Прощальная весна Аде Александр
На кухню заходит Анна. Она в длинной, почти до полу, ночнушке.
– В последнее время ты стал громко разговаривать сам с собой. Милый мальчик, тебя что-то беспокоит? – Она целует меня мягкими губами, гладит по щеке. – Ты сейчас кричал о каком-то злобном псе.
И я разом утихомириваюсь.
– Все в порядке. Действительно, что-то я слишком разбушевался. Пора спать…
Сижу на скамейке неподалеку от мэрии.
Вечер голубой и прозрачный. Мимо меня шатается праздная публика, в основном, молодняк. Кстати, что я заметил: в самом центре нашего городка (на Бонч-Бруевича и на примыкающих к ней разнообразных мелких улочках) люди старше пятидесяти, а то и сорока встречаются крайне редко. Не ведаю, как в других российских мегаполисах, а у нас сердце города отдано на откуп радостному молодняку. А молодняк сосет себе пиво и коктейли, жует чипсы, шоколадки и орешки, хохочет, матерится, треплется по мобиле и уверен, что мир принадлежит ему.
В двадцать часов с минутами рядом со мной, окатив окаянным запахом духов, усаживается пышнотелая женщина. Мы встречаемся уже второй раз – и я опять изумляюсь ее лицу, пухлому, свежему, как у молоденькой девочки. Да, оно не блещет красотой: глазенки маленькие, тускловатые, нос толстый, рот бесформенный. Но кожа! Атлас, как говаривали в старину.
На ней голубовато-сиреневое, в беленький цветочек, платьице с о-очень нескромным вырезом. Ее бежевая курточка с капюшоном расстегнута, и мое зрение ласкают две могучие выпуклости, которые обнажены почти до самых сосков. Дама игриво покачивает жирненькой ножкой в белой босоножке, что тоже приятно меня волнует.
– Извините, что побеспокоил, – журчу я ласково, как продавец, который пытается всучить завалявшийся товар. – Я отниму у вас буквально считанные минуты. Просто хочется кое-что уточнить.
– Пожалуйста, уточняйте, – разрешает она кокетливо. – Я не против. Но вряд ли чем-то сумею помочь.
– И все-таки, – мои губы раздвигает самая любезная улыбка, на какую я только способен, – хотелось бы прояснить кое-какие подробности… Начнем? Алексей вышел от вас вечером двадцать шестого марта…
– О-о-о! Вы опять об этом проклятом вечере! – нервно вскрикивает она, закатывает глазки и стискивает ручки, кажется, никогда не знавшие работы.
А ведь знают. Эта барышня, которую Алеша называл Пироженкой, хоть и выглядит ленивой кустодиевской купчихой – живет одна, торгует в комке. Выживает, как может.
– Еще раз прошу извинить, – продолжаю тянуть свою незамысловатую песенку. – Но я пытаюсь разобраться. Например, ответьте мне, пожалуйста, как душегуб узнал, что Алеша гостит у вас?
Она слегка пожимает круглыми плечами.
– Наверное, следил за ним. Как же еще?
– Предположим, что вы правы… Нет, я ни секунды не сомневаюсь в том, что вы правы. Но вот чего никак не могу себе логически объяснить: почему двадцать шестого марта киллер встретил Алешу у вашего дома? Представим себе: он целый день пас Алешу, довел прямиком до ваших дверей (я имею в виду дверь подъезда) и… и что? Он же не окончательный идиот и наверняка должен был сообразить: если Алеша три ночи оставался у вас до утра, то и в четвертую наверняка произойдет то же самое! Ну и какой смысл торчать под окнами и караулить жертву? Чтобы утром убить? Тогда почему он не сделал этого, например, утром двадцать шестого? Или еще раньше?
– В толк не возьму, к чему вы клоните, – глазки Пироженки суживаются настороженно и зло.
– Пытаюсь выяснить истину, – добродушно говорю я. – Глядите, а ведь вполне может быть и так, как вы предположили. Почему бы и нет? Допустим, киллер начал следить за Алешей двадцать шестого. Следовательно, он просто не мог знать, что три предыдущие ночи Алексей пробыл у вас. Вот и решил, что тот перекантуется в вашей квартирке часок-другой и выйдет.
