Прощальная весна Аде Александр
Шлепая тапками, Пироженка бежит за неверным полюбовником. Потом, прислонившись к дверному косяку, молча смотрит, как он одевается. И когда он отворяет дверь, кричит надрывно, словно в этот миг решается ее судьба:
– Скажи хотя бы, ты меня любишь, Алешенька?!
– Еще как, – отвечает он с порога фальшивым голосом.
И выходит на безлюдную лестничную площадку – такую стандартную, что невольно усмехается и думает: все в этой жизни взаимозаменяемо, в том числе и он, и Пироженка. Он мог бы забрести в любой, первый попавшийся дом, и там наверняка окажется полная некрасивая тридцатилетняя женщина, мечтающая о муже. А разве мало таких, как он – неприкаянных алеш, которые сами не знают, куда и зачем бегут?
В тускло освещенном лифте он спускается на первый этаж. С пиканьем отворяется металлическая подъездная дверь – улица встречает его теменью и светом окон…
А может, было совсем не так – гораздо проще и, наверное, пошлее. Я не Федор Достоевский, вот он бы сумел навалять страстей и душераздирающих страданий на один квадратный метр маленькой прихожей Пироженки.
Впрочем, мое видение грешит откровенной неточностью.
Потому что, если судить по списку присланных Акулычем телефонных разговоров, Катя позвонила Алеше около восьми вечера. А грохнули Алешу в десятом часу, недалеко от дома Пироженки.
Стало быть, Алеша ушел от Пироженки не сразу, а примерно через час.
Представляю, каким мучительным был этот час и для Пироженки, и для Алеши. О чем они говорили, когда судьба неумолимо отсчитывала последние минуты, отведенные Алеше на земле? Этого нам узнать не дано. Пироженка вряд ли расколется, а Алеша уже не расскажет…
«Послушай, долбанный Королек, птичка божья, – сурово обращаюсь я к самому себе, – хватит истязать несчастные извилины, которые служили тебе как могли с самого твоего рождения, давай-ка спать».
Но не выполняю приказ. Осторожно вылезаю из-под одеяла, плетусь на кухню, включаю свет и принимаюсь старательно изучать список Алешиных телефонных звонков, который прислал Акулыч…
Чудны дела твои, Господи!
В столбике разнообразных цифр я обнаруживаю таинственный номер, с которого звонили Нике незадолго до ее гибели!..
Утром, едва проснувшись, тщательно проверяю номерок, словно за ночь он мог волшебным образом измениться. Проверяю четыре раза, с бьющимся сердцем, называя вслух каждую цифирьку, как будто я старый маразматик, не доверяющий собственной голове.
Нет, номерок тот самый. И он как-то связывает Нику и Алешу!
Но как?
Я надежно откладываю его в памяти – как зарубочку на сером веществе, как вопрос, который настоятельно требует ответа. Но пока ответа нет, будем заниматься другими проблемами.
Меня занимает одна любопытная загадка: где Алешины вещи? Не те, что были при нем в небольшой сумке – зубная щетка, паста и прочая дребедень, а другие, погабаритнее. В его сумку, например, не войдет пуховик, слишком громоздкий, а я однажды зимой видел на Алеше зеленый пуховичок. Где он? На мертвом Алеше были ботинки – а где его летние туфли и кроссовки? Куда девалась вся остальная одежда, включая – пардон! – трусы, носки, футболки и водолазки? Чтобы все это уместить, нужен, как минимум, чемодан, причем здоровенный.
Где чемодан, ребята?..
Пока такие мыслишки суматошно шныряют в моем убогом черепке, сам я неторопливо двигаюсь по длинному мрачноватому коридору. Слева от меня – в четырех комнатах – помещается редакция болтливой городской газетенки «Пульс мегаполиса».
Заглядываю в первую комнату. Совсем недавно здесь сидел Алеша, и я, отворив грязно-белую, не первой молодости дверь, сразу видел его, азартно барабанящего по клавиатуре.
Сейчас на его месте худущая, почти лишенная плеч кудлатая деваха. В ее очках отражается светящийся монитор. Подхожу. Она поднимает голову. Теперь в стеклах ее очков отражаюсь я.
Солидно и сдержанно здороваюсь. И сразу же сообщаю, что расследую обстоятельства Алешиной смерти. К моему изумлению, она не интересуется, откуда я выпал и не требует показать удостоверение.
Что ж, уже хорошо, терпеть не могу врать и выкручиваться.
– Я вас помню, – говорит она. – Вы иногда приходили к Алеше.
Вот те на! А ее не помню. Видно здорово умеет маскироваться, мне бы так.
– Покурим? – предлагает она.
– Бросил, – сообщаю с великой грустью и тут же учтиво добавляю: – Но рядышком с вами постою с удовольствием.
Она встает, оказавшись одного роста со мной, даже чуток повыше, и от этого кажется еще более тощей.
Мы шагаем вдвоем по коридору, спускаемся на один лестничный марш и пристраиваемся возле окна. Она щелкает зажигалкой, закуривает, и у меня от желания затянуться тут же начинает кружиться голова.
– Ну, истязайте меня, – говорит она с иронической усмешкой, но голос у нее резкий, отчетливый и холодный. Как нож, с которым сложно спорить.
На костлявом безымянном пальце ее правой руки поблескивает золотом тонкое обручальное колечко. Эта железная жердь – замужем! И я по-мужски жалею незнакомого мне человека, ее супруга. Бедолага, жизнь у него явно не сахар.
– Вы хорошо знали Алешу? – задаю первый вопрос.
Она затягивается, выпускает струйку дыма сквозь узенький промежуток между ехидными губами.
– Вряд ли. Я пришла в газету недавно. Кроме того, наше общение как-то не сложилось. Это бывает. И вообще – Алеша никого не впускал свою душу. На первый взгляд он был рубахой-парнем, открытым, дружелюбным… но – свою личную жизнь скрывал тщательно. Запирал на семьдесят семь замков и семьдесят семь запоров. Он был для меня ребусом. Детективным романом. А я детективы не люблю. Сыщиков – другое дело…
Она выдерживает паузу, и в ее небольших голубовато-льдистых глазах вспыхивает намекающий огонек, от которого меня продирает мороз. Делаю вид, что ничегошеньки не понял. Морда лопатой, моргалы чисты и невинны.
– Значит, здесь об Алеше я никакой информации не получу?
– Есть тут у нас… одна… – вместе с дымом презрительно выдыхает она. – Не сказать, что дурнушка, но такая… тихая мышка. Из тех, что рождаются и умирают старыми девами. Так вот она была откровенно влюблена в Алешу. Над ней у нас даже подтрунивали. Впрочем, вполне беззлобно. Она смотрела на него глазами беззащитной жертвы, обреченной на заклание. Уверяю, если бы он между делом погладил ее по голове, она была бы счастлива – полгода, как минимум.
– А он не замечал ее отношения к себе?
– Скорее всего, просто не хотел замечать. Зачем она ему?.. Поговорите с ней. Если вы от нее ничего путного не добьетесь, то от других и подавно…
Оставляю девицу докуривать сигаретку в одиночестве, а сам прямиком отправляюсь к влюбленной мышке. В «Пульсе мегаполиса» она занимается подборкой новостей. А поскольку наш городок на события небогат, девчонка шарит по интернету с утра до вечера и собирает в кучу все самое клевое, что происходит на планете.
Мышка оказывается на месте. На мою просьбу поговорить об Алеше она отвечает такой вымученной улыбкой, что я начинаю бояться, как бы с места в карьер не заревела.
Да, Алеша вряд ли бы смог влюбиться в такую – низенькую, округлую, с острым шмыгающим носиком и мелким острозубым ртом.
– Да, у нас с Алешей были хорошие отношения, – ее глазенки краснеют, наливаются влагой, но она крепится, только время от времени кусает губки. – Это был необыкновенный человек, таких сейчас совсем мало… Да что там – почти нет.
– И все же его убили, – напоминаю я, чтобы покончить с этой сусальной лирикой, которая ни к чему путному не ведет – разве что к слезам и истерике. – Из-за чего? Не исключено, что в его жизни была какая-то тайна. Возможно, постыдная.
– Как вы смеете так заявлять! – вскрикивает она – тихо, одними губами, чтобы – не дай Бог! – никто в комнате не услыхал. И вскрикивает-то совсем не зло, а укоризненно. И – свистящим шепотом: – Его ограбили. Ограбили и убили! О какой постыдной тайне вы говорите! Да как… как вы смеете даже подозревать такое!
