Батареи Магнусхольма Плещеева Дарья

Глава шестнадцатая

Будильник прозвенел в семь утра. Это было время, когда цирковые артистки еще спят без задних ног, зато гостиничная прислуга давно на ногах, и, возможно, хозяин этого заведения уже занимается делами. В половине восьмого Лабрюйер уже входил в вестибюль, на ходу доставая бумажник.

Хозяина пришлось подождать, разговор был короткий. Лабрюйер напомнил, как именно он восемь лет назад помогал ловить гостиничного вора, был узнан, вручил двадцать рублей на починку двери и в уплату за содействие. Он объяснил, что шла охота на преступника, который, украв значительную сумму, на радостях малость тронулся умишком и ушел в загул. Подробностей он не сообщил — да они и не были нужны.

Поверит фрау Берта в эту историю или не поверит — он не знал, но другого ничего придумать не мог.

Спеша в свое заведение, Лабрюйер встретил на Дерптской бывшего городового Андрея. Ветеран тащил откуда-то доски.

— Опять велосипеды увели, — сказал Андрей. — Я нанялся дверь починить, да так, чтобы ее из пушки не прошибить.

— Это мальчишки, — усмехнулся Лабрюйер.

— Мальчишки не мальчишки, а пора навести порядок. Ежели у тебя есть свой велосипед, так и катайся, а ежели своего нет — так и сиди, смотри, как другие ездят! — изрекши эту вечную истину, Андрей пошел чинить дверь сарая, а Лабрюйер направился в фотографическое заведение, размышляя: мог ли быть к этому делу причастен Пича.

Первым делом Лабрюйер заглянул в закуток, где стоял реквизит. Там действительно было устроено ложе. А вот велосипедов не было. Видимо, это все же был не Пича — или прятал их в более подходящем месте.

— Господин Гроссмайстер! Господин Гроссмайстер! — услышал он женский голос и вышел в коридор, откуда его настойчиво звали. В коридоре стояли две женщины — госпожа Круминь и какая-то незнакомая, по виду — из того же слоя общества. Женщины из этого слоя носят платочки и выходят на улицу, не снимая фартуков, в которых стоят у плиты. Это они — жительницы деревянных домишек в глубине каждого квартала, это они покупают дешевую кровяную колбасу, но мечтают дать сыновьям образование.

— Господин Гроссмайстер, вы Пичу никуда не посылали? — спросила Дарта Круминь.

— Нет, а что случилось?

— Чертово отродье дома не ночевало!

— И мой Кристап не ночевал, — добавила незнакомка. — Где их только носит? Ведь могут попасть в беду!

— Если мальчишки где-то ночью бегают, то обычно стараются утром уже лежать в кроватке, чтобы мамочка пришла и разбудила, — вспомнив детство, сказал Лабрюйер. — Не могли они сразу после своих приключений побежать в школу?

— Мы были в школе, там их нет.

Женщины были сильно напуганы. Лабрюйер их понимал — Кристап и Пича в том возрасте, когда сильно тянет на подвиги. Нужно было успокаивать…

— Я сейчас телефонирую в полицию, — сказал Лабрюйер. — Может, их уже поймали. Тогда вам придется идти на Театральный бульвар или куда скажут. Значит, Петер Круминь и Кристап?..

— Парадниек, — сообщила мама Кристапа.

— Редкая фамилия… — Лабрюйер уже шел к телефонному аппарату, женщины — следом. — Я всю жизнь в Риге живу, знаю только одного Парадниека, живет напротив Марковского кладбища.

— Так это родственник мужа, младший брат его отца!

— И вы у него бываете? Он к вам сюда приезжает?

— У него огород, мы летом ездили картошку окучивать, потом два мешка картошки он нам на зиму дал, яблоки привозил, сливы…

— Так…

В голове у Лабрюйера стала складываться картина. Пока еще не слишком достоверная, но имеющая право на существование.

Эрнест Парадниек кроме огорода трудится еще и в зоологическом саду, торгует с лотка. Ему это удобно — и жалованье идет, и на кухне «горного кафе» тайком от хозяина покормят. Лабрюйер сталкивался с такими прижимистыми латышами, которые умеют экономить на самых неожиданных вещах. Стало быть, трудится он там, возможно, с весны — нужно узнать у господина Тимма, когда открылось «горное кафе». Стало быть, он изучил все дорожки между клетками и вольерами. Стало быть, знает, как проникнуть в зоологический сад, минуя и главные, и служебные ворота…

Он вполне мог рассказать юному родственнику про какую-нибудь дырку в заборе. Причем с мудрейшей целью — чтобы родственник не платил целых пятнадцать копеек за входной билет. Пятнадцать копеек — это же день жизни, причем не самой голодной жизни. Бутылка молока — восемь копеек, пара яиц на яичницу — допустим, четыре копейки, за две копейки можно взять целый фунт белого хлеба, а черного — чуть ли не полтора фунта. И целая копейка еще остается — на роскошь и деликатесы!

Пича в зоологическом саду уже однажды побывал — за счет Лабрюйера. Возможно, там побывал и Кристап. А может, и нет — кто ему деньги на трамвайный билет даст? Своих велосипедов у парнишек нет. Но все велосипеды в окрестностях им знакомы. И они знают, на каких хозяева ездят до первого снега, а то и по снегу, а какие запирают в сараях и кладовках до будущей весны.

Допустим, Пича с Кристапом давно уже присмотрели те два велосипеда, что исчезают и появляются снова. От сарая, где их хранят, до зоологического сада — пожалуй, верст семь. Что это для молодых ног?!

Электрический фонарик у дворника Круминя есть — сам Лабрюйер ему как-то подарил. Стащить и вернуть на место — несложно. А зоологический сад ночью — это же джунгли, пампасы! Это же такое приключение!

Остается вопрос — почему два охламона решили повторить это приключение. Ведь в первый раз они чуть не влипли в неприятности — когда хозяин велосипедов обнаружил пропажу. Казалось бы, хватит с вас, ребятки, подвигов, удалось вернуть велосипеды — и слава богу! Но нет, Пичу с Кристапом опять потянуло ночью на подвиги. Не всех зверей разглядели?

— Я сейчас телефонировать в полицию не буду, — сказал Лабрюйер. — Подождем еще часа два. Сходите еще раз в школу, может быть, мальчики там появились. Если нет — тогда будем их искать всерьез.

Выпроводив взволнованных матушек, Лабрюйер пошел в лабораторию — убедиться, что Каролина там. И если отсутствует — связаться с фрау Вальдорф, чтобы послала хоть кухарку взглянуть, не стало ли фотографессе плохо.

Каролина заперлась в лаборатории и ответила сварливым голосом, что занята — делает карточки с рижскими видами на продажу. Кроме того, она потребовала, чтобы Лабрюйер поискал художника — того самого, что малевал задники с морским пейзажем, старинным замком и прочими затеями, необходимыми для фона.

— На что вам? — спросил Лабрюйер.

— Рождество на носу.

— Это как — на носу? — Лабрюйер даже растерялся, до Рождества оставалось порядочно времени.

— Нужен рождественский фон — елки там, сани с подарками, ангелочки в небе. И новогодний фон нужен, я придумала — автомобиль с дырками, на котором большими цифрами — «1913», а в небе — аэропланы и еще какая-нибудь дребедень. Поздравительные карточки хорошо берут. Пока он намалюет — как раз и будет Рождество.

Лабрюйер не сразу понял, что за дырки. Каролина имела в виду отверстия, в которые клиенты, зайдя за живописный задник, просовывали головы, и на карточке толстый господин оказывался стройным авиатором, парящим в облаках, или шофером за рулем, или хоть моряком на яхте. Это баловство действительно пользовалось спросом.

— Хорошо, сейчас пошлю к нему… — тут он вспомнил, что Пича пропал. — Не сейчас. После обеда пошлю Пичу.

И Лабрюйер ушел в салон, совершенно не желая беседовать с Каролиной. Это странное создание приказало Росомахе следить за ним — пусть даже по долгу службы приказало, но все же! Вот с Росомахой он бы охотно потолковал. Мысленно изругав того безумца, который вербует в контрразведку эмансипэ, Лабрюйер занялся делом — встретил новых клиентов, помог Яну произвести съемку, потом выдавал готовые фотокарточки, потом решал с дворником важный вопрос покупки дров на зиму. Каролина была права: Рождество на носу. А после Рождества день начинает расти, ночь — сокращаться, и когда знаешь это — на душе становится чуточку светлее. Опять же, снег. Он тоже света прибавляет. Круминь имеет особые санки, чтобы убранный на улице снег свозить во двор, и там за зиму должна вырасти, на радость ребятишкам, огромная куча, в которой можно рыть норы, а по бокам устраивать скользкие спуски и кататься на собственной заднице, пока мать за ухо не отведет домой…

Эти маленькие зимние радости он помнил. Зимой вообще случалось кое-что приятное — скажем, малиновое варенье, которого осенью еще не давали, матушка выставляла на стол. Почему-то в воспоминаниях зимним блюдом были куриные и гусиные шкварки. Как давно никто не выставлял на стол плошку с ароматными горячими шкварками и не бранился, что половину шкварок сынок потихоньку утащил, а вот жареный лук не тронул…

Но до наступления зимы нужно все-таки придумать, как быть с фрау Бертой.

Она не должна догадаться, что Лабрюйер кое-что о ней знает. Более того — она всегда должна быть в поле зрения. То есть ни чересчур к ней приближаться, ни чересчур от нее удаляться нельзя. Хитрая задачка.

Был только один способ решить ее, этот способ подсказал Росомаха.

Лабрюйер дважды в жизни предлагал руку и сердце. Первый раз случился, когда ему было девятнадцать, и у девицы хватило ума отказать. Второй — когда он не видел иного пути заполучить в постель Юлиану. Она, аккуратная и строгая, должна была стать хорошей женой и матерью. Ну, не стала… Обидно, однако пережить эту потерю удалось без попыток застрелиться. А что после ее формального отказа начались пьяные похождения, так всякий полицейский сыщик знает аксиому: «после того» не означает «вследствие того».

Ну что же, подумал Лабрюйер, игра продолжается, и это те самые шахматы, о которых он как-то в детстве размечтался. Будучи неплохим игроком, он однажды ощутил себя чересчур скованным обязательными фигурами и их ходами. А вот изобрести бы шахматы, в которых кроме короля, ферзя, коня, ладьи, туры и пешки при особых обстоятельствах возникало что-то неожиданное: скажем, фигура «кенгуру», которая перескакивает через вражью фигуру, или еще какой-нибудь «носорог»…

Вот и подсунем прекрасной даме «носорога», рассуждал он, вот пусть и ломает голову, как быть с таким сюрпризом! Отказать — так обиженный жених скроется с глаз долой, а ведь он нужен, от него еще сведения не получены, гоняйся потом за ним. Согласиться — так радостный жених начнет совать нос во все дела невесты, имея на то полное право, не любовник, поди!

Совершенно ощутив себя женихом, Лабрюйер вышел во двор — спросить Круминя, не появлялся ли Пича.

Нет, Пича не появлялся. И хмурый дворник пообещал, что спустит сынку шкуру с задницы. Лабрюйер попросил подождать с этим — мальчишки могли попасть в беду. Он телефонировал в Полицейское управление, там ничего о Петере Крумине и Кристапе Парадниеке не знали. Лабрюйер попросил соединить его с Линдером.

Он объяснил молодому инспектору ситуацию: два тринадцатилетних бездельника, скорее всего, укатили на взятых без спроса велосипедах в зоологический сад, а ехать им предстояло ночью через Кайзервальд. В Кайзервальде же имеется нечто такое, к чему проявлял интерес бедный Фогель, за что и был заколот австрийским штык-ножом, так что на душе неспокойно…

— В деле Фогеля сплошной мрак, — сказал Линдер. — Может, ты вспомнишь каких-либо его приятелей? Он жил один, соседи только разводят руками. А госпожа Ливанова сидит дома безвыходно… Только не говори, что нужно дать задание телефонным барышням! Она, видимо, догадывается, что телефонные звонки будут нам любопытны, и связывалась только с госпожой Морус, с профессорской женой…

— Ну так это и был тот звонок, что нам нужен! Жаль, что не догадались прослушать…

— Почему, Гроссмайстер?

— Потому что вокруг госпожи Морус собралась дамская компания примерно одного возраста и образования, и там может быть в ходу «немая азбука», — не желая говорить вслух о госпоже Красницкой, ответил Лабрюйер. — Я попробую вспомнить, кого бы Фогель мог использовать, выполняя поручение Ливановой. А ты присмотрись к этим дамам…

Завершив этот разговор, Лабрюйер несколько минут сидел в задумчивости — у Фогеля был напарник, с которым они очень успешно трудились топтунами, но кто? Это были события таких давно минувших дней, что откапывать в памяти подробности казалось делом безнадежным. Но выплыла фамилия «Паулс».

Это был старик, которого пару раз сыщики поймали на небольшом мошенничестве, после чего сделали осведомителем. Он жил поблизости от цирка, в доходном доме на углу улицы Паулуччи и Мариинской. Вроде бы он должен помнить то поколение агентов и осведомителей, к которому принадлежал покойный Фогель.

Лицо старика встало перед глазами — длинное, морщинистое, с вислым носом. Лабрюйер обрадовался — по дороге в цирк можно будет заглянуть к Паулсу. С Линдером он, может, и не захочет говорить — Паулс давно отошел от полицейских дел, и черта с два его заставишь. А Лабрюйеру по старой памяти может кое-что подсказать.

Одна хорошая мысль потянула за собой другую. Лабрюйер додумался пройти через соседний квартал наискосок — там он мог встретить мальчишек, с которыми враждовал Пича. Они могли сообщить что-то полезное.

Так оно и оказалось.

Трое пареньков, сидя на корточках, играли «в ножички». Лабрюйер помнил эту игру с детства — лет, наверно, с четырех, когда старшие парнишки не брали его в компанию, и он стоял за их спинами, наблюдая, как острие карманного ножа втыкается в землю и как автор точного броска отрезает себе порядочный шмат «королевства» — круга чуть больше аршина в поперечнике. Потом ему подарили его первый ножик, и он в одиночестве сам себя учил этому короткому и сильному броску, забравшись на кусты в глубине двора. И следующее воспоминание — ему одиннадцать, и он вчистую обыграл соседского Фрица, не дав ему провести ни одной черты в «королевстве».

— Возьмете в игру? — спросил он парнишек.

Они глазам не поверили — пожилой господин в дорогой одежде собрался играть «в ножички»!

— Мы на деньги играем, — ответил тот, что постарше, на вид — Пичин ровесник.

— По копейке скидываетесь? Ну, я тогда десять копеек добавляю. Могу двадцать.

Лабрюйер бросил в «королевство» два гривенника. Мальчишки уставились на него с радостью, но и с недоверием: вдруг шутит и потом деньги отнимет.

— Я, парни, Пичу ищу. Он у меня работает, и вот пропал. Никто его не видел? У бабушки он не появлялся.

— Не-ет… — вразнобой ответили мальчишки.

— Если узнаете, где он, бегите в фотографию на Александровской, напротив ресторана, спросите хозяина. Могу деньгами заплатить, могу сделать ваши карточки.

С тем Лабрюйер и ушел, очень жалея, что надел пальто, а не тужурку. В пальто ведь не опустишься на корточки — длинные полы упадут наземь, извозишься в грязи. Последние в этой осени «ножички», похолодает — и уже не поиграешь…

Художник, умеющий малевать холсты площадью в две квадратные сажени, был, как водится, старым пьяницей, жил на чердаке, где имел мастерскую, а телефонного аппарата у него там, естественно, не было. Лабрюйер забрался к нему, объяснил задание, назначил срок, дал два рубля на покупку самой дешевой холстины.

Когда он вернулся в фотографическое заведение, его ждали у двери трое парнишек.

— Мы его нашли, — сказал старший. — Он сидит у Мартына Лидаки, боится домой идти.

— Лидака — это кто?

— Они в одном классе учатся.

— Понятно. Заходите!

Лабрюйер велел Яну сделать групповой снимок своих помощников — чтобы на старости лет они друг дружку не забыли. Парнишки, впервые попав в фотографию, растерялись — не скоро еще настанет день, когда их, достигших восемнадцати лет, оденут в новые костюмы, дадут в руки молитвенники, поведут в лютеранскую церковь, скорее всего — в ближайшую, Святой Гертруды, на конфирмацию, а оттуда — делать первый в жизни парадный фотопортрет. До того времени родителям и в голову не придет увековечить их рожицы — на кой?

Процедура показалась парнишкам страшной — стой неподвижно, гляди в объектив, не дыши и не моргай! Но потом они освоились, повеселели, стали задавать Яну, которого знали с младенчества, вопросы, и Лабрюйер насилу увел их из своего заведения.

Мартын Лидака жил с семьей на Рыцарской улице, во дворе. Мальчишки, знавшие все закоулки, провели Лабрюйера такими задворками, что он ужаснулся — сущая Швейцария, перепад высоты между двумя дворами, разделенными забором, больше аршина, вот и скачи, как горная коза. Семейство Лидака жило в полуподвале. Окна выходили в ниши, углубленные в утоптанную землю на пол-аршина. В одной из ниш имелась палка — стучать в окно.

Выманить Пичу удалось не сразу. Он представлял, что его ждет за кражу велосипеда. Наконец он согласился выйти в крошечный дворик.

— Во-первых, я тебя ругать не собираюсь, — сразу сказал Лабрюйер. — Во-вторых, если ты так уж боишься идти домой, можешь переночевать у меня. Мать будет знать, где ты, и не станет волноваться. Ты ведь не собираешься жить у Мартына? Семья небогатая, такой квартирант для них, сам понимаешь, обуза.

Пича молчал и дулся.

— Скажи лучше, зачем вы во второй раз ночью отправились в зоологический сад.

Парнишка посмотрел на Лабрюйера с ужасом — не понимал, как хозяин фотографии мог догадаться.

— В первый раз вы туда покатили из любопытства. Зверинец ночью, да еще на велосипедах туда и обратно. Это я понимаю. Во второй-то раз — зачем? Не всех зверей видели? Ну так если какой-то зверь привык ночевать в своем домике, то ночью к нему ездить бесполезно.

Ответа не было.

— В первый раз вы сильно испугались, когда не рассчитали время и вернулись слишком поздно. Было уже светло, по двору ходили люди, и вы не смогли поставить велосипеды обратно в сарай. Я даже не спрашиваю, куда вы их спрятали до ночи. О том, что по дворам ходил полицейский агент, вам, конечно, рассказали. Всякий разумный человек решил бы — слава богу, обошлось, больше я таких глупостей делать не буду. Но вы с Кристапом опять поехали в зоологический сад, зная, что если вас поймают с этими велосипедами, то обвинят в воровстве. Что там такое, в этом зверинце?

Пича громко вздохнул.

— Ты же умный парень, должен понимать… Как я могу помочь тебе, если не буду знать правду?

Пича смотрел на свои башмаки. Говорить правду он решительно не желал.

— Давай хоть велосипеды вернем. Куда вы их поставили? Мы с Яном сходим, возьмем их и прикатим к сараю. А то опять вызовут полицейского агента. И теперь уже все поймут, что это твоя работа — твоя и Кристапа.

— Они на Колодезной, во дворе…

— Очень хорошо. В каком именно дворе?

— Если вы их приведете, все поймут, что я их взял! — сообразил Пича.

— Верно. Я подумаю, как их вернуть? Так что за двор?

Пича объяснил.

Тайник, куда удалось поставить оба велосипеда, был за поленницей. Ребятишки устроили его, чтобы играть в войну. Велосипеды удалось туда затолкать, но попытка извлечь могла бы обрушить поленницу, и Пича об этом честно предупредил.

— С этим я разберусь. А теперь скажи, пожалуйста, зачем понадобилось ездить в зоологический сад во второй раз.

Если бы Пича признался, что не успели посмотреть на медведей, или на буйволов, или на орлана-белохвоста, или на страуса, которого видели только на картинках, Лабрюйер, пожалуй, оставил бы его в покое. Но Пича молчал — значит, в зоологическом саду было что-то более любопытное, чем спящий медведь.

И были все основания предполагать, что при первой возможности мальчишки вновь туда отправятся…

— Хочешь молчать — молчи, — позволил Лабрюйер. — А надумаешь говорить — приходи вечером ко мне.

Адрес Пича знал, поэтому молча кивнул.

Глава семнадцатая

Вернувшись в фотографию, Лабрюйер телефонировал в полицейское управление и просил передать агенту Фишману, где спрятаны украденные велосипеды. Фишман их найдет и прикатит; ему — доброе слово от начальства и пара часов свободного времени, якобы потраченного на поиски, а Пиче — соблюдение тайны.

Убедившись, что в фотографическом заведении жизнь кипит и два клиента ждут в очереди, Лабрюйер пошел в гости к Паулсу. С Каролиной он даже взглядами встречаться не желал. Он понимал — эмансипэ опытная разведчица и на хорошем счету у начальства, если ей поручили командовать агентами-мужчинами. Умом он это понимал, но был сильно недоволен.

Выйдя на Александровскую, Лабрюйер задумался — не перекусить ли? Он смотрел на ресторанные двери и прислушивался к себе, когда услышал приветствие.

Оказалось — подошла фрейлен Ирма.

Стоять с дамой на тротуаре — верх неприличия, разве что дама — проститутка, с которой уславливаются о цене. Лабрюйер мог быть какого угодно мнения о внешности и манерах Ирмы, но ее нравственность была вне сомнений.

— Фрейлен вышла на прогулку? — спросил он, идя рядом с девицей.

— Да, герр Гроссмайстер. Пока нет дождя, я хотела погулять и съесть пирожное в кондитерской.

— Позволите вас пригласить? — Лабрюйер указал на ресторанные двери.

— Мне, честное слово, неловко, вы уже столько раз нас с Хильдегард угощали…

Лабрюйер не сразу сообразил, что воинственное имя «Хильдегард», которое было бы впору валькирии, носит пышнотелая и миролюбивая, хотя умеющая настоять на своем, фрау Вальдорф.

Неловкость, впрочем, была мнимая — фрейлен Ирма обрадовалась приглашению.

Но сам Лабрюйер об этом приглашении вскоре пожалел. Его дама трещала без умолку и довольно громко. Это было тем более неприятно, что в ресторанном зале, где оказалось довольно мало публики, сидели супруги Красницкие и видели, какую странную особу привел с собой Лабрюйер. Они уже доедали десерт.

Но фрейлен Ирма вскоре изменила манеру поведения: речь стала тише, но движения — причудливее. Она вытягивала шейку, ерзала на стуле и даже отползла чуть в сторону вместе со стулом. Вдруг она встала и, ни о чем Лабрюйера не предупредив, устремилась к выходу.

Даме необязательно докладывать о цели своего визита в дамскую комнату. Но простая вежливость требует сказать: «Извините, я на минутку — попудрить носик». Лабрюйер, чувствуя некоторую ответственность за фрейлен Ирму, тоже вытянул шею — посмотреть, благополучно ли она покинула зал или впопыхах споткнулась о порог.

Тут-то он все и понял.

Дверь зала то открывалась, то закрывалась, и фрейлен Ирма увидела в вестибюле Тадеуша Янтовского, который с кем-то разговаривал. Похоже, девица явилась сюда только для того, чтобы увидеть красавчика поляка.

Она вышла в вестибюль. Секунду спустя туда же направились Красницкие.

Лабрюйер не собирался заглядывать в глаза госпоже Красницкой и не понял, как вышло, что взгляды встретились.

В ее взгляде была тревога.

Двери распахнулись довольно широко, Красницкий задержался, пропуская вперед супругу, а Лабрюйеру удалось увидеть целую сценку: фрейлен Ирма, проходя мимо стоявшего к ней боком Янтовского, уронила сумочку, да так неловко, что попала Тадеушу по ноге. Он резко повернулся, поднял сумочку — и тут дверь закрылась. Но всего лишь на пару секунд. Фрейлен Ирма быстрым шагом вернулась в зал, села за столик и расплакалась.

Лабрюйер поневоле пожалел ее. Богатая наследница не имела решительно никакого опыта по части привлечения мужского внимания, а трюку с сумочкой ее научил кто-то из подружек.

Подошел официант, принял скромный заказ (пришли за пирожным, фрейлен, так и получайте свой крюмелькюхен!), Ирма промокнула глаза платочком, платочек не убрала, так и держала у лица, и вид у нее был самый похоронный.

Тут в зал вошел Янтовский — и Лабрюйер понял, что он в этом ресторане уже лишний. Фрейлен Ирма сразу ожила и уже не обращала на своего кавалера ни малейшего внимания.

Попросив Янтовского проводить Ирму домой, Лабрюйер пошел к Паулсу.

Старик сидел дома, чистил картошку. Гостю обрадовался — как многие старики, осенью и замой он старался поменьше выходить из дому, а новостей-то хочется.

— Так, значит, нет больше Фогеля… — Паулс вздохнул. — Может, это и неплохо — нож в спину? Ничего не успеешь понять — а ты уже на том свете?

— Куда уж лучше, — буркнул Лабрюйер. — Уходят те, кто еще с господином Кошко работал, уходят. Вы не помните, с кем в паре Фогель вел наружное наблюдение? Он ведь с топтуна карьеру начинал, так?

— Кажется, это был Вайс. Роберт Вайс. Он потом вместе с Фогелем в дело о кражах как-то замешался, его сразу из полиции не прогнали, доказательств не было, потом как-то выжили. И он сам говорил — на службу больше ни ногой. Я его иногда встречаю на Двинском рынке. Он, если стоять лицом к понтонному мосту, как раз справа от моста, там всякой зеленью торгует. Скупает у огородников и целый день там сидит, на реку смотрит.

— Сейчас-то — какая зелень?

— Еще есть. Вайса там должны знать, скажут, где его искать.

— Надо же — торгует зеленью…

— А по-моему, это хорошо. Весь день на людях, все к тебе подходят. С одним поговоришь, с другим, свои постоянные покупатели есть. В его годы — чем плохо?

Время было не торговое — небо хмурилось, с моря задувал ветер, Двинский рынок давно опустел. Но и не цирковое — до представления оставалось добрых два часа. Поэтому Лабрюйер решил поискать Линдера.

Ему повезло — он встретил инспектора, идущего в обществе Фирста к Полицейскому управлению.

— Опять безымянный покойник, — сказал Линдер. — Опять начальство будет требовать, чтобы к завтрашнему утру у меня были имя, фамилия, адрес и словесный портрет убийцы. А покойник, судя по всему, жил один. Хорошо, если есть дети — тогда будут искать, что-то прояснится. А если детки привыкли навещать папочку раз в месяц?

— Старичок?

— Старичок. Подняли на Конюшенной. Его задушили и спихнули в подвальное окно.

— Опять задушили…

— Подняли утром, а накануне вечером там поблизости жильцы нашли корзину с зеленым луком, петрушкой, еще какими-то травками…

— Это Вайс, — сказал Лабрюйер. — Линдер, это Роберт Вайс! Он когда-то работал в паре с Фогелем. Наверно, до сих пор ему помогал. Черт возьми, что же такое они увидели в Кайзервальде?..

— Вайс, — повторил Линдер. — Может, ты сейчас скажешь точный адрес?

— Двинский рынок, справа от понтонного моста. Там его знают. Вайса, значит, нет… А как поживает мой крестник?

Лабрюйер имел в виду человека, которому почти оторвал два пальца.

— Ты представляешь, сколько в Риге докторов? И не все практикуют открыто.

— Представляю… Там нужна хирургическая операция — все совместить и так сшить, чтобы мышцы и связки срослись. С этим первый попавшийся коновал не справится.

Они посовещались, вспоминая давние случаи, когда преступника находили при помощи врача, зашивавшего ему рану.

— Что госпожа Ливанова?

— Дома сидит. Но дамский кружок госпожи Морус мы изучили. Они прямо помешались на «живых картинах». Их последняя затея — сделать фотоальбом про Жанну д’Арк. Так что жди гостей! Они хотят начать с явления Жанне ангела под дубом и завершить костром. Как бы не заставили тебя поджечь фотографию!

— Не могла ли эта Ливанова с кем-то объясниться знаками через окошко? Скажем, есть время, в которое к нужному окошку приходит нужный человек?

— Могла, — подумав, сказал Линдер. — Но пока ничего такого не замечено.

На том и разошлись.

Лабрюйер решительно не знал, куда деваться до начала представления. Он стоял у входа в Полицейское управление, смотрел на вывески двух расположенных рядом гостиниц — «Северной» и «Отель де коммерц». Вдруг на улицу вышла фрау Берта — ее нетрудно было узнать по причудливой шляпе, одной на всю Ригу.

Лабрюйер искренне обрадовался — не придется бродить, с тревогой поглядывая на небо. Он подошел к артистке.

— Я ждал вас, фрау Берта, — сказал он, и это было почти правдой. — Я хотел вам объяснить, что произошло тогда вечером.

— И я вас ждала, — ответила она. — Я страшно за вас волновалась!

— Что там волноваться… Я сопроводил этого голубчика прямиком в полицию и хотел вернуться. Но ко мне прицепились бывшие сослуживцы — их интересовало время с точностью до минуты. Я писал показания, потом уговорил их не обращаться к вам — достаточно того, что я видел его безобразия. Потом вообще началось сущее безумие — этого человека, оказывается, уже давно искали. Возвращаться к вам в половине третьего ночи я никак не мог, простите…

— Пойдем, — сказала фрау Берта. — Пойдем ко мне в гримуборную. Эммы там нет, ее забрала к себе фрау Бенелли, она умеет лечить поврежденные ноги.

Настойчивость женщины льстила бы Лабрюйеру чрезвычайно, кабы он не знал, что имеет дело то ли с «Птичкой», то ли с «Кларой». Да и могла ли такая яркая и необычная женщина, артистка, увлечься простым смертным…

— Фрау Берта, — сказал Лабрюйер очень серьезно. — Я прошу вас стать моей женой.

— Мой Бог, вы с ума сошли… — ответила фрау Берта. — Так прямо, посреди улицы?

— Я небогат, все мои средства вложены в фотографию, и она приносит некоторый доход. Есть еще деньги на банковском счету. Но я готов работать день и ночь… Когда мы поженимся, вы оставите цирк. У нас будут дети, вы станете хорошей матерью…

— Я не могу оставить цирк! — воскликнула фрау Берта.

— Но если мы любим друг друга и хотим быть вместе — вы это сделаете. Тем более — вы хотите передать свой номер и птиц Лотте. Рига — не Берлин и не Париж, но тут тоже есть свое хорошее общество, свои приличные дома, где мы можем бывать.

— Пойдем, это надо обсудить, мы должны поговорить серьезно…

— Я готов к серьезному разговору.

— Но я еще не готова.

Некоторое время они шли молча. Лабрюйер представлял, что творится в голове у фрау Берты. И даже тихо веселился. Это в Российской империи, думал он, где женская эмансипация сильно отстает от Европы, женщину могут поставить во главе наблюдательного отряла контрразведки. А в Австро-Венгерской империи, вполне европейском государстве, женщина в важном деле подчиняется мужчине. И фрау Берта ломает голову, как бы поскорее сообщить о предложении своему руководителю, чтобы получить инструкции.

Вот сейчас правда и выяснится, думал дальше Лабрюйер. Если руководитель — один из цирковых борцов, то ответ на предложение будет получен после представления. Если же фрау потребует еще время на размышления, значит, этот господин — за пределами цирка.

— Давайте встретимся после моего выступления, — сказала фрау Берта. — Нет, не ходите за кулисы, возьмите билет в партер. Я сегодня буду выступать для вас.

— Как прикажете.

Похоже, он был прав, и оставалось только понять, который из шести. Иоганн Краузе слишком молод, впридачу он, кажется, латыш. Но агентов-мужчин, как сказала Каролина, четверо: «Атлет», «Щеголь», «Дюнуа», «Бычок». Допустим, он — всего лишь «Бычок», ему это имя подходит. Значит — один из шести. Штейнбах? «Красная маска»? «Серебряная маска»? Как зовут остальных двух? Придется взять программку…

В антракте Лабрюйер пошел за кулисы и отыскал фрау Берту в гримуборной. Она там была с Лоттой, девушка разбирала подаренные артистке цветы.

Фрау Берта была грустна, посмотрела на Лабрюйера исподлобья.

— Я не знаю, что вам ответить, — жалобно сказала она. — Я хочу быть вашей женой, но я понимаю, что запах тушеной капусты убьет мою любовь… Я боюсь этого…

Лабрюйер несколько раз кивнул. Тушеная капуста в айнтопфе или на тарелке с горячими жирными сосисками, конечно, хороша, но когда этот аромат ежедневно царствует в твоем жилище — сбежишь, пожалуй, на край света. Рига, город по сути своей немецкий, уважала тушеную капусту не менее, чем Берлин, Гамбург или Бремен.

Впрочем, он бы не мог вообразить фрау Берту с убранными под платочек, как положено стоящей у плиты женщине, волосами, в фартуке и домашнем платье. Конечно, тушить капусту может и кухарка, но хозяйка обязана знать, что творится на кухне.

Тут некстати вспомнилась история о воре, который завел любовницу-прислугу и хранил награбленное у нее в «мейдхенциммер» — «девичьей комнатке» площадью примерно в четыре квадратных аршина, куда вела узенькая дверь из кухни. Казалось бы, что там поместится, кроме кровати и настенных полок? А во время обыска столько выволокли, включая огромную енотовую шубу!.. Будь хозяйка повнимательнее — не принимала бы девица такого опасного гостя.

— Я прошу вас еще подумать, — сказал Лабрюйер. — Мое слово твердо…

И вдруг он вспомнил серебряную подковку с буквами «РСТ».

Ему стало немного стыдно.

Рцы слово твердо, сказал он себе, прописная истина, в сущности — приказ. Тот, кто придумал русскую азбуку, не знал, что на свете есть разведка и контрразведка. Они были всегда, вот ведь и в Библии есть лазутчики, пришедшие в Иерихон. И врать разведчикам с контрразведчиками приходится на каждом шагу. «Слово твердо» от них могут услышать только свои — да и то не все. Вот Каролина, будь она неладна, много ли таких слов сказала своим прокуренным голосом? Несомненно, Барсуку она их говорит, и Росомахе говорит. А Леопарда, видно, бережет от потрясений!

— Я знаю, — ответила фрау Берта. — Это я знаю… Но мне так трудно решиться… Я должна еще подумать…

Ни да ни нет, и поди теперь разберись — встретилась ли она со своим руководителем; если бы четкое «да» или «четкое «нет», то все ясно — встретилась; но ей могли приказать дать неопределенный ответ, чтобы поводить на леске попавшую на крючок рыбку. Значит, догадка верна, и это — кто-то из борцов. Так рассуждал Лабрюйер. Однако одну пользу от своего предложения он уже обнаружил — фрау Берта не пыталась больше его соблазнить.

— Я не стану вам мешать. Это действительно нужно хорошо обдумать. Я подожду вашего ответа, — с тем Лабрюйер и откланялся.

Домой он шел пешком. Вспоминая свое сватовство, посмеивался. Когда нужно сказать эти слова всерьез — они в глотке застревают, а когда при исполнении служебных обязанностей — так птичками вылетают, вроде тех куплетов из «Прекрасной Елены»: «мы шествуем величаво, ем величаво, ем величаво…»