Прощальная весна Аде Александр

Королек

Этот день, двадцать второе апреля 2010-го года, войдет в историю жизни человечка по прозвищу Королек.

И вовсе не потому, что в этот день – ровно сто сорок лет назад – родился вождь мировой революции, которого так нежно любит Финик.

А вот почему.

Поздний вечер. В очередной раз кукую у монитора. Изучать компьютер мне посоветовал Акулыч – я включать-то его не умел. И не горел желанием постигать компьютерную грамоту. Ну не хотел – и все тут. Но если Акулыч что-то вобьет в свою лысеющую башку…

Однажды в нашу с Анной квартирку завалился дюжий сержант, который приволок из ментовки системный блок и монитор. Естественно, б/у. Следом явился шустрый паренек и обучил меня азам работы с программами. Потом – благодаря тому же Акулычу – компьютер подключили к интернету.

И вот сейчас сижу, как нанятый, вонзившись глазами в экран монитора. Дымчато-серый кот Королек лежит у меня на коленях. В последнее время он растолстел, я его слишком балую, за что мне достается от Анны. В молодости он обожал лазать по шторам и вытворять много разных котячьих глупостей. С возрастом посолиднел, обожает смотреть телевизор – сядет, откинет хвост и таращится, только ушки порой шевелятся. И к мисочке подходит с ленивой важностью большого зверя. Знает, что еду не отнимут.

И еще он уверен, что мы оба – я и Анна – бесконечно любим его и вовсю этим пользуется. Действует по отработанному веками принципу «разделяй и властвуй». То ко мне ластится, то к ней. Я ревную его к Анне, Анна – ко мне. А хитрюге только этого и надо. В младенчестве он нахально залезал к нам в кровать, так и пристрастился. Лежит с видом героя-любовника, и согнать не поднимается рука.

Голосит мой мобильник. Кот Королек, вздрогнув, чутко поводит ушами и принимается ерзать на моих коленях. А мое сердце, внезапно подпрыгнув, оказывается у горла, чтобы затем кубарем скатиться к животу.

– Пляши, веселый Королек, ты угадать злодея смог! – басит Акулыч. – О, опять стихами заговорил. Выйду на пензию, беспременно поэтом стану… Только в яблочко ты не попал. Промазал слегка.

– То есть?

– Промахнулся ты, Робин Гуд хренов… Ладно, не бери в голову. Завтра вечерком загляну к тебе на огонек, поведаю по порядку. Жди, птичка божья. Готовься. Запасай для гостя пиво, будем бражничать с тобой… Ой, гляди-ка, стишата из меня так и прут.

– Погоди, вы его повязали?

– Само собой. Но есть ишо кое-какие новости. Ты сейчас меня не тереби. Завтра усе узнаешь. Но, в общем-то, можешь петь и плясать. Имеешь полную праву. Твоя победа, охламон…

Акулыч исчезает, а в трубке – словно шлейф его насмешливого баска – пикают гудки отбоя.

«Ай да Королечек, – кричу я (мысленно, чтобы не побеспокоить Анну и кота Королька), – ай да сукин сын!»

Не-ет, ребятишки, сегодняшнее двадцать второе апреля – не только день рождения Ильича. Это рождение моей личной Победы!..

Акулыч, как и обещал, заваливается около восьми вечера. Минут десять треплемся о всяком-разном, попивая пиво и подкалывая друг друга.

Мне жуть как хочется расспросить про убийцу Ники, но терплю изо всех сил. Понимаю, что Акулыч нарочно тянет с рассказом, желает меня вдоволь потомить, а он хитровато поглядывает медвежьими глазками, ждет, когда не выдержу и спрошу. Я креплюсь, сколько могу – и спрашиваю:

– Так в чем же моя ошибка, Акулыч?

– Повезло тебе, охламон, – он, ухмыльнувшись, крякает, отхлебывает из кружки. – Ткнул пальчиком в одного, а попал в другого. То есть – в другую. Душегуб-то наш вообще оказался бабой. Душегубкой. Што, утерся, сыщик?

– Догадываюсь, кого ты имеешь в виду, – вздохнув, говорю я.

– А раз ты такой догадливый, то и гуторить об ентом больше нечего.

– Ошибаешься, пивной бочонок. Болонского вы повязали не зря. Я вам подкину кое-какую информашку. Он – душегуб.

– Соображаю, на что ты намекаешь, пичужка малая. На убивство твоего журналюги Лексея, верно? Не сумлевайся. С Болонским мы работать будем всерьез, по-взрослому. Авось и наработаем чего.

– Обыщите его квартиру – наверняка найдете сотовый, по которому он разговаривал с Никой и Алешей. Или секретную симку – ту, что он вставлял в свою мобилу, когда требовалось поговорить о чем-нибудь конспиративном.

– Обыщем. Найдем, – обещает мент.

– Между прочим, Акулыч, – или ты не в курсе? – за содействие родной милиции мне полагается награда.

– Огромадный флакон пива? – интересуется Акулыч, кося под дурачка.

– А вот и не угадал. Желание у меня простое и вполне объяснимое. Хочу побывать на допросе Алешиного убийцы. Желаю в глаза ему поглядеть.

– Ну, ты даешь, охламон! Ничего себе посьбочка. Не, лучше я приволоку ящик пива… Не требуется?.. Лады. Глянешь ты мазурику в моргалы. Только учти – как в музее – ручонками не трогать…

Акулыч обещание сдержал.

Хотя, думаю, ему было очень непросто уговорить прокурорских, чтобы согласились допустить на допрос какого-то Королька. И девчушка-следачка косилась на меня с неудовольствием, сурово поджимая детские губки. Я был явно лишним в этом кабинете, где не чувствовалась женская рука – хотя бы цветочек в стеклянной вазочке стоял на сейфе.

Убийца Алеши давал показания в присутствии адвоката, заискивающего и хитропопого. Волосы у адвоката были длинные, завитые и обесцвеченные, рот большой с отвисшей по-стариковски нижней губой, и выдрючивался он так, словно выступал в суде перед немалой аудиторией. Время от времени он торжествующе озирал прокуроршу (а заодно и меня), спрашивая сияющими склеротическими глазенками: «Ну, как я вам нравлюсь?»

Он мне не нравился.

В отличие от него, Витюня Болонский цедил слова скупо, нерешительно, глядя на следачку преданными, глубоко посаженными глазами. Куда только девались и сладкоречие, и бархатистость, и артистизм! Голос был скучным, натужным и хрипловатым.

Он то и дело шумно сглатывал слюну и скомканным платочком вытирал мокрые губы. И просил пить. Следачка, недовольно морщась, наливала воду из графина в треснутую чашку, он припадал и пил ненасытно, захлебываясь, как перед смертью. И снова принимался выдавливать – точно не изо рта, а из сведенного судорогой живота – скучные жалкие слова.

Он признался в убийстве Алеши, но заявил, что его вынудили, и наотрез отказался выдавать киллера – то ли из благородных чувств дворянина, то ли из опасения, что даже в тюрьме его настигнет месть того, кого он предаст.

Зато смерть Ники расписал в мельчайших подробностях. Он старательно выгораживал себя и исправно топил свою ревнивую подругу.

Минут через двадцать я уже не мог хладнокровно глядеть на этого гада, мутило. Попросил разрешения у прокурорши и вышел…

Это было вчера. А сегодня я, как в старые добрые времена, отчитываюсь перед нанимателем о проделанной работе. Сидим на моей кухне, а над нами висит допотопный красновато-оранжевый абажур, и оттого вся кухня плавает в мягком оранжевом свете.

Специально для Кати я заварил черный кофе и выставил на стол фрукты и разные сладости – не пивом же и солененьким ее угощать. Но она отпивает маленький глоточек, а от печенюшек не откусывает ни кусочка.

Зато слушает внимательно, с бледным окаменевшим лицом. И мне даже не хочется думать о том, что она чувствует сейчас.

– Значит, – тяжело, с усилием выдохнув, подводит она итог, – Завьялов непричастен к убийству Алеши?

– Похоже, так, – отвечаю я и продолжаю мягко: – А вы как хотели, если совсем честно? Чтобы он был в этом замешан?

– Не знаю, – она прямо смотрит мне в глаза, и я невольно отвожу взгляд. – Возможно, втайне от себя самой, хотела убедиться в том, что он виновен в Алешиной гибели. Чтобы уйти от него с чистой совестью. А теперь я должна разрешить неразрешимую дилемму. Если не уйду от мужа – значит, предам память Алеши. Но оказалось, что Завьялов к убийству непричастен – почему я должна приносить ему незаслуженную боль?.. Да, наверное, мне нужен был повод, чтобы уйти. И вы сейчас лишили меня этого повода.

– Найдете другой, – так же мягко говорю я. – Если и впрямь хотите.

– Если хочу… – эхом повторяет она. – Завтра исполняется месяц со дня смерти Алеши.

Я молча склоняю голову.

– Спасибо, – говорит Катя, и я не понимаю, за что она меня благодарит: за выполненную работу или за сочувствие.

Она поднимается и выходит в прихожую.

Затворяю за ней дверь, слышу, как ее каблучки стучат по коридору, как подъезжает лифт, увозя ее вниз, на потемневшую улицу. А сам представляю себе разные живые картинки: вот она прикатывает домой, вот разговаривает со своим богатеньким успешным мужем. И мне почему-то становится жаль и ее, и его.

Подхожу к окну, вглядываюсь в темноту. В промежутках между домами виден матово-розовый горизонт. Небо над ним бледно-голубое, потрясающее душу тайным вечерним сиянием. Земля намного темнее неба. Слабо светятся окошки.

Вот и Катя исчезла из моей жизни, как уходят почти все. Остаются лишь самые необходимые. Остается Анна.

Но из памяти не исчезает никто. Одни остаются глубокими зарубинами, другие – едва различимыми царапинками, но мозги (или душа) помнят всех.

Подает голос моя мобила.

– А у меня для тебя подарочек, охламон, – басит она голосом Акулыча. – Сюрпрайз. Разведали мы ФИО родственницы Болонских… Хотя, когда дело почти закруглено, эта информашка вряд ли тебе нужна. Ну, хочешь услыхать, кто ента дамочка?

– Догадываюсь, – игриво отвечаю я.

– Он догадывается! – внезапно взрывается Акулыч. – Вся ментовка из-за него пупок рвет, цельными ночами не спит, а он уже чегой-то там наковырял в своем хитромудром мозжечке! Мыслитель хренов!

– Да ты не серчай, Акулыч, – сладко мурлычу я, хотя и понимаю, что он больше придуряется, чем сердится всерьез. – Без твоих орлов я беспомощен, как малое дитя. Спасибо, и храни вас Бог… Ну, говори эти ФИО.

– А вот спасибочки ты правильно сказал, – оттаивает Акулыч. – Меня с измальства учили: пожалуйста – самое главное слово, а спасибочки – второе после него… – Затем недовольным голосом сообщает свою информашку. И прибавляет: – Тады бывай, догадливый. Лети, пернатый дружок, доделывай свои хитромудрые делишки…

Автор

Услышав звонок, Финик, недовольно бурча, слезает с дивана, тащится в прихожую и отворяет дверь не глядя в «глазок». И, увидев Катю, смущается. Как будто только теперь он замечает, что на нем – надетый поверх футболки и плавок – лоснящийся, местами продранный пестрый халат, который когда-то носила его мать, а босые грязноватые ноги с отросшими ногтями засунуты в стоптанные сланцы. Длинные каштановые волосы, открывающие раннюю плешь, спутались, борода растрепалась.

– Пардон, мадам. Не ожидал вашего прихода, наряжен не по форме.

– Вы выглядите вполне комильфо.

– Не совсем, – возражает Финик с учтивостью рыцаря. – Для того чтобы я имел презентабельный вид, на мне должна быть такая немаловажная деталь как носки. С вашего разрешения я их сейчас надену.

– Прошу вас, Финик, обойдемся без политесов.

– Тогда позвольте, мадам, приготовить вам чай. Признаюсь без ложной скромности, я прирожденный знаток в заваривании чая. Эксперт. Академик чистой воды… о, простите мне невольный юмор… Я лишь хотел сказать, что в совершенстве овладел всеми тонкостями этой несравненной науки, изучил чопорную английскую традицию, изысканную японскую церемонию. Но для вас я приготовлю напиток китайским способом гун фу ча.

– Не утруждайте себя. У меня мало времени. Давайте просто поговорим.

Вздохнув, Финик послушно усаживается за стол. Катя садится напротив.

– Вы где-то работаете? – спрашивает она, чтобы что-то сказать.

Чувствуя себя скованно, неловко, точно в чем-то виноват, Финик тут же выдает нечто вроде автобиографии:

– Я, изволите ли видеть, кандидат физ. – мат. наук. Помаленьку корпел в неком научно-исследовательском институте. А потом моя мамаша померла – от нее эта квартира осталась. А следом за ней преставилась ее родная сестра – моя, стало быть, тетка, старая холостячка, к тому же бездетная. Я, не будь дурак, по наследству теткину квартиру получил, тут же продал, а деньжонки пристроил в надежный банк. Из института, само собой, сразу свалил – какой смысл высиживать тухлую докторскую? Ну, допустим, защищу, кому она на фиг (извините) нужна? Поставят на полку – и будет она, родимая, пылиться среди кучи других никчемных бумажек. Плод умственных испражнений. Так что я нашел почти идеальный выход: честно копчу небо и живу на проценты вроде какого-нибудь парижского рантье.

Свою «автобиографию» Финик заканчивает едва ли не с гордостью. Но Катя выслушивает этот монолог рассеянно и равнодушно. Она пришла сюда не для того, чтобы вникать в жизнь совершенно безразличного ей человека.

– Даже не знаю, как буду существовать без него, – тихо говорит она: ей кажется, что если чуточку повысит голос, то разрыдается. И в то же время с горечью понимает, что не заплачет. Не сумеет. Не привыкла плакать. – Когда мне было тягостно, я говорила с ним и облегчала душу. Мне было достаточно знать, что он где-то недалеко. Что можно встретиться, увидеть его глаза…

– Да, – кашлянув, заявляет Финик, тотчас сообразив, о ком идет речь. – Это верно. Леха был человеком, каких мало.

– Я измучила его. Но, признаюсь откровенно, до сих пор считаю, что не должна была уезжать с ним. Единственное, за что себя казню, – за то, что не сразу отказалась. Он погиб из-за меня! Теперь я всю оставшуюся жизнь буду себя проклинать! – мучительно выкликает Катя.

– Это судьба, – успокаивает ее Финик. – Фортуна. Жребий. Рок. Десница Божья. Так, видать, Лехе на роду было написано: умереть во цвете лет.

– Милый Финик, позвольте мне иногда заглядывать к вам. С вами так же славно и легко, как с Алешей… Почти. Пожалуйста, извините за это «почти», но вы умный, вы понимаете, что не сможете его заменить… – Катя краснеет, улыбается с печальной иронией. – Я расскажу о вас Завьялову. Он ревновать не станет.

Финик слушает ее, сияя, и кивает головой. Но при последних словах его лицо каменеет. Вызвать ревность могущественного Завьялова!.. Лоб Финика покрывает холодная испарина, и в животе что-то предательски урчит.

Заметив, что собеседник неожиданно помрачнел, Катя снисходительно усмехается.

– Не переживайте. У вас из-за меня не будет никаких проблем.

– Проблемы? О чем это вы? – нервно сглотнув слюну, Финик торопится изобразить удивление. – Вы просто неверно истолковали мое молчание. Так, знаете ли, задумался о своем…

Королек

Четвертое мая. Время приближается к семи. Центр города. Набережная. Сижу с Кондором на скамейке, на которой обычно сиживал со Сверчком. Но Сверчок со мной встречаться не торопится. После того как его жена родила, да еще пацана, он целиком и полностью занят искусством – чтобы заколотить побольше бабла для своей увеличившейся семьи. Я его не интересую.

Небо над нами голубое, не слишком яркое, то тут, то там перечеркнутое длинными тонкими размытыми облаками, похожими на след сверхзвукового истребителя. Вечер солнечный и прохладный. Блестят золотые купола храма, кажущегося отсюда миниатюрным.

Солнце, как принято писать, медленно, неуклонно клонится к горизонту, тени становятся длиннее, и как-то по-вечернему слепит вода, а я продолжаю повествовать о странно пересекшихся историях Ники и Алеши:

– … Никин приятель-наркоша сказал, что девочка приучилась к героину еще до встречи с ним. И я ему поверил. Парню не было смысла врать. Тогда возникает вопрос: откуда пацанка доставала бабло, чтобы покупать наркоту? Тащила из дома? Вряд ли. Родители бы сразу заметили. Крала у кого-то? Но Ника, судя по всему, воровкой не была. А отсюда вывод: существовал некто, снабжавший ее герычем. Разумеется, не бесплатно. И ясен пень, чем Ника с ним расплачивалась: своим молоденьким тельцем, никакого другого товара у нее не было.

Так на горизонте замаячила фигура таинственного незнакомца.

Затем я спросил себя: а собственно, почему Ника бросилась вниз именно с этой шестнадцатиэтажки? Что связывало ее с вышеуказанным зданием? По словам родителей, ровно ничего. И ее отмороженный бой-френд заявил то же самое. Но ведь связь какая-то была!

Я посетил место происшествия. И обнаружил любопытную подробность. В мае прошлого года в этом доме меняли подъездную дверь. Ее можно было отворить без домофонного ключа.

Если Ника действительно стремилась свести счеты с жизнью, она могла прыгнуть с любой высотки нашего городишки – например, со своего родного дома. И сделала бы это днем. Но она каким-то неведомым образом отыскала шестнадцатиэтажку, дверь которой отворялась без ключа, и окончила жизнь около полуночи. В темноте. Стеснялась, что ли? Маловероятно. Значит, все-таки существовал тот, кто выбрал эту высотку и пригласил в нее Нику.

И еще. Ника была в гостях у подруги, потом вдруг заявила, что ей пора. И ушла. С чего вдруг? Спешила покончить с собой? Но, по словам подружки, она была вполне спокойна, даже весела.

Следовательно, Ника была в шестнадцатиэтажке не одна.

Но кто этот незнакомец?

Ника была одиночкой. Рядом с ней, кроме ее хахаля, практически никого не было. А у того – на момент Никиной смерти – оказалось железное алиби. Между тем позвонить ей и вызвать в шестнадцатиэтажку мог лишь тот, кого она прекрасно знала. Кто мог общаться с Никой, не вызывая любопытства и подозрений. Стало быть, родственник. На него намекали и строчки Никиного стихотворения. Ангел – небезызвестный князь Болконский. Дьявол, стоящий на ее пути, – Болонский.

Но среди Никиной родни Болонских трое: великий крючкотвор Стасик, его младший братец Витюня и Павлуша – сынишка Стасика. Вся эта троица – красавцы хоть куда. Даже дряхлеющий Стасик. Который из них? Вопрос.

– Ты забываешь женщин из семейства Болонских. Дьявол может быть и женского рода, – криво усмехается Кондор, похоже, вспомнив безбашенную актрисулю, в которую был когда-то влюблен.

– Спасибо, что подсказал. Но тогда бы Ника в своих стишках назвала ее дьяволицей. Кроме того. Напоминаю строчку: «Дьявол! Ты хочешь дышать небом Аустерлица, а вдыхаешь серу геенны». Стало быть, если ангел – князь Болконский, то и сатана должен быть мужиком…

– И при этом – князем тьмы, – подсказывает Кондор.

А я излагаю дальше:

– Наиболее подходящим на роль Никиного соблазнителя показался мне старший Болонский. Конечно, шестьдесят два годочка, эротический пыл уже не тот, зато харизмы – хоть отбавляй. К тому же я чувствовал, что парнишка скрывает какую-то тайну, при словах о Нике его точно током било. Признаю, ошибся. Просто Стасик неспокойный человек. Нервозный. К тому же сильно склонный к мистике.

Глаза мне открыл коротенький разговор со Стасей – непрезентабельной супружницей Витюни. Меня поразила злоба, с которой она говорила о Нике, о Зое. Даже о Машке. Это было странно, Кондор. Отчего она ненавидит едва ли не всех женщин из клана Болонских – за исключением покойной супруги Стасика? Уж не оттого ли, что Ника и Зоя были наложницами ее муженька?.. Ладно. Допустим, что это верно. Но чем разъяренной Стасе не угодила дочка Павлуши? Почему она заявила, что Машке не следовало появляться на свет? И тут меня осенило: а что если девчоночка – незаконная дочь Витюни?

И все разом встало на свои места.

Я понял, почему Стася одевается так вызывающе ярко и ездит в рыжей машинешке, что совершенно не соответствует ни ее возрасту, ни характеру. Она же брошенная женщина! Мадам Брошкина, как лихо сказано в попсовой песне. А в таких случаях психологи советуют заниматься собой: радостный шопинг, веселенькие цвета и прочая женская мура для поднятия настроения.

Теперь о брательниках Болонских. Стасик и Витюня обожали друг друга с детства. Старший был для младшего образцом и полубогом. Младший для старшего – мальчишкой, сорванцом, тем более что разница в возрасте между ними немалая: пятнадцать лет. Кстати, подозреваю, что Витюня женился на неказистой Стасе именно потому, что ее звали почти так же, как его старшего брата.

Более того, я совершенно уверен в том, что Стасик знал об эротических проказах Витюни. Интуиция подсказывает. Может, конечно, и врет. И все же почему-то представляю себе, как старший братец внимательно выслушивает излияния младшего. Так и вижу этого Стасика, его сальную улыбочку и даже слюну в уголке рта.

Стасик – человечек осторожный. Он не позволял себе гулять налево, он выстраивал свою жизнь добротно, основательно. Даже сделал попытку стать мэром – да, неудачно, зато заявил о себе, глядишь, клиентов прибавилось. Но – опять-таки не имею никаких доказательств, однако убежден, исходя из кое-какого знания людей: подпольные любовные похождения меньшого братца его развлекали, доставляли сладкое удовольствие. Вряд ли Стасика смущало, что Витюня трахался с женой его родного сына. Думаю, ему наверняка было известно, что Машка – ребенок не Павлуши, а Витюни. Слушая похотливую исповедь своего младшего партнера, он, как зритель в кино, переживал то же сатанинское наслаждение, что и Витюня, хотя сам грешить не осмеливался…

– Семейка монстров, – качает головой Кондор.

– Эта почти астральная связь двух козлов-брательников безукоризненно сработала на меня. Я по секрету сообщил Стасику, что на лоджии последнего этажа шестнадцатиэтажки видели призрак Ники. Каюсь, бессовестно соврал. Но он поверил! Я видел, как старикана сотрясает мистический озноб. Просто грех было этим не воспользоваться.

А дальше случилось следующее. Впечатлительный Стасик передал этот рассказ о призраке Витюне – причем, скорее всего, эмоционально, со своими прибавлениями, как бывает у чересчур возбудимых людишек, подергиваясь и выпучивая зенки. Мне бы Витюня не поверил. А ему поверил безоговорочно.

И явился в полночь на место преступления. На лоджии последнего этажа его поджидала Ника – точнее, чуточку схожая с ней барышня из ментовки. В темноте да на таком расстоянии не разберешь. И одетая примерно так же, как малолетняя любовница Витюни.

Прокуратура уже кое-что выяснила. Ну и мне, недостойному, маленько информации перепало. Когда Нике исполнилось четырнадцать, добрый дядя Витя втихаря приучил ее к наркоте. А затем, когда она целиком и полностью стала зависеть от него, потребовал сексуальных услуг. Через некоторое время Ника сбежала от дяди Вити к пацану-наркоше. А Витюня без своей нимфетки жить уже не мог. Умолял, чтобы бросила парня и вернулась к нему. Девочка уперлась. Тогда он пригласил ее в вышеупомянутую шестнадцатиэтажку. Об убийстве не помышлял, наоборот, намеревался уговорить вернуться. Принес дозу, но не отдал – пускай сначала Ника его поцелует. Она не пожелала. Ну, он со злости и заявил: «Встанешь на парапет – получишь дозу».

Понятия не имею, какие безумные мысли бродили в его больной башке, но девочка – возможно, от гордости и упрямства – на парапет встала…

Я произношу эти слова, а сам представляю себе такую картинку.

Ночь. Лоджия на последнем этаже. «Вставай сюда, не бойся, я буду тебя держать. – Он помогает ей влезть на парапет, бормоча, словно в горячечном бреду: – Если бы ты знала, как я люблю твое чудесное тельце, тонкие ручки, угловатые плечики, злое личико. Я с ума схожу от твоих длинных ножек, от еще неразвившейся грудки…»

А она стоит на парапете, вцепившись в его руку и вскрикивая от ужаса, и разом похолодевшей спиной ощущает черный провал, в глубине которого еле различима земля.

Так они застывают на лоджии, как парная статуя. Ника кричит: «Держи меня крепче!», а он смотрит на нее, и по губам его бродит странная улыбка.

В это мгновение на лоджию врывается Зоя, но вряд ли бы я узнал милую женушку Павлика в этой обезумевшей от ревности мегере.

«Я выследила тебя, подонок! Так вот ты с кем связался, с малолеткой! А ты, сучка, нашла себе папашку, богатого любовника… Так вот тебе!..» – Уже не сознавая в бешенстве, в помрачении рассудка, что творит, она изо всех сил толкает ненавистную соперницу.

Страшно вскрикнув, Ника срывается с парапета, а Витюня Болонский от неожиданности выпускает ее руку…

И вот они стоят, два давних любовника, еле видя друг друга в темноте, и оцепенело смотрят на парапет, на котором уже нет Ники, и боятся взглянуть вниз, в страшную пропасть глубиной в пятнадцать этажей…

С немалым трудом выныриваю из этого видения и слышу собственный голос:

– … Никины стихи выводили меня на Болонских. Но я не был уверен в том, что несколько диких строчек малахольной девахи, да еще наркоманки – именно то, на что я всерьез могу опереться. А вдруг они – не более чем бред сумасшедшей малолетки? Так бы я и мучился, не понимая, как относиться к виршам Ники, если бы не смерть Алеши.

Когда я узнал, что он работал и на Завьялова, и на Болонского-старшего, то сообразил, что убийства Ники и Алеши каким-то образом связаны между собой. И спросил себя: откуда у Алеши Лужинина вдруг объявились полтора лимона? И ответил себе: он добыл компромат на Болонского и шантажировал старого правоведа… Логично? Вполне. А чем он мог шантажировать старого правоведа? Уж не тем ли, что тот развратничал со своей несовершеннолетней племянницей, а потом угрохал ее? (Да, поначалу я здорово ошибался, считая душегубом Стасика, а не Витюню. А что убийцей окажется тишайшая Зоя… Такой вариант мне даже в голову не влезал, настолько казался нелепым).

Теперь об Алеше. Я убежден в том, что он не собирался шантажировать сексуально озабоченного Витюню Болонского. И отважился на шантаж лишь тогда, когда Катя согласилась бросить Завьялова и уехать с ним. Вот тогда-то Алеше и понадобилось бабло.

Тут есть одна занятная деталька. Алеша вытряхнул из Болонского ровно полтора миллиона – именно столько ему не хватало на покупку квартирки в другом городе.

– Ну, как же-с, высокоморальный субъект, – хмыкает Кондор. – Хапнул полтора лимона – вместо того, чтобы заявить на убийцу в милицию. Можно сказать, герой нашего времени.

– Еще неизвестно, как бы ты поступил на его месте.

– На его месте я не окажусь никогда, – жестко отрезает Кондор. Потом – уже мягче, усмехнувшись над самим собой: – Хотя бы потому, что из-за бабы никогда не совершу ни преступления, ни подвига. Кишка тонка.

– И все-таки Алеша был порядочным человеком. Поверь, очень многие, окажись они в Алешиной шкуре, не удержались бы от соблазна подоить свою жертву. А он не стал. Я скрупулезно перешерстил его вещи, просмотрел все файлы в нетбуке. Ни одной зацепочки. Он отдал Болонскому весь компромат. Или – если компромат был в электронном виде – выкинул из своего нетбука. Дал слово – и сдержал, хоть и не дворянин. А дворянин Витюня Болонский судит людей по себе, по своей похотливой и мерзкой душонке. И грохнул он Алешу только потому, что был уверен: тот, пока жив, не оставит его в покое.

– Тогда объясни, почему Болонский не уничтожил шантажиста сразу, а сначала отвалил ему немалую сумму? Ему что, не жалко было своего бабла?

– Это мне неизвестно. Скорее всего, Алеша постарался сделать так, что сразу вычислить его оказалось практически невозможно.

– И все-таки твой высоконравственный приятель, извини был круглым дураком, если позволил выследить себя и отправить на тот свет.

– Мне кажется, я понимаю его. Он был уверен, что в течение двух-трех дней уедет с Катей, а она тянула с ответом, никак не могла решиться. Вот он и дождался – киллера с бейсбольной битой.

– Инфантильные тридцатилетние несмышленыши, – бурчит Кондор, и я понимаю, что он имеет в виду Алешу и Катю. – Вот только не надо убеждать меня в том, что эти двое – пасторальные пастушок и пастушка из блаженной Аркадии. Они далеко не так невинны, как ты пытаешься изобразить, и вконец испорчены баблом. Лужинин уже предстал перед вечным судьей, а Кате еще предстоит нагрешить на этой земле… И довольно о них… Да, кстати, от кого твой Алеша узнал о сексуальных утехах Витюни Болонского?

– Пока я только догадываюсь – от кого. Но надеюсь скоро…

Я застываю с оторопело разинутым ртом: перед нами возникает Машка Болонская. Она появляется так внезапно, что до меня не сразу допирает, кто это.

– Я увидела вас на трамвайной остановке, – объясняет она напряженным звонким голоском. – По правде мне нужно было на другой трамвай, а тут ваш подъехал. Гляжу – вы в окошке. Я села в него и тоже поехала. Вы вышли – и я тоже. Только мне было неловко подходить. А сейчас набралась смелости и подошла.

Я хлопаю рукой по скамейке.

– Садись, в ногах правды нет.

– Я постою, – непреклонно заявляет Машка и остается торчать на месте, похожая на бескрылую птицу в цыплячьего цвета ветровочке и голубеньких джинсиках на тощих ножках. Ее блеклые волосенки заплетены в две чахлые косички.

Небось, учится на пятерки, верховодит девчонками и втайне влюблена в какого-нибудь отмороженного пацана.

– Правильно сделала, что подошла, не постеснялась, – одобряю я. – Так впредь и поступай. Ну, как жизнь молодая?

– Какая теперь у меня жизнь, – вздыхает Машка горько и смиренно как взрослая.

И продолжает:

– Маму увезли. Папа пьет. Со мной почти не разговаривает, как будто я чужая. Наверное, он меня ненавидит. Но разве я в чем-то виновата?

– Собирай манатки и топай к дедушке Стасу. Он же тебя любит, правда?

– Он свою работу любит, а не меня. Он ведь даже хотел стать мэром. Я ему не нужна. Ему хорошо одному. Бабушка в прошлом году умерла. Ника в мае, а она – в августе. Дедушка живет один в большом коттедже. Ему никто не нужен, только работа. И деньги.

– Тогда уходи к родителям Ники. Станешь им дочкой. Уж они-то будут тебя любить, не сомневайся.

– Я думала об этом, – опять по-взрослому говорит она и шмыгает носом.

Ну, сейчас польет в три ручья. Но нет – коротко всхлипнув, произносит дрожащим голоском:

– Боюсь, они меня не возьмут. Понимаю, я им неприятна.

Мне жаль Машку, хотя обычно сострадают тихим и слабым. Тем, кто не создан для этого беспощадного мира. А Машка выкована из особо прочного железа и не пропадет ни при каких обстоятельствах.

– Ладно, я переговорю с родителями Ники.

Она благодарит – звонко, как юная пионерка довоенных лет, деревянно, точно солдатик, поворачивается и удаляется тихо и сутуло, словно старуха.

– Откуда выпало это несчастное дитя? – интересуется детективщик. – А-а, догадываюсь, это Машуня, дочка того самого… забыл имя…

– Павлик.

– Пожалуй, на сей раз позаимствую у тебя сюжетец. За соответствующее вознаграждение… Ох, чую, суждено мне стать твоим летописцем, Ватсоном номер два. Опубликую книжку под названием «Записки о Корольке». Потом будет «Возвращение Королька» и, наконец, – «Его прощальный поклон». И ждут Кондора и Королька слава и бабло. И будут отдыхать они на Канарах в окружении прелестных телок…

Минут через двадцать прощаемся, и я ковыляю домой.

Сияющий вечер, очень похожий на день. Только солнце стоит так низко, что вижу его или тогда, когда оказываюсь на открытом пространстве, или в просветах между домами. Только ощущение умиротворения и покоя ласково нашептывает: вечер. И сердце больно сжимается от неясного чувства, то ли сладкого, то ли тревожного.

Хромаю себе понемножку, вдыхаю теплый воздух весны и – внутренне морщась, не желая того, – вспоминаю свой последний разговор с родителями Ники. В их квартире, около недели назад.

«Если б заранее знала, чем это закончится, – сказала Никина мамаша, – не стала бы обращаться к вам. Почему вы не посоветовались с нами, прежде чем… Господи, что же вы наделали! Нику уже не вернуть, ее нет, а вы просто взяли и уничтожили клан Болонских! Виктор и Зоя арестованы, Павел пьет. Станислав в тяжелой депрессии. А он – мозг фирмы, мы все без него просто ничто. Дела катятся под гору. На нас показывают пальцами: семейка убийц. Скоро мы все будем безработными».

Я лишь виновато пожал плечами, пробормотал нечто нечленораздельное и ощутил себя нашкодившим пацаном, получающим выволочку от училки.

Действительно, что мне было ей возразить? Разве что прочесть лекцию о нравственном и безнравственном. Но я и сам в этом не слишком тверд.

Я хотел отказаться от гонорара, но мамаша Ники настояла, чтобы я взял деньги, обреченно махнув рукой:

«Они нас все равно не спасут».

На том и расстались, не понимая друг друга. Потомственному смерду не дано постичь всех тонкостей психологии наследственных дворян. Не дорос.

Ночью сижу на кухне за кружкой пива и с маниакальной дотошностью размышляю о Нике. Уж, кажется, и расследование мое закончено, а какое-то горькое послевкусие осталось.

Сначала думаю: бедная, бедная девочка. И тут же обрываю себя: с чего это вдруг? Почему, собственно, бедная? Избалованная малолетка, в которой намертво спаялись нелюдимость и поперешность. Сама выбрала свою участь, никто не заставлял. И она, и ее убийца Зоя – два тихих омута, в которых (по присловью) черти водятся. Видать потому их и потянуло к сладкоречивому дьяволу Витюне Болонскому.

Как поведал мне по телефону Акулыч, на очной ставке Зоя, налившись кровью, кричала Витюне: «Ты сломал три жизни: свою, мою и этой чертовой шлюшки!» (Про Стасю, законную жену Витюни, она даже не вспомнила.)

Она продолжала любить его вопреки всему! Ненавидела – и любила! Да стоит ли один человек – горсть праха – чтобы из-за него гробил себя другой гомо сапиенс?.. Лично у меня нет ответа.

«Всем нам, людишкам как воздух необходимо самооправдание, – думаю я. – Даже самый чудовищный злодей, маньяк, выродок, зверь не признается себе: «Я – последняя мразь, меня четвертовать мало». Нет, обязательно отмажется. Во всем виноваты сами проклятые жертвы. Он выпускал кишки, насиловал, грабил только потому, что эти твари его провоцировали.

Не может человек жить, сознавая, что он нелюдь.

Вот и Виктор Болонский в душе (если, конечно, таковая у него имеется) наверняка находит причины, которые очень убедительно объясняют, почему он приучил к наркотику и соблазнил племянницу, почему убил – пускай и не сам, а с помощью киллера – Алешу. Так что вряд ли этот гаденыш мучается угрызениями совести».

Кстати, киллера он сдал почти сразу. Вот только того отыскать не могут, свалил в неизвестном направлении. Совершенно отмороженный скот (я имею в виду наемного убийцу). Или помешанный. Где только Витюня его откопал? Впрочем, богатый хозяин всегда найдет себе злобного пса…