– Ну, наконец-то разобрались! – обрадованно восклицает Пироженка.
– Увы, не совсем, мадам… – возражаю я с невыразимой печалью. – Нет, конечно, такой вариант возможен, но мы-то с вами знаем, что на самом деле было по-другому.
– И как же? – интересуется она, соблазнительно, по-кошачьи изгибаясь жирненьким телом и непрерывно изливая на меня томительно-острый аромат своего парфюма.
– Увы и ах, мадам. Киллер за жертвой не следил. Все было с точностью до наоборот. Некто сообщил заказчику преступления (а он вам известен, это Витя Болонский, младший партнер своего старшего брата), что Алеша у вас. Затем тот же самый некто передал, что Алеша скоро выйдет. А уж Болонский подсуетился, отправил к вашему дому наемного душегуба.
– Как я поняла, – в ее голосе распрямившейся пружинкой звенит злость, – вы подозреваете, что я навела убийцу на Алешу? Да вы с ума сошли! – она срывается на крик. – Никакого Болонского – или как его там зовут? – я знать не знаю!
Потом – уже тихо – заканчивает свое маленькое гневное выступление:
– Это ваш глупый домысел. Вам за него должно быть стыдно.
– Стыдно, – эхом повторяю я. – И еще как. Но стыд мне друг – а истина дороже. Болонские вам незнакомы? Да как такое возможно, мадам? Ведь вы – их родственница. Дальняя, очень дальняя, но родственница. И не пытайтесь возражать. Есть документы, четко подтверждающие мои слова. Более того, я убежден: именно вы сосватали журналиста Алешу Лужинина своему родичу Стасику Болонскому, чтобы Алеша делал для него газетку «Честный выбор». Причем, думается, сначала поговорили с младшим брательником Витюней, а уж тот походатайствовал за Алешу перед старшим, Стасиком…
– Вы несете чушь! – испуганно и враждебно выдыхает она.
Мы сидим на скамейке, повернув друг к другу лица, – так, что, кажется, вот-вот судорога сведет напрягшиеся шеи. Наверное, со стороны мы похожи на ссорящихся влюбленных.
Пристально глядя в ее глаза, произношу медленно, основательно, словно владею истиной в последней инстанции:
– Более того, лично я убежден в том, что именно вы сообщили Алеше о сексуальных похождениях Витюни Болонского… Кстати, вы-то как с ним, с Витюней… нет? Обошлось без интима?.. Ну-у-у, никак не поверю. Ведь вы – женщина в полном соку, вам нужен мужчина. И еще как. А баловник Витюня такой неутомимый самец, ну просто лав машин. Но он, проказник, наобещал с три короба, попользовался и бросил. Вот вы и решили отомстить. И дали в руки Алеше компромат на Витюню.
Представляю так. Вы рассказали Алеше, что Витюня трахается с Никой и назвали адрес конспиративной квартирки, и Алеша сумел парочку заснять. Но о шантаже он не помышлял – разве что о том, чтобы прищучить Витюню Болонского в газете «Пульс мегаполиса». Но, поразмыслив, отказался от этой затеи: скандал ударил бы по старшему брату, Стасику Болонскому. Это было бы слишком подло: Алеша к тому времени уже работал на Стасика. Ох, как вы злились, как требовали, чтобы снимки немедленно попали в газету! И все же Алеша устоял и фотографии в редакцию не отдал. Но через год, когда ему срочно понадобились деньги, вспомнил о них и вознамерился шантажировать Витюню.
Не знаю точно, как развивались события дальше, но предположить могу. Алеша вряд ли поведал вам о своем намерении подоить Витюню Болонского. А вот Витюня вполне мог пожаловаться на то, что из него вымогают бабло. И вы поняли, кто это делает. А еще поняли, что сможете Алешеньке отомстить. Он ведь был ничуть не лучше Витюни: спал с вами, а любил Катю Завьялову. Верно?..
Именно вы сообщили Вите Болонскому, кто его шантажирует. Именно вы – двадцать четвертого или двадцать пятого марта – известили его, что Алеша у вас. А когда двадцать шестого Катя позвала Алешу, и он собрался уйти от вас, чтобы встретиться с ней, вы звякнули Болонскому – а уж тот принял свои меры…
– Не было этого! – кричит она так, что прохожие оборачиваются на нас и пялятся с веселым любопытством.
– К сожалению, было, – мягко говорю я. – Есть распечатка телефонных звонков. Около восьми вечера Катя позвонила Алеше. А через восемь минут вы звякнули Болонскому – на его секретный номер. Которым он пользовался, когда, например, общался со своими наложницами – Никой, Зоей и вами…
Пироженка молчит. Ее бесцветные глаза, расширившись, пылают такой ненавистью, что я невольно отодвигаюсь. Но отважно продолжаю:
– Вернемся к двадцать шестому марта. Алеша вышел от вас примерно в девять, то есть почти через час после того, как вы позвонили Болонскому. За это время киллер вполне мог получить от заказчика надлежащие инструкции и подъехать к вашему дому.
Ну же, признайтесь откровенно: когда Алеша в тот вечер засобирался к Кате, вы позвонили своему родственнику: «Скоро выйдет». Месть женщины, которой пренебрегают: так не достанься ж ты никому, гнусный изменщик!
– Вы ничего не докажете! – Пироженка злобно ощеривает зубки. – Нет у тебя доказательств, ну и катись… колобком!
И я кожей чувствую, как ее дебелое тело дрожит от страха и ярости.
– Это ты отправила Алешу на верную смерть, – я улыбаюсь ей как самой дорогой и желанной фемине. – Ты его убила. Он не захотел взять тебя замуж – и теперь мертв. И Витюня Болонский пренебрег тобой – и теперь в тюрьме. Отомстила обоим… Счастлива?
Пироженка не отрывает от меня тяжелого звериного взгляда. Я невольно опускаю глаза.
– Пойду я, – говорит она, усмехнувшись.
И удаляется, грузно виляя задом. Я неотрывно смотрю ей вслед и задаю себе вопрос: почему Витюня Болонский ее не сдал? И не нахожу ответа.
Автор
Первый час ночи. Потемневший двор. На лавочке сидят четверо парней. Пьют пиво, хохочут, обмениваются короткими фразами. Им хорошо, и жизнь кажется не такой уж тяжелой и безжалостной.
– Пойду, отолью, – говорит Гога и привычно отправляется к железному коробу гаража, одиноко стоящему возле трансформаторной будки.
Зайдя за гараж, достает сотовый и набирает номер. Он не думает о том, что человек, которому он звонит, скорее всего, спит. Это его ни капельки не заботит – он повинуется только своим желаниям. А сейчас у Гоги появилось желание поговорить.
– Слушаю, – после довольно долгих гудков говорит трубка.
– Это нечестно, – с места в карьер заявляет Гога.
– Что нечестно? – недоумевает трубка. – И вообще – кто это звонит?
– Гога.
– Привет, Гога.
– Я слышал, ты нашел убийцу Ники.
– Я оказался в числе тех, кто нашел, – мягко поправляет трубка.
– Вот именно. Ты обещал, что отдашь этого хмыря мне. И не выполнил.
– Во-первых, взяли убийцу менты. А, во-вторых, это – женщина.
– А-а-а, – разочарованно тянет Гога. – Баб я не трогаю… Слушай, а ее не отмажут? Небось, богатенькая. Сунут на лапу кому надо, ее и выпустят.
– Не волнуйся, этот номер не пройдет.
– Ну ладно. Тогда бывай, Королек.
– Спокойной ночи, Гога.
Гога сует мобильник в карман и неожиданно для себя смотрит в темное, покрытое еле видимыми белесоватыми облаками небо. В промежутке между двумя облачками серебристо-белым светом безмятежно горит звезда. И Гога впервые в жизни любуется ею, не зная, что она – та самая, которую Королек называет своей…
В это же время Виктор Болонский стоит у зарешеченного окна СИЗО. За его спиной дышат и всхрапывают. Едко воняет парашей, немытым мужским телом, потом, грязным бельем, сигаретным дымом. Все это смешалось в один тяжелый запах, к которому здесь уже привыкли.
Он думает о Нике. Две ночи она снилась ему. Манила, звала… Теперь он все яснее понимает, что любил только ее. Физическая тоска по ней так остра, что в первую ночь заключения он по-звериному выл во сне, за что соседи по камере жестоко избили его: били по почкам и в пах. Потом он лежал на своей шконке и плакал от боли, обиды и унижения и проклинал Нику – источник его несчастья – и еще сильнее желал ее. Так, что темнело в глазах.
Глядя из мрака камеры изолятора в ночь, кажущуюся почти светлой, он думает о прожитой жизни и сожалеет только об одном: он должен был сразу сказать Нике, что она будет его женой! Он, дурак, пичкал ее наркотиками, а следовало постоянно внушать: ты – моя жена. И с Зоей нужно было порвать – разом и навсегда. Тупая прилипчивая баба!
После смерти Ники он и Зоя прекратили свои встречи в тайной квартире, это было бы крайне неосмотрительно. Зоя как будто успокоилась, перестала преследовать его. Он был раздосадован ее охлаждением, но в глубине души доволен. Поскольку с трудом представлял, как они будут заниматься сексом после той мучительной ночи, дикого вскрика Ники и парализующего ужаса от того, что совершилось.
Он стал приводить в свое любовное гнездышко уличных девок, снимая самых молоденьких, но тоска не отпускала. Мертвая Ника завладела им еще сильнее, чем живая.
Вот и сейчас он смотрит сквозь грязноватое стекло небольшого оконца – но не на колючую проволоку, хищными кольцами вьющуюся над забором, а вверх, в сияющую тьму.
– Мы скоро встретимся, маленькая моя, – шепчет он тихо-тихо, одними губами, боясь, что его услышат соседи по камере и изобьют. – Ты подожди. Совсем немножко… Ладно?..
Королек
Вечером восьмого мая, накануне великого праздника общаюсь со своей родной «копейкой» (я отдал ее Гудку – на время, пока не поправлюсь).
Моя машинешка стоит на приколе перед убогим сараем Гудка, который высокопарно именуется автосервисом. И не просто себе стоит, а являет собой образец волшебства золотых рук Гудка, его наследника Петрухи и еще пары-тройки слесарей высокого полета.
Гудок каждый день подводит к ней клиентов со словами: «Вот, конфетку сделали, а было такое…» А еще он сфоткал «копейку» снаружи и внутри в ее первозданном (до реставрации) виде и ненавязчиво демонстрирует снимки как доказательство своих пламенных речей. Думаю, благодаря эффективной рекламе ремонт и содержание моего авто окупились с лихвой.
Кстати, империя Гудка медленно, но неуклонно расширяется. Появилась вторая автомастерская, на другом конце нашего городка, почти точная копия этой. С позапрошлого месяца ей заправляет Петруха. Наполеоновские мечты Гудка понемногу начинают сбываться.
Итак, я стою возле «копейки», в стеклах которой отражается заходящее солнце, тихо разговариваю с ней и нежно поглаживаю.
И тут трезвонит мой сотовый. Подношу вибрирующую коробочку к уху и слышу незнакомый голос:
– Это Завьялов. Надо встретиться.
Голос повелительный, неторопливый. Не просящий и не предлагающий – приказывающий. Еще бы, такая микроскопическая шелупонь, как частный сыч по прозвищу Королек, должна вприпрыжку бежать по первому его зову. Раньше я просто послал бы этого козла по общеизвестному адресу. Сейчас не то – даже интересно, что представляет из себя криминальный барон Завьялов.
– Согласен.
– Вы сейчас где? – спрашивает он.
Сообщаю адрес сарая Гудка.
– Через десять минут буду, – хмуро и пренебрежительно роняет Завьялов и пропадает.
– Скоро сюда подвалит большой человек, – сообщаю Гудку (он вышел из своего кабинетика погреться на солнышке). – Хочешь познакомиться?
– Кто такой? – живо интересуется Гудок, которого хлебом не корми, дай только завести знакомство с местной элитой.
Он с самого детства почти не изменился – низенький и солидный. Разве что плешь благоприобретенная.
– Его фамилия Завьялов. – поясняю я.
– А-а, известная личность, – с уважением говорит Гудок, как прапорщик о генерале.
Мы стоим вдвоем возле автосарая Гудка, из полутемных недр которого несет запахами железа, резины, пластика, кожи, машинного масла, бензина и чего-то еще, и перебрасываемся пустыми короткими фразами. И подставляем свои физиономии светлому уходящему солнцу. Точно и впрямь с холуйским терпением ждем значительного начальника.
И он появляется.
Посверкивая, как новенький, к ангару подкатывает черный внедорожник размером с небольшой автобус. Из него вываливается грузный амбал, скорее всего, охранник в черном костюме и белой рубашке и направляется к нам.
– Ко-ро-лек? – адресуется он ко мне, выговаривая мое прозвище грубо и презрительно, точно он самый что ни на есть крутой бизнесмен, а не лакей крутого бизнесмена.
Впрочем, это манера всех лакеев: лизать сильных и презирать слабых.
Я мимикой показываю Гудку, что ему не суждено увидать Завьялова, и в сопровождении телохранителя направляюсь к черному джипу.
Охранник вышколенно распахивает передо мной дверцу, и я усаживаюсь рядом с коротко остриженным мужиком, которому явно за пятьдесят. Лицо у него простовато-круглое, глазки маленькие. Чем-то он напоминает Акулыча. Ребят с такой внешностью на Руси как грязи – от сантехников до министров. Надежных мужиков с невозмутимо-насмешливыми глазенками и тяжелыми ручищами. Такие выкарабкаются из самой вроде бы безвыходной ситуации, да заодно и другана вытащат. Причем как будто между делом, играючи, без истерик, с обычной своей усмешкой, не повышая голоса.
– В «Жар-птицу», – коротко велит водиле Завьялов.
И мы отправляемся. По дороге, точно сговорившись, храним молчание. Точнее, помалкиваю я. Завьялов непрерывно общается по мобильнику, и все его разговоры сугубо деловые. Говорит он спокойно и немногословно, точно сидит в своем кабинете.
Когда вылезаем из внедорожника и движемся к ресторану «Жар-птица», он нарочно сдерживает шаг, чтобы я не надрывался, ковыляя за ним. Это мне нравится.
В «Жар-птице» я не был года четыре. Войдя в этот кабак, сразу замечаю, что он сильно преобразился. Мебелешка – на вид – явно подороже, интерьер респектабельный, шикарный, хотя не мне об этом судить. И только русская птичка счастья по-прежнему независимо парит под потолком, словно дразня: попробуй, выдерни перышко, фраер ушастый!
Усаживаемся за столик в уединенном закутке для вип-персон. Завьялов милостиво разрешает мне сделать заказ, заплатит он. Почему бы и нет? Я не гордый.
Приступаем к трапезе.
– Моя жена поручила вам расследовать убийство этого… журналиста… Алексея, кажется… – он выплевывает косточку маслины в кулак, бросает на меня мгновенный взгляд и тут же опускает глаза. – И вы нашли убийцу. Если не ошибаюсь, его зовут Виктором Болонским?
– Вы отлично информированы, – я улыбаюсь уголком рта, понимая, что известно ему наверняка больше, чем мне. Не зря он ментам платит.
Опершись локтями о стол, он глядит на меня твердым взглядом. Крутой, уверенный в себе мен, только совсем седой.
– В наше время информация решает все… Но продолжим. Я благодарен вам. По сути, вы сняли с меня подозрение в убийстве. Говоря это, я не имею в виду домыслы легавых. На всю их криминалистику, на все подозрения мне плевать. Я говорю о Кате. Она – единственный человек на планете Земля, чье мнение меня интересует.
– Можно спросить?
– Валяйте.
– У вас было желание уничтожить журналиста?
– Что ж, не стану скрывать. Имело место нечто подобное. Но я человек рациональный, стараюсь избегать крайностей. Жизни лишать – это слишком, а проучить хотелось. То, что он тискал статейки и в мою газетку, и в газетку моего конкурента, меня ничуть не волновало. Тут все законно. Капитализм. Свободный рынок. Каждый зарабатывает бабло как может. Но он собирался увести у меня Катю. А она нужна мне… И точка.
Он негромко хлопает ладонью по столу, и к нам подскакивает официант, худенький прыщавый мальчик. Завьялов жестом отпускает пацана, а я молча жду, что он произнесет дальше.
– У меня освободилась вакансия, – Завьялов потупляется, потом бросает на меня быстрый взгляд. – Начальник службы безопасности… Пойдешь?
Предложение настолько внезапно, что я офигеваю с отвисшей челюстью. Потом кое-как собираю растрепанные мысли в реденький пучок.
– Спасибо, конечно, но я инвалид. Видишь, с тросточкой хожу.
Он, видимо, не ожидал, что на его тыканье я отвечу своим. На мгновение его глаза загораются – и тотчас закрываются веками.
– Я тебя не стометровку бегать приглашаю. Для того чтобы руководить, здоровые ноги необязательны. Деньгами не обижу. Зарплата тебе понравится.
– Подумать надо.
– Думай. Я не тороплю, время терпит. Недели на размышление хватит?
– Какое там. Сегодня-завтра отвечу…
Королек
Девятое мая.
С утра звоню маме.
– С Днем Победы, мам!
– Спасибо, – отзывается в трубке ее голос. – И тебя. Господи, а на улице-то какое чудо! Ну просто лето! Черемуха расцвела. Вот такие белые сережки. Запах тяжелый, волнующий… Придешь?
– Извини, вчера намотался. Отдохнуть бы.
– Как знаешь…
Звякаю Сверчку.
– И тебя с праздником, – отвечает он на мои поздравления. – С великим праздником. – И тут же подливает ложечку дегтя. – Жаль только, что власть так откровенно переборщила с фанфарами. Победа – в душе каждого из нас, и негоже месяцами забалтывать ее, горлопанить о ней. Она стала игрушкой в руках политиканов, которые пиарятся на страданиях и подвиге народа…
Он говорит еще много и долго. Потом спохватывается, желает мне всего самого лучшего и отключается.
А я звоню Кондору.
– Твой дешевый пафос не по адресу, – заявляет он мрачно. – Лично для меня это не праздник. Пускай тупая толпа считает, что великий и ужасный советский народ, несмотря на небывалые жертвы, бла-бла-бла, сломал хребет фашистской гадине. Или что-нибудь в подобном роде. А, по-моему, так: два диктатора играли в солдатики, и бойцы вождя всех народов надрали задницу дойче зольдатен фюрера…
Зато Акулыч настроен по-боевому:
– Шестьдесят пятый День Победы, не пуп царапать! Верь, охламон, енто не последняя наша Победа! Погоди, мы еще всей нечисти вгоним осиновый кол! В самое гнилое нутро вгоним! Мы не смогем – детишки наши доделают, внуки, правнуки! Но Победа будет за нами!.. Кстати, слыхал, птичка божья? Твой Витек Болонский в СИЗО удавился.
– Погоди, Акулыч… – я остолбенело таращусь в пространство, с трудом врубаясь в услышанное. – У него ведь даже шнурков не было.
– Долго ли умеючи. Было б желание, а уж средства завсегда отыщутся. Вообще-то мне подробности неведомы, но лично для тебя, птичий охламон, разузнаю.
– А ты не врешь, Акулыч? В такой день грешно.
– Брешут собаки, а мы, акулычи правдивы, как сама правда…
Акулыч продолжает базарить, а я, слушая краем уха, погружаюсь в свои невеселые размышления. И потом, когда его басок точно отрезается гудками, продолжаю думать о том, что из ребяческого любопытства влезаю в судьбы людей. И ломаю их. Мне хочется разгадать захватывающую задачку, но они-то не цифирьки, а живые страдающие люди, и на кон поставлены их жизнь и смерть…
День водворяется нарядный, сияющий и даже почти жаркий. Деревья на улице опушены светлой зеленью. Дверь на балкон отворена, в комнату льется коктейль из солнца и счастливого птичьего щебета.
В обед выпиваем с Анной фронтовые сто грамм. За нашу Победу. Анна морщится, отдувается и смеется. Водку она на дух не переносит. Но в таких случаях я неумолим: «До дна!» Я небольшой любитель горького зелья, но это – святое.
Потом Анна выходит с книжкой на балкон, а я, порывшись в интернете, нахожу «Прощание славянки» и принимаюсь слушать. Будь моя воля, сделал бы эту мелодию гимном России. Потому что в ней – то потаенное, что есть в каждой русской душе: удаль, печаль, вера, надежда и любовь.
Пока русский солдат будет умирать за свою и не свою землю, пока будет расставаться с любимой – возле теплушки, на забитом народом перроне или в блистающем холодным хай-теком аэропорту – не перестанет греметь над ним рвущая сердце песня без слов, песня разлуки и судьбы…
Десятого мая мы с Анной остаемся дома, занимаемся своими делами, и мне кажется, что вместе мы уже тысячу лет, а может, даже дольше. И уже не понять, где заканчиваюсь я и начинается она.
День теплый, ветреный – это видно по колышущимся деревьям, одетым в молодую листву, – и скучноватый.
В одиннадцатом часу вечера выходим вдвоем на балкон и усаживаемся – в метре друг от друга – на допотопные скрипучие стулья. Обычно в это время во дворе кучкуются пацаны и девчонки, сосут веселящие напитки, горланят, хохочут и матерятся. Но сегодня двор точно вымер.
Мы сидим, изредка негромко перебрасываясь словами. Небо потускнело. От громадных облаков не осталось и следа. В нежной и печальной голубизне еле различимы темно-синие и фиолетовые облачка – как будто исполинский курильщик стряхнул пепел. Все вокруг постепенно синеет, и двор, и деревья. И Анна, оставаясь на месте, неуловимо уходит в сгущающуюся синеву.
– Есть в нашем городишке, – говорю я, – некий крупный коммерсант по фамилии Завьялов. Предлагает стать начальником службы безопасности в его конторе.
– А что этот Завьялов собой представляет? – настороженно спрашивает Анна.
– Бывший уголовник, – нехотя говорю я. – Но таково время, и не нам его изменить. Я не чистоплюй и понимаю: если основательно колупнуть любого расейского бизнесмена, начинавшего в девяностые, такое вылезет кровавое и вонючее, хоть караул кричи. И еще. Мне пора зарабатывать бабло. Насиделся на твоей шее. Пора и честь знать. Стыдно-с. В конце концов, я не в киллеры подаюсь. Заметь, начальник службы безопасности – вполне респектабельная должность.
– Не имею права настаивать. Но если тебе небезынтересно мое мнение… Я не хочу, чтобы тебя что-то связывало с этим человеком. И вообще с такими людьми.
– Мне светят немалые бабки.
– Они не принесут тебе счастья, Королек.
– Ты это предсказываешь как экстрасенс?
Она задумывается и говорит ласково:
– Как женщина, которая любит и, надеюсь, понимает тебя.
– Господи, Анна, родная моя, до чего ж ты несовременна! Каким ветром тебя занесло в это безумное человечество?
Сокрушенно вздохнув, вытаскиваю из правого заднего кармана джинсов визитку Завьялова, а из левого заднего – мобильник и, освещая мобильником визитку, с трудом различая цифры, набираю номер.
– Слушаю, – раздается у моего уха жесткий голос Завьялова.
– Это Королек… Не помешал?.. Я тут на досуге хорошенько подумал… Извини, но я отказываюсь от должности. Не скрою, заманчиво, даже очень, но такая работенка не по мне.
– Как знаешь, – мрачно и неприязненно цедит он. – Спокойной ночи.
Засовываю мобилу обратно в карман. И снова исчезает все постороннее, остаемся только мы – я и Анна – и неотвратимо чернеющая синева, усеянная огоньками окон.
– Почему ты не соглашаешься выйти за меня замуж? – тихо спрашиваю я. – Считаешь, что когда-нибудь полюблю молодую? Не хочешь связать меня по рукам и ногам узами брака? Посмотри. Я наполовину инвалид. Молодуха на такого даже не взглянет, а если взглянет, то с состраданием. Любимая, мы обречены быть вместе. Прошу, стань моей женой.
Повисает пауза. Сердце мое чуть сжимается в мучительном ожидании – и только. Потом слышу ее голос:
– Я согласна, Королек.
Мы не вскакиваем со стульев, чтобы поцеловаться, так и сидим – молча, как два немолодых человека, муж и жена, глядя на угасающий мир…
Читать бесплатно другие книги:
