Операция «Булгаков» Шишков Михаил
– Поставить-то можно, только за что?
– Этот вопрос обсудите с… кто он у нас сегодня? – обратился ко мне Вася.
– Вован.
– С Вованом.
Толян оказался человеком действия. Он тут же поднялся и направился к Киселёрову. Взял его за локоть и, отвлекая от тучного гостя, отвел в угол.
Беседовали недолго. Толян неожиданно приподнял шляпу и направился к пещере.
Пардон, к магическому камину.
Пока пролезал, из жерла вновь донесся раскатистый костяной грохот. Наверное, Толян, возвращаясь в ад, вновь обернулся скелетом.
Вася пожаловался:
– И этот сорвался! Третий уже.
Меня буквально что-то толкнуло в бок.
– Пожалуй, я тоже пойду…
– Ты-то куда спешишь! Выслушай сначала. Выпасть из обоймы всегда успеешь. Со временем здесь все обустроится. Дадим тепло, девочки снимут слаксы. Мы тут посоветовались и решили, что лучше тебя вряд ли кто справится со сценарием. Задача непростая – надо совместить выступление шайки Воланда в театре Варьете и бал в «нехорошей квартире». Ты же насчет капустников и КВН всегда был мастак. Кроме того, придумай названия к инсталляциям. Мы решили пока флаг не трогать, вставили на совесть, однако без названий не смотрится.
– Ну, это легче легкого. Женщину со знаменем можно назвать «Любовь не выпирает», а композицию с унитазом – «Не хочешь, не садись». Или «Не влезай – убьет»!
– Вот видишь, – упрекнул меня поэт. – Можешь, если захочешь.
– Вася, – урезонил я его. – Вован, он же Владлен, предупредил, сначала придется поработать на добровольных началах.
– И что? – перебил меня Вася. – Я здесь тоже не за евро торчу. Видишь того хмыря, – он кивнул в сторону грузного, развалившегося на стуле спонсора. – Крупный карась. Кликуха – Борюсик. Обещал дать деньги на литературные премии. Только, говорит, своих пацанов не обижать. Чтобы все тип-топ. Выполнишь заказ, «честь и достоинство» тебе обеспечены.
В этот момент Воланд свалился с кресла и его свите – Коровьеву и Азазелло – пришлось водружать сатану на место.
– Нет, Вася, «чести и достоинства» маловато будет. По крайней мере за «лучшую книгу года», иначе разговора не получится.
– Ага, – съехидничал Вася. – На «лучшую книгу», знаешь, сколько желающих?! Я тебя, конечно, запишу, но ничего не обещаю. Главное, не премия, а участие.
– Вот когда запишешь, да еще с договором, тогда и поговорим.
Я встал из-за стола и через магический камин, спасаясь от догонявшего меня грохота костей, торопливо выбрался в холл.
Спустился по лестнице, вышел во двор.
В этот момент к дому подъезжала совершившая, по-видимому, еще один рейс «скорая». Патриотично настроенный защитник родины в «борсалино», пропуская выкрашенную под спецмашину «газель», притормозил. Я успел подскочить к его «форду» и напроситься в попутчики.
По дороге он дал волю чувствам.
– Совсем охренели! Сами не знают, чего хотят. То ли публичный дом открыть, то ли интим-салон для высших персон.
– Это вроде одно и то же, – запротестовал я.
– Не скажи, – запротестовал арт-имиджмейкер. – Интим-салон надо оформить по высшему разряду да с изюминкой, а для борделя и художественный мордобой сойдет.
– Изюминка-то в чем?
– Ты, парень, собираешься тексты писать, а смысл художественной задачи так и не усек. Кто же называет такого рода заведения «интим-салон»! Надо что-нибудь покруче, по современнее, чтобы был сдвиг по фазе. Центр современного искусства, например, или арт-галерея для продвинутых. Назвать ее, например, «Улет на Луну». Только все это денег стоит, а денег у них, как видно, кот наплакал. Тебя за какие башли запрягли?
– За энтузиазм…
– Понятно, – кивнул Толян. – Меня тоже решили вокруг пальца объехать. Не на того напали. Никуда не денутся, выложат, как миленькие.
– Что выложат?.. – не понял я.
– Премию за «вклад в совриск», а с этой премией я на Ленинский проспект пробьюсь.
Тут до меня дошло. «Совриск» – это современное искусство!.. Хотелось обойтись без заученных с детства фраз, но иначе не прокомментируешь – мать вашу!..
В этот момент машина остановилась у светофора, и, когда тронулась, я поинтересовался:
– И как ты себе мыслишь интерьер булгаковского дома?
– Как самый новомодный коммерческий перформанс. Аукционы должны проводиться каждую неделю или в зависимости от слета VIPов. А затем, кто хочет, может остаться и вволю полакомиться Булгаковым. Вкупе с девочками, в окружении современного искусства…
– А VIPы клюнут?
– По правде говоря, меня тоже сомневает, впрочем, я свои бабки все равно отобью. А ты зачем ввязался в эту историю? Я слыхал, литература, сейчас не в моде. Или ты что-то тундровое сбацал?
Я засмущался.
– Ну, не совсем тндровое, но кое-какие находки использовал.
– Ладно, братан, тебе куда? В Подольск?.. Не-е, подбросить не могу, тороплюсь. Если что, звякни. Запиши мой телефон…
Глава 8
На следующий день я позвонил Толяну. Мне ответили, что номер не существует.
Я не удивился. Я был готов к чему-то подобному.
Таковы правила игры в «совриск».
С трудом заставил себя сесть за работу – решил дописать главу, посвященную последним дням Булгакова.
Терзал себя до обеда – и ни в какую!
Покоя не давала постоянно всплывавшая в памяти фраза – «выпасть из обоймы». К Булгакову она не имела никакого отношения.
Ближе к ночи сумел-таки ухватить этот дискурс за хвост. Главное не премия, а участие. Выпасть из обоймы всегда успею… Дальше покатилось по нарастающей: «риск – благородное дело», «такой шанс выпадает раз в жизни», «глупо отказываться от того, что само идет в руки». «Худшее», как оказалось, тоже обладало своеобразной заманухой, и речь не только о премиях.
Не может быть, чтобы вновь обманули!
Нельзя же обманывать постоянно?!
Какую-нибудь премию мне обязательно выпишут, ведь я же свой пацан! Ну, если не «за лучшую книгу года», то хотя бы за «вклад в литературный процесс».
Но и напрашиваться нельзя! Пусть попросят! Так, кажется, завещал Булгаков.
Ради смеха набросал несколько слоганов, о которых упоминал наш Вася.
«В лето 20… многострадальную Русь озарила радостная весть – в сердце нашей родины Москве открылся гостеприимный дом, названный именем человека, который немало пострадал на своем веку…» – и прочее в том же духе. Отправил накарябанное по электронной почте.
Вася позвонил на следующий день и разнес мои тексты в пух и прах. Уже первая фраза возмутила его до глубины души.
– Ты что, старик, спятил?! Какое лето! Дом в октябре открыли. Ты же сам был на рабочей презентации… Борюсик ругался как сапожник!..
Я бросил трубку.
Меня ждал Булгаков.
Если мучительная смерть настигла его за попытку под прикрытием «Батума» дописать свой самый революционный роман, это объяснение, к сожалению, не давало ответа на другой вопрос, окончательно добивший Булгакова, – по какой причине Сталин резко изменил свое отношение к намечаемому во МХАТе перформансу?
Какой изъян Петробыч обнаружил во вполне приемлемой по всем канонам соцреализма пьесе?
Что криминального таилось в желании автора очертить его как юношу мятущегося, романтического, ярого противника эксплуатации человека человеком?
Чем мог помочь ответить на этот существенный вопрос установленный в зале действующий унитаз? Пусть и на метровой высоте! Пусть и опутанный колючей проволокой… Чем могли помочь слоганы, кавалерийские усы, художественный мордобой и актуализация естественных человеческих отправлений?
Я перебрал доверенные мне архивные листки.
Бесцельное занятие. Кто мог бы объяснить непонятную смену настроения Сталина, кроме самого Сталина?
Или Рылеева?..
Я позвонил ветерану.
Трубку долго не брали.
Наконец послышался заплаканный женский голос.
– Аллё?
– Можно к телефону Юрия Лукича?
– А Юрия Лукича больше нет.
– А где он?
– Он умер.
Только переварив эту новость, я поинтересовался:
– Простите, с кем разговариваю.
– Я внучатая племянница Юрия Лукича. Похороны назначены на четверг. Сбор в десять возле подъезда. Просьба не опаздывать.
У меня ноги отнялись.
Сбылось пророчество – кто свяжется с Булгаковым, от Булгакова и погибнет. Теперь очередь за мной.
Я рухнул на кровать.
История и литература присели рядом…
Эпилог
На поминках ко мне отнеслись доброжелательно, выражали сочувствие.
Гости, по-видимому, были в курсе нашей совместной работы. Интересовались, как продвигаются воспоминания о Булгакове. В конце траурного застолья один из ветеранов поднял тост за то, что в память о Юрии Лукиче мне ни в коем случае нельзя прекращать работу над романом. Он даже предложил поделиться материалами, относящимися к смерти Сталина.
– Такой ли загадочной она была?
Старикан пристально, по-чекистски глянул на меня, но на этот раз я проявил булгаковскую твердость.
– Сначала надо закончить работу. Пока не закончу… – я развел руками.
– Тогда я перешлю вам материалы по почте.
Беда с этими ветеранами. Их целеустремленности и принципиальности можно только позавидовать.
Спустя пару недель я получил письмо.
Вначале неизвестный доброжелатель (на поминках он не назвал себя) сообщил, что собрал все, что у него сохранилось.
«Это, конечно, крохи, но, возможно, и они пригодятся…»
Далее шли отдельные цитаты, извлеченные из неизвестно каких документов, неизвестно кем написанные и с какой целью сохраненные. Это неудивительно. Для того времени это была неписаная норма, согласно которой из показаний извлекался исключительно смысл, а подробности – адреса, имена свидетелей, точное время и место, – в частной переписке устранялись, как самый взрывоопасный компромат.
Или наоборот…
В любом случае в умении маскироваться эти люди знали толк. Только во исполнение слова, данного мной на поминках, я привожу эти отрывки.
«…о Булгакове?.. Ты спрашиваешь о человеке, ставшим для Сталина чем-то вроде талисмана?
Или символа…
Ты спрашиваешь о моем друге?..
Я отвечу, родная.
Мы до сих пор превратно толкуем о Сталине, а ведь эта многостраничная личность являлась мистиком почище, чем сын профессора богословия. И кто бы не стал мистиком, изучив в семинарии Закон Божий. Там ему популярно объяснили, что кроме мира зримого существует мир невидимый.
Мир горний… Божественный.
Страна идей…
Эту науку тогда вбивали крепко. Сталин хорошо усвоил ее, тем более что жизнь то и дело подтверждала ее примерами. Как иначе объяснить, что нелегал, прятавшийся от шпиков в подворотне, едва не погибший в самом занюханном углу самого занюханного Туруханского края, сбривавший Ленину бородку и усы, – вознесся к вершинам власти».
«…Сталин с детства отличался тем, что никогда не отрицал очевидное. Весь его материализм насквозь пропитан религиозным восприятием действительности. С точки зрения Петробыча, победа коммунизма – это возвращение в первосозданный рай.
В потерянный рай, и ради этой цели годились любые методы, в том числе и сила.
Только не надо путать жанры.
Силой был не Воланд, хотя кое-кто пытается осветить Сталина именно в таком разрезе, не понимая, что в таком случае мы все немного бесенята.
Конечно, Сталин являлся человеком…
Но избранным!.. Этого вполне достаточно, чтобы он, так же, как и другие избранные, был доступен нашему человечьему суду, ибо сказано…»
«…одним из присяжных судьба избрала Булгакова…»
«…Полагаю, желание Булгакова написать роман о дьяволе произвело на Петробыча неизгладимое впечатление. Осознано заинтересовать власть такой темой в те годы было немыслимо.
Значит, это вызов?
Значит, Булгаков не сдался?!
Он пытается вынести приговор!»
«…К прежнему прагматическому отношению к строптивому драматургу, которого в случае обострения политической ситуации всегда можно привлечь к работе, – добавилось удивление, а Сталин считал, что его уже ничем не удивишь.
Опальный писатель, которого он, Иосиф, постоянно возрождал к жизни – то устройством на работу в МХТ, то упоминанием о «Днях Турбиных», которые тут же были возвращены на сцену (в две недели!), то скупым отзывом о том же «Батуме» («пьеса хорошая, но не пойдет»), – берет на себя смелость иметь собственное мнение.
Как такого загнать в коммунизм?»
«…помнится, ты укорил меня тем, что я не сумел ответить на вопрос – как я бы поступил, если бы получил приказ завести на Булгакова дело?
Сколько раз я задавал себе этот вопрос и до сих пор не нашел ответа…»
«…А как поступил бы ты сам, дружище?»
Прошел месяц.
Удивительно, но за это время мне никто не позвонил – ни Клепков, ни Нателка, ни Киселёров, ни даже его лбовница. Только Погребельский не бросил товарища, однако мы больше никогда не заводили разговор о Варенухе, о Киселёрове, который сгинул так же внезапно, как и возник.
По-видимому, я выпал из обоймы, и эта догадка не вызвала у меня ни сожаления, ни радости.
Я остался спокоен.
Оставаться спокойным мне помогало близкое знакомство с Михаил Афанасьевичем, особенно написание воспоминаний о нем.
Я закончил. Помогло согласие в душе. Не знаю, удалось ли мне высветить время, а не даты, правду, а не истину, но я до самого конца всем сердцем и душой старался исполнить завет любителя свободы – воспоминания о Булгакове ни в коем случае не должны походить на мемуары, за что судьба – а может, сам Михаил Афанасьевич? – устроила мне нежданную встречу с одним из моих героев.
Это случилось наяву, в воображении, когда перед самыми снегами я, возвращаясь домой, решил передохнуть на детской площадке, устроенной во дворе нашего дома.
Была ночь, прохладная, звездная…
Я так и не понял, с какой стороны надвинулся незваный гость. Был он в стареньком кителе, простенькой, с брезентовым верхом фуражке, мягких сапогах с короткими голенищами.
В руке потухшая трубка.
Этот предмет смутил меня более всего, но я не подал вида, и на вопрос «Интересуешься?» – храбро ответил:
– Чем?
– Па-ачему запретил ставить пьесу?
– Темна вода в партийной луже…
В этот момент из-под лавки вылез знакомый котенок, подросший, осмелевший. Он попытался потереться о сапог незнакомца, но, не встретив сопротивления, опрокинулся на спину и со всей возможной прытью метнулся в сторону.
– Ошибочно рассуждаешь, товарищ. Не учитываешь остроту момента. Пьесу к чему готовили?
– К вашему юбилею.
– Правильно. А во что превратился бы юбилей, если артисты – знаменитые артисты МХАТа! – заговорили бы на сцене с кавказским акцентом? Хмелев заговорил, Тарханов заговорил, Ливанов заговорил… «Развэдка», «борба» «дэнги давай, давай дэнги!».
Даешь себе отчет, какая была бы потеха! После такого спектакля все насмарку – и разгром оппозиции, и индустриализация, и победа в войне.
Он пососал трубку.
– Я вас, русских, знаю. Сначала посмеетесь от души, потом задумаетесь, потом перепугаетесь. Потом всякого, кто заговорил бы без кавказского акцента, посчитаете троцкистом. Попробуй тогда улыбнись!
Он встал и удалился. Я так и не смог определить – куда. Впрочем, в ту минуту меня более всего интересовал – откуда он взялся?
Как сумел незаметно подобраться?..
Вот это тайна.
Всем тайнам тайна…
Комментарии
(1) В брошюре «Сверх-Борджиа в Кремле», написанной Л. Троцким за несколько лет до смерти «демон революции» так описывает этот эпизод: «Во второй половине января 1924 года я выехал на Кавказ в Сухум, чтобы попытаться избавиться от преследовавшей меня таинственной инфекции, характер которой врачи не разгадали до сих пор. (В другом месте он уточняет – это была инфлюэнция, то есть простуда. – Примеч. соавт.) Весть о смерти Ленина застигла меня в пути. Согласно широко распространенной версии, я потерял власть по той причине, что не присутствовал на похоронах Ленина. Вряд ли можно принимать это объяснение всерьез. Но самый факт моего отсутствия на траурном чествовании произвел на многих друзей тяжелое впечатление. В письме старшего сына, которому в то время шел 18-й год, звучала нота юношеского отчаяния: надо было во что бы то ни стало приехать! Таковы были и мои собственные намерения, несмотря на тяжелое болезненное состояние.
Шифрованная телеграмма о смерти Ленина застала нас с женой на вокзале в Тифлисе. Я сейчас же послал в Кремль по прямому проводу шифрованную записку: «Считаю нужным вернуться в Москву. Когда похороны?»
Ответ прибыл из Москвы примерно через час: «Похороны состоятся в субботу, не успеете прибыть вовремя. Политбюро считает, что Вам, по состоянию здоровья, необходимо ехать в Сухум. Сталин».
Требовать отложения похорон ради меня одного я считал невозможным. Только в Сухуме, лежа под одеялами на веранде санаториума, я узнал, что похороны были перенесены на воскресенье. Обстоятельства, связанные с первоначальным назначением и позднейшим изменением дня похорон так запутаны, что нет возможности осветить их в немногих строках. Сталин маневрировал, обманывал не только меня, но, видимо, и своих участников по триумвирату. В отличие от Зиновьева, который подходил ко всем вопросам с точки зрения агитационного эффекта, Сталин руководствовался в своих рискованных маневрах более осязательными соображениями. Он мог бояться, что я свяжу смерть Ленина с прошлогодней беседой о яде, поставлю перед врачами вопрос, не было ли отравления; потребую специального анализа. Во всех отношениях поэтому было безопаснее удержать меня подалее (это пишет – и всерьез! – предреввоенсовета, то есть человек, занимавший в большевистской иерархии должность, значительно более высокую, чем Генсек. – Примеч. соавт.) до того дня, когда оболочка тела будет бальзамирована, внутренности сожжены и никакая экспертиза не будет более возможна».
Чем же занимался «демон революции» в Сухуми? По его словам: «…вместе с дыханием моря я всем существом своим ассимилировал уверенность в своей исторической правоте».
(2) Вот что писал Фрунзе своей жене Софье Алексеевне в Ялту: «Я всё ещё в больнице. В субботу будет новый консилиум. Боюсь, как бы не отказали в операции». «На консилиуме было решено операцию делать» (ЦГЛСА. Ф. 32392. Оп. 1. Д. 142. Л. 3–5. Автограф). Михаил Васильевич пишет жене, что этим решением удовлетворён. О том, что хотел бы отказаться от операции, – ни слова. Наоборот, он надеется, что врачи «раз и навсегда разглядят хорошенько, что там есть, и попытаются наметить настоящее лечение». Дочь знаменитого военачальника Татьяна Фрунзе, признается: «Я не думаю, что отца убили. Скорее это была трагическая случайность. В те годы система ещё не дошла до того, чтобы убивать тех, кто мог бы помешать Сталину. Такие вещи начались только в 1930-х годах».
Что касается версии Пильняка, на этот счет есть свидетельство Н. К. Крупской. Осенью 1925 года она направила в политбюро письмо насчет недопустимости гонений на Зиновьева и Каменева. Вместо Рудзутака Надежда Константиновна ошибочно направила письмо Фрунзе, причисляя наркома обороны к числу противников зиновьевцев, что опровергает версию о том, будто Сталину было выгодно устранить Фрунзе именно в этот момент.
Их взаимоотношения характеризует записка, тайно переданная Сталину во время одного из заседаний. Михаил Васильевич запрашивал мнение Генсека по поводу того, что в программе политзанятий для красноармейцев фигурировала такая тема – «Вождь Красной Армии тов. Троцкий». Ответ был столь же лаконичным, сколь и категоричным: «Узнать надо автора формулировки и наказать его. Заменить эту формулировку нужно обязательно. Ст[алин]»).
Домыслы о преднамеренном убийстве исходят исключительно из круга людей, близких к Троцкому и в первую очередь от самого Пильняка, а также из книги Бажанова «Воспоминания бывшего секретаря Сталина», который никак не может считаться объективным свидетелем.
Однако в этой истории соавтора более всего интересует человеческая составляющая трагедии. (См. пасквиль В. Тополянского «Сквозняк из прошлого», в котором автор льет грязь на лучших представителей русской медицины, в частности, на профессора Плетнева.)
Фрунзе оперировали врачи, с юности впитавшие высокие моральные ценности, воспитанные в вере в Бога. Такой подход был свойствен русской медицинской общественности, и в свете сказанного нужна особого рода издевательская смелость, чтобы предположить, будто В. Н. Розанов, И. И. Греков, А. В. Мартынов, А. Д. Очкин, до того не замеченные ни в каких низких, тем более ужасных поступках, сознательно пошли на убийство человека. И с этим грехом жили, не пытаясь ни замолить, ни как-то оправдаться. Зарезали человека – и Бог с ним!
Особенно впечатляет обвинения в сервилизме, выдвинутые против профессора Плетнева, подписавшем медицинское заключение о смерти Фрунзе. В 1932 году тот же Плетнев вместе с врачами Каннель и Левиным отказались подписывать фальсифицированное медицинское заключение о смерти Н. А. Алилуевой, последовавшее якобы от приступа острого аппендицита, так что обвинения проф. Плетнева в моральной нечистоплотности и беспринципности более характеризуют обвиняющих, чем обвиняемых.
(3) 8 октября 1927 г. Булгаков дает берлинскому издательству Ладыжникова разрешение на перевод на немецкий язык пьесы «Зойкина квартира». Двусмысленная фраза в этом письме: «Настоящим письмом разрешаю Издательству Ladyschnikowa перевод на немецкий язык моей пьесы «Зойкина квартира», включение этой пьесы в число пьес этого издательства и охрану моих авторских интересов на условиях, указанных в письме Издательству Ladyschnikowa от 3 октября 1928 года», позволило тесно связанному с этим издательством З. Л. Каганскому трактовать письмо Булгакова как передачу авторских прав на все произведения и получать на свой счет значительную часть зарубежных булгаковских гонораров. Практически пополам на пополам.
(4) Цитируется по Википедии.
Точно об участии Валентина Катаева в Гражданской войне известно мало. По официальной советской версии и собственным воспоминаниям («Почти дневник») Катаев с весны 1919 года воевал в Красной армии. Однако существует и другой взгляд на этот период жизни писателя, заключающийся в том, что он на добровольной основе служил в белой армии генерала А. И. Деникина. Об этом свидетельствуют некоторые намёки в произведениях самого автора, представляющиеся многим исследователям автобиографическими, а также сохранившиеся воспоминания семейства Буниных, активно общавшегося с Катаевым в одесский период его жизни. Согласно альтернативной версии в 1918 году, после излечения в госпитале в Одессе, Катаев вступил в вооружённые силы гетмана П. П. Скоропадского. После падения гетмана в декабре 1918 года, при появлении к северу от Одессы большевиков, Катаев в марте 1919 года вступил добровольцем в Добровольческую армию с чином подпоручика.
Артиллеристом служил на лёгком бронепоезде «Новороссия» Вооружённых сил Юга России (ВСЮР) командиром первой башни (самое опасное место на бронепоезде). Бронепоезд был придан отряду добровольцев А. Н. Розеншильда фон Паулина и выступил против петлюровцев, объявивших 24 сентября 1919 года войну ВСЮР. Бои длились весь октябрь и закончились занятием белыми Вапнярки. Отряд наступал на Киевском направлении в составе войск Новороссийской области ВСЮР генерала Н. Н. Шиллинга (действия войск Новороссийской области ВСЮР были частью деникинского похода на Москву).
До начала отступления войск ВСЮР в январе 1920 года бронепоезд «Новороссия» в составе отряда Розеншильда фон Паулина воевал на два фронта – против петлюровцев, закрепившихся в Виннице, и против красных, стоявших в Бердичеве.
Из-за быстрого роста в чинах во ВСЮР (ордена за братоубийственную войну Деникиным принципиально не давались), эту кампанию Катаев окончил, вероятнее всего, в чине поручика или штабс-капитана. Но в самом начале 1920 года, ещё до начала отступления, Катаев заболел сыпным тифом в Жмеринке и был эвакуирован в одесский госпиталь. Позже родные забрали его, всё ещё больного тифом, домой.
Сведения об участие во «Врангелевском заговоре на маяке» в 1920 году представляются маловероятными. К тому моменту победа красных была очевидной и непререкаемой.
(5) В 1930 году один из заместителей Ягоды – Трилиссер, старый член партии, отбывший десять лет на царской каторге, по собственной инициативе предпринял исследование биографии своего начальника. Выяснилось, что автобиография Ягоды, написанная по требованию Оргбюро ЦК, оказалась лживой. Ягода писал, что он вступил в партию большевиков в 1907 году, в 1911 году был отправлен царским правительством в ссылку и в дальнейшем принимал активное участие в Октябрьской революции. Почти всё это было неправдой. На самом деле Ягода примкнул к партии летом 1917 года, а до того не имел с большевиками ничего общего.
(6) Из устных рассказов Булгакова, приведенных в воспоминаниях Елены Сергеевны.
«Михаил Афанасьевич, придя в полную безнадежность, написал письмо Сталину, что так, мол, и так, пишу пьесы, а их не ставят и не печатают ничего, – словом, короткое письмо, очень здраво написанное, а подпись: Ваш Трампазлин.
Сталин получает письмо, читает.
– Что за штука такая?.. Трам-па-злин… Ничего не понимаю!
Нажимает кнопку на столе.
– Ягоду ко мне!
Входит Ягода, отдает честь.
Сталин. Послушай, Ягода, что это такое? Смотри – письмо. Какой-то писатель пишет, а подпись «Ваш Трам-па-злин». Кто это такой?
Ягода. Не могу знать.
Сталин. Что это значит – не могу? Ты как смеешь мне так отвечать? Ты на три аршина под землей все должен видеть! Чтоб через полчаса сказать мне, кто это такой!
Ягода. Слушаю, ваше величество!
(Уходит, возвращается через полчаса.)
Ягода. Так что, ваше величество, это Булгаков!
Сталин. Булгаков? Что же это такое? Почему мой писатель пишет такое письмо? Послать за ним немедленно!
Ягода. Есть, ваше величество! (Уходит.)
Мотоциклетка мчится – дззз!!! прямо на улицу Фурманова. Дззз!! Звонок, и в нашей квартире появляется человек.
Человек. Булгаков? Велено вас доставить немедленно в Кремль!
А на Мише старые белые полотняные брюки, короткие, сели от стирки, рваные домашние туфли, пальцы торчат, рубаха расхлистанная с дырой на плече, волосы всклокочены.
Булгаков. Тт!.. Куда же мне… как же я… у меня и сапог-то нет…
Человек. Приказано доставить, в чем есть!
Миша с перепугу снимает туфли и уезжает с человеком.
Мотоциклетка – дззз!!! и уже в Кремле! Миша входит в зал, а там сидят Сталин, Молотов, Ворошилов, Каганович, Микоян, Ягода.
Миша останавливается у дверей, отвешивает поклон.
Сталин. Что это такое! Почему босой?
Булгаков (разводя горестно руками). Да что уж… нет у меня сапог…
Сталин. Что такое? Мой писатель без сапог? Что за безобразие! Ягода, снимай сапоги, дай ему!
(Ягода снимает сапоги, с отвращением дает Мише. Миша пробует натянуть – неудобно!)
Булгаков. Не подходят они мне…
Сталин. Что у тебя за ноги, Ягода, не понимаю! Ворошилов, снимай сапоги, может, твои подойдут.
Ворошилов снимает, но они велики Мише.
Сталин. Видишь – велики ему! У тебя уж ножища! Интендантская!
Ворошилов падает в обморок.
Читать бесплатно другие книги:
