разумеется, что залп должен был последовать холостыми зарядами, но каково, однако, было изумление и ужас всех, когда внезапно из одной пушки вылетел настоящий заряд и, шипя, пронесся над головой государя, заставив его сделать невольное в подобных случаях нервное движение головой вниз.
Вне себя от гнева, Николай Павлович позвал своим громким голосом батарейного командира, в батарее которого оказался столь непростительный недосмотр, и когда последний, бледный как смерть, подскакал к нему, он облегчил свое сердце, выругав его трехэтажны непечатным словцом. Обезумевший от страха батарейный командир до того растерялся, что ни с того ни с сего брякнул вдруг невпопад: «Почту за особенное счастье, ваше императорское величество!»
Не к слову сказанная фраза произвела свое смехотворное действие на всех, и государь, долго силясь удержать себя от душившего его хохота, отворачивался от присутствующих, потряхивая своими густыми эполетами. Все окружавшие его, глядя на него, смеялись также, и только одному виновнику, вызвавшему такое настроение у всех, было не до смеха: его нашли без чувств у злополучного орудия…
К рассказанному у места сказать, что в обуявшем батарейного командира страхе не было ничего преувеличенного, если припомнить, до какой строгости была доведена дисциплина в царствование Николая I. Строгость эта господствовала над всем и доходила до непонятных в наше время мелочей. Так, когда однажды этот государь, находясь в Петергофе же на водосвятии в лагерной церкви кадетских корпусов, позабыл, войдя в церковь, снять перчатку с правой руки, то никто из присутствующих военных, безотчетно во всем ему подражавших и следивших за каждым его движением, не посмел и подумать снять перчатки до тех пор, пока он, желая перекреститься, не снял свою с руки… Удивительно ли после того, что такой действительно крупный факт, как приведенный выше, мог произвести столь сильное действие на его виновника!
Из воспоминаний офицера, чиновника, писателя Якова Ивановича Костенецкого
Не помню в котором году проходил я в Петербурге Летним садом. Вижу – вдали едет верхом какой-то генерал, в котором я узнал потом государя Николая Павловича. Он поворотил направо в поперечную широкую аллею и остановился против Марсова поля, где в то время происходила репетиция майского парада под командою тогдашнего наследника престола.
Я подошел поближе к государю, около которого начала собираться кучка зрителей, сначала небольшая, потом постепенно увеличиваясь. Появились и дамы. Заметив их в толпе, государь обратился к ним с разговором. Передние зрители тотчас подались назад, а дамы подошли к самому государю.
С улыбкой на устах, светлым и ласковым взором… и магически притягательным, государь смотрел на всех нас, спрашивал у молодых дам, кто, по их мнению, лучше: гусары или кавалергарды, что им больше нравится: пехота, кавалерия или артиллерия – вообще шутил очень мило, и дамы не робея, смело и улыбаясь, ему отвечали.
Во все это время большая гнедая лошадь, на которой сидел государь, стояла неподвижно, вытянувшись вперед и, словно окаменелая, не переменяла ног и даже не двигала ушами. Вдруг она быстро подалась телом вперед! Государь взглянул назад и заметил, что какой-то мальчишка дернул лошадь за хвост.
– Пошел прочь, мальчишка! – сказал государь не сердясь и продолжал шутить с дамами.
Мальчишка спрятался в толпе, но через несколько времени опять незаметно пробрался к лошади и опять дернул ее за хвост; лошадь снова сделала движение.
– Прогоните этого мальчишку! – кротко сказал государь, обращаясь к публике.
Мальчишку прогнали, а государь, не изменяя своего веселого настроения духа, продолжал шутить с дамами.
Из воспоминаний Виктора Михайловича Шимана
В 1843 году граф Канкрин почти потерял зрение и до того ослаб здоровьем, что принужден был просить об увольнении от службы. На свое место он рекомендовал тайного советника Вронченко. Государь согласился, так как у него не было в виду другого лица, способного занять трудную и ответственную должность министра финансов. Вронченко был всегда деятельным и исполнительным чиновником; те же качества проявил он и в новом звании, продолжая дело и способ управления министерством своего учителя и благодетеля графа Канкрина и не выказывая с своей стороны никаких особенных талантов. Он не был красив ни лицом, ни фигурой, но донельзя циничен. Об его неумении держать себя в обществе, несоблюдении обычных приличий даже со старшими из своих подчиненных и о ночных похождениях на Невском проспекте говорили тогда в каждом Петербургском доме; но, как природный малоросс, он был очень хитер и скоро успел войти в доверие и добиться расположения к себе Николая Павловича. Вот один из случаев, происшедших на приеме государем министров с докладами. Доклады производились министрами по старшинству. Вронченко был самым младшим между собравшимися в приемной перед кабинетом государя и знал, что ему придется докладывать после всех; но тем не менее он, как всегда, явился заблаговременно, что и дало повод находившимся тут генералам, и в особенности князю Меншикову, подтрунивать над ним, что он явился с докладом прямо с ночной прогулки. Все, конечно, засмеялись. В это время государь, отпустив докладывавшего князя Волконского, показался в дверях кабинета с вопросом: «Что за шум?..» При этом вопросе Вронченко со страху или показывая только вид, что испугался, уронил из рук портфель, содержимое которого, состоявшее из докладных бумаг, разлетелось по полу. Общий хохот собравшихся раздался вновь. Николай Павлович обвел смеявшихся своими большими навыкате глазами и громко произнес: «Тут нет ничего смешного!..» Вронченко тем временем собрал при помощи камер-лакея свои бумаги и, когда опустил их снова в портфель, государь, показывая на свой кабинет, сказал ему: «Пожалуйте, я приму вас». Вот как Николай Павлович, не скрываясь ни перед кем, любил отличать тех, кто его боялся. В первый из наградных дней затем Вронченко получил звезду и ленту Александра Невского, а вскоре после того графское достоинство.
Из книги Сергея Спиридоновича Татищева «Император Николай I и иностранные дворы»
Летом 1838 года император Николай предпринял новую поездку за границу для сопровождения больной императрицы. По обыкновению своему, государь остановился на несколько дней в Берлине, куда прибыл 7 (19) мая. Кирасирский полк находился в лагере в Шарлотенбурге, готовясь принять участие в весенних маневрах гвардейского корпуса. Тотчас по приезде русского императора 1-й эскадрон полка со штандартом перенесся в столицу и занял почетный караул в замке, где имел пребывание государь. Осмотрев эскадрон во дворе замка, его величество снова отпустил его в лагерь. 12-го (24-го) император сам посетил лагерное расположение своего полка.
Маневры, происходившие в окрестностях Берлина в половине мая 1838 года, отличались особенною торжественностью и оживлением. На них присутствовали, кроме императора и императрицы всероссийских с двумя молодыми великими княжнами Ольгой и Александрой Николаевнами, короли ганноверский и вюртембергский и множество немецких принцев, принадлежащих к разным владетельным домам Германского cоюза. Однажды король со своими гостями обедал в охотничьем замке Грюнельвальде, вокруг которого расположился биваком 1-й гвардейский пехотный полк. После обеда их величества и их высочества посетили этот бивак, старый король сел на скамью под тенистым деревом и, окруженный своими детьми и внуками, смотрел на хозяйственные приготовления солдат под открытым небом. Уже разложены были костры, и солдаты готовились варить себе пищу. Обе великие княжны, подойдя к ним, уселись на траве и начали им помогать чистить картофель. Впоследствии сцена эта была воспроизведена в иллюстрированном военном издании. Тем временем молодые принцы и принцессы весело шутили, бегали, резвились и играли. Наследный принц толкнул сестру свою, русскую императрицу, на копну соломы с такою стремительностью, что вызвал строгое замечание короля. «Однако, Фриц!» – вымолвил старый монарх. Вообще все члены царственных домов русского и прусского были между собою на «ты» и называли друг друга уменьшительными именами. Даже государь откликался, когда зятья звали его Никсом.
Пока принцы и принцессы забавлялись на зеленой траве, император Николай обошел бивак, со вниманием осмотрел сложенные ружья, ранцы солдат, палатки офицеров. Встретясь с Шнейдером, следившим за маневрами в качестве газетного корреспондента, он имел с ним продолжительный разговор. Воспроизводим здесь дословно заключительные слова государя как выражение его крайне замечательного и своеобразного взгляда на службу вообще и на военную службу в частности.
«Видите ли, Шнейдер, – говорил император, – здесь между солдатами и посреди всей этой деятельности я чувствую себя совершенно счастливым. Я также вполне понимаю, почему вы, не будучи солдатом, питаете такую любовь ко всему военному. Здесь порядок, строгая, безусловная законность, нет умничанья и противоречия, здесь все согласуется и подчиняется одно другому. Здесь никто не повелевает прежде, чем сам не научится послушанию; никто не возвышается над другими, не имея на то права; все подчиняется известной определенной цели; все имеет свое значение, и тот же самый человек, который сегодня отдает мне честь с ружьем в руках, завтра идет на смерть за меня! Только здесь нет фраз, нет, следовательно, и лжи, которая за этим исключением – повсюду. Здесь бессильны притворство и обман, ибо каждый должен в конце концов показать себя в виду опасности и смерти. Потому-то мне так и хорошо посреди этих людей, потому-то я и буду всегда высоко чтить звание солдата. В нем все служба и даже высший начальник служит. Я взираю на целую жизнь человека как на службу, ибо всякий из нас служит, многие, конечно, только страстям своим, а им-то и не должен служить солдат, даже своим наклонностям. Почему на всех языках говорится: богослужение? (Слово «богослужение» было произнесено государем по-русски). Это не случайность, а вещь, имеющая глубокое значение. Ибо человек обязан всецело, нелицемерно и безусловно служить своему Богу. Отправляет ли каждый одну только службу, выпадающую ему на долю, и везде царствуют спокойствие и порядок, и если бы было по-моему, то воистину не должно было бы быть в мире ни беспорядка, ни нетерпения, никакой притязательности. Взгляните, вот там идет смена, перед самым ужином, еще не готовым, и солдаты прекрасно знают, что не будут есть, пока их не сменят с караула. И, несмотря на это, ни слова! Они отправляют службу. Вот почему и я буду отправлять свою службу до самой смерти и всегда заботиться о моих храбрых воинах».
По обыкновению, и в этот приезд государь щедро наградил и одарил свой любимый кирасирский полк. 11 офицеров получили ордена, 106 червонцев выдано почетному караулу, 571 червонец нижним чинам полка, а унтер-офицеру Блоку, назначенному ординарцем к его величеству и сломавшему себе ногу, пожаловано 100 червонцев.
Из «Записок» барона Модеста Андреевича Корфа
Император Николай, более в видах здоровья, чем для удовольствия, очень много хаживал пешком и во время длинных петербургских ночей прогуливался не только днем, но и прежде восхода солнца и по его захождении, притом не по одним многолюдным улицам, но и по отдаленным частям города.
Однажды поздно вечером он вдруг является на Адмиралтейскую гауптвахту, ведя за собою человека в шинели и в фуражке, вызывает перед себя караульного офицера и сдает ему приведенного с приказанием задержать его на гауптвахте впредь до приказания. Оказалось, что это был главный дежурный по Адмиралтейству, капитан-лейтенант Васильев, которому вздумалось прогуляться по Адмиралтейскому бульвару в фуражке и в халате, поверх которого была надета шинель. В таком виде он был встречен государем, который, узнав его при лунном сиянии, остановил и опросил его. Через час явился на гауптвахту флигель-адъютант, чтобы отвести Васильева к начальнику Главного морского штаба князю Меншикову в том самом виде, в каком его встретил государь…
Три студента из уроженцев Остзейских губерний, только что поступившие в Петербургский университет, плохо знавшие по-русски и почти ни с кем и ни с чем еще не знакомые в столице, встретили на Невском проспекте государя в санях и, не зная его, не поклонились. Государь остановился, подозвал их к себе, назвался и внушил им, что если они и не знали его, то должны были отдать ему честь как генералу, велел всем трем идти тотчас на главную гауптвахту в Зимнем дворце. Там они пробыли несколько часов, в продолжение которых пообедали с караульными офицерами, а оттуда присланным за ними фельдъегерем потребованы были в Аничков дворец. При входе камердинер государя спросил, что едят они, постное или скоромное (это было в Великом посту), и, несмотря на ответ, что они уже поели, им подали целый обед, по окончании которого провели в кабинет к государю. Здесь он их порядком пожурил, сперва по-русски, а потом, видя, что они мало его понимают, по-немецки, и наконец, приняв совершенно отеческий тон, обнял, расцеловал и отпустил по домам.
Один молодой человек из высшего общества давно уже состоял на замечании тайной полиции по либеральным своим идеям; но долгое время были в виду именно все одни только идеи, а не факты, за которые можно было бы ухватиться. Наконец сделалось известным, что он имеет любовную связь с одной замужней дамой, принадлежавшей также к высшему обществу. И что, кроме свиданий, между ними есть и постоянная переписка. Через подкупленную прислугу эта переписка вскоре перешла в руки тайной полиции. Сначала были все только идиллии; но в одном из последних писем болтливый любовник, рассказывая, как все ему наскучило, как он недоволен правительством, как все у нас худо идет, как необходима перемена, между разными вздорными патриотическими возгласами объявил прямо, что, жертвуя собой для пользы общей, он решается убить государя. Разумеется, что после такого открытия вся переписка представлена была на высочайшее воззрение. Государь отвечал графу Бенкендорфу: «Возврати этому молодцу его письма и скажи ему, что я их читал, да вразуми его, моим именем, что когда имеешь любовную связь с порядочной женщиной, то надо тщательно оберегать ее честь и не давать валяться ее и своим письмам». Неужели же этим все и кончилось? Именно этим одним.
В конце 1842 года государь, гуляя по Дворцовой набережной, увидел идущего перед собою человека – судя по верхней его одежде, порядочного, но который, продолжая свой путь, казалось, всхлипывал. Государь нагнал его и увидел, что, точно, все лицо у него омочено слезами.
– О чем вы плачете? – спросил он с участием.
Спрошенный, не подозревая, что за ним идет государь, и еще менее ожидая удостоиться его беседы, сперва оробел, но потом, ободренный дальнейшими расспросами, отвечал, что он чиновник сенатской канцелярии, получающий всего 500 руб. жалованья, и что у его сестры, при четырех детях, 1500 руб. долгу, за который грозят посадить в тюрьму. Отчаяние его происходило от невозможности ей помочь.
– Хорошо, – сказал государь, – ступайте ко мне наверх, напишите там все, что вы мне говорили, и ждите, пока я приду.
– Но, ваше величество, кто же меня туда пустит? Да я и не знаю, куда идти.
Тогда государь подозвал жандарма и приказал проводить чиновника во дворец от его имени. При возвращении своем, найдя записку уже написанной, он отпустил просителя с милостивым обнадеживанием, а записку тотчас отослал к министру юстиции, с приказанием по ней справиться. Обнаружилось, что чиновник сказал и написал одну правду и что он на хорошем счету у своего начальства.
Государь приказал выдать ему 1500 руб.
Если кто зимою и в начале зимы 1845 года (и еще несколько лет после) хотел наверное встретить императора Николая лицом к лицу, стоило только около 3 часов перед обедом пойти по Малой Морской и около 7 часов по Большой. В это время он посещал дочь свою в Мариинском дворце и, соединяя с этой целью прогулку пешком, или шел к ней, или от нее возвращался.
Однажды кто-то мимоходом сильно толкнул его.
– Это что?! – спросил государь, увидев в дерзком молодого офицера путей сообщения.
– А что? – возразил тот.
– Как что, милостивый государь: по улице надо ходить осторожнее, а если случится кого задеть, то должно по крайней мере извиниться, хотя б то был мужик.
С этим, спустив с плеча шинель, чтобы показать генеральские эполеты, государь велел молодому человеку идти под арест на главную гауптвахту и ждать там приказаний, а сам, воротясь во дворец, послал за графом Клейнмихелем, в присутствии которого вытребовал перед себя офицера. Он оказался прапорщиком Янкевичем, из поляков, обучавшимся еще в то время в Институте путей сообщения, никогда прежде не видавшим государя в глаза и так мало знакомым даже и с Петербургом, что, вместо Главной гауптвахты, пришел сперва на Адмиралтейскую; когда же он явился на Главную, то его не хотели туда допустить, как арестованного, по его рассказам, каким-то неизвестным генералом, и приняли только уже тогда, когда по дальнейшему расспросу несомненно открылось, к ужасу его, кто был этот генерал. Государь сделал ему отеческое увещание и потом сдал Клейнмихелю, «на условии, чтобы эта история осталась для Янкевича без всяких последствий».
Из повести Льва Николаевича Толстого «Хаджи-Мурат»
Посредине набережной ему [Николаю Павловичу] встретился такого же, как он сам, огромного роста ученик училища правоведения в мундире и шляпе. Увидав мундир училища, которое он не любил за вольнодумство, Николай Павлович нахмурился, но высокий рост и старательная вытяжка и отдавание чести с подчеркнуто-выпяченным локтем ученика смягчили его неудовольствие.
– Как фамилия? – спросил он.
– Полосатов! Ваше императорское величество.
– Молодец!
Ученик все стоял с рукой у шляпы. Николай остановился.
– Хочешь в военную службу?
– Никак нет, ваше императорское величество.
– Болван! – и Николай, отвернувшись, пошел дальше…
Надо иметь в виду, что все сцены с Николаем в «Хаджи-Мурате» документированы. Толстой тщательно собирал материал, характеризующий ненавистного ему царя.
Из книги Александра Ивановича Герцена «Былое и думы»
В это время Николай праздновал свою коронацию, пиры следовали за пирами, Москва была похожа на тяжело убранную бальную залу, везде огни, щиты, наряды… Две старших сестры (дочери В. В. Пассека, сосланного в Сибирь при Александре I. – Я. Г.)… пишут просьбу Николаю, рассказывают о положении семьи, просят пересмотр дела и возвращение именья. Утром они тайком оставляют дом, идут в Кремль, пробиваются вперед и ждут «венчанного и превознесенного» царя. Когда Николай сходил со ступеней Красного крыльца, две девушки тихо выступили вперед и подняли просьбу. Он прошел мимо, сделав вид, что не замечает их; какой-то флигель-адъютант взял бумагу, полиция повела их на съезжую.
Николаю тогда было около тридцати лет, он уже был способен к такому бездушию. Этот холод, эта выдержка принадлежат натурам рядовым, мелким, кассирам, экзекуторам. Я часто замечал эту непоколебимую твердость характера у почтовых экспедиторов, у продавцов театральных мест, билетов на железной дороге, у людей, которых беспрестанно тормошат и которым ежеминутно мешают; они умеют не видеть человека, глядя на него, и не слушать его, стоя возле. А этот самодержавный экспедитор с чего выучился не смотреть и какая необходимость не опоздать минутой на развод?
Девушек продержали в части до вечера. Испуганные, оскорбленные, они слезами убедили частного пристава отпустить их домой, где отсутствие их должно было переполошить всю семью. По просьбе ничего не было сделано.
Рассказ Николая I, записанный Александром Христофоровичем Бенкендорфом
В Ковно мы прибыли 4 августа в 2 часа утра, и я сделал маневры собранному там 1-му корпусу, которым остался очень доволен. Окрестности Ковна представляют превосходную местность для смотров и учений, довольно притом обширную и разнообразную, на которой можно маневрировать в продолжение целых суток.
Тут случилось происшествие, очень меня огорчившее, а все-таки прекрасное. Маневры заключились штурмом города, и голова колонны, под командою дивизионного начальника Мандерштерна, остановилась на самом берегу Немана, от которого паромы, чтобы придать всему больше сходства с настоящею войною, отведены были к противоположному берегу. Проезжая мимо этого отряда, я сказал в шутку: «Ну что ж, только-то! Чего вы тут ждете?» И вдруг Мандерштерн, приняв сказанное мною за приказание, дал лошади шпоры и исчез в глубине реки, а за ним бросилась и вся первая рота. С большим трудом вытащили его из воды; к счастью, никто не утонул; но бедняк Мандерштерн, уже без того страдавший от старых ран, схватил жестокую горячку. На другой день я пошел к нему, чтобы осведомиться о его здоровье и попенять за то, что он принял мои слова за серьезные. Позднейшие известия о нем, благодаря Богу, совершенно успокоительны; но эта черта показывает человека!
Из воспоминаний журналиста Аркадия Васильевича Эвальда
В начале февраля 1855 года сидели мы, офицеры инженерного училища, в классе и мирно слушали лекцию долговременной фортификации, которую читал нам капитан Квист, как вдруг двери из соседнего, старшего офицерского класса с шумом растворились на обе половины и прибежавший быстро сторож впопыхах объявил: государь идет!
Чтоб понять наше удивление, надо заметить, что государь заезжал к нам в училище всегда осенью, а в эти месяцы, после Нового года, никогда не заглядывал. Мы все знали, что дела в Севастополе идут очень плохо, и потому понятно, что всех охватила одна и та же мысль, что случилось что-нибудь особенное, что заставило государя изменить своим обычаям.
Не успели мы кое-как оправиться, застегнуть расстегнутые пуговицы и привести в более приличный вид разбросанные на столах чертежи, книги и бумаги, как заслышали так знакомый нам громкий и звонкий голос государя в старшем офицерском классе, сердито кричавшего:
– Где же Фельдман? Послать за ним немедля! – И с этими словами он вошел в наш класс. Лицо его было красно от гнева, глаза метали молнии, он шел скорым шагом и, не поздоровавшись с нами и как бы даже не замечая нас, подходил уже к противоположным дверям, как в эту минуту из-за них показался Фельдман. Тут нужно сделать маленькое отступление. Генерал Фельдман считался комендантом Инженерного замка. Это был старый, почтенный генерал, для которого это место коменданта было создано императором, чтобы, не оскорбляя его отставкой, дать под старость почетное и нехитрое занятие. Император Николай очень часто создавал подобные места для старых служак.
В одном из залов Инженерного замка, вслед за старшим офицерским классом, помещались большие модели некоторых наших главных крепостей, и в том числе Севастополя. Модели эти были так велики, что на них были сделаны маленькие медные пушки, с лафетами и другими принадлежностями крепостной артиллерии, и каждая модель занимала четыре или пять квадратных сажен. Модели эти хранились в величайшей тайне, и даже нас, инженеров, пускали их осматривать только один раз, перед самым окончанием курса. Ключи от этого модельного зала хранились у Фельдмана, и без его разрешения никто туда попасть не мог.
Случилось, что Фельдман поддался на чью-то просьбу, не знаю хорошенько, своих ли добрых знакомых или кого-нибудь из высокопоставленных лиц, и дозволил им осмотреть модель Севастополя. Сторож, на обязанности которого было содержать этот зал и модели в порядке, заметил, что кроме группы лиц, допущенных Фельдманом, по модельной ходят еще каких-то два господина, которые держатся особняком и делают какие-то отметки в своих записных книжках. Он сказал об этом офицеру, провожавшему гостей Фельдмана и объяснявшему им на модели Севастополя сущность происходивших там событий. Офицер подошел к двум непрошеным гостям и попросил их немедля удалиться, что они, конечно, и сделали. Кто они были, я не мог узнать достоверно, но, по слухам, это были какие-то два иностранца.
Об этом маленьком приключении кто-то донес государю, и вот он приехал к нам в замок, грозный как буря. Никогда еще прежде не случалось мне видеть его в таком сильном припадке гнева, как в этот раз.
Чуть не столкнувшись с государем, Фельдман остановился и отвесил глубокий поклон. Он был небольшого роста, плечистый и с большой лысой головой. Государю он приходился почти по пояс.
– Как ты осмелился, старый дурак, – кричал на него государь, грозя пальцем, – нарушать мое строжайшее приказание о моделях? Как ты осмелился пускать туда посторонних, когда и инженерам я не доверяю эти вещи? До такой небрежности довести, что с улицы могли забраться лица, совершенно неизвестные? Для того ли я поставил тебя здесь комендантом? Что ты, продать меня, что ли, хочешь? Не комендантом тебе быть этого замка, а самому сидеть в каземате под тремя запорами! Я не пощажу твоей глупой лысой головы, а отправлю туда, где солнце никогда не восходит! Если тебе я не могу довериться, то кому же после того мне верить.
Я не припомню в точности всего, что говорил государь несчастному коменданту, и привожу эти фразы только приблизительно верно в гораздо более мягкой форме, чем говорил государь, который в своем неудержимом гневе решительно не стеснялся никакими выражениями. Фельдман не осмеливался, да и не имел возможности что-нибудь сказать в свое оправдание. Во все время грозной речи государя он только молча кланялся и был красен как рак. Я думал, глядя на него, что с ним тут же сделает государь и он упадет замертво. Государь говорил, то есть, вернее сказать, кричал долго и много, все время сильно жестикулируя и беспрестанно грозя пальцем.
Мы, офицеры, и все наше начальство, понемногу и потихоньку собравшееся в нашем классе, стояли ни живы ни мертвы, каждую минуту ожидая, что, покончив с Фельдманом, государь обратится к нам и, заметив какой-нибудь беспорядок, задаст и нам трепку. Но ему, видимо, было не до нас.
Вылив свой гнев на Фельдмана, он прошел дальше, не простившись с нами, как вошел не поздоровавшись.
И это было последний раз, что мы его видели. Так его фигура и запечатлелась во мне на всю жизнь, в своем грозном величии, заглушая тот симпатичный его образ, когда он являлся не Юпитером-громовержцем, а добрым любящим отцом своих многочисленных детей.
Из дневника Александра Васильевича Никитенко
10 марта 1833 года
Сегодня Николай Павлович посетил нашу Первую гимназию и выразил неудовольствие. Вот причины. Дети учились. Он вошел в пятый класс, где преподавал историю учитель Турчанинов. Во время урока один из воспитанников, впрочем лучший по поведению и по успехам, со вниманием слушал учителя, но только облокотясь. В этом увидели нарушение дисциплины… Повелено попечителю отставить от должности учителя Турчанинова.
После сего государь вошел в класс к священнику – и здесь та же история. Все дети сидели в полном порядке, но, к несчастию, один мальчик опять сидел прислонясь спиной к заднему стулу. Священнику был сделан выговор, на который он, однако, отвечал с подобающим почтением:
– Государь, я обращаю внимание более на то, как они слушают мои наставления, нежели на то, как они сидят.
Попечителю опять горе…!
12 марта
Посещение государем Первой гимназии имело более важные последствия, чем сначала казалось. Попечитель, наш благородный, просвещенный начальник, исполненный любви к людям и к России, – человек, которому недоставало только воли и счастия, чтобы занять один из важнейших постов в государстве, – одним словом, Константин Матвеевич Бороздин был вынужден подать в отставку…
Январь 1. Полночь. 1834 год…
Горе людям, которые осуждены жить в такую эпоху, когда всякое развитие душевных сил считается нарушением общественного порядка.
Увы, повторялась павловская ситуация – никто не был гарантирован от внезапных и труднообъяснимых вспышек высочайшего гнева и вздорных претензий, результат которых мог оказаться трагическим для попавших под горячую царскую руку.
Император, который не мог справиться с казнокрадством и неправосудием, считал своим долгом контролировать позу каждого ученика за партой.
Наблюдательная и острая Александра Смирнова-Россет, будучи фрейлиной императрицы Александры Федоровны и много лет находясь при дворе, имела возможность не только наблюдать императора Николая Павловича, но и слышать многочисленные истории из царствования Александра I. В частности, она кратко зафиксировала в своих записках ситуацию, которая явно показалась ей характерной.
Из воспоминаний Александры Осиповны Смирновой-Россет
Александр умел быть колким и учтивым. На маневрах он раз послал с приказанием князя Лопухина, который был столь же глуп, как и красив; вернувшись, он все переврал, а государь сказал ему: «И я дурак, что вас послал». Николай Павлович сказал генералу Токаржевскому дурака и на другой день извинился перед фрунтом.
Сравнение Александра и Николая – сюжет достаточно распространенный, равно как сопоставление императора с его сыном.
Из воспоминаний писателя Николая Николаевича Фирсова
…Однажды в 1856 году, зимой, обойдя посещенное им артиллерийское училище и спустясь к подъезду, Александр Николаевич довольно долго одевал свое пальто и свою высокую конногвардейскую фуражку. Юнкера толпою стояли кругом и следили молча за движениями императора. «Что? удивляетесь, что я так долго укутываюсь? – весело и добродушно обратился к ним Александр Николаевич, тщательно надевая фуражку. – А видите, я раз отморозил уже себе уши, так теперь запрятываю их поглубже под фуражку».
Его родитель, Николай Павлович, был суровее, разговаривал мало, почти не улыбался; но всегда дозволял носить себя по лестницам и выносить из подъезда в сани. На этот раз, в 1853 году, когда мы хотели поднять его, чтобы внести в 3-й взвод по лестнице, его величество строго приказал: «Не тронь». Юнкера отступили, насколько позволяла толкотня. Начальство, бледное и трепещущее, продолжало идти вслед за ним. Чувство, граничащее с паникой, сообщилось всем, и до того все были смущены, что в 3-м и 4-м взводах дисциплинарные проступки стали проявляться на каждом шагу.
На пороге средней и самой большой камеры верхнего этажа, расположенной как раз над караульной залой (камеру эту звали у нас «Москвой», а заведывавшего ею портупей-юнкера величали титулом московского генерал-губернатора), – на пороге этой «Москвы» портупей-юнкер подошел к государю с рапортом, до того смущенный, что выступил вместо левой ноги с правой: с фронтовой точки зрения это было непростительным проступком, за что портупей-юнкера государь назвал дураком. Дальше все шло как-то неладно. Кто-то оказался без галстука, кто-то с расстегнутым воротником и т. д. Государь был настолько разгневан, что, спускаясь вниз, не только не обошел других частей здания, но даже – чего никогда не случалось прежде – не удостоил заглянуть в лазарет. Накинув в коридоре поданную ему шинель и покрывшись своей тяжелой кирасирской каской, он быстро вышел на крыльцо. Сани стояли у подъезда. Толпа юнкеров робко приблизилась было к нему и попыталась подсадить его в сани, но император, опять строго оглянув нас, скомандовал: «Налево кругом!» – сам сел в сани и подозвал к себе генерала Резвого.
Юнкера, отступившие в коридор, видели сквозь открытую дверь подъезда, что он несколько минут что-то гневно говорил начальнику училища. Потом сани тронулись и быстро исчезли в облаке снежной пыли. Сумерки сильно сгустились уже… Тревожно разошлись юнкера по камерам. Что-то будет?..
А быть могло многое: даже уничтожение училища, размещение его юнкеров по кадетским корпусам; даже разжалование в солдаты старших воспитанников и в кантонисты[39] младших. Так, по крайней мере, полагали юнкера; и не менее юнкеров встревоженное начальство едва ли не разделяло этих опасений.
Из книги Александра Ивановича Герцена «Былое и думы»
Лицо его [Александра I] было приветливо, черты мягки и округлы, выражение лица усталое и печальное. Когда он поравнялся с нами, я снял шляпу и поднял ее; он, улыбаясь, поклонился мне. Какая разница с Николаем, вечно представлявшим остриженную и взлызистую медузу с усами! Он на улице, во дворце, с своими детьми и министрами, с вестовыми и фрейлинами пробовал беспрестанно, имеет ли его взгляд свойство гремучей змеи – останавливать в жилах кровь. (Рассказывают, что как-то Николай в своей семье, то есть в присутствии двух-трех начальников тайной полиции, двух-трех лейб-фрейлин и лейб-генералов, попробовал свой взгляд на Марии Николаевне. Она похожа на отца, и взгляд ее действительно напоминает его страшный взгляд. Дочь смело вынесла отцовский взор. Он побледнел, щеки задрожали у него, и глаза сделались еще свирепее, тем же взглядом отвечала ему дочь. Все побледнело и задрожало вокруг…)
Можно было бы отнести этот эпизод к жгучей ненависти Герцена к Николаю, если бы не было других подобных свидетельств.
Из воспоминаний Александры Осиповны Смирновой-Россет
На каком-то параде или маневрах генерал отвечал императору Николаю, не приложив руку к шляпе. Император закричал ему своим громким голосом: «Руку к шляпе, генерал, руку к шляпе, генерал!»
И так взглянул, что все приложили руки к шляпе. Да, наш Николинька как посмотрит, так душа в пятки уходит, а как прикрикнет, то коленки от подлости подкашиваются и делается в коленках дрожь, как говаривал Пушкин, питавший истинную приязнь к императору.
Вообще, благостные описания поведения и манер Николая, изобилующие в воспоминаниях верноподданных, рисуют, прямо скажем, не совсем точную картину.
Идеолог и практик
Из разговора Николая I с Павлом Васильевичем Голенищевым-Кутузовым после посещения Англии в 1816 году
Если бы, к нашему несчастью, злой гений перенес к нам все эти клубы и митинги, делающие больше шума, чем дела, то я просил бы Бога повторить чудо смешения языков или, еще лучше, лишить дара слова всех тех, которые делают из него такое употребление.
Из заметок графа Павла Дмитриевича Киселева
Император Николай Павлович при всяком удобном случае бранил конституционное правление и поносил его на все лады.
– Это абсурдная форма правления, – говорил он, – придуманная мошенниками и интриганами для таких же, как они!..
В доказательство он приводил то, через какие испытания ему пришлось пройти в Варшаве после первого открытия парламента.
– Поверите ли, – говорил он, – один министр, между прочим весьма уважаемый, явился ко мне просить средства для привлечения голосов, чтобы получить большинство, без коего можно было попасть в зависимость от оппозиции. Он просил должности, награды, деньги и обещания тем, кто не станет вносить свое имя в списки, в коих уже значилось более 60 имен. Я был возмущен! Не думаю, что монарх может унизить себя и опуститься до такой степени. […]
Я понимаю, что такое монархическое и республиканское правление, но я не могу взять в толк, что такое конституционное правление: это непрерывное жонглирование, для осуществления коего нужен фокусник.
Как частный человек, ежели бы я выбирал, при каком правлении жить, я бы выбрал для себя и своей семьи республику; на мой взгляд, такая форма правления лучше всего обеспечивает гарантии и безопасность. Но она подходит не для всякой страны; она применима для одних и опасна для других. Так что лучше придерживаться того, что выверено временем. Никто не может вообразить, как тяжелы обязанности монарха, какой это неблагодарный труд, но надо выполнять его, раз на то воля Божья.
Из «Записок» барона Модеста Андреевича Корфа
Летом, в бытность в Петербурге принца Карла Прусского, за обедом, при котором и принц присутствовал, речь коснулась новокатоликов, которых учение было тогда в полном ходу в Германии и составляло общий предмет и газетных статей, и разговоров.
– Я должен признаться, – сказал государь, – что не считаю ни удобным, ни нужным прикасаться к делам совести: для меня совершенно все равно, к какому из христианских исповеданий принадлежат мои подданные, лишь бы они оставались верноподданными. Одно только исключение из этого правила я позволил себе – в отношении униитов – потому единственно, что всегда считал их принадлежащими к нашей церкви и только от нее отторгнутыми.
Из воспоминаний великой княжны Ольги Николаевны
…Прибыл… дядя Вильгельм (очевидно, Фридрих Вильгельм IV. – Я. Г.) со своим адъютантом, графом Кенигсмарком, очень приятным собеседником, необычно скромным для пруссака и безо всякого предубеждения против России. С дядей Вильгельмом я очень подружилась во время нашего пребывания в Эмсе. Он только что вступил в масоны и говорил с увлечением об этом гуманном содружестве. Орлов, Бенкендорф и Киселев не разделяли его восторгов. Папа также часто говорил об этом. Я еще прекрасно помню его слова: «Если их цель действительно благо Родины и ее людей, то они могли бы преследовать эту цель совершенно открыто. Я не люблю секретных союзов: они всегда начинают как будто бы невинно, преданные в мечтах идеальной цели, за которой вскоре следует желание осуществления и деятельности, и они по большей части оказываются политическими организациями тайного порядка. Я предпочитаю таким тайным союзам те союзы, которые выражают свои мысли и желания открыто». – «И все-таки вы допускаете цензуру в прессе?» – «Да, из необходимости, против моего убеждения». – «Против вашего убеждения?» – «Вы знаете, – возразил папа, – по своему убеждению я республиканец. Монарх я только по призванию. Господь возложил на меня эту обязанность, и покуда я ее выполняю, я должен за нее нести ответственность». – «Вам надо завести орган, предназначенный для того, чтобы опровергать ту клевету, которая, несмотря на цензуру, постоянно подымает голову». – «Я никогда в жизни не унижусь до того, что начну спорить с журналистами».
В то время я соглашалась с папа. Но с тех пор, как я живу в Германии, я на опыте узнала, что пресса представляет собой силу, с которой приходится считаться правительству, если оно хочет быть авторитетным.
Собственноручная записка Императора Николая 1830 года
Важность предстающих обстоятельств в их связи с прямыми интересами России привела меня к необходимости дать себе отчет в их значительности. В результате этого дознания перед судом своей собственной совести очертились мои обязанности.
Географическое положение России столь счастливо, что оно делает ее почти независимой, когда речь заходит о ее интересах, от происходящего в Европе; ей нечего опасаться; ей достаточно границ и ничего не нужно в этом отношении, поэтому она не должна бы никому доставлять беспокойства. Обстоятельства, в которых заключились существующие договоры, относятся ко времени, когда Россия, победив и уничтожив неслыханную агрессию Наполеона, пришла освободить Европу и помочь ей свергнуть удушающий ее гнет. Но память о благодеяниях стирается скорее, чем об обидах; уже в Вене недобросовестные силы чуть было не разрушили едва скрепленный союз. И понадобилась новая известная опасность, чтобы отдельные государства открыто объединились с державой, которая уже была однажды их освободительницей и всегда сохраняла великодушие.
В течение 10 последующих лет казался тесным союз между Россией, Австрией и Пруссией. Однако не раз эти два государства отклонялись от буквального смысла или от основополагающих начал, на которых строились союзнические соглашения. И всегда терпение и умеренность императора, его неисчерпаемое желание сохранить видимость самой совершенной близости помогали находить истинный путь или скрывать расхождение мнений. Когда Провидение забрало его у России, мы увидели вскоре, что за самыми прекрасными заверениями Австрия скрывала свои задние мысли. Пруссия действительно дольше сохраняла нам верность, но значительная разница обнаружилась между личными отношениями с королем и с его министрами.
Тем не менее расхождения не были столь заметными до позорной Июльской революции. Уже давно мы предвидели это ужасное событие и исчерпали при дворе Карла X и его министров все средства убеждения, которые допускают дружба и наши хорошие отношения. Все было напрасно. Отныне мы не колеблемся громко осудить незаконные демарши Карла X, но можем ли мы в то же самое время признать законным главой во Франции лишь того, кто по полному праву должен быть к тому призван? Это означало бы исполнить наш долг и сохранить верность принципам, которыми руководствовались во всех своих действиях союзники уже 15 лет. Однако наши союзники, непосоветовавшись с нами в столь важном и окончательном решении, поспешили своим признанием увенчать революцию и захват – фатальный и непостижимый поступок, породивший цепь бедствий, которые с тех пор не переставали обрушиваться на Европу. Мы сопротивлялись, как и должны были делать, и я уступил лишь по единственной причине сохранения союза. Но легко было предвидеть, что пример столь пагубной низости повлечет за собой серию подобных событий и поступков. И верно, за Парижем не замедлил последовать Брюссель. В Париже королевская власть совершила ошибку, так как она породила разразившуюся революцию. В Брюсселе, напротив, не происходило ничего подобного, если не считать благодеяний со стороны государя. Однако там использовали тот же принцип, было сказано: страна не признает более наследственного главу и, следовательно, становится независимой; поспешим ее узаконить таковой, дав ей главу. Но государь еще оставался владыкой своей древней вотчины и, заботясь лишь о сохранении чести, не поколебался приложить все усилия для ее сохранения – возвышенный пример, который заслуживал бы лучшей судьбы и более достойного главу для его оценки!
Что же касается Франции, то Австрия и Пруссия поторопились дать ей свое одобрение, не посоветовались предварительно со старым союзником. Но мы с самого начала шли более благородным путем и, оставаясь единственными поборниками справедливости, смогли пренебречь гневом Англии и Франции. Можем ли мы, не позоря себя, изменить свое поведение?
Но оставим вопрос и поговорим только об интересах. Полезно ли нам согласиться с новым актом несправедливости? Способствует ли сохранению старого союза совместная работа по разрушению нашего собственного труда? Существует ли еще прежний союз, когда две из держав идут прямо в противоположном направлении относительно сложившихся договоренностей? Существует ли он еще, когда Пруссия дает нам понять, что даже в случае французского вторжения в Австрию она окажет ей лишь моральную помощь! Это ли, Боже милостивый, союз, созданный нашим бессмертным императором? Сохраним сей священный огонь неприкосновенным и не обесчестим его молчаливым одобрением малодушных и несправедливых действий тех держав, которые заручаются нашим союзничеством лишь тогда, когда они хотят видеть в нас сообщников для таких поступков. Сохраним, повторяю я, сей священный огонь для торжественного момента, который никакая человеческая сила не может отклонить или отсрочить, момента, когда должна разразиться борьба между справедливостью и инфернальным началом. Этот момент близок, станем в таком случае знаменем, к которому поневоле и для их же собственного спасения присоединятся вторично те, кто сегодня трепещет.
Мы признали факт независимости Бельгии, потому что его признал сам король Нидерландов; но не признаем Леопольда[41], ибо не имеем никакого права на это, поскольку его не признает король Нидерландов. Однако в то же время не станем скрывать нашего явного неодобрения двойного и фальшивого поведения короля и отстранимся от участия в конференции.
Если Франция и Англия объединятся для нападения на Голландию, мы будем протестовать, так как не можем сделать большего; по крайней мере, русское имя не будет замарано сообщничеством в подобном акте. Наш язык с Австрией и Пруссией должен оставаться одинаковым и постоянно показывать им опасность дороги, по которой они следуют, и доказывать, что именно они отклоняются от союзнических принципов. Должно быть ясно, что мы никогда не совершим той же ошибки, поскольку видим в ней непоправимую потерю для правого дела. В минуту опасности нас всегда увидят готовыми незамедлительно прийти на помощь союзникам, которые остались бы верными нашим старым принципам. Однако в противном случае Россия никогда не пожертвует ни своими сокровищами, ни драгоценной кровью своих солдат.
Вот моя исповедь, она серьезна и решительна. Она ставит нас в новое и изолированное, но, осмелюсь сказать, почтенное и достойное положение. Кто осмелится нас атаковать? А если и осмелится, то я найду надежную опору в народе, который смог бы оценить такую позицию и наказать, с Божьей помощью, дерзость агрессоров.
Из книги маркиза Астольфа де Кюстина «Николаевская Россия»
На слова государя о преувеличенных похвалах его поведению во время мятежа я воскликнул:
– Смею уверить вас, государь, что одной из главных причин моего приезда в Россию было желание увидеть монарха, который пользуется таким беспримерным влиянием на людей.
– Русский народ добр, но нужно быть достойным управлять этим народом.
– Ваше величество лучше, чем кто-либо из ваших предшественников, поняли, что нужно России.
– В России существует еще деспотизм, потому что он составляет основу всего управления, но он вполне согласуется и с духом народа.
– Государь, вы удержали Россию от подражания другим странам и вернули ее самой себе.
– Я люблю Россию и думаю, что понял ее. Когда я сильно устаю от разных мерзостей нашего времени, то забвения от всей остальной Европы ищу, удаляясь внутрь России.
– Чтобы почерпнуть новые силы в самом их источнике?
– Вы правы. Никто не может быть душою более русским, чем я. Я скажу вам то, чего не сказал бы никому другому, так как чувствую, что вы, именно вы поймете меня правильно.
Государь остановился и пристально посмотрел на меня. Я превратился весь в слух, не проронив ни единого слова. Он продолжал:
– Я понимаю республику – это прямое и честное правление, или, по крайней мере, оно может быть таковым. Я понимаю абсолютную монархию, потому что сам ее возглавляю. Но представительного образа правления я постигнуть не могу. Это – правительство лжи, обмана, подкупа. Я скорее отступил бы до самого Китая, чем согласился бы на подобный образ правления.
– Я всегда считал представительный образ правления переходной стадией в известных государствах и в определенные эпохи. Но, как и всякие переходные, промежуточные стадии, этот образ правления не решает вопроса, а лишь отсрочивает связанные с ним трудности.
Государь, казалось, хотел сказать мне: «продолжайте», и я закончил свою мысль следующими словами:
– Конституционное правление есть договор о перемирии, заключенный между демократией и монархией при благосклонном содействии двух гнусных тиранов – корыстолюбия и страха. Договор этот продолжается благодаря свободомыслию говорунов, услаждающих себя своим красноречием, и тщеславию масс, оплачиваемому их красивыми словами. В конечном счете является аристократия слова, потому что это – правление адвокатов.
– Вы говорите сущую истину, – сказал император, пожимая мою руку. – Я был также конституционным монархом, и мир знает, чего мне это стоило, так как я не хотел подчиниться требованиям этого гнусного образа правления. (Я привожу дословно выражения императора.) Покупать голоса, подкупать совесть, завлекать одних, чтобы обманывать других, – я с презрением отверг все эти средства, столь же позорящие тех, кто подчиняется, сколь и того, кто повелевает. Я дорого заплатил за свое прямодушие, но, слава Богу, я навсегда покончил с этой отвратительной политической машиной. Я никогда более конституционным монархом не буду. Я должен был высказать то, что думаю, дабы еще раз подтвердить, что я никогда не соглашусь управлять каким-либо народом при помощи хитрости и интриг.
Имя Польши, о которой мы оба думали во время этой замечательной беседы, произнесено, однако, не было. Впечатление, произведенное на меня словами императора, было огромно; я чувствовал себя подавленным. Благородство взглядов, откровенность его речи – все это еще более возвышало в моих глазах его всемогущество. Я был, признаюсь в этом, совершенно ослеплен. Человек, которому, несмотря на мои идеи о независимости, я должен был простить, что он является неограниченным властителем 60-миллионного народа, казался мне существом сверхъестественным. Но я старался не доверять своему восхищению, как наши буржуа, чувствующие, что они начинают поддаваться обаянию изящества людей старого времени. Хороший вкус заставляет их отдаваться испытываемому очарованию, но этому противятся их принципы, и они стараются казаться сдержанными и возможно более нечувствительными. Борьба, переживаемая ими, напоминает ту, которую пришлось испытать мне. Не в моем характере сомневаться в искренности человеческого слова в тот момент, когда я его слышу. Лишь путем позднейших размышлений и сурового опыта убеждаюсь я в возможности расчета и притворства. Быть может, это назовут вздором, но мне нравится такая умственная слабость, потому что она является следствием душевной силы. Мое чистосердечие заставляет меня верить искренности другого, даже если этот другой является императором России.
Из «Записок» барона Модеста Андреевича Корфа
9 марта [1848], возвращаясь пешком домой после занятий моих с великим князем Константином Николаевичем, я почти наткнулся в Большой Морской на государя. Он сперва прошел со мной несколько шагов, а потом продолжал разговор, остановясь.
– Ну что, – сказал он, – хороши венские штуки! (Имеется в виду революция в Австрии. – Я. Г.) Я сбираюсь позвать тебя к себе и поручить новую работу. Надо будет написать манифест, в котором показать, как все эти гадости начались, развились, охватили всю Европу и, наконец, отпрянули от России. Все это не должно быть длинно, но объявлено с достоинством и энергией, чтоб было порезче. Подожду еще несколько, посмотрим, какие будут дальше известия, а там позову тебя и надеюсь, что ты не откажешься от этого труда.
Возвращенный призыв последовал не ранее 13-го числа, к 12 часам. Еду и беру с собой написанный мной между тем, по упомянутому предварительному разговору, проект манифеста. Наверху, перед кабинетом государя, встречается мне только что вышедший от него граф Нессельрод.
– Император желает поручить вам написать манифест, подходящий к обстоятельствам.
– Я это знаю, – и я рассказал ему как о встрече нашей, так и о приготовленном мной проекте.
Ответом было, что и у государя уже написан свой, которого Нессельрод, впрочем, еще не читал; но что он, Нессельрод, просил государя приказать во всяком случае сообщить ему окончательную редакцию для соображения ее в видах дипломатических. Тогда я предложил графу выслушать мой проект; и старый наш канцлер не только вполне его одобрил, но и просил доложить государю, что не видит надобности переменять в нем ни одного слова. Спустя несколько минут, когда Нессельрод уже уехал и в секретарской комнате оставался я один, от государя выбегает граф Орлов в каком-то восторженном положении, утирая рукой слезы.
– Ах, Боже мой, – вскричал он, – что за человек этот государь! Как он чувствует, как пишет! Сейчас прочел он мне свои идеи к манифесту, который хочет поручить вам написать; я отвечал, что это не идеи, а уже совсем готовый манифест и что лучше, конечно, никто не напишет. Конечно, вы могли бы употребить стиль более изящный, но никогда никто не будет в состоянии высказаться с такой энергией, чувством и сердцем. Это именно то, что нужно для нашего народа. Невозможно сделать лучше!
Едва граф успел это сказать, как меня позвали к государю. Он стоял в кабинете у письменного стола.
– Это что такое, – было первым его словом, – для чего эта шляпа, я прошу вас от нее избавиться. – (Государь любил, чтобы к нему входили с докладом без шляпы; но так как я явился в этот раз не для доклада, а за приказанием, то и не оставил шляпы в передней.) – Что у вас тут?
У меня был в руках мой проект.
– Как вы соблаговолили изложить ваши идеи о сущности манифеста, государь, то я счел своим долгом набросать канву.
– Ну и хорошо, мы увидим это после, а теперь я прочту тебе свои идеи, которые ты потом потрудишься привести в порядок.
И государь начал читать мне свой проект, прерывая несколько раз чтение для словесных объяснений. Многозначительность предмета, торжественность минуты, выражавшиеся в проекте высокие чувства, образ чтения, наконец, может быть, и то впечатление, под влиянием которого от слов Орлова я вошел в кабинет, привели и меня в невольный восторг. Когда государь кончил, я бросился к его руке, но он не допустил и обнял меня.
– Какое счастье, какое благословение Неба, – вскричал я, – что в эти страшные минуты Россия имеет вас, государь, вас, с вашей энергией, с вашей душой, с вашей любовью к нам!..
Содержание ответа его состояло в том, что мыслим и чувствуем мы все одинаково, а быв поставлен во главе, он, конечно, не может оставить и никогда не оставит дела. Но моего проекта государь не спросил и более о нем не вспоминал.
– Теперь, – сказал он, – поезжай домой и уложи все это хорошенько на бумагу.
– И потом прикажете прислать к вашему величеству?
– Нет, привези опять сам. Я буду дома в три часа или, пожалуй, и вечером.
В передней камердинер объявил мне волю наследника цесаревича, чтобы от государя я зашел к его высочеству. Цесаревич уже знал, зачем я был у государя, но, кажется, еще не видал проекта; по крайней мере, взяв его от меня, тут же прочел про себя и, прослезившись, сказал:
– Я очень рад, что выбор государев в этом деле пал на вас; вот вам еще одно драгоценное воспоминание на целую жизнь.
Дома, в тиши кабинета и с пером в руке, некоторые из выражений проекта, казавшиеся мне при живом чтении государя и при собственной моей восторженности превосходно-уместными, предстали в другом свете. Иное имело вид вызова к войне; другое как бы указывало на угрозы нам извне, которых ни от кого не было; третье, наконец, проявляло надежды на победу, когда не имелось еще в виду никакой брани. Но так как собственный мой проект, веденный от другой основной идеи, остался непрочитанным, то мне и надо уже было, в качестве просто редактора, ограничиться одним изложением данного эскиза, с сохранением, по возможности, даже самых его слов.
В три часа я был опять во дворце. Поутру государь принял меня в официальном своем кабинете, наверху, а в это время – в домашнем, о котором я уже упоминал, в бывших покоях великой княгини Ольги Николаевны.
– Как, ты уже готов? – спросил он, увидев меня.
– Мой труд, государь, был невелик: мне оставалось почти только переписать написанное вами.
– Ну, нет, я, признаюсь, невеликий мастер на редакторство; посмотрим.
И я вслед за тем прочел привезенную бумагу, а кончив, взглянул на государя. У него текли слезы. Видно было, что он всей душой следил за этим выражением заветных его мыслей и чувств.
Читать бесплатно другие книги:
