Возвращайся! Аде Александр

Автор

Впившись, как щупальцами, побелевшими пальцами в подлокотник, он кричит перекошенным ртом, задыхаясь, брызжа слюной:

– Проститутка, шалава, как ты смела лечь под него?!

Потом внезапно успокаивается, ошалелыми, безумными глазами озирает свою жалкую комнатку с розовыми обоями, и тут же на его лице появляется пристыженная улыбка.

– Прости, любимая, я погорячился, – бормочет торопливо, глядя прямо перед собой. – Пойми, я слабый человек, ревнивый, больной, но зачем, зачем ты поддалась на его уговоры?! Объясни во имя всего святого! О, этот кобель умеет улещивать, соблазнитель высшей пробы, мастак. Но не сомневайся, ты по-прежнему возвышаешься в моей душе на пьедестале из чистого золота, и никто – слышишь! – никто не посмеет сбросить тебя, мое божество!..

Королек

Угасающим вечером стою у открытого окна своей квартирки и таращусь на освещенный закатывающимся солнцем двор, точно покрытый прозрачной охрой. Над ним парят маленькие облачка.

Я размышляю о сегодняшнем разговоре с Николашей Прокудниковым. Диалог оказался небесполезным. Особенно заключительная часть.

– А вам не кажется, – поинтересовался я, – что кто-то нарочно соединил ваших отпрысков в театре «Гамлет и другие»?

– Для чего? – искренно изумился Николаша.

– Не знаю. Но в результате мы получили убийство. Ваш сын оказался в одной постели с вашей дочерью, а утром ее нашли мертвой. Не похоже, что это случайность. Тут чувствуется рука хитрого и умного режиссера. Скажите, есть у вас на примете человечек, который мог бы устроить такую каверзу?

Впервые за время нашего общения его лицо напряглось, стало угрюмым и брюзгливым. Мне не раз доводилось видеть, как завзятые шуты в какой-то момент внезапно каменели, их мордахи обретали выражение суровое, почти жестокое. Вот когда, наверное, и проявляется сущность человека.

– Не хочется возводить напраслину на невиновных. Думаю, немало баб желает мне мучительной смерти, но – которая?.. Нет, ни одна из них такого не выдумает. Мозги куриные… Я, пожалуй, покумекаю и вам позвоню…

И звонит. В одиннадцать вечера, когда чищу зубы перед тем, как упасть в объятия Морфея, раздается вибрирующий звонок моей мобилы.

Прокудников.

Похоже, после нашей беседы он всерьез размышлял над моим вопросом.

– Насчет господина, который мог устроить подобную подлянку, – кисло цедит Николаша, точно делая мне одолжение. – Сообщаю. Существует такой субъект. Странный, скажу я вам, экземпляр. Обожает штучки-дрючки всякие вымудривать. Креативный крысеныш. Кстати, мы вместе учились в школе и даже были приятелями. Вы к нему обязательно приглядитесь. Он того стоит.

– Так, – бодро констатирую я. – Одна кандидатура появилась. Может, и другая на примете имеется?

– Другой кандидатуры нет и не будет, – с неожиданной враждебностью отвечает Николаша. – Ты с этим типом повстречайся, не пожалеешь. Мужик удивительный…

Сегодня удивительный мужик принимает меня в своей однокомнатной фатере. Лучи послеполуденного солнца озаряют продранные розоватые обои, и золоченые завитки узоров искристо вспыхивают.

Комнатка скромная, мебель старая (привет из советской эпохи), неплохо сохранившаяся, но бедная, сиротская. Убогая стенка поблескивает лаком, но дверцы покосились, провисли, мутноватые стекла заклинило, и они застыли в полузадвинутом положении.

Ощущение, что находишься под стоячей болотной водой. Я восседаю на продавленном стуле напротив балконной двери. Хозяин сидит спиной к окну. И получается, что я освещен солнцем, а он схоронился в тени.

Если он учился в одном классе с Николашей, значит, ему лет пятьдесят, плюс-минус год или два, а выглядит между тем семидесятилетним старцем. Сидит в инвалидной коляске, согнувшись дугой. Личико остренькое бледное и морщинистое. Остатки пепельно-седых волосенок взъерошены. Колясочка почти новая, сложной конструкции, с электромоторчиком, и калека довольно лихо гоняет по своему жилищу.

– Моя работа, – тотчас соглашается он, когда я – не сразу, с подходцем – спрашиваю о Снежане и Михе, вроде бы чудом оказавшихся в одном театре.

И хихикает. Он вообще частенько хихикает, при этом из правого уголка рта вытекает слабенький ручеек слюны и сотрясается тощенькое тельце.

– Я обезножил восемь лет назад после смерти женушки, умерла от рака. Мучилась страшно. И меня мучила. Должно быть, от такого потрясения мой организм забарахлил, и ноги отказали. Не слушаются совсем.

С тех пор радостей у меня практически никаких, жратва да телевизор. Я здесь, как в тюремной камере, на улицу носа не высовываю. Вот, нашел себе маленькое и вполне невинное развлечение, простительное инвалиду. Вы даже не представляете, какое это сладкое удовольствие! Воистину шербет, рахат-лукум! – Он целует свои тонкие длинные красноватые пальцы. – Разве калека не может позволить себе хоть немножко потешить душеньку? Я неплохой шахматист, перворазрядник, в молодости наездился по разным турнирам. Я поставил перед собой непростую шахматную задачку – и решил. Честь мне и хвала!

Кстати, я не просто свел двух деток Прокудникова. Нет-с. Я соединил их в театре «Гамлет и другие», где режиссером некто Бубенцов Федор Иваныч. А доченька его бывшей женушки – еще один незаконный ребенок милейшего Николая Николаича Прокудникова. Как видите, я выбрал этот театрик вовсе не случайно. Пикантная получилась комбинация, не находите?

– Согласен, работу вы проделали кропотливую и виртуозную. Но зачем?

– Этот вопрос заведет нас в таинственные дебри психоанализа. А потому отвечать не буду… Или так. Отвечу попросту. Когда я – от самого Николая – узнал, что в нашем городе существуют трое его внебрачных детей, это меня крайне заинтересовало. Появилось желание соединить их вместе и поглядеть, что будет. Всех троих свести не получилось, пришлось ограничиться двумя.

– Извините, но повторю вопрос: зачем?

– От скуки, – он снова хихикает, но бледно-карие выцветшие моргалки смотрят жестко и подозрительно: как отреагирую? – Вы, если не ошибаюсь, юрист? Значит, должны ясно понимать, что мои действия неподсудны.

– Не представляю, как вам такая комбинация удалась, – говорю с почти искренним восхищением. – Ведь вы не выходите из дома.

– Секретец! – и снова раздается его мелкий смешок, и в правом углу рта показывается слюна. – Впрочем, особой тайны тут нет: терпение и труд. Как в любом деле. Терпение и труд. И, конечно, изощренный ум. Меня, повторю, увлекла сложность задачи. Должен сознаться, на ее решение пришлось убить массу времени. Но что такое время для доживающего свой век калеки?.. Да, между прочим, учтите: я пользовался только телефоном и старыми связями… Меня интересовал сам процесс, будоражила мысль: смогу или нет? Но едва – после стольких усилий и трудов – исполнил задуманное… не поверите, сразу же охладел. Наверное, это свойство всех творцов.

– Ваша шахматная задачка привела к смерти Снежаны.

Он разводит худущими руками, искоса по-птичьи поглядывая на меня и криво усмехаясь.

– Ну, тут я не причем. Я потому и признался, что не чувствую за собой абсолютно никакой вины. Иначе бы клещами правду из меня не вытянули. Я бы и под пыткой кричал, что знать ничего не знаю, что это – коварный навет моих недоброжелателей.

– Следовательно, кто-то воспользовался случаем и – своими или чужими руками – убил Снежану?

В ответ он недоуменно вскидывает костлявые плечики, глядя на меня с безумной хитрецой.

Вернувшись домой, привычно достаю из урчащего холодильника пиво и, отпив пару глотков, натужно пытаюсь размышлять.

Пожалуй, после разговора с калекой моя задача не упростилась ничуть. Хотя и не усложнилась. Уже неплохо.

А ведь есть – есть! – в колясочнике какой-то надлом. Парень из тех, кто самозабвенно, с садомазохистским сладострастием терзает и себя, и других. Классический страдалец Федора Достоевского. Федя любил таких, больных телом и душой.

Поразмыслив, набираю номер Михи. Представляюсь. Спрашиваю:

– Кто пригласил тебя играть в театре «Гамлет и другие»?

– Не помню, – мямлит Миха.

– То есть как? – опупеваю я. – Погоди, но каким же образом ты узнал о существовании «Гамлета»? Как выяснил, что им требуются актеры? Может, прочел объявление в газете или услыхал по радио?

– Не помню я! – Миха чуть не плачет. – Это было почти год назад. Я уже все забыл!

Эх, зря я ему позвонил! Надо было с пацаном встретиться основательно, тет на тет, пристально в глаза ему поглядеть. Думается, он бы не рискнул так бездарно и трусливо врать.

Впрочем, на мой взгляд, только порядочная скотина станет вытаскивать правду из человека, которого и так измочалили правоохранители.

Распластываюсь на диване и начинаю расслабленно соображать.

Я размышляю о калеке. Кое-какие сведения я о нем раздобыл.

Родился парнишка в нашем городке и обретался, кстати, в том же самом малоэтажном районе, что и я. Рос дерзким озорником. Обожал делать мелкие пакости, но так, чтобы заподозрили не его. Но уж если был уверен, что за это не влетит, охотно признавался в своей подлости. Любил мучить животинку, а однажды убил голубя: любопытно было, как тот станет умирать.

Стартовые условия у него были просто замечательные. Школу закончил с золотой медалью, физфак университета – с красным дипломом. Поступил в аспирантуру. И вдруг – точно кто его сглазил. Ни с того ни с сего оскорбил научного руководителя, из аспирантуры ушел… И покатился по наклонной.

Что еще мне известно?.. Ах, да. Прокудникова он иначе как сволочью не называл.

Добавлю свои наблюдения: мания величия и комплекс неполноценности в одном флаконе.

Инвалид ухитрился невероятным образом соединить в театре «Гамлет и другие» двух детишек проказливого Николаши. Вопрос: как ему это удалось? И еще: зачем он это сделал?

И – главное: как оказалось, что Снежану угрохал тот же самый маньяк, что и Катю Завьялову?

Окаянный калека, точно леший, водит меня кругами по чащобе загадок. Он и впрямь смахивает на лешего, достаточно взглянуть в его шельмоватые зенки, в которых неугасимо горит бесовский огонечек. Как сейчас вижу его высохшие парализованные ноги в мятых темно-коричневых брюках. А вдруг ступни, на которые надеты истасканные клетчатые тапки – не человеческие конечности, а раздвоенные копыта козла?

А Николаша Прокудников врет, крутит. Что-то между ним и инвалидом явно было! И калека, оторванный от мира, запертый в четырех стенах, до сих пор этого ему не простил. И, наверное, не простит уже никогда.

Не вставая с дивана, звоню Прокудникову.

– Николай Николаич, встретился я с вашим школьным приятелем. Мне бы хотелось знать, из-за чего вы поссорились?

– А он разве не сказал? – осторожно удивляется Николаша.

– Он – нет. Заявил, что между вами не было никаких недоразумений. Так что вся надежда на вас, Николай Николаич.

– Ну, если это так нужно… – Он явно не торопится с воспоминаниями.

– Очень, – непреклонно заявляю я.

– Мы с ним за одной партой сидели… кажется, с пятого… или с шестого класса, точно не помню… Ну – пацаны, всякое бывало. Обижались, дрались, мирились. Однажды – если не ошибаюсь, классе в десятом – я ляпнул сдуру: дескать, когда у тебя будет жена, я с ней пересплю. В этом возрасте пареньки зациклены на сексе, а у меня уже были девчонки, и не одна… А он, видимо, запомнил. С этого дня дружба пошла под откос. Как школу закончили, он со мной всякое общение прекратил. Если сталкивались на улице, перебегал на другую сторону.

– Я слышал, его супруга была очень некрасива. Вам не кажется, что он выбрал ее именно по этой причине? Боялся, что вы и впрямь ее соблазните, вот и подстраховался.

В трубке раздается плутоватый хэхэкающий смех, который кажется мне напряженным и неестественным.

– Кто знает, может, вы и правы… – отсмеявшись, мнется Николаша.

– Вот вы сказали, – напоминаю я, – что после школы с ним не общались. А между тем – по его словам – именно вы сообщили ему о своих незаконных детях.

– А, черт. А ведь точно, был у нас разговорец. Случайно столкнулись на улице… Когда же это было?.. Лет десять назад, никак не меньше. Он сделал вид, что мы по-прежнему друзья, затащил к себе (помнится, его жена лежала в больнице). Мы прилично дернули водки, я захмелел, хвастался амурными победами. А он, гаденыш, на ус мотал.

– Если вам известны еще какие-то детали этой истории – любые – лучше сообщите сейчас. Потом может оказаться поздно.

– Больше мне добавить нечего, – говорит он таким непритворным, таким печальным голосом, что невозможно не поверить.

На этом наш диалог завершается. И я задумываюсь. А что если и впрямь калека соединил двух Николашиных детишек лишь для того, чтобы тихонько позабавиться, хихикая и пуская слюну, и никаких других желаний не было?

Тогда что ж получается? Миха, этот флегматичный крендель, – серийный убийца?

Бред собачий.

Представляю, как героические опера крутили-вертели его, не давали ни вздохнуть, ни охнуть, наверняка подключили психотерапевтов (если маньяк, стало быть, винтиков не хватает), и те выворачивали парня наизнанку. И если не смогли вытряхнуть признательные показания, значит, он не причем. Чист.

Безобидный толстяк Миха. Его страдания еще не кончились. Скоро ему предстоит вынести еще один страшный удар. Он еще не знает, что переспал с единокровной сестрой!

Так вполне рядовая пошлая тусовка превращается в античную трагедию. Кровосмесительство и смерть…

А ведь Николаша Прокудников сломал жизнь инвалиду. Тот женился на уродливой женщине и, возможно, – до самой смерти супруги – опасался, что этот проказник ее соблазнит… Но – «только этого мало», как сказал когда-то поэт. Мелковато. Неубедительно. Вряд ли калека столько лет потратил на то, чтобы свести незаконных детишек Прокудникова из-за такой мелочи. Что-то наверняка было еще…

Стоп. А не поговорить ли мне с кем-нибудь из бывших одноклассников Прокудникова? Может, растолкует, что там произошло между Николашей и инвалидом?

Залезаю в интернет, в социальную сеть «ВКонтакте». Конечно, те, кому около пятидесяти, обычно там не пасутся. Туда и тридцатилетние-то далеко не всегда заглядывают. Но всяко бывает.

Зная, какую школу закончил Николай Николаич Прокудников (а вместе с ним и калека), и в каком году это случилось, нахожу одного человечка. Да, всего-навсего одного. Увы. Но мне-то много и не надо.

Везет мне необыкновенно: в отличие от подавляющего большинства тех, кто пасется на просторах сети, этот парень не постеснялся дать номер своего сотового.

Немедленно звоню. Одноклассник калеки и Николаши, откликающийся на имя Павел, соглашается встретиться со мной.

Маленький, но успех.

Впустить меня в свою квартиру Павел почему-то не пожелал. Калякаем во дворе стоящей углом облупленной серовато-зеленоватой девятиэтажки. В песочнице возится малышня, мамаши и бабушки расположились на лавочке, а над нами дымится низкое небо, предвещая нешуточный дождь.

Павел покачивается на поскрипывающей качельке, поглядывая на меня из-под сидящих на носу очков с толстыми стеклами. И я боюсь, что качелька вот-вот оборвется: мужчина он весьма габаритный и дородный. По виду – то ли доктор наук, то ли писатель. Седеющие волосы аккуратно зачесаны назад. Голова огромная, с мощным носом и маленькими ушами. На деле он бывший инженер, а ныне полноправный хозяин трех комков, торгующих метизами, то есть гвоздями, шурупами, болтами и прочими железяками, при виде которых рукастые мужики испытывают почти наркотический кайф.

Обрисовав ситуацию, спрашиваю: «Были у калеки основания ненавидеть Прокудникова?»

Медвежьи глазенки Павла смотрят сурово и печально.

– Еще какие!

– Даже так?

– Именно, – мрачно говорит он, не отрывая от меня тяжелого взгляда. – В нашем классе училась девочка, тихоня, скромница, единственный ребенок у матери-одиночки, невысокая светленькая худышечка. Честно признаюсь, я был в нее влюблен. Тогда – во что сейчас трудно поверить – я был тощим и мосластым. А еще (во что тоже трудно поверить) невероятно застенчивым. Я, конечно, в своих чувствах девочке не признавался, любил, что называется, на расстоянии. Но был еще один парнишечка, который так же молча обожал ее. Андрей.

Какой еще Андрей? Удивленно поднимаю брови – и тут же вспоминаю, что так зовут калеку.

А Павел продолжает:

– Никто не догадывался, что Андрей любит ее… Никто – кроме меня. У влюбленных, должно быть, вырабатывается особая чувствительность… Ну, в общем, я его расшифровал. Он тоже наверняка понял, как я отношусь к этой девочке, и стал поглядывать на меня со сдержанной злостью. Впрочем, и я не испытывал к нему особой нежности. А девочка и ведать не ведала, какой нас с Андреем сжигает огонь… И вот тут в наш удивительный треугольник влез Прокудников. Смекнул он о наших чувствах или нет, не ведаю, но девочку он соблазнил. Мы оба платонически пялились на нее, а он просто…

Пальцы правой руки Павла (на безымянном поблескивает тонюсенькое обручальное колечко) сжимаются в увесистый кулак, и особенно становятся заметны пигментные пятнышки на натянувшейся коже.

– Мало того, что соблазнил, так еще стал хвалиться своим триумфом. Я не выдержал и отмутузил его – по полной программе. Естественно, не сказал, что из-за девочки. Придрался к какой-то мелочи, ерундовине и вломил…

– С вами понятно. А как поступил Андрей?

– Между ним и Прокудниковым как будто никакой ссоры не произошло, они продолжали сидеть за одной партой, но Андрей вдруг сильно сдал, точно его пришибли.

– А что стало с девочкой?

– Перевелась в другую школу. Больше я ее не встречал.

Павел втыкает глаза в землю и вновь принимается покачиваться. Качели поскрипывают жалобно и безнадежно.

– Спасибо, вы очень мне помогли.

– Да не за что, – негромко выдавливает он, не поднимая головы. – Если встретите Прокудникова, сообщите, что это я его сдал. Ему будет приятно…

Попрощавшись, залезаю в свою тачку и направляюсь домой. Начинается дождь, сначала конфузливый, как попавший в незнакомое место пацаненок. Потом, освоившись, он принимается куролесить, изо всех силенок лупит по крыше моей машинешки, заливает стекло, заставляет «дворники» трудиться в ударном темпе. И я качу в водной пелене, точно по дну моря. И мерещится, что вот-вот мимо, лениво шевеля плавниками, проплывут рыбы, заглядывая бессмысленными круглыми глазами во внутренность «копейки».

И вдруг что-то мелькает в моей голове, пробегает в мозгу легко-легко и тут же скрывается, не успеваю поймать. Опять проскакивает и окончательно пропадает, оставив после себя тягостное ощущение беспокойства…

О чем я подумал? О том, что Снежанин папаша истязает-казнит себя: не уберег родную дочь, и не знает, что воспитывал чужого ребенка? (Кстати, на этот счет я его просвещать не стану. Мерзко…)

Нет, мысль была другой…

Когда оказываюсь в своей квартире, смутная тревога растет, захватывая меня всего.

Выхожу на балкон. Отвесный ливень хлещет как нанятый, заполняя мир тяжким запахом свежей воды.

И тут же на улице сигналит машина. Приглядываюсь – и сквозь лавину дождинок различаю актрисулю, стоящую возле своей изящной тачки, темно-синего «пежо», который сверкает, как огромный влажный сапфир. Капюшон оранжевой курточки наброшен на голову, но я сразу узнаю ее.

Актрисуля грозит мне пальчиком, потом садится в «пежо» и укатывает, а я возвращаюсь в комнату и привычно валюсь на диван, утвердив затылок на собственных ладонях.

Нетерпеливая актрисуля напоминает, что мне пора заняться смертью ее голубоватого муженька.

Пожалуй, она права. Интуиция, к которой я всегда прислушиваюсь, как к голосу свыше, советует: с делом Кати Завьяловой можно и повременить. Я вышел на калеку – и завис. Значит, следует слегка притормозить и поглядеть, как лягут карты. Маленький перерыв не повредит.

Шумливый дождь за окном как будто вторит моим мыслям, успокаивая и усыпляя. Все так же держа ладони под головой, незаметно сползаю в сон…

Очнувшись, ощущаю себя разбитым и размякшим. Руки затекли. Дождь за окном не утихает. Лежа на спине, пытаюсь размышлять, понукая помятый осоловелый мозг.

Что нам известно о гибели Красноперова?

Первое. Борис Красноперов – любовник Сильвера.

Второе. У Красноперова (со слов Эдика, которому я стопроцентно верю) был бой-френд, модельер, игриво прозываемый Васильком. Напрашивается вывод: ревнивый Сильвер пришил своего возлюбленного, узнав о его связи. Любовный треугольник, ничего тут не попишешь. И если в нем нет фемины (или двух), если во всех трех углах – мужчины, суть от этого не меняется.

Встав с дивана, залезаю в интернет и пытаюсь вычислить, кто такой этот Вася-модельер.

И обнаруживаю студию Василия Пожарского. Скорее всего, он самый.

Есть в интернете и фотка Пожарского: высокий худощавый брюнет лет пятидесяти с бородкой-эспаньолкой, по виду то ли профессор-искусствовед, то ли модный художник.

Тут же звоню в студию, но в ответ слышу длинные гудки, такие унылые, что кажется, будто кто-то плачет, тихо и скорбно.

Неужто Василек в субботу предается разгулу? Вряд ли. Капитализм на дворе, волчьи законы конкуренции. Почему тогда не отвечает?

Надо бы его навестить.

Наскоро собравшись, выскакиваю во двор, под не иссякающую воду, к своей застоявшейся «копейке».

Студия Пожарского располагается в небольшом допотопном особнячке с колоннами, рядом с узеньким старым мостом, по которому, впритирку друг к другу, мчатся неистовые табуны машин, обрушивающие на редких прохожих чудовищные водопады.

Вместе со всеми пролетаю мост, но безумные водилы летят дальше, а я, притормозив, заворачиваю в скромненький дворик, вылезаю из «копейки» и отворяю неподатливую дверь особнячка.

Здесь темновато и тихо. Спрашиваю у охранника, невысокого, налитого силой мужика, где находится студия Пожарского? Охранник окидывает меня странным взглядом, в котором, как мне кажется, соединяются любопытство, подозрительность и презрение. Потом спрашивает сам:

– А вам зачем туда?

– Да так, костюмчик хочу выходной пошить.

– А-а-а, – тянет он, не отрывая от меня насмешливых глаз. И с внезапной злобой отрезает: – Закрыто.

– То есть как?

– А вот так.

Его физия, напоминающая двухпудовую гирю, становится замкнутой и угрюмой.

– Что-то случилось?

– Сходи в полицию, там тебе разъяснят, – цедит он. И добавляет, словно обращаясь к самому себе: – Ходят всякие-разные…

И чувствуется, что под всякими-разными он понимает лично меня.

Молча поворачиваюсь и ретируюсь, ощущая затылком его ненавидящий взгляд, давящий, точно кулак.

Удивительное дело. За ту минутку, что я общался с охранником, ливень внезапно иссяк. Земля покрыта лужицами, лужами и лужищами. Все вокруг усеяно каплями воды, точно слезами Бога. Пахнет деревьями и травой. И еще много чем, сливающимся в один счастливый запах сырости, середины лета и жизни вообще.

Опершись натруженным задом о багажник «копейки», звоню Пыльному Оперу. И от него узнаю, что Василий Пожарский, владелец модного салона имени самого себя, вчера был застрелен возле своего дома. Киллер произвел три выстрела. Два в грудь, третий – контрольный – в голову.

Двадцать пятого, в понедельник обзваниваю едва ли не всех модельеров города – знаменитых, не очень известных и никому не ведомых. Встретиться со мной согласился только один из них.

Собираясь к нему, я представлял, что увижу женоподобное существо с гривой напомаженных волос и накаченными рыбьими губами. И обалдеваю, когда передо мной возникает лысый брюхатый мужичок, перекатывающийся на жирных ножках-обрубышах. Физиономия улыбающаяся, сладкая. А руки мохнатые, округлые, на коротком пальце здоровенный перстень с изумрудом.

Общаемся в его ателье. Рабочий день давно окончен, и кутюрье, хотя и хорохорится, выглядит выпотрошенным. Карие глазки глядят на меня поверх очков мудро и хитровато.

Называю его Михаилом, после чего спрашиваю, какое у него отчество, но мужичок протестующе морщится, точно я ненароком испортил воздух, и поправляет:

– Миша. И приятели, коллеги, и клиенты обращаются ко мне только так. Вы не полицейский и не налоговый инспектор (не к ночи будь помянут). Вы даже не работник банка, верно? Обычный человек с очень необычным хобби – частный сыщик. И представились вы мне Корольком, а вовсе не по имени-отчеству. Так что прошу звать меня Мишей. Не возражаете?

И он весело приподнимает правую руку – ладошкой вперед. Ладошка у него розовая, как у младенца. Кстати, одет он не слишком модно и не ярко, в желтовато-бежевое и легонькое, как наряжаются менеджеры средней руки.

– Не переношу, – откровенничает Миша, – когда люди нашей профессии выламываются, корчат из себя художников, дизайнеров одежды, модельеров и прочее в том же духе. Я – потомственный портной, чем горжусь. Мой отец, дед и даже прадед были портными. Вот у нас в городе, куда ни кинь, сплошь модельеры и дизайнеры. А большие люди – я имею в виду не размеры, а вес в обществе – шить идут к Мише. Потому что Миша – это бренд.

– Но ведь вы назвали свою фирму не портняжная мастерская, а Модный дом «Истеблишмент».

Разводит руками:

– Во всем царствует мода. Престижно именоваться дизайнером одежды, а портным – увы, нет…

Мы сидим в его маленьком аскетичном кабинетике, где умещаются только письменный стол, три кресла из красной кожи – для хозяина и посетителей – и пестренький диванчик. Здесь Миша, должно быть, отдыхает от ежедневной суетни и трескотни. Как немолодой рыжий клоун, которому после страшного напряжения, после рева, мельтешения и хохота – своего и публики – хочется побыть одному, в тишине.

– Мне бы хотелось кое-что разузнать о покойном Василии Пожарском.

– О Васе?.. Как вам сказать… Надеюсь, что он был хорошим человеком. Не знаю. Не в курсе. Но мастером, портным – да простит меня Господь! – он был никудышным. Хотя и популярным… в определенных кругах… – Миша в нерешительности барабанит пальцами по столешнице, похоже, раздумывая, продолжать или нет. И решает продолжить. – Видите ли, у него была весьма своеобразная клиентура…

И намекающе улыбается.

– Голубые?

– И голубые, и розовые. Он сам был… небесного цвета. Его знаменитая студия служила как бы клубом знакомств.

– Он что работал сводником?

– Ну, не совсем так. У него шили, встречались, обменивались номерами телефонов. Общие интересы, неформальная обстановка…

– Вам известно, кто был любовником Пожарского?

– А вот тут, молодой человек, извините, я вам не помощник. Даже если б и знал, не назвал бы – не считаю нужным лезть в чужую жизнь. А я к тому же и не знаю…

Покинув Мишин «Истеблишмент», окунаюсь в жар июльского дня и тут же, не отходя от кассы, связываюсь с Пыльным Опером, благо мобила всегда под рукой.

– Меня интересуют два красавца, Сильвер и Хеопс, лидеры «заборских» и «южан». Где они и что с ними?

– На этот вопрос отвечаю без подготовки, – хмыкнув, говорит опер, и я с удивлением различаю в его голосе нечто вроде усмешки. – Сдохли. Оба.

Я впадаю в столбняк.

– То есть как сдохли?

– Очень просто, – теперь он откровенно хихикает и даже, кажется, готов захохотать в голос. – Хеопса пристрелили осенью 2008-го…

– Я как раз лежал в больнице в невменяемом состоянии… А Сильвер?

– На следующий год помер. И мужик был вроде крепкий, да и возраст – шестьдесят три – разве старость? Видать, работа очень нервная. Неужто тебе о его кондрашке ничего не известно? Надо быть в курсе местных новостей, – назидательно произносит опер, довольный тем, что утер мне нос. – Ну, чего тебе еще?

– Погоди… – я слабо пытаюсь сопротивляться тому, что услыхал. – Но пирамида на Бонч-Бруевича… В городе уверены, что ее строит Хеопс!

– Наслышан, – усмехается опер. – Народ не верит в смерть Хеопса. Этот бандит стал легендарной личностью. – И внезапно выдает афоризм: – Хеопс – человек и поэтому смертен. Но легенду убить нельзя, она бессмертна. Так что Хеопс в сознании обывателя всегда будет живее всех живых.

– Спасибо за информацию, – бормочу потерянно.

Это катастрофа, ребята. Вся моя четко выстроенная схема летит к черту.

Погоди, но Эдик сказал, что любовником Пожарского был Сильвер! Что же получается, господа хорошие? Либо Эдик соврал, либо Сильвер – жив?..

Нет, и в расследовании убийства Красноперова следует сделать перерыв. Мне срочно нужна передышка. Иначе рехнусь.

Пожалуй, все-таки займусь смертью Снежаны. Потрачу хотя бы денек. Или два. Не более.

У меня как раз имеется небольшая заначка. В разговоре со мной Регина упомянула об одном вроде бы незначительном фактике. Даже не фактике, а так, безделице, на которую вроде бы и обращать внимания не следует. И все же…

Она сказала, что Зинка нарисовала портреты «гамлетовцев». Шансы на то, что в этих рисунках обнаружится нечто важное, нулевые, но… Но какая-то зацепочка появиться может.

Звоню Зинке.