Возвращайся! Аде Александр

Автор

Дождь лил всю ночь; сегодня с утра небо ослепительно ясное и чистое. Гостиная Сержа светится от заоконного солнца.

Побагровев от натуги, Серж застегивает «молнию» на своем разбухшем от вещей чемодане. Наконец, «молния», вжикнув, туго охватывает боковину чемодана. И актер «Гамлета и других», облегченно выдохнув, говорит:

– Пойми, Зин, мне необходимо уехать. У меня проблемы. Серьезные.

– Это из-за Снежанки, да?

– Неважно.

Разговаривая с Зинкой, Серж еле сдерживает себя. Он с удовольствием послал бы эту прилипчивую девку куда подальше, но нельзя. Она еще может пригодиться.

– Сержик, миленький, ну, пожалуйста, возьми меня с собой! Рабой твоей буду! Возьми! Я ведь не в жены напрашиваюсь. Только хотя бы один разочек погляди на меня снисходительно, как на кошку, мне и этого хватит. Пускай у тебя другие девчонки будут, слова не скажу!

– Ну че ты лепишь, глупышка. Куда я тебя возьму, если сам не знаю, где поселюсь? Пойми, я еду в другой город, в котором не был никогда. А бабла у меня ни шиша, вон – у тебя одолжил. Нет времени квартиру продать, вот что обидно. Потому и прошу: живи здесь. А я буду названивать, спрашивать, как дела. Видишь, Зинуля, проблем выше крыши, а тут еще ты со своим нытьем: «Возьми с собой!»

– Хоть скажи, в какой город едешь, Сержик?

– Ага, счас тебе и растрезвонил. Меньше знаешь – крепче спишь.

– Господи, да если меня даже пытать будут, я тебя не выдам!.. Ладно, не хочешь, не говори… А как же «Гамлет и другие»? Ты бросаешь театр?

– Какой еще «Гамлет», дура! Я сам, можно сказать, Гамлет. Быть или не быть, вот в чем сейчас капитальный вопрос… – И тут же его подвижный рот расползается в фальшивой клоунской улыбке. – Да ты не волнуйся, Зинулька. Месяц-два, и все пройдет. Я вернусь. Обязательно. И мы, конечно же, будем счастливы. Никто так не достоин счастья, как Серж и Зинуля!

– Знаем. Проходили. Нужна я тебе, как зайцу триппер.

– Извини, нет времени с тобой базарить. Пора.

Они выходят из квартиры. Серж запирает дверь, по-актерски эффектно чмокает ключ, подмигивает Зинке: не трусь, подруга.

По лестнице спускаются на улицу.

– Давай хоть попрощаемся по-людски, – Зинка плачет, не вытирая слез. И без того некрасивая, сейчас она выглядит откровенно уродливой и вряд ли способна вызвать к себе жалость.

Они наскоро целуются, и Серж шагает в сторону автобусной остановки, катя за собой чемодан.

Зинка долго смотрит ему вслед, пока его согнутая спина не исчезает за углом заводского общежития, недавно выкрашенного в бледно-розовый цвет. Потом отправляется блуждать по городу до самых сумерек.

Она не знает, что Серж, попрощавшись с ней, до автобуса не дойдет. Его окликнут из проезжавшего мимо белого «вольво». Он остановится, улыбаясь, наклонится к водителю, потом сядет на заднее сиденье, поставив рядом свой чемодан. Вольво» тронется с места, растворится в потоке других автомашин, и с этого момента Сержу отводится на жизнь сорок три минуты.

Его мертвая гниющая плоть найдет пристанище в забитом всевозможной рухлядью сарае на окраине города, возле небольшой рощицы, в четырехстах метрах от бело-серого грязного неказистого, с облезшей штукатуркой здания психиатрической больницы.

Какое-то время его еще будут вспоминать в «Гамлете и других», но все реже и реже. И даже Зинкино горе довольно скоро иссякнет без следа. Через полгода Зинка ненадолго сойдется с молодым художником, еще более худым и некрасивым, чем она, расстанется с ним и четыре года спустя выйдет замуж за пятидесятитрехлетнего вдовца, владельца небольшого, но популярного в городе кафе. И ее существование станет размеренным и благополучным.

Скрючившись в своей коляске, он смотрит в окно, где за домами горит алый и фиолетовый закат. Он привык к своей квартирке, которая не намного лучше тюремной камеры. На улице практически не бывает, да его туда и не тянет. Новости узнает из интернета. Соблазнительные фотографии Лондона, Нью-Йорка, Парижа или Гонконга видит на экране монитора. Впрочем, ему уже не хочется побывать в красивейших городах мира; его желания умерли. Кроме одного: отомстить Прокудникову. Все несчастья, унижения и обиды, выпавшие на его долю, соединились в одно ненавистное слово: Прокудников. Отомстить лютому врагу – это значило рассчитаться с неумолимой судьбой, которая обрекла его на жалкую исковерканную жизнь.

Но вот и последнее его желание триумфально исполнилось. О, это была изумительная месть! Он насладился. Он доволен.

– Единственная моя, – шепчет он в исступлении, глядя на потухающую полосу небесного огня, – мы скоро встретимся. Видишь, я уже на пороге. Мы станем единой душой, милая, незабываемая! Там ты будешь моей, и только моей, да?..

Королек

Звонка Пыльного Опера я ждал как манны небесной. Торчал дома, точно приклеенный, и ждал. И надеялся. И этот жирнопопый немногословный мент так меня разочаровывает! Просто убивает наповал.

– Твой калека покончил с собой, – сообщает он бесстрастно и словно бы нехотя. – Наглотался снотворного – и каюк.

– А Серж и Лисенок? – спрашиваю я, почти не слыша своего голоса, так колотится сердце и – точно на вершине горы – закладывает уши.

– Пропали. Оба. И, главное, никто понятия не имеет, куда подевались… Разворошил ты гнездо, – в голосе опера явственно слышится осуждение.

Сейчас я и сам понимаю, что напортачил. Не надо было мне встречаться с Москалевым! Ошибка. Преступная ошибка, Королек!

– Похоже, ты верно предположил. Москалев обрывает ниточки, – голос Пыльного Опера остается недружелюбным, чуть ли не брезгливым. – Теперь этого гада голыми руками не возьмешь, весь в белом, как ангелок.

Я понимаю его чувства. На его месте я проклял бы до седьмого колена паскудника Королька, который загонял меня нелепыми поручениями, да еще и завалил дело.

Сухо прощаемся.

Какое-то время молча мотаюсь по квартире. День ликующе солнечный, а в моей душе холодно, пусто, темно. И кажется, что из горемычной головенки выкачали последнее содержимое.

Наконец, решившись, звоню Завьялову.

– Надо встретиться.

– Когда? – спрашивает он.

– Да хоть сейчас…

Встречаемся вечером, тихим и печальным. Причем на том самом месте, где я около месяца назад разговаривал с отцом Снежаны. И мне мерещится, что тот, весь в черном, недвижно стоит между нами и переводит с Завьялова на меня сосредоточенный тяжелый взгляд.

Повествую о том, что мне известно.

– Следовательно, – облокотившись локтями о парапет и не отрывая глаз от прощально искрящейся, закованной в гранит воды, произносит Завьялов, – Катю заказал Москалев?

Произносит неторопливо, почти равнодушно, точно раздумывает о чем-то постороннем, находящемся за пределами нашего города, страны, планеты, вселенной.

– Если бы меня одолевало малейшее сомнение – размером не с молекулу даже, а с атом или того мельче, ты не услышал бы от меня эти слова, – твердо говорю я.

Завьялов молчит. И я умолкаю, глядя на его невыразительный профиль: низкий кругловатый лоб, мясистый нос, смазанный подбородок – все какое-то среднесдельное, зацепиться не за что. Даже губы, кажется, никак не могут принадлежать бандиту или солидному воротиле бизнеса. Им полагается быть узкими, злыми, безжалостными, а они – лепешки лепешками.

– Свою работу ты сделал, – выдавливает он без особого тепла в голосе.

Вынимает объемистый бумажник, куцыми пальцами вытаскивает пачку пятитысячных и, не пересчитывая, протягивает мне. Он погружен в какие-то свои мысли. Возможно, размышляет о том решении, которое ему предстоит принять.

Минуты две или три оцепенело смотрим на посверкивающую вечернюю воду, обмениваемся коротким рукопожатием и расстаемся.

И по дороге домой, и в своей квартире не чувствую никакой радости от полученного гонорара, только опустошение и горечь. И даже не потому, что не представил клиенту стопудовых доказательств…

Может, мне жаль двух Сережек, Лисенка и одержимого местью калеку?

По этим четверым мало кто всплакнет. Охранника, возможно, похоронят алкоголики родители, Сержа и Лисенка в последний путь проводят артисты «Гамлета и других» – естественно, при условии, что трупы будут найдены и опознаны. А кто предаст земле инвалида? Кто оплачет его смерть?

Какие-то нелепые, несчастные в этом деле душегубы. Даже Москалев, и тот не производит впечатления довольного собой человека…

Домой возвращаюсь в двенадцатом часу. Около полуночи укладываемся спать.

– Август, август, август, – тихо повторяет Анна. – Потом осень, зима… Мне недавно приснился сон, – внезапно говорит она. – Я увидела свою дочь. Она улыбалась и манила меня.

– Глупости какие, – хмурюсь я, не глядя на Анну.

– Королек, мы познакомились с тобой десять лет назад…

– А ведь точно, – заявляю бодряческим голосом, нежно обнимаю жену, – нам же весной исполнился червонец! Как это я посмел забыть! Прости меня, идиота, если можешь. Завтра же отметим, клянусь, пресветлая донна!

– Я счастлива оттого, что у меня есть ты, – гнет свое Анна. – Убеждена: тебя послала судьба. Милый мой, не окажись ты рядом, я прожила бы все эти годы скучно и бездарно… Спасибо тебе за все, Королек. Но меня зовет дочь. Видимо, мне пора. Обещай, если со мной что-то случится, ты найдешь себе другую женщину. Это мое завещание. И ты его исполнишь… Обещаешь?

– Вот еще, – бурчу я и чувствую, как дрожит горло. – А кто утверждал, что мы будем жить долго и умрем в один день?

В это лето Анна помолодела, стала еще прекраснее, и меня тянет к ней куда сильнее, чем прежде. Около года назад мне казалось, что любовь ушла, оставив вместо себя благодарную дружбу, но нет – сейчас я люблю и желаю Анну как никогда! Как будто летнее солнце расплавило все мои безмозглые размышлизмы, остались только нежность и страсть.

Прижимаю Анну к себе, целую ее милую, родную руку, каждый палец, ладонь. Я готов задрать свою несчастную морду к потолку и завыть. Завыть тоскливо, отчаянно, словно шарообразная люстра из молочного цвета стекла – ночная луна, а я – одинокий волк, теряющий подругу.

Анна, серьезная моя девочка, заклинаю тебя, никогда меня не покидай!..

10 августа. Среда.

Утром оприходовал три бутылки пива (больше не захотелось). Но, увы, не ощутил прелести хорошего гонорара и не преодолел тяжелую депрессуху. Наоборот, на душе стало еще гаже, как после недельного запоя. Неужели – от короткого полночного разговора с Анной? От ее тягостного сна? Или просто-напросто устал?

Мы с Анной договорились: завтра отпразднуем в ресторане десятилетие нашей любви. Но этот день надо как-то просуществовать.

Чтобы немножко взбодриться, отправляюсь на городской арбат, лениво подремывающий на солнцепеке, чуть не за шиворот вытаскиваю тоскующего на стульчике Сверчка…

И вот мы сидим в забегаловке, которая некогда называлась кафетерием, а с недавних пор именуется кафе, хотя у нее все признаки дешевой столовки. Сидим на высоких табуреточках, глазеем на улицу Бонч-Бруевича (точнее, на ту ее часть, что попала в раму окна) и общаемся. Точнее, болтает Сверчок, а я по привычке слушаю.

– … У новорожденного круглая голова, крошечный нос. Потом человек начинает неуловимо меняться. Если фотографировать его, например, каждый месяц с годовалого возраста и лет до семнадцати (чтобы получался силуэт), а потом прокрутить снимки как кинопленку, обнаружится поразительная вещь. Лицо удивительным образом изменяется, словно оно из пластилина. Словно кто-то лепит его – медленно и неумолимо. То есть в каждом из нас заложена программа, по которой развивается наша физическая оболочка.

Но если так, почему бы не предположить, что существует и программа жизни каждого человеческого индивидуума, которую мы называем судьбой. Кем она заложена – Богом, природой, инопланетянами – не столь важно, но она наверняка существует.

Каждая страна – это миллионы индивидуумов. Следовательно, имеется некий план развития государств, которые, как и любой организм, рождаются, трансформируются, достигают высшей точки своего развития и угасают.

Если сфотографировать политические карты, начиная с древних времен, а потом прокрутить, то мы увидим, как возникали, фантастически менялись и исчезали страны, точно их тоже лепили из пластилина.

– Ну и какое будущее ожидает земную цивилизацию? – любопытничаю я, пожирая сосиску в тесте.

– Я не пророк. И все-таки уверен: к концу этого века политическая карта мира изменится кардинально.

– А конкретнее?

– Могу лишь предположить, исходя из того, какие глобальные процессы происходят в мире. Соединенные Штаты утратят свое сверхдержавие. Чтобы сдержать чудовищный напор Китая, им придется объединиться с Латинской Америкой, Канадой и Европой. В свою очередь, могущественной Китайской империи перед лицом этой грозной силы придется создавать союз с Японией, Кореей, Вьетнамом. Начнут объединяться исламские государства. И к концу века станут вырисовываться контуры трех главных сил планеты…

– Бог с ними, с этими силами. Что станет с Россией?

Сверчок глядит на меня искоса, то ли лукаво, то ли многозначительно.

– На Руси судьбоносные времена наступают с такой частотой, – говорит он, – что любой человек, проживший больше пятидесяти или даже сорока, не раз оказывается свидетелем – а подчас и активным участником – эпохальных событий…

Отвожу Сверчка обратно, в гламурную цветастость арбата, но еще около часа таскаюсь по городу, будучи не в силах утихомирить распирающие меня чувства, такие смутные, что никак не пойму, чего в них больше: блаженства, печали или тоски.

Потом верная «копейка» везет меня домой. Припарковываю машинешку около подъезда. В вонючем латанном-перелатанном лифте, который так и не поменяли за последние десять лет, поднимаюсь на свой этаж.

Очутившись, наконец, в интерьере родной хлебосольной кухни, жадно опорожняю бутылку пива, немного расслабив натянутые нервы.

На кухню степенно вступает кот Королек. Ему скоро стукнет три года, и по кошачьим меркам он – мужчина в самом соку. Я – по человечьим меркам – старше его. В прошлом году разменял пятый десяток, и с тех пор чувствую себя солидным дядькой, почти аксакалом. Голова моя наполовину седа. Это Анна может волосы покрасить, а я мужик, мне стыдно.

Когда-нибудь стану согбенным, шаркающим, белым, как лунь. Старым маразматиком Корольком. Дряхлым дедушкой Корольком, который радуется, когда получает «пензию», и ездит в своей раздолбанной, дышащей на ладан «копейке». Кота Королька не будет на этом свете. И только Анна останется молодой. Потому что она не может состариться. В это я не поверю никогда.

За окном скользит августовский вечер, «вечерний день», как сказал один из классиков… не помню, который. Скользит, чтобы неминуемо стать ночью.

Жена что-то подзадержалась. Скорее всего, ее архитектурная мастерская празднует чей-нибудь день рождения или отмечает удачно сданный проект. Но тогда бы Анна позвонила мне, предупредила.

В меня закрадывается крошечная тревога.

Ровно в девять набираю номер ее мобильника – и слышу равнодушные размеренные гудки.

Звоню в мастерскую. Гудки. Странно…

Снова названиваю Анне – безрезультатно.

К одиннадцати часам мной овладевает сумасшедшая паника. Животный страх заполняет все мое ослабевшее желеобразное тело, свинцовым туманом клубится по квартире. Точно слепой брожу в этом дыму, натыкаясь на стулья и не узнавая привычные вещи. Мозг отказывается служить. Порываюсь куда-то бежать… но куда?

Если с Анной что-то случилось из-за меня, никогда не прощу себе этого! Никогда!

Что это? Месть Москалева? Но ему незачем сводить счеты со мной! Он убрал тех, кто мог указать на него, как на заказчика убийства, но я-то ему не опасен! И все же такое в его стиле: убить Анну, чтобы мучился я… Господи, Господи, Господи, только не это!..

В моей голове проносятся обрывки мыслей – и тут же сгорают, и пепел кружится и оседает в мозгу.

«Донна Анна спит, скрестив на сердце руки, донна Анна видит сны… – навязчиво, неотступно крутятся строчки из какого-то стихотворения. – Донна Анна в смертный час твой встанет. Анна встанет в смертный час».

Звоню непрерывно, словно от этого что-то может измениться. Остатки разума подсказывают, что гудки означают только одно: она не берет трубку. Если бы сотовый разрядился, или Анна отключила его, металлический голос сообщал бы, что абонент недоступен.

Почти теряя сознание, звоню Акулычу.

– Акулыч, Анна пропала!

– То есть как? – растерянно басит он. – Когда? Где?

– Утром ушла на работу и не возвращается. Телефон не отвечает.

– Погоди, свяжусь с ментовкой. Ты ж понимашь, я теперь на пензии, да и в ментовке кое-што поменялось… Но енто неважно. Ты погоди, птаха, ты только не нервничай…

– Акулыч, надо трясти Москалева!

– Которого Москалева? – недоумевает Акулыч. – Ты енто о ком?

– О президенте «Силы судьбы». Если с Анной что-то случилось, это его рук дело! Шевелись, Акулыч, милый! Мне – кровь из носа – нужен номер его мобильника! И домашнего телефона. И адрес.

– Будем стараться…

Бас бывшего мента пропадает, а я продолжаю держать телефончик возле уха, точно пульсирующие гудки еще связывают меня с Акулычем, а значит, с жизнью и надеждой…

Акулыч звонит около часа ночи.

– Ну!.. – ору в бешенстве. Мне кажется, что он нарочно медлит, а между тем дорога каждая секунда.

– И телефоны евоные, и адрес дать могу, – гудит Акудыч. – Только енто тебе без пользы. Грохнули твоего Москалева. Примерно час назад. У самого дома. Похоже, пальнули из винтаря с оптическим прицелом… А ты держись, Королек, исшо не вечер!..

Со стоном сжимаю ладонями голову, разламывающуюся от сверлящей боли. Ноги подкашиваются. Валюсь на диван, незряче гляжу вверх, ничего не видя.

Зачем я сунулся к Москалеву, идиот, зачем засветился?! Покрасоваться захотел, супермена из себя поизображать?! Пижон! Моя вина, только моя!

Стены, потолок мучительно давят, выдавливают меня из квартиры. Мне тесно, душно здесь!

Судорожно, в полубреду одеваюсь, выбираюсь на улицу, усаживаюсь в «копейку», слабо освещенную лампочкой, горящей под козырьком подъезда. Завожу мотор.

– «Копеечка», милый мой дружок, что же мне сейчас делать? Подскажи. Без Анны я умру.

Не отвечает. Тихо урчит, думает о своем.

Трогаю с места, гоню по темным пустынным улицам, чтобы затеряться, пропасть в этом городе, не ведающем ни жалости, ни любви.

«Донна Анна спит, скрестив на сердце руки, донна Анна видит сны…»

«Анна, Анна, Анна!

Ты – моя жизнь, которая могла случиться и уже не случится никогда!

Как же я без тебя?..»