И тут меня осеняет мысль.
Она так естественна, что я ни капельки не сомневаюсь в ее абсолютной верности, как школяр, который подсмотрел в учебнике ответ незамысловатой задачки.
– Мне хотелось бы уяснить вот что, – задумчиво произношу я. – Почему Алеша оставил свои вещи именно у вас?
И для убедительности указываю на нее пальцем. При этом мое лицо так и светится от понимания, сострадания и отеческой печали.
– Откуда… откуда вам известно, что у меня? – ее голосишко испуганно подрагивает.
– Вы не ответили на мой вопрос.
– Я понятия не имею, почему он это сделал! – девчушка нервно ломает пухленькие беленькие пальчики с аккуратно обстриженными ноготками (на одном из пальчиков серебряный перстенек с розово-фиолетовым камешком). – Просто Алеша попросил, чтобы я подержала у себя его чемодан и сумку. И я согласилась.
– Когда это было?
– То есть, когда он принес ко мне чемодан и сумку?.. Дайте подумать… Двадцать первого или двадцать второго марта… Сейчас скажу точнее… Это было в понедельник… – Она смотрит на календарик, стоящий домиком на ее столе. – Значит, двадцать второго.
– Сюда наверняка заявлялись ребята из милиции. И вы им, конечно же, ничего об этих шмотках не сказали? Верно?
– А зачем? – удивляется она. – В Алешиных вещах наверняка нет ничего ценного… Впрочем, я и чемодан и сумку не открывала… Честное слово!
Она краснеет, сжимается и смотрит на меня почти с ужасом, точно ждет, что я внезапно схвачу ее за волосы и поволоку в ментовку. В расширившихся карих глазенках вопрос: неужели я сделала что-то не так?
– Вы мне позволите в этих шмоточках покопаться? – я раздвигаю рот в самой любезной улыбке, на какую только способен. И в которой – чувствую сам – есть нечто волчье, что меня нисколько не красит.
Страх в ее глазах рассасывается. Успокоившись, она пожимает полными плечиками.
– Пожалуйста. Только, поверьте, ничего интересного не обнаружите…
Вечером того же дня продолжаю знакомство с тихой мышкой (которую, кстати, зовут Раисой), но теперь уже в ее норке. Девочка проживает вдвоем с мамашей в приземистой «хрущобе», в такой чудесной вылизанной квартирке, что, однажды здесь побывав, хочется вернуться снова – или вообще никуда не уходить.
В этой квартире имеется все, что – наверное – требуется по-настоящему интеллигентному человеку. Шкафы в гостиной под завязку забиты книгами. У окна благородно поблескивает коричневое пианино. На стенах картины – не подлинники, конечно, всего лишь постеры, зато в каких рамах, ребята! И какие авторы: Врубель, Ренуар, Караваджо, Гоген, Пикассо, Валентин Серов! За годы, проведенные с Анной, я кое-чего поднабрался, суперклассику узнаю с первого взгляда.
Раисина мамаша – худая, плоская, томная, с восточного типа лицом. Она напоминает инфернальную Пиковую даму, ту самую, от которой забубенные картежники шизеют и оказываются в дурке под надзором грубых санитаров.
Намертво вцепившись в меня, она принимается монотонно повествовать о том, как пятнадцать лет назад умер ее муж, оставив с шестилетней дочкой на руках. Как она могла бы снова выйти замуж, но не хотела, чтобы у Раюси был отчим. А ведь – были! – были претенденты на ее любовь, и какие!
При этом она окидывает меня оценивающим взглядом.
Раиса приволакивает в комнату сильно потертый рыжеватый чемодан и немалых размеров черную матерчатую сумку. И еще раз клятвенно заверяет, что даже не пыталась сунуть туда нос.
Охотно верю.
Мамочка меняет тему. Теперь она трындит об Алеше.
Под ее монотонное гудение вынимаю шмотки и укладываю на диван.
Сижу на стуле, прислонив к его спинке свою джентльменскую, кое-где покарябанную трость, и занимаюсь скучным и малопочтенным делом.
Сначала неторопливо опорожняю сумку, потом принимаюсь за чемодан. С ним приходится немножко повозиться, потому что ключик от него Алеша, похоже, держал при себе, а убийца очистил Алешины карманы и выгреб все, в том числе и ключ. Но я, проявив некоторые примитивные навыки, отмыкаю чемодан вязальной спицей.
Не стану перечислять всего, что вытащил из сумки и чемодана. Не буду вообще ничего перечислять. Я выуживал и шмонал Алешины манатки, а сам печалился: Алеша исчез, как будто и не было, осталась только его оболочка. Когда-то она, как могла, защищала хозяина от холода и небесной влаги, была его другом и хранителем. И вот его нет, а она вроде бы жива…
На тщательный осмотр уходит около получаса. Наконец, откинувшись на спинку стула и глядя на Раису снизу вверх, спрашиваю:
– Вы так и не намерены сообщать ментам об Алешиных вещах?
Она покаянно опускает голову. Темные волосы гладко зачесаны назад, и посредине – трогательный пробор.
– Зря. Это, возможно, сокрытие важных улик. Не собираюсь пугать, но предупреждаю: чревато.
Она прижимает ладошки к груди.
– Пожалуйста, пусть они побудут у меня – хотя бы еще какое-то время!
Я мог бы спросить, зачем ей это нужно? Но только смущенно и неловко усмехаюсь и говорю:
– Я возьму одну вещицу к себе домой. Через три-четыре дня верну. А уж вы сами решайте, что со всем этим делать…
Оказавшись дома, торопливо раздеваюсь, двигаю на кухню, выуживаю из холодильника бутылочку, падаю на стул и выдуваю пиво – до донышка, с такой жадностью, точно дня три во рту не было ни росинки.
И только потом бережно-бережно достаю из пакета маленький ноутбук (такой еще называют нетбуком), который оказался среди Алешиных вещей. Когда-то беленький, точно игрушечный, он со временем посерел и покрылся царапинами.
Включаю его, чуть не дрожа от возбуждения, быстренько пробегаюсь по папочкам, подпапочкам, файлам, отыскивая хоть какую-нибудь зацепку.
И не нахожу.
Пораскинув мозгами, достаю сотовый и набираю номер Акулыча.
– Просьба, Акулыч…
– Ну-ка, ну-ка, – поощряет он меня.
– Алексей Лужинин говорил перед смертью (и тому есть свидетели), что у него водится кое-какое бабло. И действительно, энную сумму он получил, продав свою комнату в «брежневке». Но имеются сведения, что он собирался уехать с любимой подругой Катей в другой город. Значит, деньжонок у него было достаточно, чтобы купить квартиру. Хотя бы однокомнатную. Так что Алеша наверняка открыл счет в банке. Или даже пару-тройку счетов.
– Пошукаем. Чего ишо?
– Вроде все.
– Тады гуд бай, охламон…
Автор
12 апреля 2009 года.
Этот телефонный разговор был коротким, торопливым, бессвязным, как и множество других бессмысленных хаотичных диалогов, которые роятся в переполненном голосами небе, точно подхлестываемые эфирным ветром.
– Маленькая, я не могу без тебя! Послушай, маленькая, зачем тебе этот ублюдочный наркоман? Ты нарочно ушла от меня к нему, чтобы сделать мне еще больнее? Так? Я спрашиваю, так?!..
– Уйди от меня!
– Ты сделала мне больно, маленькая дрянь. Ты вонзила иглу в любящее сердце, и оно истекает кровью!
– Отстань от меня, дьявол! Уйди! Пропади пропадом! Мне тяжело, мне душно с тобой! А игла – это классно. Это прикольно, игла! Я хочу, чтобы ты страдал. Если сдохнешь, я буду только счастлива!
– Чего тебе недоставало, Ника, жизнь моя? Ну, хочешь, женюсь на тебе. Потерпи. Совсем недолго осталось. Как только станешь совершеннолетней – сразу распишемся. Шикарная свадьба, белая фата, море белых и красных роз, огромный лимузин, лучший в городе ресторан. Хочешь в Париж? В Лондон? В Нью-Йорк? Пожалуйста! Экзотика – Мальдивы, Таиланд? Да хоть Папуа – Новая Гвинея! Никаких ограничений! Я весь мир кину к твоим прелестным ножкам!
– Пропади, не нужен ты мне, извращенец проклятый! Ненавижу! Ты мне всю душу испоганил и наизнанку вывернул! Сгинь, не хочу видеть тебя!
– Извини, кажется, попал в неудачный момент. Я еще позвоню…
И голоса пропали, растворились в розовато-солнечном вечере, точно их и не было вовсе. Точно они пригрезились одинокому мечтателю, глядящему из окна в бледно-голубой апрельский небосвод со светящимися перышками розовых облаков.
Королек
Вот уже третий день – с перерывами – ковыряюсь в Алешином нетбуке. Точнее, во всевозможных виртуальных папочках, в которых может оказаться необходимая мне информашка.
Ни единой зацепки.
Последняя моя надежда – папка «Это я, Господи» со всеми статейками Алеши. В ней три подпапочки. Одна из которых – понятное дело – именуется «Пульс мегаполиса». Другая – что тоже вполне объяснимо – «Ничего, кроме правды» (название предвыборной газетенки Завьялова). Обозначение третьей подпапочки – «Честный выбор» – ничего мне не говорит.
Сую нос в первую подпапочку – и ничего заслуживающего внимания не обнаруживаю. В Алешиных произведениях всякая-разная дребедень о нашем захолустном бомонде, о скоробогачах, об их золотых детках, бриллиантовых супружницах, коттеджах, виллах, шмотье, развлечениях и прочей гламурной шелухе.
Заглядываю в подпапочку «Ничего, кроме правды» – и офигеваю! И это – самое политкорректное слово, которое приходит на ум!
И не потому, что в предвыборном боевом листке Алеша превозносил до небес Завьялова (кого еще превозносить!). И не потому, что щедро поливал помоями завьяловского конкурента (кого же еще поливать!). Обалдеваю я от фамилии конкурента – Болонский!
Глубоко вдохнув и выдохнув, утыкаюсь в маленький плоский экранчик нетбука. Все верно: Болонский. Старший из братьев, шестидесятидвухлетний Стасик.
Вот уж не думал и не гадал, что он собирался стать мэром.
Впрочем, я не сильно интересуюсь такими делами. Я люблю свой город и вот уже сорок лет честно делю с ним пополам скромные радости и великие печали. Сорок лет назад он с беззлобной усмешкой склонился над малюткой Корольком, появившимся на свет в районном роддоме. Он же бросит горстку земли в могилу на моих похоронах.
Но меня почему-то не колышет, кто им руководит. В политике – даже на местном уровне – я, если честно, разбираюсь не слишком. Скучная и грязная материя. Просто вокруг меня вырастают новые здания, точно деревья в лесу, и мне нравится ходить между этими каменными и стеклянными зарослями и любоваться их нестоличной красотой…
Итак, Стасик Болонский!
Принимаюсь внимательно – чуть ли не по слогам – читать статьи.
Читаю до трех часов ночи. И делаю неутешительный для себя вывод, что никакого особенного компромата в этих материалах нет. Так, всякая грязюка, причем наверняка половина, если не больше – полуправда или откровенное вранье.
Кстати, зря Завьялов и старик Болонский друг дружку мутузили. Главой администрации нашего славного мегаполиса остался бывший непотопляемый мэр. А они утерлись. Да и кто они такие вообще – мелкая шелупонь, которая вышла помахать кулачонками против профессионального тяжеловеса.
Ладно. На сегодня хватит. Шабаш. Даже как-то зябко думать о том, что обнаружится, когда я начну исследовать содержимое подпапочки «Честный выбор».
Автор
13 мая 2009 года,
пятый этаж «хрущовки», освещенная голубоватой люстрой спаленка.
– Я знаю, – со злобой выкрикивает женщина, расхаживая взад и вперед, от двери к окну, – я уверена, у тебя есть любовница. Кто она?
– Глупышка, – снисходительным баритоном укоряет мужчина, – это все твои фантазии. Ты – моя единственная любовь.
– Брось свою демагогию, – от распирающей ярости женщина кружит по спаленке все быстрее. – Ненавижу твою красивую болтовню! Ненавижу!
– И меня ненавидишь? – мягко интересуется мужчина.
Она бросается к нему, сама не понимая, что собирается сделать: ударить, исцарапать или вцепиться в волосы.
Схватив за плечи, он швыряет ее на кровать. Она смотрит на него снизу, в глазах то ли бешенство, то ли страсть – не разобрать, но только не страх.
– Похотливый скот, – твердит она, – грубое животное. Тебе от женщин нужно одно…
– Господи, разве другим мужикам требуется иное? Не смеши, милая. Да, признаюсь, люблю сексуальные игры. А кто не любит? Человек развратен по природе своей. Да, я неутомим, доставляя наслаждение себе. Но я дарю его и тебе. Или не так?
– Ты извращенец, – глухо произносит она, не отрывая от него взгляда. – Грязный сластолюбивый козел.
– А разве тебе не нравится, что я такой? – усмехается он. – Ты же хочешь меня, а?
– Я люблю тебя, – женщина смотрит на него расширившимися жадными глазами. – Я вся принадлежу тебе. Но если ты изменишь мне, берегись.
– Господи, – морщится он, – какая пошлость!
– Учти, это не шутка, – быстро говорит женщина, зрачки ее глаз похожи на острия черных иголок. – Я буду следить за тобой.
– Только не надо мне угрожать. Если хочешь, паси меня, сколько влезет. Я чист, как агнец…
Королек
Вот и пересеклись две смерти – Ники и Алеши – в одной ослепительной точке. И эта точка – семья Болонских (или контора «Болонский и партнеры», что, в сущности, одно и то же).
Предварительно вынув из холодильника и оприходовав бутылку пива, со священным трепетом приступаю к третьей подпапочке. К той самой, которая называется «Честный выбор».
Приступаю – и с немалым изумлением обнаруживаю, что в этих статьях превозносится Болонский, и льются помои на Завьялова!
А вот это уже явный перебор!
Потягивая из кружки пиво и почти не ощущая вкуса, принимаюсь туго соображать. Если статьи из газетенки Стаса Болонского находятся в нетбуке Алеши, то они – наверняка – Алешины.
Действительно, какой смысл хранить в своем компьютере чужие статьи?
Это первое. Теперь второе. Алеша мог взять электронный вариант чьих-то публикаций только у самого автора, что крайне маловероятно. Конечно, у него была возможность скачать статьи в редакции «Честного выбора» – если только вышеупомянутая редакция вообще существует (в чем лично я сильно сомневаюсь: такие боевые листки обычно делает один человек). Но это еще невероятнее.
Третье. Каждому пишущему человеку (насколько я в этом разбираюсь) нужны комфортные условия работы. И не только, например, уютный стул, на котором так вольготно седалищу, но и привычная картинка на мониторе.
Один печатает свои творения десятым кеглем (поясняю для несведущих: это размер шрифта), другой – двенадцатым, третий – аж четырнадцатым. Как кому удобно. То же самое можно сказать и о ширине текста, и о масштабе, и о прочих примочках.
В обеих папочках – «Честный выбор» и «Ничего, кроме правды» – тексты были напечатаны шрифтом Times New Roman, четырнадцатым кеглем, имели одну и ту же ширину и были выровнены по левому краю. И в том, и в другом случае масштаб изображения 140 %. Не спорю, Алеша мог подогнать статьи некого журналюги из «Честного выбора» под привычные ему параметры. Но трудно понять, какой в этом смысл.
Наконец. Я, конечно, не филолог, но о стиле кое-какое понятие имею. И почти уверен, что статьи для Болонского и Завьялова писал один человек.
Напрашивается вывод. Нет никакого мифического журналиста, который – за бабло – вкалывал на Стасика Болонского. А есть шустрик Алеша – слуга двух господ: Завьялова и Болонского. Двух заклятых конкурентов.
Самую первую по времени статью Алеша написал в «Честный выбор» – 17 марта 2008 года. И в течение трех дней накатал (или скачал из интернета) еще с десяток материалов – получился газетный номер. Потом он состряпал еще один номерок «Честного выбора». После чего стал делать обе газетенки: «Честный выбор» и «Ничего, кроме правды» одновременно.
Значит, у Завьялова был еще один повод желать Алешиной смерти.
Мне почему-то становится скверно, даже сводит желудок, точно наелся гнили.
Чтобы как-то избавиться от этого гнусного ощущения, звоню Акулычу.
– Извини, что беспокою. Выяснили, какие у Алеши были сбережения?
– Побеспокоил ты меня в самый-самый раз, пташка божья. А я уж было наладился звякнуть тебе по ентому поводу.
– Ну и как?
– Порадовать тебя, голубок, што ли? Так уж и быть, порадую. На счету твоего Лексея в нашем местном банке, каком, знать тебе не обязательно, два с полтиной лимона. Примерно. Хватит аккурат на двухкомнатную фатеру. Не новую, конешно, но в приличном месте. Не в Москве, само собой. Но в таком городишке, как наш, за енти башли можно даже в центре поселиться, ежели повезет.
Теперь, значится, так. Ложил твой Лексей на счетец по мелочам, но кой-чего скопил. А в ентом году, двадцать первого марта положил ровнешенько полтора лимона… Усек? А потом, уже двадцать третьего марта добавил ишо семьсот тысчонок. Со второй цифирькой понятно: жилье продал. А с первой надобно сурьезно разбираться… Ну что, доволен, охламон? Порадовал тебя цифирьками папа Акулыч?.. То-то же. Небось, облизываешься. Но достанется енто огромадное богатство не тебе. Так что утрись, божья тварь, и попытайся радоваться жизни.
– А кому эти капиталы достанутся, если не секрет?
– У меня от тебя, птаха, секретов не бывает. А насчет Лексеиного бабла скажу так. Покойный был сиротой казанской. Но кто там разберет, вдруг да и объявится какой-нибудь родственничек, седьмая вода на киселе. Вот ему-то, стервецу, и свезет. Сильно свезет – ежели, конешно, вышеуказанные полтора лимона не криминальные. А в ентом я почему-то очень даже сумлеваюсь…
Королек
Заигравшись в расследование Алешиной смерти, я вроде бы позабыл про Нику и ее странное самоубийство. Но она – с того света – опять напомнила о себе. Причем двенадцатого апреля, в День Космонавтики.
Именно в этот самый день, в пасмурный ветреный понедельник, когда в предгрозовом неспокойном небе – во всю его ширь – смутно различимо лицо Юры Гагарина, старший партнер Болонский соизволил выкроить полчаса для разговора с ничтожеством по прозвищу Королек.
Наконец-то мы встретимся!
У меня от нежданной радости даже слегка сбоило сердце. После того как обнаружилась связь между журналистом Алешей и непреступным Стасиком Болонским, последний притягивает меня, как разгадка мучительно сложной, изматывающей задачи.
Около четырнадцати, как назначено, вхожу в офис юридической фирмы. В сумрачном коридоре навстречу мне попадается Витюня Болонский. Кивает (не без некоторого высокомерия) и любезно улыбается, не подавая руки.
В приемной немолодая очкастая секретарша – бесцветное приложение к мебели и компьютеру – разрешает пройти в кабинет.
Отворяю дверь. Просачиваюсь внутрь.
Стасик сидит за мощным (похоже, дубовым) столом и молча таращится на меня. Его совиные глазищи, увеличенные стеклами очков в тоненькой (не иначе как золотой) оправе, буравят меня с упорством дымящегося сверла.
И уж такой он солидный, такой высокомерный, что поначалу становится не по себе. Робею, как первоклашка перед директором школы.
Глядя на Стасика Болонского, понимаешь, каким станет лет через десять его младший братик Витюня. Фамильный, с благородной горбинкой, носина, физиономия одутловатая, тяжелая. А львиная грива седеющих темных волос делает мужика похожим на одряхлевшего артиста оперетты, который когда-то потрясал зрителей ролями героев-любовников.
Он не торопится начать разговор. Я тоже ни мур-мур. Заложив ногу на ногу и откинувшись на спинку кресла, изо всех сил пытаюсь побороть в себе внезапную застенчивость.
– Как я уяснил, – заговаривает он, сняв очки и слегка ими поигрывая, – вы занимаетесь смертью Ники, моей племянницы.
Без очков его зенки теряют свою пробойную силу, точно в стеклышках заключено нечто магическое. Самые заурядные гляделки, светло-серые, чуть слезящиеся, которые точно помещены между молотом и наковальней: сверху давят припухшие веки, снизу подпирают набрякшие мешочки. При виде этих старческих моргалок моя стеснительность немедленно испаряется, будто и не было.
