Невольники чести Кердан Александр

В оценке ситуации улыбчивый был, пожалуй, прав. Чуть скосив глаза налево и направо, молодой человек увидел двух ражих питухов, недавно казавшихся мертвецки пьяными, а сейчас вставших у стола с длинными кавалерийскими пистолетами. Заросшие лица мужиков не сулили ничего доброго, а черные зрачки пистолетов напрочь отбивали охоту выяснять отношения при помощи шандала. И все же молодой игрок, будучи, несомненно, человеком не робкого десятка, повел себя так, словно ничего не случилось.

— Неужели вся эта карусель лишь затем, чтобы отнять мои три тысячи? Ну, еще часы и шпагу? Так ведь чтобы скрыть сие преступление, вам потребуется заплатить куда больше! Какой же вам расчет меня убивать?

— Вы абсолютно правы, милостивый государь… Да-с, убивать вас мне нет никакого резона. Напротив, сия игра — не более чем повод познакомиться с вами поближе и поговорить накоротке…

— Под дулами пистолетов?

— Ну, что вы… Сие мера вынужденная, вызванная некоторой горячностью вашего характера… Так вы готовы выслушать меня?

— Отчего же… Токмо соблаговолите соблюсти два условия…

— Какие?

— Возвратите мне карточный долг и отошлите ваших цепных псов на место!

— За этим дело не встанет, — улыбчивый дал знак подручным. Те беспрекословно отошли, хотя и смерили молодого игрока злыми взглядами, мол, при случае мы тебе попомним «цепных псов».

Никак не отреагировав на эту немую угрозу, молодой человек не спеша засунул за отворот камзола выигранные деньги, неторопливо прочитал расписку, начертанную улыбчивым на принесенном кабатчиком листе, и вежливо обратился к партнеру:

— Так-то оно лучше, сударь… Хотя ваше имя и написано неразборчиво, у меня нет оснований считать вас человеком непорядочным.

— Мое имя вам ничего не скажет, — осклабился его собеседник, — а вот ваше, граф Федор Иванович, мне хорошо известно…

— Откуда же, позвольте узнать?

— Слухом земля полнится… — старший игрок вдруг стремительно стер с лица улыбку. — Не пора ли поговорить о деле, ваше сиятельство?

Тут он поближе придвинул свой стул к графу и стал что-то негромко вещать ему.

Присутствовавшие при этом двое разбойников и трактирщик — старый глазей и доносчик атамана Креста, — как ни напрягали слух, ничего не смогли услышать. Им было видно только, что атаманов помощник, вечно улыбающийся Иннокентий Гузнищевский, крепко взял молодого графа в жомы, то есть в оборот. Тот на протяжении разговора более не ершился, не кидался в драку. Внимательно слушал, изредка согласно потряхивал кудрявой головой да подливал себе вина в глиняную кружку местного обжига.

Видать, этот граф умел залить за воротник, если по окончании беседы, попрощавшись с Гузнищевским, он вышел из кабака твердой походкой.

Конечно, Иннокентий рисковал, затевая встречу с графом. Риск был тем более велик, что ставка в его личной игре никак не равнялась тем жалким двадцати тысячам, кои он якобы проиграл молодому графу. На кону, можно сказать, была вся дальнейшая жизнь, ибо Иннокентий собрался в ближайшее время круто переменить судьбу. Думы о будущем житье-бытье, бродившие в голове Гузнищевского, как хмель в лесном пиве из еловых шишек, изобретенном его закадычным другом — атаманом Крестом, вылились в решение после разговора побратимов, случившегося в день возвращения Иннокентия из погони за компанейским обозом.

Бывший приказчик ввалился тогда в атаманов барак почерневший, заросший недельной щетиной. Бухнулся в ноги Кресту, чем несказанно удивил последнего, и произнес тусклым, бесцветным голосом:

— Прости, Серафимушка, не уберег я ватажников… Всех положил до единого… И обоз не взял! Видать, кто-то упредил компанейцев… В засаду попали мы, еле ноги унесли… Боюсь, не привел ли на хвосте ищеек федотовских… Рвать когти надо отседова, да поскорей!

— Цыц! Не гоношись. Встань и обскажи все ладом — неча балясы точить! — осадил дружка атаман, вглядываясь в его лицо: не было случая, чтобы Иннокентий без добычи в лагерь возвращался. Что-то тут не так…

Выслушав рассказ Гузнищевского, из которого следовало, что ватажников казаки захватили на привале, в упор расстреляв из ружей и пистолей, а самому Иннокентию чудом удалось спастись, Крест поскреб изрядно тронутую серебром бороду:

— Ну, погонь нам — что дохлая муха лосю! Десяток ватажников в скалах ее в один миг перещелкают… Хуже другое: людишек наших ты понапрасну сгубил и обоз прошляпил! Ну да ниче, и это переживем! Объясни-ка, чаво кипятишься-то так?

— Так ведь душа надрывается, Серафимушка! — блеснул глазами Иннокентий и принялся горячо убеждать побратима: мол, нынче самое время осуществить их давнюю мечту и покинуть полуостров. Да не просто на каком-нибудь промысловом суденышке и даже не на шхуне верного союзника Генри Барбера, а на собственном военном шлюпе, оснащенном полутора десятками пушек.

— Тогда и сэр Генри перед нами свою треуголку снимет и долу глаза опустит, — брызгал слюной Иннокентий. — Тогда нам никакой черт не страшен! Хошь на туземные острова подадимся, хошь в китайские моря — трепать жонги «морских шмелей», тамошних приватеров. А нет, так и у родимой матерой земли будет чем поживиться: щипли себе помаленьку пакетботы да компанейские суда… Супротив шлюпа никто не устоит!

— Это так. На рожон не попрешь! Так ведь и нам-то на корабельные пушки с голым пузом лезть никакого резону… — раздумчиво произнес Крест. Но Гузнищевский приметил, что задели побратима за живое слова о шлюпе, — суровое лицо атамана приобрело вдруг почти забытое выражение, какое видывал Иннокентий у своего дружка в пору, когда звался он Серафимом Ласточкиным, был сибирским купцом и совладельцем зверобойной компании. Значит, жива еще память о днях, когда стоял будущий атаман на мостике шитика и ветер с шумом наполнял паруса.

Ан другим стал Серафим. Более осторожным, а может быть, менее решительным. Тут же упрятал он азарт в глубине взора.

— Уж не о пришедшей ли в Петропавловский порт «Надежде» гутаришь?

— О ней, брат! О ней самой…

— Да мыслимое ли дело — на абордаж такого корабля с одними ружьями да ножами идтить?

— А что! Не мы же первые в сем рискованном предприятии… Слыхал небось о восстании Беньковского… Десятка три лет назад он тут же, на Камчатке, захватил военный корабль, и — токмо его и видели!

— Бабьи сказки все это…

— Все — чистая правда! Взяли корабль и уплыли… К тому же были у Беньковского людишки не нашим чета: кандальники да крестьяне…

— Видать, такой талан мужику привалил.

— Вот и я про то же баю, Серафимушка. Лопни мои глаза, ежели у нас не такой же случай! Упустим — вовек другого не представится… Надобно лишь действовать не наобум Лазаря, а с пониманием дела, по строгому плану. И такой план у меня есть…

Тут и пересказал Иннокентий атаману новости, полученные им от соглядатая. Мол, перед отправкой к Японским островам «Надежда» с рейда будет подведена поближе к причалу для загрузки воды и продовольствия. В это время большая часть команды и все офицеры, за исключением вахтенного, будут находиться на берегу, на прощальном ужине у губернатора. Само собой, такой ужин не обойдется без горячительных напитков, танцев и фейерверка. Вот это, по мнению Иннокентия, и есть самое время для налета на корабль. Нужно захватить на пристани шлюпки и баркас и подойти к «Надежде» с противоположного причалу борта. Для того же, чтобы оставшиеся на шлюпе матросы ничего не заподозрили, среди нападающих должен быть хотя бы один человек, пользующийся у команды безграничным доверием. И такой человек в Петропавловске, по словам кабатчика, имеется в наличии. Он — не из простых, не черная кость. Персона важная, офицер, да к тому же с графским титулом.

— И на кой хрен этому графу мы с корабельной затеей? — не удержался от вопроса атаман. — Он не нашего поля ягода…

— То-то и оно, Серафимушка, что граф сей токмо с виду граф, а в душе, аки мы, — сущий разбойник. А нам он может сгодиться, поелику шибко зол и на капитана корабля, и на самого государева посланника. Он их неоднократно в пьяном виде поносил непотребной бранью вместе со всем причетом. Чего господа промеж себя не поделили, пока неясно, но прибрать графа к рукам, при его страсти к картам и «казенке», будет нетрудно…

— Складно баешь… А про гренадер этого суки Федотова ты забыл? Да еще казаки, будь они прокляты…

— Этих надо выманить из острожка и направить по ложному следу!

— Ну, ладно. Пусть пофартит нам, сумеем выманить солдат и по тайге закрутим… Не впервой, чай… Пущай даже и на шлюп заберемся с энтим твоим графом, как его там… Но скажи мне, друг любезный, дальше-то чаво робить будем? Ни ты, ни я шлюпом не командовали!

— Об этом не печалься. Ты же сам сказывал: скоро в гости сэр Генри пожалует. На первый случай у него морехода опытного перехватим… Потом, не всей же команде будем глотки резать подряд. Одного-двух порешим на глазах у прочих, те — сразу сговорчивее будут… Авось сладим и со шлюпом!

— Ну, Иннокентий… — наконец сдался Крест. — Будь по-твоему! Заметано, собирайся в дорогу! Заворачивай графа на нашу сторону. Да смотри, чтобы он нас со всеми потрохами не продал… А я уж тут посуечусь, гренадер с казачками постараюсь из острожка выманить и подальше от порта завлечь…

Иннокентий отправился в Петропавловск, а Крест вызвал к себе верного подручного Хакима и дал ему особое задание.

Однако ни Крест, ни Хаким, ни ватажники, начавшие подготовку к захвату «Надежды», ни сном ни духом не ведали, что планы Гузнищевского вовсе не совпадают с тем, о чем он договорился с атаманом.

…Даже теперь, после встречи с графом, пообещавшим ватажникам свою помощь, отправляясь в ту самую бухту, где он уже не раз встречал шхуну капитана Барбера, Иннокентий следовал в первую очередь своим собственным устремлениям. Помешать им не должен был никто… Разве что старый проводник, оставленный Иннокентием недобитым на лесной поляне, где отряд Гузнищевского настиг обоз ненавистного Аброськи Плотникова… Но кто поверит россказням камчадала, по-русски неспособного двух слов толком связать? Да и, вероятно, нет его, подранка, в живых — порвал на куски тот медведь-людоед, что вышел к стоянке ватажников в ночь после захвата обоза. Таких чудовищ даже многое повидавшему Иннокентию опредь встречать не доводилось! Свирепый великан в полтора человеческих роста рухнул наземь, лишь получив в упор десяток порций свинца. Но и после этого он был еще жив, и ватажники добивали его топорами и кинжалами… Какую шкуру попортили, мать их ети! Зато поужинали медвежатиной и заснули как убитые…

Ватажников той ночью Иннокентий передушил одного за другим — пикнуть не успели. Ни одного свидетеля содеянному не оставил. Так оно надежней! Да и к чему делиться с кем-то полученной добычей!

В бумагах, какие вез при себе Плотников, целое состояние: закладные, доверенности на получение мехов в Охотской конторе… И что особо важно, есть в найденных бумагах Аброськи возможность отомстить еще одному злейшему врагу — комиссионеру Хлебникову, который доверил Плотникову помимо закладных все копейбухи с отчетностью за несколько лет. Появись в них некоторые приписки до того, как отправятся сии конторские книги с эстафетой в Санкт-Петербург, — и не миновать тогда чистоплюйному комиссионеру каторжной лямки! Тем паче уж в чем-чем, а по припискам-то никого равного Иннокентию не сыскать…

Надо только оказаться побыстрее на матерой земле. Раньше, чем прознают в компании о гибели обоза. Все эти обстоятельства заставили Гузнищевского действовать без колебаний.

Но он изменил бы самому себе, ежели бы даже в таком положении не оставил путей для отступления. Ведь авантюра с захватом хорошо вооруженного корабля, каким бы ни был продуманным план действий, все же остается авантюрой. Мало ли что может случиться… Скажем, опоздают на полчаса к месту сбора ватажники Креста, или задержится шхуна капитана Барбера. Или федотовские служаки не поддадутся на обман и останутся в крепости… А то и сам граф Федор Иванович вдруг надумает переметнуться назад, к своим попутчикам… Кто их, графьев, разберет? Тем паче, окромя офицерского слова, у Иннокентия ничего от поручика нет, а жизнь научила Гузнищевского ничьим словам не доверять. К тому же рожа у графа и впрямь воровская, разбойничья. Такой соврет — недорого возьмет! И что тогда? Захват шлюпа обернется западней, из коей никому не вырваться. Тут никакой талан не поможет…

Потому и намылился Иннокентий первым делом встретить иноземный корабль «Юникорн», чтобы потолковать с капитаном Генри Барбером с глазу на глаз. А чтобы разговор получился более доверительным, прихватил с собой Гузнищевский увесистый мешочек с золотом, вырученным от продажи в одной из факторий мехов, добытых во время набега на обоз.

Ежели сэр Генри окажется человеком рассудительным, то пусть потом судьба кому угодно ставит подножки. Кому угодно, но не Иннокентию Гузнищевскому… Ан нет — «Абросиму сыну Иванову Плотникову». Ведь так написано в пашпорте и в подорожной, лежащей у Гузнищевского за пазухой. Подписанной не кем-нибудь — самим губернатором Кошелевым.

Как слиток золота, греет новоявленному «Плотникову» обращение губернатора ко всем чиновным людям «оказывать подателю сего всяческое содействие».

Что ж, с сим документом никакие проверки не страшны, и до заветного Санкт-Петербурга остается — рукой подать!

«Милостивый государь Иван Осипович!

Я не описываю вашему высокопревосходительству сильных штормов и трудностей, которые в долговременных путешествиях обыкновенны, и, думаю, интересны для вас, милостивого государя, будут, когда узнать изволите, что мы теперь идем заведомо отведать здешнего равнодействия», — перо Резанова привычно быстро скользило по бумаге, словно не было за спиной у посланника утомительного дня. И не вспоминал он сейчас о превратностях своего пути на Камчатку, думая уже об ином, о новых опасностях, грозивших вверенной ему экспедиции.

Взяться за письмо к сибирскому генерал-губернатору Ивану Осиповичу Селифонтову побудил Николая Петровича не один только долг вежливости, но и обстоятельства, принуждающие шлюп «Надежда» отправиться на острова его Тензикубосного Величества — императора Японии на несколько дней раньше установленного срока. Следовательно, и вернуться на Камчатку экспедиция сможет раньше.

«Здесь, — продолжил свое послание Резанов, — выгрузя Российско-Американской компании товары, понизил я цены до невозможности, и каких жители не запомнят, снабдил батальон, госпиталь и хлебопашцев от компании безденежно разными потребностями, о чем уведомит ваше высокопревосходительство Павел Иванович, и теперь иду пробиваться к японским избыткам».

Поставив точку, Николай Петрович на минуту задумался, рассеянно покусывая кончик пера: стоит ли сообщать Селифонтову истинную причину такого скорого отплытия «Надежды» из Петропавловской бухты? Решил, что не стоит. Не к лицу государеву посланнику пользоваться слухами, полученными из такого ненадежного источника, как поручик Толстой. К тому же обеспечение безопасности экспедиции здесь, на Камчатке, — задача генерала Кошелева. Пускай его превосходительство сам объясняется с сибирским начальством, ежели, конечно, сочтет таковое объяснение необходимым. Дело же Резанова — любой ценой выполнить дипломатическую миссию. Об этом и следует напомнить сибирскому генерал-губернатору…

Обмакнув перо в походную чернильницу, сопровождавшую его в кругосветном вояже, камергер снова принялся за работу.

«Я должен буду в Японии зимовать и возвратиться сюда уповаю в июне месяце, а отсюда идти на Кадьяк или судно опять отправлю в Японию, буде торг открыт, — посвящал он наместника в свои планы. — Как провизия корабля нашего к тому времени кончится, то предписал я Охотской конторе оную заготовить и выслать с первою навигациею, а буде не случится там компанейских судов, то сообщил капитану над портом снабдить контору казенным транспортом и, дав хорошего офицера и штурмана, как можно скорее выслать провизию, дабы вверенная мне экспедиция вовсе не остановилась и не принуждена была зимовать здесь, что совершенно расстроит все предприятие и отяготит здешних жителей. Я всепокорнейше прошу вас, милостивого государя, совершившим первое кругом света путешествия соотчичам вашим, оказать начальничью вашу помощь и снабдить Охотский порт предписаньем».

Тут Николай Петрович остановился вновь. Перевел дух, глянул в окно, темное небо в котором было усыпано августовскими звездами. Но мысли камергера были в этот миг далеки от красот ночного неба. Он думал о своем адресате: как отреагирует наместник на просьбы руководителя экспедиции, окажет ли должное содействие! Опыт собственной службы в императорской канцелярии и в Сенате подсказывал посланнику, что увенчанные высокими чинами люди нередко принимают властные решения, ориентируясь не на государственную необходимость, а на собственное настроение. Кто может сказать, каким будет настроение Ивана Осиповича в день, когда перед ним окажется депеша Резанова? Потому на всякий случай нелишним будет намекнуть сибирскому генерал-губернатору на высочайшее покровительство и полное доверие, коими отмечены и кругосветный вояж, и лично камергер Резанов.

Улыбнувшись собственным размышлениям, Николай Петрович написал: «Я донес о сем его Императорскому Величеству, а также и о том, что на случай японцами позволения торга я оставлю там несколько человек и тотчас открою оной отвозом туда товаров, коих приказал я Охотской конторе выслать: юфти сколько есть, тысячу ровдугов и от пятидесяти до ста тысяч котиков, погрузя их вместе с провизиею. Ежели ж они в Японии не будут приняты, то отправлю их в Кантон обще с кадьякским грузом. Дай Бог, чтоб только удалось посольство мое; не думаю, чтоб полезно было застыть и моей экспедиции подобно лаксмановой…»

Тревога сегодняшнего дня, равно как и опасения за день грядущий, неожиданно выплеснулись в последних строках послания. А что, если поручик Толстой сказал генералу Кошелеву правду и экспедиции россиян действительно угрожает опасность? Глупо было бы, обойдя вокруг света, рискуя погибнуть в десятке штормов, переживя ужас корабельного бунта, вдруг сделаться жертвой каких-то разбойных людишек здесь, в Отечестве своем…

Николай Петрович как будто заново оказался участником тайного совета, проведенного нынче генерал-майором Кошелевым.

— Все очень серьезно, милостивые господа, — оглядев собравшихся у него Резанова, Крузенштерна, капитана Федотова и хромого коменданта Петропавловска, выделяя каждое слово, произнес генерал. — Намедни ко мне явился поручик Толстой и сообщил о заговоре, целью коего является захват вашего корабля, капитан-лейтенант…

Кривая улыбка, промелькнувшая на губах Крузенштерна при упоминании фамилии графа в близком соседстве со словом «серьезно», мгновенно испарилась: для морского офицера безопасность корабля — дело святое. И все же Крузенштерн не удержался от вопроса:

— Ваше превосходительство, простите мою дерзость, а вы уверены, что сия новость — не последствие ночи, проведенной графом за бутылкой португальского?

— Мне известна репутация графа… — жестко продолжал Павел Иванович. — Однако похоже, на сей раз он говорит правду… Его слова подтвердили признания кабатчика, коего с пристрастием допросили подчиненные капитана Федотова. Верно, капитан?

Краснолицый Федотов вскочил со стула и, щелкнув каблуками, громыхнул:

— Так точно, ваше превосходительство! Старый мошенник, конечно, упирался, но мы развязали ему язык…

— Посему, — дав знак исполняющему обязанности полицмейстера капитану вернуться на свое место, заключил Кошелев, — нам необходимо предпринять все меры, дабы не позволить злоумышленникам совершить задуманное. Пора положить предел беззаконию, творимому на полуострове ватагой этого негодяя Креста. Я уже дал распоряжения капитану Федотову и коменданту. Вам же, господин Крузенштерн, предлагаю ускорить подготовку «Надежды» к отплытию, а до того момента усилить вахтенную службу и нынче же перевести всю команду на шлюп. Надеюсь, ваше превосходительство, вы одобрите все эти меры? — обратился губернатор к молчавшему до сих пор Резанову.

— Предосторожность никогда не помешает. Со своей стороны, прошу вас, милостивый государь Павел Иванович, выделить мне личный эскорт, и не токмо на период нахождения на берегу, но и для плаванья в Японию. Сие послужит и улучшению вида посольства, и нашей общей безопасности.

— Извольте, ваше превосходительство. Сегодня же отдам распоряжение о предоставлении вам для караула шестерых гренадер с унтер-офицером и барабанщиком.

— Благодарю вас, генерал, — наклонил голову посланник. — Учитывая все опасности, угрожающие кораблю и посольской миссии его императорского величества, я намерен также удалить из состава оной поручика графа Толстого…

— Разрешите напомнить вашему превосходительству, что именно поручику мы обязаны имеющимися у нас сведениями о злоумышленниках, — попытался вступиться за графа не единожды пользовавшийся его хлебосольством капитан Федотов.

…Посланник тогда не удостоил старого служаку ответом, хотя сейчас, наедине с собой, он готов был согласиться, что поступил по отношению к поручику слишком строго. Но теперь, когда не от кого было скрывать свои истинные чувства, камергер мог признаться себе в том, что удаляет Толстого из миссии по одной-единственной причине — не может простить ему предательства в страшный день корабельного суда. «Предавший однажды предаст еще не раз», — попытался успокоить совесть камергер.

Он вновь принялся за письмо Селифонтову и о своем решении освободиться от скандального графа сообщил официально: «Я возвращаю также лейб-гвардии Преображенского полка поручика графа Толстого, раздоры во всей экспедиции посеявшего, и всепокорнейше прошу ваше высокопревосходительство, когда прибудет он в Иркутск, то принять начальничьи меры ваши, чтоб он не проживал в Москве и действительно к полку явился. Я доносил уже из Бразилии о его шалостях, а ныне повторил в донесении моем».

Думать о Толстом больше не хотелось, и вместе с тем пропало желание дописывать письмо, но камергер сделал усилие и завершил послание: «Отправляю также в Санкт-Петербург академика Курляндцева, с коим приключилась жестокая каменная болезнь, и в сопровождение ему даю кандидата медицины господина Брыкина, коим прошу вас, милостивого государя, оказать ваше покровительство и содействие».

«Ну, вот и все», — Николай Петрович отложил перо, пробежал взглядом написанное. Осадок на душе, возникший в связи с решением об отправке из экспедиции графа Толстого, все-таки не рассеялся. Посланник встал из-за стола, с хрустом потянулся и подошел к окну, выходившему в сад. Растворил створки, и сразу же в лицо пахнуло свежестью. Такая в центре России бывает только в начале октября. «Осень на Камчатке наступает раньше положенных сроков…» — подумалось Николаю Петровичу. Как-то сами собой нахлынули воспоминания.

Тихо. Звездно. Безветренно. Такие ночи очень любила его Аннушка. Светлая душа, она, бывало, часами простаивала у окна спальни, глядя в ночное небо, стараясь заметить падающую звезду, загадать желание… По сути, Аннушка всегда оставалась ребенком, девочкой, верящей в чудеса… Пока она была жива, Николай Петрович и сам был склонен к тому же, хотя никогда и не показывал вида. Теперь он знает, что чудес на свете вовсе нет, — смерть забирает у нас самых близких и самых дорогих людей…

Погруженный в невеселые думы, Резанов не сразу обратил внимание, что в саду кто-то есть. Легкий шум под окном вернул его к действительности. По песчаной дорожке, ведущей в глубь сада, шли мужчина и женщина. Они о чем-то негромко, но горячо спорили. А может, и не спорили, а объяснялись в любви… Камергер не смог разобрать ни слова, но голоса… Голоса говоривших были ему определенно знакомы.

Сначала посланник подумал, что кто-то из слуг коменданта, живущих во флигеле, воспользовался свободным временем, чтобы покрутить амуры. Но когда говорившие остановились, Николай Петрович узнал их. Женский голос, вне всякого сомнения, принадлежал супруге камчатского губернатора, а вот мужской, к великому изумлению посланника, был голосом комиссионера Российско-Американской компании Хлебникова.

«Вот те на… Одна в саду, в такой неурочный час да еще с человеком не нашего круга… — передернул плечами посланник, не зная, что и подумать. — Господи, куда движется мир? Неужели и моя Аннушка могла бы так?..»

Спеша отгородиться от своего нечаянного открытия, Резанов затворил створки окна: «Воистину Христос, находясь в пустыне, трижды избежал соблазна, а мы — простые смертные — принуждены жить в мире святотатства и кривых зеркал».

О, недремлющая совесть, наш вечный и несговорчивый судия! Скольких в общем-то добрых и не подлых людей довела ты, бессонная, до полного самоотречения и даже наложения на себя рук… Сколько благополучных и благородных семейств разрушила откровенным признанием оступившегося супруга, вместо того чтобы сохранить, благоразумно промолчав… Сколько служебных карьер загубила, не позволив человеку заглядывать в рот властям предержащим, старшим по чину… Скольких, однако, и спасла от лап сатаны. Ты — неоднократная победительница в схватке с людскими пороками, слабостями и соблазнами. И лишь в одном противостоянии не всегда удается тебе одержать победу. Там, где противницей твоей выступает Страсть — не Любовь, а именно антипод последней, в коей божественная составляющая, ведущая к вечному блаженству, подменена врагом человеческим одним, испепеляющим душу желанием…

Насколько богопротивны эти ее рассуждения, Елизавета Яковлевна понимала и сама. Разумом, но не сердцем… Сердце ее, воспитанное на французских романах, подсказывало генеральше, что crime passionnel только наполовину — преступление!

И это супруга камчатского губернатора ощущала снова и снова, получая одну за другой записки от графа, полные, как ей казалось, искреннего чувства. Хотя она и не ответила ни на одно из посланий графа, тем самым лишая кого бы то ни было возможности злословить по ее поводу, в душе у Лизы творилось нечто, объяснимое лишь одним словом — «сражение». С одной стороны, словно гренадеры, стояли ее совесть и стыд перед Богом, мужем и людьми, с другой — подобно вражеской коннице, налетали на них воспоминания, романтические надежды и соблазны, которые однажды уже чуть не толкнули Лизаньку Федорову на побег с графом Толстым из отеческого дома.

К торжеству лукавого, эти соблазны день за днем, шаг за шагом все больше теснили в душе Елизаветы Яковлевны оплот добрых чувств, нашептывая извечное: «Живем однова…» Молодая женщина, истосковавшаяся по свету, знакам внимания и тому состоянию влюбленности, которое, как шампанское, будоражит нашу жизнь, из последних сил сопротивлялась этой вновь вспыхнувшей страсти.

Когда же нынче, после заутрени, в будуаре генеральши непонятным образом очутилось очередное послание графа, в котором он просил о последнем свидании, Елизавета Яковлевна неожиданно прекратила сопротивление.

«Ma chere Lise! — писал граф. — Надеюсь, я могу еще так называть вас, помня нашу старую дружбу? По независящим от меня обстоятельствам, я принужден буду покинуть земли камчатские навсегда… Быть может, Провидение не даст мне больше счастья видеться с вами. Знайте же, вы одна для меня всю вселенную составляете и могли бы… Впрочем, для чего терзать ваше сердце? Оно у вас — чистое золото… Ежели у вас достанет решимости прийти на встречу к человеку, у коего нет ни одного друга, кроме собственной тени, то я буду ждать вас нынешним вечером в саду подле комендантского дома. Ежели нет, тогда прощайте навеки! Ваш граф Толстой».

Записка выпала у Лизы из рук, сердце ее затрепетало. Из разговора мужа с посланником она краем уха слышала, что графа собираются удалить из посольской миссии, сделав чуть ли не souffre douleur за все, что произошло на шлюпе во время вояжа. Потому слова Федора Ивановича «о последнем свидании» могли означать только одно — решение об его отправке с Камчатки принято бесповоротно…

Елизавета Яковлевна не смогла сдержать рыдания. До обеда она не выходила из комнаты — пыталась успокоиться и при помощи пудры и румян скрыть следы душевных мук. Однако это удалось ей плохо. За обедом все валилось у нее из рук, а во взгляде сквозила такая тоска, что даже Павел Иванович, обычно предельно сдержанный на людях, отбросил церемонность:

— Qu’avezvous, душа моя?

Елизавета Яковлевна только опустила глаза и не нашлась что ответить мужу.

«Точно, у нее мигрень… Все эти быстрые переезды, балы, заботы…» — попытался объяснить сам себе поведение супруги генерал. А та сидела ни жива ни мертва, боясь навлечь новые расспросы Павла Ивановича. По счастью, тревога за жену у губернатора вскоре была вытеснена другими заботами.

После обеда Кошелев ушел в кабинет и долго беседовал с глазу на глаз с Резановым. А Лиза, оставшись одна, разворошила les beaux restes своей московской любви к графу Толстому. Соизмеряя их со страстью, захлестнувшей ее душу теперь, она наконец-то призналась себе, что та давнишняя любовь не только не умерла, но стала смыслом ее жизни.

И еще одно горькое признание сделала себе генеральша: их с Кошелевым, такой счастливый со стороны, союз на самом деле для нее, Лизы, лишь уловка, попытка спастись от любви к графу. Попытка, которая не удалась…

Чистая правда, что в любимом человеке недостатки не замечаешь, а достоинства отыскиваются очень легко, даже если таковых и не имеется. Но Лиза, думая о Федоре Ивановиче, и не пыталась найти ответ, за что она полюбила его. К тому же Лиза всем своим существом чувствовала, что предмет ее страсти — при всех легендах, окружающих его, — все-таки был человеком незаурядным и достойным. Сердце подсказывало генеральше, что он не относился к разряду мужчин, которые волочатся за каждой юбкой и влюбляют в себя женщину, сто раз на дню повторяя ей, что у нее в устах рай, а в очах — блаженство и что все остальные дамы перед нею пустые куклы… Граф, при всей страстности своей натуры и приписываемым ему любовным победам, по глубокому убеждению Лизы, не был ловеласом. Даже будучи влюбленным, она это хорошо помнила по московской истории, он умел сохранять между собой и женщиной некую дистанцию и внешнюю бесстрастность. Но женское сердце обмануть трудно: никто не увлекается с такой силой, как бесстрастные люди! Перечитывая записки графа, она узнавала в них признаки того же чувства, которое владело ее душой.

Рой воспоминаний и сомнений так закружил голову Лизы, что она не заметила, как день сменился вечером. Слуга пригласил губернаторшу к ужину.

К несказанной радости генеральши, за столом, кроме хромого поручика-коменданта, его некрасивой жены и ее самой, не оказалось никого. Хозяин дома объяснил, что губернатор с Крузенштерном и другими офицерами уехали в порт по безотлагательным делам, а посланник, сославшись на недомогание, к ужину не вышел, попросив принести чаю в кабинет.

Ужин прошел в тягостном молчании. Находящаяся обычно в центре внимания, супруга губернатора на этот раз не проронила ни слова. Не отрывая глаз от тарелки, она проглотила несколько кусочков тающей во рту лососины и, пожелав хозяевам доброй ночи, поднялась к себе.

Присев на краешек кровати и крепко сцепив ладони, Елизавета Яковлевна задумалась. Так сидят пассажиры на палубе в момент выхода корабля в море, когда неизвестно, какие сюрпризы приготовит им плавание…

Между тем за окном совсем стемнело и стало удивительно тихо, словно природа, умаявшись за день, попросила у Господа миг покоя. В груди же у Лизы умиротворение никак не наступало. Все ближе и ближе решительная минута… «Идти — не идти?»

Когда же на часах в столовой пробило десять и дом погрузился в дремоту, генеральша накинула на плечи шаль — один из первых подарков Павла Ивановича — и, перекрестившись на образа, выскользнула из комнаты.

Ощупью по стене, стараясь, чтобы не скрипнули ступени, Лиза спустилась в темный коридор и отодвинула засов на двери черного хода.

Ночная тьма и свежесть сразу обступили ее. С минуту Лиза привыкала к мраку, потом разглядела тропинку, узнала ее: в последние недели генеральша не единожды гуляла здесь — и уже уверенней двинулась в глубь сада.

Однако далеко от дома Елизавета Яковлевна отойти не успела — ее кто-то окликнул. Сердце Кошелевой встрепенулось. Она глубоко вздохнула и двинулась на голос, раздвигая ветви.

Выглянувшая из-за деревьев луна осветила мужчину. Каково же было изумление Лизы, когда, приглядевшись, она обнаружила, что перед ней вовсе не тот, к кому она направлялась на свидание.

— Что вы здесь делаете в столь поздний час, Кирилла Тимофеевич? — не сумев скрыть досады, спросила губернаторша неожиданного визави. И тут же спохватилась: ведь Хлебников ее спаситель и ни в чем не виноват. — Простите, но вы меня просто напугали…

— Ваше превосходительство, неотложные обстоятельства побудили меня поступить столь дерзко и просить вас выслушать меня прямо сейчас… — с волнением произнес комиссионер.

«Вот и у этого свои обстоятельства…» — про себя горько улыбнулась генеральша, но сказала другое:

— Все это так странно… Ну что ж, милостивый государь, говорите… Только недолго. Время уже позднее… И потом, нас могут услышать…

Словно подтверждая эти слова, где-то неподалеку скрипнуло окно.

Выждав несколько мгновений, Хлебников заговорил тихим, но полным участия голосом:

— Да-да, ваше превосходительство, я понимаю, вас ждут…

— О чем это вы, сударь? — в словах Елизаветы Яковлевны зазвенели стальные нотки.

Комиссионер снова умолк, точно набираясь смелости, чтобы продолжать.

— Говорите же, иначе я немедля покину вас! — Кошелевой уже не терпелось знать, что же известно Кириллу Хлебникову.

— Прошу еще раз простить мою дерзость, — наконец набрался тот духу, — я знаю все, Елизавета Яковлевна… Нет-нет, позвольте мне договорить, ради всего святого… Вы можете отказать мне в милости еще когда-нибудь лицезреть вас, но теперь я прошу вас выслушать меня так, если бы с вами говорил ваш брат или друг, для коего вы…

— Но позвольте, Кирилла Тимофеевич, я не понимаю, о чем вы… — Кошелева повернулась, словно собираясь уйти, но осталась, точно говоря: «Выкладывайте, сударь, все, что у вас за душой!»

Комиссионер почувствовал это немое приказание. Он произнес почти шепотом, но с такой внутренней силой, какой от уравновешенного Кирилла генеральша просто не ожидала:

— Ваше превосходительство, человек, коему вы хотите довериться, играет вами… Поверьте, он недостоин вас! Вам нельзя туда, — Хлебников указал рукой в темноту сада… — Я не могу сейчас вам объяснить всего, что я знаю о нем, но, христа ради, умоляю вас, остановитесь!

Кошелевой показалось: еще миг — и Хлебников разрыдается, как ребенок. Ей стало вдруг до боли жаль его, жаль того, что он не понимает ее высокого чувства к Толстому и не знает самого графа таким, каким ее сердце знало его. Лиза вдруг поняла, что не находит в себе сил даже рассердиться на дерзкие слова этого нетитулованного человека, однажды уже спасшего ей жизнь, а теперь, по-видимому, желающего спасти ее честь.

— Может быть, вы и правы, Кирилла Тимофеевич, — задумчиво произнесла генеральша. — Может быть, вы в самом деле правы, — дрогнувшим голосом повторила она. — Наверное, это мой ангел-хранитель послал вас сюда, чтобы предостеречь меня… Я верю вам и хочу, чтобы вы поверили мне… Я сама знаю, что буду сожалеть о содеянном, буду несчастна оттого, что не послушалась вас теперь, но… — и Елизавета Яковлевна словно нырнула в бездонный колодец, — но я буду стократ несчастней, если сейчас вернусь в дом!.. Благодарю вас за все, Кирилла Тимофеевич, но не удерживайте меня боле…

Хлебников стоял и смотрел вослед удаляющейся Елизавете Яковлевне, пока та не исчезла во мраке. И тогда Кириллу вдруг пригрезилось, что она превратилась в одну из звезд, сорвавшихся с августовского небосклона в бездну, и никто уже не в состоянии остановить этот полет…

Как бы это ни показалось странным, но точно такой же образ возник и у графа Федора Ивановича, к которому спустя несколько минут, ориентируясь по какому-то сердечному компасу, вышла супруга губернатора. Она без слов прильнула к плечу графа, а тому, обнявшему ее, приблазнилось, что звезда с неба, прорезав черноту ночи, упала ему прямо на ладонь…

К чести поручика Толстого, надо заметить, что, целуя нежные, податливые губы chere Lise, он совершенно забыл о ждущем его после нынешней ночи ящике португальского. Трепетная, влюбленная в вас молодая женщина, к тому же пришедшая на свиданье вопреки супружескому долгу и страху перед мнением света, разве это не самый желанный выигрыш в любом пари?

Бывает, и сокол в силок влетает. А уж ласточка и подавно… Долетался соколик ясноглазый Серафим Ласточкин — грозный лесной атаман Крест — до недоброго часа, когда, уготовляя ловушку для других, сам угодил в западню. Видать, и впрямь есть предел Божьему терпению и человеческим слезам.

Седьмицу спустя после той ночи, когда супруга камчатского губернатора встретилась в саду комендантского дома с графом Толстым, деташемент — сводный отряд из гренадер, полусотни казаков и моряков-добровольцев «Надежды», — ведомый неугомонным капитаном Федотовым, вышел на поляну у подножия Черных скал, укрывающих логово атамана Креста.

Перед рассветом опытные казаки-пластуны без шума сняли у скального прохода дозорных ватажников. Служивший проводником петропавловский кабатчик, за посулы оставить его в живых приведший сюда врагов своего атамана, указал скрытую кустами щель в скалах — единственный путь к лагерю разбойников.

Опасливо протиснулись в нее служивые люди — не окажется ли каменный мешок гробом для них, нет ли тут засады? И, подбадриваемые командиром, осторожно двинулись вперед.

К небольшой долине, словно частоколом, окруженной лесистыми горами, отряд вышел, когда уже рассвело. В лагере посреди долины шла обычная утренняя жизнь. Кто-то пытался раздуть костер. Кто-то умывался, обливаясь водой из ковшей… По неторопкому ладу лагерного быта, по спокойному виду лесных обитателей, по отсутствию часовых чувствовалось: никто не ждет нападения.

Как гром среди ясного неба раздался залп гренадеров. Свинец смел почти всех ватажников, кто был вне землянок и шалашей. А взорам тех из них, кто оказался ранен или уцелел, предстало смертное видение: на лагерь четким шагом, ощетинясь штыками, под грохот армейского барабана двигалось солдатское каре, по обе стороны которого россыпью бежали казаки с саблями и шли люди с тесаками в руках, в незнакомых ватажникам мундирах.

Разбойники, которым чаще приходилось нападать из укрытия и, как правило, на необученных ратному делу людей, побежали. Нападавшие дали им вослед еще один залп и вступили в лагерь, добивая замешкавшихся и раненых штыками и тесаками. Уцелевшие умоляли о пощаде или кидались куда глаза глядят.

Единственным в стане, кто не потерял голову, оказался атаман Крест. Он забаррикадировался в своем жиле вместе с Хакимом и пятью преданными ватажниками, и теперь они из окон барака прицельно палили по нападавшим.

Выстрелы были столь метки, что гренадеры, казаки и матросы залегли.

Однако атаман, озирая поле битвы, понимал, что долго продержаться не удастся. Атакующие возьмут барак штурмом или просто сожгут вместе с защитниками. Очутиться же раньше времени в аду на сковородке Кресту не хотелось…

Надо уходить… Но куда? Бежать в сторону гор по открытому месту под градом пуль — дело почти столь же бессмысленное, как ожидание кончины в этом убежище. Долину окружают такие кручи, что, прежде чем вскарабкаешься, получишь в спину не один заряд свинца. А если и удастся залезть на скалы, то спасение все равно судьбой не обещано, ибо спуститься на другую сторону хребта еще труднее, чем взобраться наверх. К тому же загнанных в горы ватажников преследователям легче обложить со всех сторон и уморить голодом, как волка, попавшего в яму.

Нет, спастись можно, только пробившись сквозь строй нападавших к единственной дороге из долины — проходу в скалах, по которому пришли враги. Это кажется невозможным, но… Тут атаману пришла спасительная мысль — одно из тех внезапных озарений, которые не единожды выручали его из безвыходных положений.

— Станишники, братцы! Обложили нас! Нам теперича терять неча! Будем биться не на живот, а на смерть! Потому — целься лучше, штоб ни одной пули даром! А ты, Хакимка, валяй за мной! Мы щас энтим сукам феерверку устроим…

Атаман сдвинул тяжелый топчан и, поддев за металлическую скобу деревянную крышку, распахнул вход в подземелье. Стал спускаться по шаткой лестнице. Хаким последовал за бачкой Крестом.

Добравшись до пещеры, служившей сокровищницей и пороховым складом, татарин не сдержал возгласа восхищения, точно никогда впредь здесь не бывал. Коптилка с тюленьим жиром, зажженная атаманом, слабо освещала подземелье. Но даже этот неровный свет позволял разглядеть богатства, которые были собраны здесь за годы разбойничьей жизни. Большую часть пещеры занимали тюки с пушниной, связки ковров и дорогих тканей. Они лежали в пещере годами, как будто хозяина сокровищ вовсе не волновало, что подземная сырость может оказаться губительной для добычи. Сундуки, окованные медью, корзины, в которых насыпаны монеты разной чеканки…

Сколько бы раз ни видел это Хаким, у него всегда дух захватывало! Но что же хочет сделать бачка со всем этим добром?

Однако атаман направился не к сокровищам, а в дальний угол, где, накрытые просмоленной парусиной, теснились бочонки с порохом.

— Открывай, живо! — приказал он Хакиму, кивнув на один из бочонков.

Пока татарин возился с крышкой, Крест протиснулся к стене пещеры, завешенной циновкой, и сорвал эту занавеску. Открылась черная дыра высотой в человеческий рост.

«Потайной ход… — догадался Хаким. Он, несмотря на близость к атаману, ничего об этом лазе не знал. — Ай, хитрый бачка Крест! Все предусмотрел, слава Аллаху!»

Между тем атаман вернулся к помощнику, снял у того с головы малахай и наполнил его порохом. Потом взял в свободную руку коптилку и стал продвигаться к лазу, высыпая порох из шапки непрерывной полосой.

Только теперь до Хакима дошло: «Бачка хочет взорвать жило! А как же меха, золото, ковры, мечты о богатой жизни?» Ему захотелось броситься к сундукам, набить карманы монетами…

— Хакимка! — донесся из подземной галереи сердитый голос. — Ты че застрял, чертова кукла! Порох неси, живее! — И, догадавшись о мыслях помощника, атаман добавил: — Шут с ним, с добром, не до того щас! Чай не о двух головах на свет родимся — свою поберечь надо!

— У, шайтан! — сплюнул в сторону сокровищ татарин. Не раздумывая больше ни о брошенном богатстве, ни об оставленных наверху сотоварищах, схватил бочонок и полез за своим повелителем.

Когда атаман и Хаким, передвигаясь по проходу — где в полный рост, где на карачках, — выбрались на белый свет саженях в шестидесяти от атаманова жила, барак уже был окружен нападавшими. Из него еще раздавались редкие выстрелы, но было ясно, что скоро конец.

— Прости меня, Господи, грешника! — широко перекрестился атаман и поднес пламя коптилки к пороховой ленте, убегающей в подземелье. — Слушай, Хаким, татарская твоя башка! Как только рванет, беги за мной со всей мочи к скальному проходу… Там, у океана, — брат Иннокентий и шхуна Барбера! В них наша надежа, понял?

Хаким преданно кивнул, растянув в улыбке гнилозубый рот и раздувая рваные ноздри.

«Этот точно не предаст», — что-то похожее на признательность промелькнуло в душе атамана.

Взрыв потряс долину. Земля под Крестом и его помощником заходила ходуном, как это бывает при землетрясении. Взлетели в воздух остатки жила и всех, кто находился в нем и поблизости.

Крест и Хаким кинулись напрямик, в гущу ошарашенных взрывом врагов, — атаман с саблей и пистолетом, татарин — с подхваченным на бегу чьим-то пехотным ружьем.

Бросок разбойников был столь неожиданным и стремительным, что им удалось прорваться, не столкнувшись напрямую ни с одним из нападавших.

Когда же дым и пыль развеялись, беглецы были далеко. Их заметили у скального прохода, открыли пальбу, но расстояние было слишком большим.

— Ну-ка, глянь-ка, кто убег? — протянул зрительную трубу петропавловскому кабатчику капитан Федотов.

Бывший крестовский соглядатай приложил волшебное стекло к глазу и злорадно заметил:

— Никак сам атаман в бега подался, вашбродь!

— Чего лыбишься, гад! — Федотов сунул кулаком кабатчику в губы и, стряхивая капли крови с перчатки, бросил казачьему старшине: — Твои упустили! Раззявы… Чего стоишь? Догнать и доставить мне живым или мертвым!

Полтора десятка казаков, у которых имелся свой зуб на атамана, бросились в погоню, а гренадеры разбрелись по лагерю, выискивая уцелевших ватажников и стаскивая в кучу убитых.

…Около часа продолжался гон Креста и Хакима по каменному коридору, ведущему к океану. Расстояние между ними и казаками то сокращалось до расстояния двух полетов пули, то снова увеличивалось до полуверсты, но и те, и другие все время видели друг друга.

— Прицепились, аки репей к заднице, мать их… — задыхаясь, матерился Крест, но бега не сбавлял.

Жилистый, но коротконогий Хаким едва поспевал за бачкой Крестом.

— Нам токмо до залива добраться! А там уж сэр Генри и Иннокентий помогут, не выдадут! Мы еще посмотрим, чья возьмет! — будоражил себе и помощнику кровь атаман.

Если правильно говорят, что семь верст до небес и все — лесом, то дорога к океану показалась уставшим ватажникам еще длиннее. Они преодолели скальный проход, поляну и лесной массив, в котором умудрились-таки оторваться от казаков. Но, только выбежав на покрытый крупной галькой берег, атаман позволил себе вздохнуть с облегчением — на глади залива, в полумиле от берега, стояла шхуна с подобранными парусами — судно, вне всякого сомнения, принадлежало их старому союзнику Барберу.

— Спасены, Хакимка! Будем жить!.. — Атаман забежал в пену прибоя и заорал во всю мощь своих легких: — Эге-гей! На палубе! Спускай шлюпку! Сэр Генри! Иннокентий! Это я — Крест! — в довершение всего атаман выпалил из пистолета, не думая уже, что выдает свое место преследователям.

Хаким, вдохновленный примером атамана, выпалил из ружья и закричал, от волнения путая русские и татарские слова:

— Ля илля-хи илля-ля Мхамадрасрулла! Это я — Хаким! Забери меня скорей на свой лодка!

Казалось, их крики могут разбудить мертвых, а на шхуне — никакого движения.

— Да что они, оглохли или у них зенки на лоб повылазили? — ярился атаман, не зная, что и думать.

И лишь когда у кромки леса показалась погоня и Крест, еще раз оглянувшись на шхуну, увидел, как на ней ставят паруса, до него дошло: предали, не возьмут на борт!

— Все, амба, Хакимка! Пришел наш с тобой черед… Судьбу на хромой кобыле не объедешь… Жаль, што ты татарская морда, даже проститься не с кем по-православному… Ну да ладно! Прощевай, брат, и прости, ежели обидел чем…

Больше ни Крест, ни Хаким не смотрели в сторону шхуны, они готовились принять последний бой.

…Два человека, стоящих на полуюте «Юникорна», напротив, с большим вниманием наблюдали в медные зрительные трубки за тем, что происходит на берегу. Видели, как казаки и двое ватажников схватились врукопашную. Не миновало их внимания, как сначала пал изрубленный казаками Хаким, как, раненный выстрелом в бедро, продолжал остервенело защищаться атаман Крест; как наконец и он сложил буйную голову на прибрежную гальку, прихватив с собой в мир иной трех казаков.

— Прощай, Серафимушка, побратим дорогой… Надеюсь, не скоро доведется встретиться нам вдругорядь, — с усмешкой пробурчал себе под нос тот из наблюдателей, кто был помоложе.

— What did you say, my dear friend? — переспросил его сосед с рыжими волосами, изрядно тронутыми сединой.

— Нам пора в путь, сэр Генри! Дорога неблизкая, а ветер попутный… — на ломаном английском ответил капитану его собеседник.

— All right!

Тотчас затопали по палубе матросские башмаки, загремели звенья цепи — на шхуне поднимали якорь. Тех, кто был на ней, больше не интересовало, что происходит на берегу, — куда важнее не упустить попутный ветер.