Осень надежды Аде Александр

Королек

Вчера получил привет от ментовки.

В поте лица зарабатывая бабло, я вез в «копейке» очередного пассажира – егозливого золотозубого мужика с явно уголовной внешностью – и тут мою ягодицу принялся массировать мобильник, отчаянно вибрируя и зуммеря. Я достал электронного шалуна, поднес к уху – и знакомый опер (тот, что схож с Сергеем Есениным) промурлыкал густым медоточивым баритоном: «Завтра заедь ко мне. Пошептаться надо…»

В «есенинском» кабинете, где я ни разу не бывал, царит почти женская опрятность. Сейф увенчан горшочком с зеленью. Вспоминаю свои кабинеты в бытность мою следаком прокуратуры, а позже опером. Вот уж чем-чем, а аккуратностью они явно не блистали.

На «Есенине» серый свитер, джинсы и запыленные туфли, и кажется он таким домашним, таким в доску своим, что у посетителя наверняка возникает сильное желание панибратски потрепать его по плечу (чего я, естественно, не делаю). Прежде его охристые волосы были мило острижены ежиком. Сейчас прическа пышнее, и пробор посредине. Парень откровенно подчеркивает, что он двойник неприкаянного гения, родившегося в Рязани и удавившегося в Питере.

Помимо «Есенина» в помещении обнаруживается еще один персонаж, в меру упитанный, с простецкой круглой мордахой. Но уж очень он блеклый, будто слеплен из песка или сильно присыпан пылью. Замечаешь его не сразу и забываешь тут же.

При виде меня «Есенин» открыто улыбается и по-дружески – через стол – протягивает руку.

– Ну, ты даешь. Все-таки затесался в убийство.

– Ты о чем?

– Не прикидывайся, все равно не поверю. Или точно не в курсе? – Опер недоверчиво вглядывается в меня. – Тогда позвольте напомнить. В субботу, 27-го сентября, около двадцати одного часа ты прикатил с некой девчонкой в ресторан «Жар-птица». Вы подсели к столику, за которым уже находился… некий мужчина. Какое-то время базарили втроем, потом девушка смоталась, а вы с мужиком остались. А вскоре и ты отчалил… Не пытайся отвертеться, это следует из показаний официанта. Мы тебя вычислили, милашка.

– Погоди, не понял. Так кого прикончили-то?

– А ты что, криминальные новости не смотришь, приятель?

– В последнее время – нет. Осточертело. Точно на фронте.

– Шлепнули мужика, с которым ты так шутливо балаболил. Кимом его зовут. Вот этого Кима и шлепнули. Где-то через полчаса после твоего ухода он покинул «Жар-птицу», и на улице возле своего джипа «гранд чероки» был зарэзан на шашлык… Давай, выкладывай все, что знаешь.

– Да мне, собственно, и выкладывать-то нечего…

Подробно повествую о том, что было в тот вечер, стараясь не упустить ни одной детали.

– Похоже, так оно и было, – скучнеет «Есенин». – Твои слова в точности совпадают с показаниями этой девахи. Она на тебя и вывела. Прозвище у нее забавное: Ежик. Стерва, скажу тебе, первостатейная. Так ты действительно ее в тот вечер впервые увидел? – и моргалки оперативника вцепляются в меня двумя блекло-голубыми капканчиками.

– Можешь не сомневаться.

– И жертву тоже прежде не знал?

– Если хочешь, поклянусь и перекрещусь.

«Есенин» ухмыляется:

– Мы же с тобой взрослые люди, Королек. Нынче побожиться и соврать – раз плюнуть. А теперь я скажу тебе одно словечко. А ты слушай. Порешил твоего отца и этого бедолагу один и тот же человечек.

– А это откуда известно?

– Почерк одинаковый. Эксперт (которому лично я верю беспрекословно) утверждает: процентов девяносто за то, что убийца – один и тот же. Кстати, я бы, приятель, тебя заподозрил, честное пионерское. Ты тип сомнительный. Мутный. Как ни преступление – ты где-то рядышком ошиваешься… Шучу, – он хитровато, неискренно смеется, демонстрируя переливы своего баритона. – Но, по словам очевидцев, душегуб – мелкий парнишечка или девчоночка в накинутом на голову капюшоне.

– Погоди, когда я вышел из «Жар-птицы», какой-то пацан действительно ошивался возле машин.

– Во. Уже интересно. А это случайно не Ежик была? А что – выскочила из «Жар-птицы», подождала своего хахаля и порезала на ремешки.

– Ручаться не могу… И все же, наверное, не она. Иначе бы я сразу о ней подумал, как только заметил. К тому же, какой у нее был мотив? Это Ким за ней бегал, а не она за ним.

– Похоже на то, – соглашается опер. – Кстати, о покойнике. В туманной юности увлекался велоспортом. В суперзвезды не вышел, закончил карьеру перворазрядником. Потом переключился на бизнес – и сразу начало фартить. Стал хозяином аж трех магазинчиков спорттоваров. Называются «Скорость». Понятно, к чему веду? Тебе, небось, не терпится отыскать убийцу отца. Вот, намекаю. Найдешь того, кто замочил хозяина «Скорости», и убивец папаши в твоих руках.

Его баритон мягко обволакивает меня, а пальцы нетерпеливо выбивают дробь на столе. Откланиваюсь и ухожу, унося в памяти сердечную улыбку и холодный бирюзовый взгляд «Есенина».

Половина седьмого вечера. Тепло. Небо еще голубое, чистое, как стекло, лишь на востоке зависла парочка облачков, словно некто легонько, небрежно мазнул белым и пепельно-серым. В верхних окнах высотки электросваркой сверкает солнце. Рыжим огнем горит одинокое дерево. И такая в этом печаль, ребята!..

Автор

Когда за Корольком затворяется дверь, упитанный оперативник говорит, бегло глянув на «Есенина» маленькими светлыми глазками:

– Ты на что мужика толкаешь? Нас четко предупредили: не рассказывать Корольку про то, что убийца его отца и этого Кима – один и тот же. Парень, видать, рисковый, полезет в самое пекло.

– Акулычу собираешься меня заложить? – усмехается «Есенин», и голос его твердеет. – Включи мозги, приятель. Если Королек найдет душегуба, чего тут плохого-то? А? Сделает за бесплатно мою и твою работу, а нам галочка в отчете и благодарность начальства.

– А ты хитрый, – качает головой опер, и непонятного, чего в его голосе больше – восхищения или осуждения.

Королек

Нет, «Есенин», не стану я заниматься смертью Кима, как бы тебе этого не хотелось. Хотя, признаюсь, и мучился, и размышлял: какой-то замшелый тягостный долг требовал, чтобы я нашел убийцу отца.

Казалось бы, зачем? Как ни крути, мы были чужими людьми. И я совсем не хотел мстить за него. Но смутные разноречивые чувства разрывали меня на части, изводили, заставляли сомневаться и страдать. Я раскачивался, как тополек на ветру.

Это не были великолепные мучения Гамлета – куда мне до него! К тому же принц боготворил своего отца, датского короля, а мой родитель вызывал у меня негативную гамму чувств – от ненависти до полного безразличия (лишь незадолго до его гибели во мне пробудилась жалость к нему). Но терзался я так, точно обязан был – если не последний подлец – свершить возмездие.

Все решил звонок бывшего моего клиента.

Лет восемь назад, будучи частным сыщиком, я выслеживал его молодую жену, закрутившую роман с флейтистом из оперного. Года четыре спустя он опять попросил узнать, не ходит ли его юная подруга налево, чем до глубины души меня изумил. «Она что, продолжает вам изменять?» – «О, нет, – заявил мужичок, – с той я развелся… Видите ли… Теперь у меня схожие проблемы с новой супругой».

В то время я ишачил в ментовке, но, поддавшись на его уговоры, занялся частным сыском. И обнаружил, что и эта дамочка делает из мужика лося или марала (кому что больше нравится), украшая его плешивую башку костными выростами, именуемыми рогами.

Теперь он потревожил меня в третий раз.

Вопросов я уже не задавал. Было ясно, что речь идет о новой избраннице несчастного рогоносца, конечно же, свеженькой и пригожей. У этого вечного мужа откровенно свинтило мозги, и кроме аппетитных девчонок в качестве супруги он уже никого не представлял.

Не хотелось заниматься его идиотскими проблемами, но отцветающий проказник опять меня уломал. Да и деньги были не лишними.

К тому же это был замечательный повод – и я облегченно задвинул дело об убийстве отца в дальний темный угол моей души. Я обманывал сам себя, дескать, два дела мне не потянуть, вздыхал с лицемерным огорчением, но все мое существо раздувало ликующее ощущение свободы!

5-е октября. Воскресенье. Ливень.

Я, как иголка за ниткой, следую за темно-синим «пежо», и так, один за другим, въезжаем во двор, образованный блочными многоэтажками.

Элегантное французское авто припарковывается возле мусорных баков, я останавливаюсь неподалеку. Подопечная выскакивает из машины, накинув на голову капюшон антрацитово блестящей курточки и, мелькая ножонками в черных брючках, бежит в подъезд.

Принимаюсь ждать, добросовестно и безмятежно. Работа такая. Дождь молотит по кабине, прихотливо струится по стеклам. Впечатление, будто я в аквариуме. Мысли втекают в мозги тягучие и невеселые.

Наконец, часа этак через полтора, сквозь потоки воды вижу ее – мчится, огибая лужи, но не к своей роскошной тачке, а к моей скромной «копейке». И стучит в стекло.

Отворяю дверцу. Подопечная небрежно плюхается на сиденье (в кабине тотчас становится душно от запаха воды и парфюма) и говорит:

– Привет, сыч.

Вцепляюсь в руль так, что больно ладоням. Такого провала у меня еще не случалось.

– Чего молчишь? – Она сбрасывает с головы мокрый капюшон, достает пачку «кэмела», щелкает зажигалкой, затягивается, выдыхает дым.

Хоть я и бросил курить лет примерно десять назад, но тревожащий запах табака вызывает у меня нешуточные позывы сунуть в рот сигарету, а от этого я просто бешенею. Кроме того, не переношу курящих баб. Стискиваю зубы и застываю в нерушимом безмолвии.

– Я тебя вычислила, сыч, – голосок хрустальный, с чуточной трещинкой, и произносит она слова с эффектным пренебрежением, понтом, насмотрелась голливудских боевиков. – Я догадывалась, что мой благоверный непременно наймет кого-нибудь следить за мной и сразу приметила, как ты пристроился за моим дорогим «пижончиком». Что делать будем, красавчик?

Не выдавливаю ни звука.

– Понятно. Продолжаем в молчанку играть. О’кей. Согласна. Теперь ты знаешь, где живет мой любовник. Можешь доложить своему нанимателю и сунуть в карман причитающиеся бабки. Я не против… Погляди на меня, сыч.

Гляжу.

Ничего не скажешь, куколка. Личико пухлявое, глазки большие, умные, хотя и не слишком добрые, четко вырезанные губки в вишневой помаде.

– А теперь ответь по совести: могут быть у меня нежные чувства к этому старому козлу? Он просто купил меня, молодую артистку, чтобы хвастаться перед приятелями. А я продалась. Хотелось красивой жизни. Теперь у меня есть все, чего ни пожелаю, только счастья нет. Ты знаешь, что такое спать с мужчиной, от которого воротит? Это мука, сыч. Я нашла любимого человека – отдушину, глоток чистого воздуха. Но при этом, чистосердечно признаюсь, мне ужасно не хочется терять деньги дойной коровы – своего муженька. Ты вправе меня презирать, но я всего лишь слабая женщина. Что ж, заложи меня, если хватит совести… Пока, сыч.

Она игриво делает ручкой и вылезает из «копейки».

Включаю зажигание, потихоньку трогаю с места. Огибаю девятиэтажку, переломившуюся буквой Г, сворачиваю, качу вдоль подъездов, сворачиваю еще раз и бросаю якорь в укромном местечке у самой стены, среди деревьев, травы и шумящей воды, где машине стоять совсем не положено. В зеркальце заднего вида видна уходящая за горизонт дорога. Деревья, что растут вдоль нее, зелено-охристые, но изредка попадаются янтарно-ржавые или багровые.

Вскоре показывается «пежо».

Чуть помедлив, отправляюсь за ним, стараясь держаться на приличном расстоянии. Монотонно, как будто в полудремоте, работают «дворники», а я мысленно беседую с объектом наблюдения.

«Всем ты хороша, милая, но, как произнес когда-то один умный человек, твой, между прочим, коллега: «Не верю». Не такой ты профессионал, чтобы заметить слежку да еще в проливной дождь. А если так, значит, ты расколола своего старичка, то ли раздразнила, то ли приласкала, много ли ему надо. И бедняга признался, что нанял сыщика – узнать, с кем юная женушка папочке изменяет.

Потом, естественно, пожалел, что сболтнул лишнее, но мне сообщить о своей глупости постеснялся и таким образом меня подставил. Ты доподлинно знала: в одной из автомашин, припаркованных неподалеку от твоего «пежо», будет сидеть сыч, и стала действовать – надо заметить, смело и нестандартно.

Исполнила ты свою роль славненько, хотя чуточку переигрывала – все-таки далеко не звезда, смазливая, а таланта не густо. Но не учла малюсенькой детальки. Когда ты сняла капюшон, я заметил, что прическа у тебя волосок к волоску и учуял легкий запах лака. В этой девятиэтажке не любовник, а твоя личная парикмахерша проживает.

Твой расчет прост и гениален.

Я должен был клюнуть на твое покаянное признание. Ну а дальше – два варианта. Первый: я реву от умиления и жалости и напрочь отказываюсь от слежки. Второй: радостно объявляю клиенту, что отыскал место проживания твоего хахаля. После чего (с видом оскорбленной невинности) ты сообщаешь папику: «Это не хахаль, а парикмахерша. Противный сыч наклепал на меня». Конфуз – и я выбываю из игры.

А сейчас ты летишь под неиссякаемым ливнем и хохочешь, заливаешься надо мной, недотепой и простаком. И, не ведая того, везешь меня на хвосте к своему любовнику.

Ведь это к нему ты так лихо гонишь своего «пижончика»? Или я тебя не раскусил?..»

Через два дня предъявляю клиенту – в его коттедже – неопровержимые доказательства измены актрисули. Сообщаю ФИО ее любовника. Добыть эти данные не составило особого труда.

Мое сообщение он переносит стоически.

– Это мелочь – в сравнении с тем, что случилось. Видно судьба решила меня добить.

Его румяная мордашка печальна, и сам он, чистенький, ухоженный, как только что выкупанный и вытертый насухо карапуз, поник и пригорюнился. Так и кажется, что вот сейчас приложит ладошку к щеке и запричитает вроде несчастной бабы, покинутой подлым полюбовником. Даже голос обиженно и плаксиво дрожит. Кстати, голосина в этом маленьком немолодом человечке – дай боже. Густой, мощный начальственный баритон, который невероятным образом помещается в пухленьком тельце.

– А что такое? – спрашиваю.

Вместо ответа он ведет меня в свой кабинет. По дороге минуем комнату, пеструю от обилия произведений живописи и оттого напоминающую зальчик городской картинной галереи. Зато в кабинете – скромных размеров, забитом антикварными вещицами, точь-в-точь жилище пижона девятнадцатого века, какого-нибудь Евгения Онегина, – висят всего три небольшие картинки.

– Вот, – мужичок указывает пальчиком на одну из них, кисло улыбается. – Не признаете?

– Как же-с. «Незнакомка» знаменитого художника… Сурикова, если мне не изменяет девичья память.

– Перед вами этюд к картине Крамского «Неизвестная»! – торжественно провозглашает мужичок. – В мире – кроме самого полотна – известен этюд, которых хранится в частном собрании. В Праге. Представьте себе – в Пра-ге! Считается, что именно с него и была написана картина. Пражский этюд – это голова вульгарной дамочки. Специалисты до сих пор не могут понять, как из такой пошлой бабы Крамской умудрился создать прелестную и загадочную Неизвестную.

– А что тут особенного? Взял и нарисовал. Делов-то.

– Суждение абсолютного дилетанта, – укоряет он меня. – Уж поверьте, картина такого уровня создается очень долго и тщательно. И натурщица для нее подыскивается соответствующая, а не первая попавшаяся уличная девка. Возникает естественный вопрос: почему Крамской писал этюд с некрасивой плебейки, чтобы затем – уже на самой картине – ее облагородить? До сих пор ходят легенды об истинной таинственной модели художника.

– И каков ответ?

– Вот он! – мужик снова указывает на картинку. – Второй и – уверен! – последний этюд к «Неизвестной»! Эта женщина даже прекраснее той, что на гениальном полотне, не находите? По-моему, – тут он смущенно и тщеславно потупляется и чуть краснеет, – она слегка напоминает мою жену.

– Которую?

– Последнюю, разумеется! – обиженно заявляет он.

Так. Похоже, хлопчик уже позабыл, что именно эта, последняя женушка наставляет ему рожки.

– Но это так, к слову, – продолжает он. – Этюд я приобрел совершенно случайно. Представьте, его нет ни в одном каталоге! Никто понятия о нем не имеет! Я не хотел предавать гласности даже сам факт существования у меня работы Крамского – хотя бы потому, что мне абсолютно не нужна реклама: лишние проблемы и головная боль. Достаточно того, что я имел возможность каждый божий день любоваться этюдом, получать бесконечное эстетическое удовольствие и сознавать, что он принадлежит мне одному. А представляете, какой поднялся бы шум! Какая была бы сенсация!

Мужичок мечтательно закрывает синеватые глазки, открывает – в них, как флаг на ветру, плещется отчаяние.

– Я берег этюд как зеницу ока. Повесил в своем личном кабинете, куда заходят только члены семьи, причем крайне редко… И – вот! – он горестно разводит ручки.

– Да что случилось-то?

– Его подменили! – зычно, отчаянно, так, что у меня едва не закладывает уши, выкликает мужичок.

– Значит, этот… как его?… этюд – липа?

– Именно. Правда, следует признать, сделано профессионально. Начиная с того, что убедительно состарили холст.

– И как вы обнаружили подмену?

– Можно сказать, ненароком. Видите, вот здесь, в правом верхнем углу, была сеточка трещин – кракелюр, как называют художники. На фоне черных волос Неизвестной они были особенно заметны и всегда меня раздражали. В подделке попытались имитировать кракелюры, но рисунок трещинок другой! – он закатывает глазки и издает скорбный вой.

– Погодите, но вы получили практически точную копию этюда. И даже с трещинками. Может, не стоит так уж переживать.

– Вы ровным счетом ничего не понимаете! – взрывается он, как круглая розовенькая мина. И я уже начинаю всерьез опасаться за свою единственную жизнь. – Оригинал стоит немалых денег, а это – копеечная мазня… Впрочем, дело в другом. У меня была работа Крамского – Крам-ско-го! – а теперь!..

И он в непритворном горе машет холеной ручкой, блеснув обручальным колечком на безымянном пальце. Ох, уж эти долбанные коллекционеры, все на одну колодку. Странные ребята.

– Обратитесь в милицию. Возможно, сыскари отыщут пропажу.

– Господь с вами! Я совершенно не заинтересован в том, чтобы мое имя трепалось в СМИ, а это случится обязательно… Прошу вас, найдите этюд!

Ага, вот чего мне только не хватало для полноты счастья! Изо всех сил принимаюсь сопротивляться, выворачиваться, но мужичок уламывать умеет, недаром президент крупного банка. В этом розовом пупсике есть и упорство, и властность. Прилипает – и не отлипает до тех пор, пока не даю согласие.

– Но, заклинаю всеми святыми, – он молитвенно складывает ладошки. – Никому ни слова, что этюд хранился у меня!

– Но и вы, пожалуйста, попридержите язык. А то ваша женушка почему-то в курсе наших секретных дел.

Он жестом показывает, что будет нем, как безымянная могилка на тихом сельском кладбище.

За ужином – вскользь – сообщаю Анне о заказе банкира, чем доставляю ей неизъяснимую радость, которую она и не пытается скрыть. И Анну можно понять. Во-первых, ей, как архитектору и любительнице живописи, интересна сама тема. А во-вторых, надеется, что уж теперь-то я не буду искать убийцу отца.

Сияя глазами, принимается меня просвещать:

– О прототипе Неизвестной я когда-то читала… уж и не припомню, где. Она была крестьянкой и служила горничной у барыни – кажется, в Курской губернии. Племянник барыни, офицер по фамилии Бестужев – не декабрист – увидел девицу, воспылал страстью и предложил руку и сердце. Новобрачные поселились в Петербурге. Девочку обучили грамоте и этикету. Потом сказка закончилась: Бестужев скончался, брак аннулировали, а молодую женщину отправили в деревню. По дороге она умерла. Крамской знал жену Бестужева, был пленен ее красотой и обессмертил в своей картине… Такая вот история.

– Красиво – и печально.

– Увы, это легенда. И как всякая легенда вряд ли соответствует истине. Насколько мне известно, для картины позировали три или четыре женщины, включая дочь и племянницу Крамского.

– Да что ж такое! Как ни услышу романтическую историю, обязательно окажется выдумкой. Не хочется верить, что жизнь – сплошной критический реализм, а приходится.

В комнате среди книг Анны отыскиваю альбом Крамского, читаю текст и разглядываю – сначала этюд к «Неизвестной», тот, что хранится в Чехии, а затем и саму картину.

Что касается этюда. Нарисована на нем цыганистая фемина. Далеко не красавица, но явно спесивая и стервозная. Мордуленция упитанная, темные глаза под густыми дугами бровей прищурены презрительно и нагло. Носина немалых размеров, губки пухлявые, злые, лобик узенький. Пышные темные волосы собраны сзади в пучок.

Перехожу к репродукции «Неизвестной».

Да, глаз не оторвать (это я о барышне). На вид лет двадцать с копеечкой, соплячка еще – по нынешним временам. А тогда, небось, считалась дамой в самом соку.

Мне она знакома едва ли не с ясельного возраста. Сколько себя помню, столько, наверное, ее и знаю. Она сопровождала меня по жизни: победоносно и печально смотрела с листочка календаря, покачивалась – в виде кулончика – на могучей груди какой-нибудь тетки. Ее руки были засунуты в муфточку, агатовые глаза загадочно мерцали из-под век. А за ней стыл морозный Питер, отчего мне самому становилось зябко. Она была чертовки хороша, да что там – она была прекрасна.

И все же чем-то она мне не нравилась.

Теперь, кажется, понимаю – чем. Слишком она гламурная, точно сошла с картинки модного журнала. Наверняка эта франтиха – любовница какого-нибудь денежного господина, толстенького и немолодого, как мой нынешний клиент. Катит себе независимо в коляске, одета с иголочки, поглядывает на зрителей свысока, а сама тоскливо понимает: бросит ее спонсор, и податься будет некуда. Разве что на панель. Оттого и сумрачны ее глаза цвета черного бархата…

Но довольно, Королек, старый ты ловелас, пялиться на обольстительную мамзелю. Пора разобраться с семьей мужика.

Хотя, чего это я о нем все мужик да мужик. У него имя имеется. И даже отчество: Ионыч. Из чего следует, что батяня этого собирателя прекрасного явно происходил не из дворян. В лучшем случае был потомком зажиточного купца или крестьянина-мироеда.

Актрисуля – шестая по счету супружница Ионыча.

От первых трех у него по сыну. Как в старой доброй сказке – то ли про Ивана-царевича, то ли про Кота в сапогах.

Старший сынок откололся, жительствует с гражданской женой в одном из спальных районов мегаполиса в трехкомнатной фатере. Работает в том же банке, где президентствует папаша.

Средний – студент. Обучается в финансово-экономическом институте, скорее всего, пойдет по стопам Ионыча.

Младшенький – школяр.

Оба – средний и младший – живут в коттедже с родителем и его шестой благоверной. Кстати, что интересно. Сыночков Ионыч при разводах оставлял себе. Похоже, давал бывшим вторым половинкам солидное отступное.

Теперь об этюде.

Копию явно сделал истинный профессионал, такого найти непросто. Это непреложный факт. С другой стороны, отдать этюд постороннему человеку для копирования было бы верхом легкомыслия.

Представляю, как актрисуля (если, разумеется, она при делах) небрежно бросает приятелю-художнику: «У меня небольшая просьбица: нужно сделать копию с картинки, причем точную-преточную. И холст состарить». Конечно, она сплетет какую-нибудь невинную и насквозь лживую историю, абсолютно правдоподобно объясняющую эту диковинную просьбу, в ее способностях я имел возможность убедиться.

Однако если художник настоящий, то наверняка – хотя бы по подписи – поймет, что перед ним – подлинная работа Крамского. Причем не рядовая: с нее знаменитая картина началась. Хотя бы из элементарного любопытства он залезет, например, в Интернет – и обнаружит, что об этом конкретном этюде никто слыхом не слыхал. И стало быть, картинка – величайший в мире… ну, если не в мире, то уж в России точно… раритет и невообразимая сенсация. И как художник поступит после такого открытия, можно только гадать. Отсюда вывод: ворюга обратился к человеку проверенному и надежному…

Впрочем, довольно трепотни. Прежде всего, меня интересует любовник актрисули. Пора заняться им вплотную. Уж не художник ли он?

Актрисуля с простыми людьми, вроде Королька, наверняка не водится, и ее бойфренд может оказаться человечком вполне известным.

Не слишком надеясь на успех, звоню журналисту Алеше. Называю ФИО актрисулиного хахаля.

– Не знаешь такого?

– Как же, личность популярная, – голос Алеши по-доброму улыбается. – Во всяком случае, в нашем городке. Писатель. Мастер детективной интриги. Советую почитать…

Вот уж не думал, что у нас и такое водится!

Меня распирает гордость за свой городишко.

Назавтра покупаю в киоске «роспечати» два романа детективщика, и мы с Анной, удобно устроившись в кровати, погружаемся – при свете люстры и сработанного под старину бра – в чтение цветастых книжечек типа «вагонное чтиво».

– Ну, как? – осведомляюсь, выныривая из придуманного детективщиком диковинного мира, чтобы снова нырнуть – теперь уже в мир сновидений.

– Мне нравится, – сонно отвечает Анна, укладывая голову на мое плечо. В ее устах это наивысшая похвала. – Завтра надеюсь дочитать. И примусь за твою книжечку…

Автор

«Нет, – твердит он себе, – я не Гоблин, не тварь дрожащая, я – право имею, и вы, суки, скоро меня узнаете!»

И в первый, и во второй раз вышло легко, как по маслу, должно повезти и в третий. Он покажет всем, где гоблины зимуют! От собственной шутки он неистово хохочет и размахивает руками, и встречная парочка шарахается от него, как от сумасшедшего. «Боитесь, это правильно», – усмехается он, сжимая в кармане куртки рукоятку кинжала и ощущая себя сверхчеловеком.

Кинжал купил в «комке», торгующем сувенирами, сам заточил лезвие, и теперь его мучает нестерпимое желание, чтобы кто-то задел его, оскорбил. И тогда он вынет своего «железного дружка» и увидит ужас на морде того, кто насмехался над ним, и насладится этим ужасом.

В первый заход он со страху прикончил и жертву, и свидетеля и ощутил ужас и омерзение; потом почти неделю в своих снах убивал и убивал людей; просыпался потный и изнеможенный. И лишь во второй раз по-настоящему испытал кайф, когда лезвие кинжала, преодолевая сопротивление и разрывая ткани, проникло в чужое тело.

Сейчас у него вновь появился шанс изведать незабываемое наслаждение.

Уже неделю он околачивается возле дома, где живет любовница буржуя, которого он должен уничтожить. И два раза богач появлялся здесь. В одно и то же время. Но из-за охранников даже приблизиться к нему не было никакой возможности.

И все равно он, Гоблин, сделает свое дело! Его ничто не остановит. Он – возмездие, которое должно свершиться!..

Вот и его «рабочее место» – так он, шутя, именует двор, в котором опять обагрится кровью «железный дружок».

Ждать приходится недолго.

Во двор, поблескивая хромом, въезжает внушительных размеров черный внедорожник. Из него вылезают два охранника. Один неспешно движется к подъезду, другой остается возле джипа, настороженно озирая окружающую его маленькую враждебную вселенную: «брежневку», две убогие «хрущебы», детский садик и припаркованные машины.

Ну, пора!..

Дождавшись, когда охранник скроется в подъезде, Гоблин прогулочным шагом направляется к машине, делая вид, что собирается пройти мимо, – и, круто повернувшись к телохранителю, вонзает лезвие в солнечное сплетение.

Рвет на себя дверцу и четыре раза вгоняет острие кинжала в бизнесмена, немолодого и вальяжного.

И мчится, не разбирая дороги.

Раненый охранник, сцепив зубы, превозмогая режущую боль, успевает вытащить пистолет и дважды нажать на спусковой крючок.

Позади летящего с вытаращенными глазами Гоблина раздаются резкие хлопки, точно это ребенок, играя, громко, отчетливо хлопнул в ладоши. Что-то, вжикнув, проносится мимо него, обдав горячим ветром; следующая пуля беспощадно и остро толкает его в спину. Коротко взвизгнув, он по инерции пробегает еще несколько шагов, падает, какое-то время содрогается на земле и затихает.

К нему, еле подергивающемуся в последних конвульсиях, подскакивает выбежавший на выстрелы второй охранник, держа в руке пистолет. Трудно, со всхлипом, дыша, наводит оружие на лежащего. Но оно уже не требуется.

– Ах ты, мразь, сучонок! – телохранитель уже заносит ногу, чтобы пнуть угасающее тело, но передумывает и только с величайшим презрением плюет себе под ноги.

Королек

Прозондировав почву, узнаю, что именно сегодня, в девятнадцать ноль-ноль, детективщик встречается с читателями в «Книгомане», самом большом книжном магазине нашего городка. И ближе к семи вечера заглядываю в эту торговую точку.

Здесь тесно от разнокалиберной духовной пищи. В конце торгового зала возле столика собралась скромная группка граждан. Присоединяюсь.

Ровно в семь появляется сам детективщик – в сером крапчатом пиджаке, бежевой рубашке, мятых брюках и полуботинках, которые, похоже, недавно жевали. Он оказывается далеко не молоденьким, меньше сорок пяти ну никак не дашь. Голова крупная. Физия угрюмая. Волосенки торчат во все стороны света.

Литератор усаживается за столик и принимается скучно повествовать о своем тернистом пути в литературу. Его усиленный микрофоном глуховатый голос обретает металлический оттенок, царя над нашей маленькой группкой.

Потом начинается раздача автографов.

Наконец, очередь доходит до меня. Детективщик вяло интересуется, кто я такой, чтобы черкнуть имя и фамилию на заглавной страничке книжицы.

– Пишите просто, – говорю я. – «Корольку от автора».

– Корольку? – его косматые брови усмешливо взлетают. – Это кличка? Вы что, уголовник?

– Ни в коем случае. Вполне законопослушный гражданин.

Сочинитель царапает неудобочитаемым почерком «Законопослушному Корольку от автора» и черкает размашистую подпись.

Выпадаю из книжного магазина в сине-черный вечер. Довольно тепло – для начала октября, и во мне, непонятно отчего, возникает ощущение южной ночи. Под грациозно изогнувшим лебединую шею фонарем бледным янтарем поблескивает асфальт. В небе светятся редкие звезды, среди которых и «моя» звездочка – над закатом и чуть левее.

А вот и детективщик. Появляется в магазинных дверях и тут же норовит ускользнуть незамеченным.

Окликаю его.

Оборачивается. На слабо освещенном огнями лице недовольная гримаса. Наверняка торопится домой, к новому произведению, и навязчивые придурки поклонники ему до заднего места. Над его поэтично встрепанной прической вроде нимба горит вывеска кафушки быстрого питания.

– А-а-а, Королек, – в его голосе как-то не просматривается энтузиазма, скорее наоборот. – Возникли дополнительные вопросы?

– Да вот хотел узнать. Ваш главный герой Филимон – живописнейший персонаж. Обожает рябиновую настойку и полных грудастых сорокалетних женщин. Для вас он действительно живой?

– Это мой лучший друг, – оттаивает детективщик. – Я с ним даже порой разговариваю… Я не кажусь вам сумасшедшим?

– Нисколько. Я почему о Филимоне спросил. В свое время мне довелось быть и следаком прокуратуры, и частным сыщиком, и опером. Так что Филя мне не чужой. Можно сказать, мы с ним одной крови.

– Вот как? (Я его заинтересовал.) Вы действительно считаете, что Филя достоверен? Признаться, я не очень близко знаком с блюстителями порядка и всегда боялся, что они читают мои романы и потешаются над дилетантством автора.

– Само собой, незначительные ошибки имеют место, – снисходительно говорю я, – но ведь это художественный вымысел…

И мы, прогуливаясь взад-вперед по главной улице города, принимаемся калякать как старые знакомые.

Предлагаю подбросить его до дома. Поразмыслив, соглашается. А когда торможу «копейку» возле его подъезда, помявшись, приглашает на чай.

Заваливаемся в однокомнатное лежбище детективщика. Здесь изрядный кавардачок. Был у меня дружок по прозвищу Шуз, ныне покойный, который, мягко выражаясь, не слишком утруждал себя приборкой жилища. Писатель мог бы с ним потягаться.

Весь «кабинет» детективщика – несолидный закуток на кухне, размером примерно метр на метр, справа от двери. Стол, стул, этажерка с книгами, на столе ноутбук. Никаких картин нет и в помине (кстати, не оказывается их и в комнате, куда я потом незаметно на секундочку заглядываю), так что версия с коллекционированием отпадает. Разве что у сочинителя имеется еще одна фатера, в которой он хранит полотна. Но это уже из области криминальных фантазий.

– Для создания литературных произведений значительного пространства не требуется, – изрекает детективщик в ответ на мой недоуменный взгляд. – В сущности, космос, который я создаю, умещается в куда меньшем объеме, – он с пафосом указывает на свою лохматую черепушку. – Комната – это место отдохновения, релаксации: тахта, тапочки, телевизор. А здесь, в лилипутском уголке, задавленном разномастной кухонной утварью, я ежедневно страдаю. Здесь моя пыточная камера.

– Зачем тогда пишете?

– Сочинительство – самый сильнодействующий наркотик. Кто однажды его попробовал, обречен. Вот так-то, мой детективный друг.

Он предлагает мне коньячок. Отказываюсь – за рулем и отпиваю круто заваренный чаек. Спрашиваю:

– А для Фили наливочку держите?

Он хохочет, опрокидывает в себя коньячок, потом еще и еще и заметно веселеет.

После получаса трепотни чувствую, что клиент созрел. Осторожненько, точно ступая по минному полю, как бы между прочим интересуюсь, есть ли у него женщина. Супится, взглядывает коротко и недобро, рот складывается в гримасу горечи. Потом начинает говорить, медленно, обмозговывая каждое слово, точно пытаясь понять самого себя, сердешного:

– Эк куда вы полезли… Ну да ладно. Заглядывает одна… иногда. Видите ли, отважен, решителен, остроумен я только в своих романах, в выдуманном мире, похожем то ли на сказку, то ли на сон. В реальной жизни я отшельник, смирный и закомплексованный… А она приносит сплетни с Большой Земли. Курим, болтаем о разном. Литератор – вампир, питающийся свежей кровью жизненных историй… Эротика? Я далеко не Казанова. Духовное родство? И тут мимо. Наверное, мы просто интересны друг другу.