Я уже заметил: в семействе Болонских главные отличительные черты – нос и глаза. Нос безразмерный, слегка крючковатый, а глаза круглые, птичьи. Но у Витюни, Никиной мамаши и Софьюшки они втиснуты в глубь глазниц, а у Павлуши и Машки выпучены наружу. Такие же вылупленные буркалы и у Стасика Болонского.
Старший партнер вынимает из кармана платок, неторопливо протирает очки и снова водружает их на переносицу.
– К сожалению, вряд ли смогу вам помочь, – с великой печалью в голосе заявляет он. – Хотя, поверьте, очень этого желаю.
Артистизма в нем, пожалуй, еще побольше, чем в младшем брательнике. И голосом – мягким обволакивающим баритоном – играет мужик виртуознее. Кстати, почему-то эта фигня – старческая маразматическая велеречивость – считается у нас признаком высокого уровня адвокатов.
Только сейчас замечаю: оба брата слегка грассируют. Не как Александр Вертинский – а так, чуть-чуть, еле уловимо.
Спрашиваю:
– Вы часто общались с племянницей?
Он на мгновение опускает глаза, потом поднимает снова и – или это мне кажется? – едва уловимо бледнеет.
– Следует признать, наши встречи были крайне редкими, – тихо говорит он. – Теперь-то я (увы, запоздало) понимаю, что должен, обязан был уделять ей значительно больше внимания. У нас с покойницей женой была всего одна внучка, Маша, так что Ника вполне могла стать как бы второй внученькой… Впрочем, – обрывает он себя, – прошедшего не вернуть.
– Вы знали, что Ника употребляла наркотики?
Он чуточку вздрагивает от вопроса, коротко взглядывает на меня. Глаза на мгновение вспыхивают и тут же прикрываются веками. Пожевав губами, отвечает:
– Боже упаси! Дочь моей родной сестры – наркоманка! Узнай я это при жизни Ники – с моей-то крайне возбудимой нервной системой – я бы такого натворил!..
И старикан с необыкновенным жаром принимается повествовать о том, как давненько (лет сорок пять назад) в десятом классе нацарапал сочинение о Владим Владимыче Маяковском.
Обычно он, сильно не заморачиваясь, передирал критические статейки из книжек, а тут, воспламенившись от стихов «агитатора, горлана-главаря», в припадке вдохновения самостоятельно накатал аж восемь листов.
Сочинение пацана так позабавило литераторшу, что она прочитала его на уроке вслух. Ребятня каталась от хохота. Злосчастный Стасик Болонский краснел, бледнел – и, не выдержав унижения, выскочил из класса. Но потом разузнал домашний адрес училки, терпеливо выждал почти полгода – чтобы эпизод окончательно забылся, – и ночью разбил камнем ее окно.
Стасик воинственно задирает львиную башку.
– Да, ничего тут не попишешь, я такой – ранимый и злопамятный. Если бы мне стали известны виновники смерти Ники, уверяю вас, никто бы из них не избежал возмездия! Ни-кто! И, возможно, до суда…
Заметив, что я иронично поднимаю брови, он тут же кривит в усмешке губы:
– У Ильфа и Петрова, помнится, сказано: «Остапа несло». Меня иногда так несет, что… – Он огорченно вздыхает и хлопает по столу мягкой дебелой, в старческих пятнышках левой рукой, блеснув обручальным кольцом вдовца. – Юрист должен быть скрытным, а я распахиваюсь перед первым встречным.
Я пропускаю мимо ушей «первого встречного», хотя и догадываюсь, что Болонский не удержался и по-бабьи царапнул меня коготком. Но слова о том, что он расправился бы с убийцами до суда, заинтересовали меня всерьез.
– Как думаете, почему она покончила с собой?
– Боюсь, вы не у того спрашиваете. К сожалению, я не знаток девичьих сердец. Советую обратиться к психотерапевту… Впрочем, более-менее ясно. Она, как вы сами упомянули, кололась…
– Она нюхала героин.
– Ах, вот оно как… Поняла, что не сможет вырваться из этого пагубного круга. И…
– Ага, – я глубокомысленно задумываюсь, как будто принял всерьез его банальный размышлизм. И добавляю с младенческой наивностью: – Но ведь кто-то же ее к наркотикам приучил.
Читать бесплатно другие книги:
