Невольники чести Кердан Александр

Глава первая

Бобр неожиданно высунул из воды неподалеку от противоположного берега свою усатую морду. Степенно, важно, по-барски выбрался на сушу и застыл настороженно.

Абросим Плотников, проверявший устроенные поселенцами запруды, остановился поглазеть на редкого даже в этих девственных краях зверя. Присел на корточки: и впрямь — вылитый старый граф Иван Андреевич. Сытый, холеный… В какие дебри памяти увели бы Абросима воспоминания, неизвестно, но тут его внимание отвлекло другое: у ног работного быстрое течение пронесло белое орлиное перо.

Откуда оно здесь? Перо скрылось из виду, увлекаемое потоком. Досадуя на себя, Абросим вдругорядь посмотрел в сторону бобра. Но зверь исчез.

Повинуясь неясному чувству, Плотников отпрянул в заросли ивняка.

Мгновение спустя из-за речного изгиба на стремнину выскользнули три колошенских бата — лодки-однодеревки, в каждой по двадцать — двадцать пять тлинкитов с короткими широколопастными веслами.

Во встрече с индейцами ничего необычного не было. Сразу за речкой начинаются охотничьи угодья рода Ворона, и колоши вполне могли здесь выслеживать лося — они именно так и охотятся на лесных великанов, с воды, чтобы легче было доставлять туши к своим становьям.

Но что это? Обнаженные по пояс тела и невозмутимые лица покрыты узорами киновари — боевой раскраски. Смоляные волосы гребцов украшены перьями, точь-в-точь такими, как проплывшее у ног Абросима. У большинства индейцев за спиной — резные деревянные маски. Все вооружены.

Нет, это не охотники, догадался Плотников. Перед ним — воины, вступившие на тропу войны. У русских с тлинкитами — мир… Но против кого тогда нацелены стрелы и ружья колошей?

Что бы там ни было, решил Абросим, теперь не до запруд. Надо побыстрее рассказать об увиденном начальнику заселения.

Стараясь не задеть за ивовые ветки, промышленный выбрался из зарослей и через чащу бросился к крепости.

Черная птица кружит над Ситхой медленно и величаво. Завидя ее, белоголовый орел, ястреб-стервятник, казарка — обитатели этих мест — улетают прочь. Ворон — праотец и покровитель племени тлинкитов — безраздельно царствует здесь.

Никто не знает, сколько ему лет. На его клюве, остром как наконечник копья, зазубрины эпох. В потускневшем блеске иссиня-черного оперения отражается время. Но еще крепки и упруги крылья, зорок и пытлив глаз.

Давно, когда мрак и безмолвие пеленали мир, взмахом крыла Ворон создал твердь и море вокруг нее, рассеял по небу бисер звезд, зажег Луну и Солнце, одел скалистые берега в сине-зеленую парку лесов, прошил ее серебристыми нитями ручьев и рек.

Все сущее — от Ворона. По его воле зимы сменяются веснами. Рождаются, живут и уходят в леса предков сыны и дочери тлинкитов. Их место занимают другие — молодые и сильные.

Жизнь — мудра. Мудр священный Ворон.

По его воле и теперь изобилуют чащи архипелага лосями и медведями, бобрами и лисицами, а море не скудеет сельдью и чавычей.

Если ранней весной поклониться Покровителю, он поможет достичь желаемого. Олень подставит стреле охотника свой бок, рыба позволит остроге пронзить ее…

Бери от природы то, что нужно тебе и твоему роду для жизни. Природа щедра. Так заведено испокон веков. Так учит великий Ворон. Храня его законы, не смыкают глазницы деревянные идолы — тотемы на стенах индейских барабор. Они должны спасти и защитить жило от бед. Дети Ворона верят в могущество своего божества.

А сам Ворон? Все так же величав полет, неутомимы крылья. Трудно распознать тревогу в размеренном их движении. Ворон умеет хранить в себе свои заботы.

Все чаще мелькают в береговых туманах громадные, как ледяные глыбы, чужеземные пироги. Они привозят белых бородатых людей, палки в руках которых умеют извергать молнии. Но страшнее смертоносных палок — огненная вода, забирающая у тлинкитов память, заражающая их лихорадкой желания. Тысячами бобровых и сивучьих шкур выстилают индейцы ей путь в своих душах.

Что будет с детьми Ворона, забывшими заветы рода? Что ждет пришельцев, возомнивших себя способными изменить мир?

Черная птица молчаливо кружит над Ситхой.

…Основатель российских колоний в Америке, удачливый рыльский купец Григорий Шелехов, поручая управление делами Александру Андреевичу Баранову, наметил ему в своих инструкциях две главные цели: распространить владения компании по северо-западному берегу Нового Альбиона от Нучека до Нутки и усилить промысел там дорогих бобровых шкур.

Бывший приказчик по питейным сборам Баранов, будучи от природы человеком отважным и предприимчивым, решил добиться большего. В июле 1799 года он привел к Ситхе три парусных корабля и более пятисот алеутских байдарок, полагая во что бы то ни стало устроить здесь русское заселение. Множество попавшихся ему на пути сивучей, бобров и морских котов сулило невиданные доселе прибытки. Изрезанные заливами, изобилующие бухтами берега Ситхи, высокий строевой лес, покрывающий остров, делали удобным строительство здесь крепости, судовой верфи, которые, в свою очередь, открывали возможность присоединения к российским колониям новых земель к югу и юго-востоку от архипелага.

Несколько дней шел на побережье торг со старшинами индейцев. Ром, подарки и щедрые посулы русского правителя сделали свое дело: тойоны племени ситха — Скаутлельт, Скайтаагетч, Коухкан — уступили россиянам место для заселения. В бараборе главного тойона — вождя рода Ворона Скаутлельта — скрепили договор приложением рук и клятвой вечно жить в мире и дружбе.

Отправляясь на Кадьяк, в Павловскую крепость — столицу Русской Америки, Баранов оставил Архангельское заселение под начало Василия Медведникова — испытанного временем шелеховского передовщика.

С трудом одолевший несколько букв азбуки, грубый, порой жестокий Медведников был смел и надежен, служил компании, не щадя живота своего.

Ночь перед отплытием «Ольги» просидели они с правителем в черной бане, бывшей в ту пору квартирою начальника заселения.

Тускло светила коптилка, наполненная тюленьим жиром. Метались по низкому потолку угловатые тени. Веско звучал голос Баранова, дававшего последние наставления. Невысокий, лысеющий правитель рядом с плечистым Медведниковым казался еще тщедушнее. Но передовщик, сто раз глядевший в очи смерти, почему-то всегда робел перед ним и взирал на Баранова снизу вверх.

— Повода колошам к огорчению не подавай, даром ничего не бери, — наказывал правитель. — Старшин и тойонов, а такоже отличных из воинов угощай и одаривай. Почаще зазывай в гости, на игрища, однако ж блюди всевозможную осторожность. Коли достроишь казарму, кадьякцев с промышленными вместе не сели. Особливо присмотрись к чужеземцам, коих принял я на службу от американского корабля, — не лежит чего-то к ним душа! Памятуй, что ныне остаешься ты вершителем судеб людских и всего затеянного предприятия…

Почему все это вспомнилось Василию Медведникову нынче, в день воскресный, один Господь знает. Может, оттого всплыл в памяти давний разговор, что собрался начальник крепости попариться как раз в той баньке, которая служит теперь своему предназначению и с утра жарко натоплена по его, Медведникова, приказу.

Поглядев, как суетятся две крещеные колошенские девки, таская в бадьях воду, Василий улыбнулся, предвкусил удовольствие смыть недельную грязь, омолодить душу и тело паром. И тут же согнал улыбку: начальнику зубы скалить непозволительно. Потеребил мощной, как медвежья лапа, пятерней бороду, задумался.

Нелегко властвовать над людьми. Ожесточается сердце. На что сам главный правитель с виду благообразен и смирен, а норовом крут. Медведников видел, как повелел Баранов высечь караульного Еремина, заснувшего на посту, а провинится еще — обещался повесить. И повесил бы, вот те крест! Суров Лександра Андреевич, суров, но справедлив. И умен зело. На три аршина в землю видит.

Ан тут оказался не прав — снова припомнился последний разговор с правителем, — напраслину на принятых в компанию американцев возвел. Те служат дай бог нашим. Человеки толковые, обходительные. И про колошей зазря страхи посеял. Больше года живем бок о бок без распрей… Хотя и случались минувшей зимой драки у алеутов с тлинкитами во время игрищ, устраиваемых в заселении по заведенной Барановым традиции. Но до смертоубийства дело не доходило. Индейцы на пляски приходили без оружия. Один только Котлеан — племянник главного тойона — все норовил пронести под белым лосиным плащом двусторонний кинжал. Но сам Скаутлельт взял Котлеана под защиту: мол, обыкновение у ихних вождей такое — носить всегда при себе оружие… А коли обычай, так это еще и не злой умысел и не повод для вражды и подозрений. Словом, в какое стадо залетел, так и каркай.

Ближе к лету, успокоенный миролюбием колошей, Василий и сторожей стал назначать только на ночь. И караулы проверять перестал. Надеялся: стены у казармы крепкие, медный единорог есть — в случае чего, отобьемся! А если и шевелились в душе какие-то неясные страхи, так это не перед напророченными правителем врагами, а перед тем, чего нельзя объяснить, от чего не спрятаться за крепостными воротами… Вон приходивший к заселению прошлой осенью старый приятель Иван Кусков рассказывал, что видел близ устья Ледяного пролива, как, подобно раскаленному ядру, промчалась по ночному небу падучая звезда — тревожная примета! Потом алеуты из поселения, ходившие на промысел бобров к Кенаю, донесли: охотники изловили белую лисицу. И это — худой знак, сулящий несчастья…

Ну да леший с ними, с приметами! Авось нас лихо минует, — Медведников истово осенил себя крестным знамением и направился к бане.

Первым тлинкитов подле крепости увидел поляк Евглевский. Он последнее время обретался по плотницкой части и не был отослан на бобровый промысел с партией Урбанова. Тем паче справных мастеровых во всем заселении — по пальцам перечтешь. За сим поставлен сегодня Януш петли навешивать для новых крепостных ворот. Праца не пыльная, но требующая сметки, умения. И того и другого у Евглевского с избытком. Жизнь долгая за плечами, чем только не доводилось заниматься. Был и жолнешем, и ковалем, и пахарем. Теперь больше с деревом связан. Оно по летам и сподручнее: дело к домовине идет. И еще уразумел Януш: вшыстко едно труд, какой бы он ни был, — всегда труд. Равно холоп, как его ни кличь, все — холоп. Сам, к примеру, Януш: сколько ни бьется, а в паны выйти никак не сподобится.

Восемь весен назад Евглевский, в ту пору конфедерат войска Костюшко, был пленен под Брест-Литовском гренадерами суворовского авангарда. Стоявший на часах у повстанческого бивуака Януш нагрянувших русских заметил поздно. Успел только крикнуть своим: «Увага, врога!». Один из гренадеров достал его острым жалом трехгранного штыка. Память о нем — кривой лиловый шрам, изуродовавший лицо Евглевского. Швы наложили русские же лекари. Сказывали, генерал Суворов приказал: обид пленным не чинить. Раненых перевязать. Взять на довольствие. Как поправятся, отпустить по домам.

Рана Евглевского затянулась быстро. На том бы и закончились его беды, когда бы не один случай.

Перед выпиской из лазарета вступился Януш за молодого русского солдата, которого прямо в лекарской палатке стал за какую-то провинность избивать ротный командир. Пожалел ли Евглевский малого, вспомнил ли выпавшие самому панские побои, но взыграло в нем ретивое — хватил он капитана по киверу первым подвернувшимся под руку поленом! А тот возьми да и отдай Богу душу…

Зараз заковали Евглевского в железа. Посадили под замок. Готовился он к смерти. Ан вышло иначе: вечная каторга. Пошел Януш мерять путь шагами до заклятой Сибири. Однако до острога не дошагал — бежал с этапа. Долго блукал по таежному захолустью. Насмотрелся всякого, голодал, мерз. Потерял все надежды добраться до Речи Посполитой. Тут и решился податься в зверобойную компанию Шелехова. Благо вербовщику компанейскому никаких пашпортов не требовалось. Ставь крест или палец приложи на контрактном листе — и сделка состоялась. Получай от компании дармовое угощение, буйным хмелем затумань себе голову. А что будет потом? Про то в винярне думать — занятие пустое!

На Аляске поначалу Евглевский строил крепостцу в Чугатской затоке, промышлял нерп и сивучей. Не единожды участвовал в стычках с чугачами, отражал нападение зверобоев Лебедева — Ласточкина, заклятых шелеховских врагов-конкурентов.

Здесь, на Ситхе, Януш, почитай, с первой затеси. Вместе с Медведниковым начинали, спали в одной палатке, товарищами считались. Когда-то Евглевский отразил удар индейского ощепа, нацеленный Василию в грудь. Да, видно, разошлись стежки. Медведников нынче — начальник. Занесся гордыней, не подступись! Евглевский же и старшим промысловой партии ни разу не ставился: больно дерзок на язык. А коли так — махай топором да завидуй Медведникову, для которого и банька натоплена, и баклажка рому небось припасена — разговеться с устатку. При мысли о роме у Евглевского даже в горле запершило. Он с досадой вогнал топор в бревно частокола.

Двор крепости невелик, зарос травой. У казармы бродят две коровы, завезенные на выспу в прошлом году и чудом избежавшие ножа в эту голодную зиму. Отощали, нагуливают вес. Опасливо косятся на коров длинношерстные, колошенской породы лайки. Индейцы специально разводят этих собак ради получения густой белой шерсти. В русском заселении лайки появились вместе с колошенками, принявшими крещение и ставшими женами алеутов и промышленных.

Януш — холост, хотя еще и не стар. Дело не в седине волос или в немощи чресел. Неопрятные, с вывороченной, отягщенной деревянными лоточками нижней губой колошенские женщины не затрагивают его сердце.

Медведников тоже не женат. Но до баб охоч. Многие работные гневаются на него за своих туземных жен. Гневаются, но вслух высказать не дерзают. Злая память у начальника, ничего не забывает и не прощает. К тому же Медведников, как ни крути, здесь, на Ситхе, — всему голова, хозяин…

Вот он, легок на помине, вышел на крыльцо казармы в белой рубахе, таких же портах — в баню наладился!

Евглевский отвернулся, чтобы не видеть Медведникова: лучше уж смотреть на лес, окружающий заселение, чем на сытую рожу бывшего сотоварища!

Лес, как никакой человек, всегда успокаивал Януша. Великий, обновленный, зеленый — он совсем рядом. Сколько ни глядит на него Евглевский, не устает удивляться вековой природной мудрости. Высокие, под небо кедры и ели, словно родители детей, выпустили вперед, на солнце, молодую поросль. Евглевскому почудилось, что кусты и деревца опушки и впрямь не стоят на месте, движутся к нему. Он прикрыл ладонью, как козырьком, глаза, привстал, вглядываясь в сторону чащи. То, что он увидел, поразило его. Матка Боска!

Скрываясь за сплетенными из зеленых веток циновками, к крепости крались тлинкиты. Маскировка их была так умела, что менее опытный наблюдатель не смог бы разгадать индейскую хитрость. Януш с такими шуточками уже сталкивался в свою бытность среди чугачей. У местных племен весь военный маневр — и это хорошо уяснил бывший конфедерат — в том и состоит, чтобы незаметно подкрасться к противнику, выждать момент и малой кровью добыть как можно больше скальпов и рабов. Рабы у колошей жили хуже собак. Представить своим хозяином краснокожего Евглевский просто не мог. И свой скальп он легко не отдаст — ще Польска не сгинела! Промышленный потянулся к топору, шрам на его левой щеке налился кровью.

Индейцы, очевидно, догадались, что их секрет раскрыт. Передние воины отбросили плетенки и натянули луки. Колоши были отменными стрелками. У Януша осталось мгновение, чтобы спастись. Но он не хотел бежать. Зависть к Медведникову, прежние обиды — все отступило перед опасностью. Евглевский снова почувствовал себя жолнешем, который должен успеть предупредить сотоварищей любой ценой.

Он резко повернулся к казарме:

— Увага, врога! — и упал на землю, пронзенный двумя стрелами.

Неизвестное страшнее неотвратимого. Оно имеет власть даже над душами самых отчаянных храбрецов.

Медведникову однажды уже довелось испытать на себе его силу.

Прошлой весной больше ста алеутов из его промысловой партии отравились черными ракушками, собранными на берегу океана. Эти ракушки, считавшиеся съедобными, прежде не раз выручали промышленных в голодное время. Экономя запасы пшена и муки, распорядился тогда Медведников воспользоваться морскими дарами.

Через полчаса у первых попробовавших варево из ракушек начались судороги, рвота. Потом наступала смерть. Не помогали ни мыльный раствор, ни снадобье из трав. В жестоких корчах работные гибли один за другим. Тех, кто не участвовал в трапезе, охватила паника. Оставшиеся в живых алеуты бросились врассыпную от гибельного места.

Медведников, к счастью сам к еде не притронувшийся, один метался между умирающими промышленными, не в силах помочь им…

Вот и сейчас, в длинной сумрачной казарме, испытал Василий то же тягостное чувство беспомощности и неясной вины перед сгрудившимися в центре жилища молчаливыми поселенцами, готовыми заголосить бабами и беспечно возящимися в куче шкур и тряпья малыми детьми.

Начальник заселения еще раз оглядел работных. Невелик гарнизон: вместе с ним самим четверо русских — Кочесов, Тумакаев, Шанин — и пятеро алеутов, услышав крик Януша, успели заскочить в казарму. Да в дальнем углу у единорога возится пришлый матрос Смит. Хладнокровно. Один из всех не растерялся, будто загодя знал, что делать надобно. Остальные — бабы и дети. На них рассчитывать не приходится.

Чтобы скрыть тревогу, Медведников прицыкнул на женщин, взял из пирамиды длинноствольное пехотное ружье, приблизился к узкому окну-бойнице.

Колоши, как вода, прорвавшая запруду, уже хлынули в ворота крепости, заполонили двор, ручейками растекаясь к амбарам, окружая казарму. По татуировкам и резным изображениям на масках и щитах Василий определил, что здесь не только воины рода Ворона, но и сыновья Волка, союзные с ними индейцы Якутата и охотники за скальпами с островов Королевы Шарлотты. Такого собрания племен еще не знало Архангельское заселение. Тлинкиты двигались легко и уверенно, словно пришли сюда на игрища, лишь забавы ради надев боевые маски и панцири.

Однако забавой это не было. Через несколько минут взметнулись в небо дымы от подожженных алеутских байдар, запылал остов почти достроенного кутера, лишая осажденных возможности спастись морем. Вскоре до слуха защитников крепости донеслись удары по железу. «Сбивают замки с магазинов», — безошибочно определил Василий и подивился собственному равнодушию: эк жить-то охота — и про компанейский достаток забыл, впервой…

В пестрой толпе колошей Медведников вдруг заметил двух тлинкитов, спорящих о чем-то у самого частокола. В коренастом молодом воине, деревянная маска которого сдвинута на затылок, начальник крепости признал Котлеана, второй, рослый индеец с черной татуировкой волка на выпуклой груди, был Василию незнаком. Этот индеец что-то доказывал племяннику Скаутлельта, резкими жестами показывая то на лес, то на свое темя, то себе под ноги.

У ног распластался на траве Януш Евглевский. Ветер шевелил его седые пряди и топорщил оперения стрел, торчащих из спины.

Евглевский был недвижим. Но Медведникову показалось, что еще бьется у него на виске голубоватая жилка. И эта беззащитная жилка всегда строптивого, сильного, а теперь поверженного Януша перевернула вдруг все в душе у Василия: он снова сделался неустрашимым передовщиком, которому доверял Баранов и каким его знали стоящие за его спиной работные люди.

Обернувшись к ним, сказал властно: «Баталия будет. По местам стоять!» — и, подавая пример, высунул ствол в бойницу. Снова отыскал взглядом Котлеана, именно его избрав виновником гибели старого товарища, поруганной дружбы и собственного минутного страха.

Казалось, время жизни племянника Скаутлельта сочтено, но судьба распорядилась иначе. Спор между индейцами неожиданно закончился в пользу соперника Котлеана. С торжествующим кличем воин склонился над Евглевским, молнией сверкнул в его руке двусторонний кинжал, и голову поляка опоясал багряный обруч. Не раздумывая больше, Медведников повернул ружье на несколько дюймов влево и вниз и нажал на курок.

Мужчина рождается не для утех. Седой Скаутлельт учил Котлеана: удел воина — подвиги, которые из поколения в поколение будут передаваться соплеменниками. Сказители сложат о них легенды. Шаманы изобразят их в ритуальном танце. Но никто не расскажет о храбрости тлинкита, вставшего на тропу войны, лучше вражеского скальпа, добытого в бою.

Ради новых скальпов и славы предков, следуя закону Великого Ворона и слову, данному на совете вождей в Хуцновском заливе, привел Скаутлельт своих воинов к укреплению длиннобородых.

Но Котлеан пришел сюда не за этим. Не о мести бледнолицым, овладевшим землею тлинкитов, не о богатой добыче думал племянник главного тойона, первым ворвавшийся в распахнутые настежь ворота жила чужеземцев. Навстречу смертельной опасности гнало его чувство, которое молодой вождь рода Ворона никогда не открыл бы никому и под самой страшной пыткой.

Сердцем тлинкита безраздельно владела Подруга Огня — Айакаханн — девушка из соседнего рода Волка, один снег назад ушедшая с чужеземцами.

Тогда-то, глядя ей вслед, Котлеан и узнал впервые, что даже у самого смелого воина есть сердце. И оно может болеть, не давать покоя.

Скаутлельт часто повторял, что мужчина должен быть мудрее своего сердца.

Чтобы заглушить саднящую боль в груди, и затеял теперь Котлеан спор с Тучагатаучем — Черным Волком, кому принадлежит скальп старика-бледнолицего, умирающего у их ног.

В племени тлинкитов нет воина искуснее Черного Волка. Но нет и никого равного в стрельбе из лука племяннику Скаутлельта. Котлеан был убежден, что это его стрела, отмеченная двумя красными кольцами у оперения, поразила бледнолицего первой.

Почему же, начав горячо доказывать свою правоту, уступил он вражеский скальп сопернику, а не украсил шест у входа в свое жилище еще одним знаком воинской удачи?

В разгар спора молодому вождю показалось, что он увидел Подругу Огня: ее меховая накидка промелькнула среди кустов лесной опушки…

Котлеан готов был броситься за девушкой, как Тучагатауч, торжествующе потрясавший скальпом старика, вдруг рухнул на тело поверженного врага.

Выстрела Котлеан не услышал — тот утонул в грозном кличе тлинкитов, проводивших душу Черного Волка в счастливые угодья Великого Ворона.

— Нанна! — неожиданно для себя самого присоединил свой голос Котлеан к этому кличу, обещавшему предкам, что пощады чужеземцам не будет.

Размахивая оружием, воины в устрашающих масках ринулись на приступ. Племянник Скаутлельта, уже не оглядываясь на лес, в котором скрылась Айакаханн, устремился к бревенчатой бараборе бледнолицых.

Воин должен быть мудрее своего сердца.

Пробежав вдоль опушки расстояние в несколько полетов стрелы, Айакаханн остановилась. По-волчьи, всем корпусом обернулась, прислушалась.

Погони не было. От заселения доносилась пальба. А здесь лес жил обычной жизнью. Сновали в густых зарослях малины серые пичуги с длинными клювами, зелено-красной лентой проскользила в траве змея-медянка, шустро юркнул в чащу какой-то зверек…

Девушка с огненными волосами постояла, раздумывая: бежать ли в глубь леса или вернуться к крепости, где сородичи сводят счеты с длиннобородыми?

Потом индианка, легко, но уверенно ступая, двинулась по своему следу туда, где глухо, не страшно на таком расстоянии, раздавались ружейные выстрелы.

Айакаханн была единственной дочерью Нанасе — внучкой шамана рода Волка Тапихака — Уснувшего Моря.

Кто был ее отец, она не знала. Мать не заводила о нем разговор. Задавать вопросы у тлинкитов не принято. Желающий рассказать нарушит молчание сам.

Однажды, выпив отвар из корня папоротника, мать проговорилась.

За несколько больших Лун до рождения Айакаханн в становище Волка пришли какие-то бородатые люди. Они принесли с собой много невиданных вещей, на которые выменивали у индейцев бобровые шкурки. Главный из пришельцев — высокий худой человек с волосами, похожими на Тиев, — остановился в бараборе Тапихака. Он подарил Нанасе несколько нитей бисера и был добр с ней. По его просьбе дочь шамана выпила огненной воды, которую принес с собой гость, и потеряла память.

Когда Акан вернул Нанасе ясный взгляд, она увидела, что Тапихак лежит на земляном полу бары и не дышит. Бледнолицый гость исчез. Вместе с ним из жилища шамана исчезли все бобровые шкуры и большое блюдо из блестящего металла, подаренное Уснувшему Морю вождем племени тутуми… Вот и вся история.

Став постарше, Айакаханн сделала открытие: цвет ее кожи не такой, как у всех ее сверстников. Он гораздо светлее, без свойственного индейцам медного оттенка, и даже многолетний загар не скрывает этого. И таких, как у Айакаханн, волос, ярких, словно огонь священного костра, зажигаемого матерью перед охотой или войной (Нанасе стала шаманить после смерти Уснувшего Моря), нет ни у кого в племени ситха.

Может быть, поэтому девочки-тлинкитки не хотели принимать Айакаханн в свой круг. Да и сама она не очень-то тянулась к их занятиям: вышиванию накидок, плетению из лыка корзин и циновок, сбору ягод и кореньев. Ей куда больше нравились игры мальчиков: стрельба из лука, бег наперегонки, ныряние со скалы в ледяные волны океана. Ловкая, сильная Айакаханн не уступала мальчишкам ни в умении разгадать самый запутанный след, ни в способности незаметно подкрасться к янучу. Она стойко переносила боль и бесстрашно прошла испытание на мужество: орудуя костяной иглой с прикрепленными к ней тонкими сухожилиями волка, с улыбкой зашила специально нанесенную самой себе глубокую рану.

А вот прокалывать нижнюю губу и вставлять туда деревянный лоток — знак достижения девушкой совершеннолетия — отказалась наотрез. Превратиться в безмолвную и безропотную тень какого-то индейца, пусть даже такого знатного, как Котлеан — племянник старого Скаутлельта, она не хотела. Шаманить, как мать, не раз уже заговаривавшая с ней о таинствах служения Акану, ей тоже было не по душе. Другой же судьбы у Айакаханн в племени быть не могло. Вот почему, когда на острове появились светлолицые длиннобородые люди, она ушла с ними.

В крепости пришельцев красивая девушка сразу оказалась в центре внимания мужчин: и русских, и алеутов. Сам Медведников положил было на нее глаз. Попытался даже взять силой… Но Айакаханн умела постоять за себя: она никогда не расставалась с кинжалом, еще в детстве подаренным ей матерью… И ухажеры, кто затаив злобу, кто плюнув на туземную недотрогу, мало-помалу отстали. И начальник заселения охладил свой пыл — других забот по горло, да и не все колошенки такие несговорчивые. Один только Котлеан, нет-нет да и появлявшийся возле русского заселения, не хотел отступать. Сильный, отважный юноша. Но разве любят только за это?

Вот и опушка. Девушка отыскала самое высокое дерево. Вскарабкалась и притаилась среди хвои.

Крепостной двор открылся ее взору. Еще совсем недавно служивший выгоном для коров, он сейчас представлял поле битвы. Отхлынувшие после неудачного приступа тлинкиты снова вернулись к укреплению с вязанками хвороста и горящими факелами. Десятка два рослых воинов, прикрываясь круглыми, обтянутыми кожей моржа щитами, притащили к входу в казарму огромный ствол духмянки и, раскачав его, стали бить комлем в окованную дверь. Каждый удар сопровождался торжествующим кличем.

Айакаханн хорошо понимала, что удары приближают победу индейцев, а значит, и гибель бледнолицых. Жизнь в племени научила ее принимать мир и все происходящее в нем таким, как есть. Но сейчас ей очень хотелось, чтобы белые люди из крепости спаслись. Особенно тот, высокий молчаливый юноша, который при встречах так волнующе глядел на нее…

Это желание так завладело девушкой, что, когда, словно кости лося под палицей умелого охотника, хрустнули крепкие дверные доски, неустрашимая Айакаханн закрыла глаза.

Что произошло потом, индианка поняла плохо: вместо победного вопля тлинкитов в казарме раздался вдруг такой грохот, будто Акан опустил небо на землю. Айакаханн сорвалась вниз. При падении она ударилась о камень, но, не чувствуя боли, рывком поднялась и нырнула в чащу.

…Грохот, так напугавший Подругу Огня, был не божьим промыслом, а выстрелом единорога.

Когда нападающие плотной толпой ворвались в казарму, Василий Медведников в разорванной, окровавленной рубахе, взлохмаченный и дикий, поднес факел к запальному отверстию пушки.

Заряд картечи смел не только первые ряды колошей, но и двух алеутов, не успевших отпрянуть в сторону. Грохот выстрела почти слился с предсмертными возгласами индейцев. Но Медведников уже не слышал и не замечал ничего. Он потерял счет и времени, и соратникам, и своим собственным ранам, зная только одно дело — убивать врага. Василий не увидел, как пали, истекая кровью, Тумакаев и Шанин. Не угадал он и собственного смертного часа…

Когда начальник заселения склонился над единорогом, заряжая его очередным картузом с порохом, пришлый матрос Смит хладнокровно выстрелил ему в затылок.

Хорошо начинался для Абросима Плотникова этот денек. Необычный для здешних мест, ясный, погожий. Да к тому же праздничный — воскресенье.

Выйдя в час пополудни из ворот Архангельской крепости, Абросим шагал по тропе, ведущей к речке, и улыбался солнцу — первому после постылых дождей и туманов. Да и все кругом, словно следуя Божьей заповеди, радовалось желанному теплу и свету. Как купола церквей, золотились ледяные вершины окрестных гор. Сочно зеленели обступившие тропу мхи, папоротники, хвощи, так и приглашая прилечь, понежиться.

Плотников охотно прикорнул бы где-нибудь на солнышке, но уж больно строг начальник — Василий Медведников. Узнает — не сносить головы! Для него что праздник, что будни — все одно: сидеть сложа руки никому не даст. Вот и нынче: баб да девок в лес по ягоды снарядил, промышленных же кого к заливу отправил — рыбу удить, кого оставил частокол городить. А ему, Абросиму, дал наказ особый: проверить на речке запруды, три недели назад порушенные каким-то злоумышленником и с трудом восстановленные поселенцами. Дальше всех отослал, как самого молодого…

Что ж, хотя Абросиму и сподручней было бы в крепости остаться, однако за поручение он на Медведникова обиду не держит. Плотников и в самом деле молод. Не хромого же Кочесова или неторопкого Евглевского посылать.

Тропа пробирается сквозь густые чащи, заваленные буреломом, то и дело утыкается в овраги, поросшие колючим кустарником. Здесь и ловкому, гибкому Абросиму приходится держать ухо востро, чтобы не запнуться за корягу, не напороться на острый сук.

Опять же греет душу то, что коль отправил его Медведников, значит, доверяет! Жаль только, ружье не разрешил взять: ни к чему, мол. С колошами — мир, звери людей сторонятся. А так, без нужды, оружие таскать — баловство одно!..

Все дальше в глубь леса убегает узкая тропа. Гуще сплетаются кроны кедров и елей. Становится прохладнее и темнее. Лес все больше напоминает Плотникову сибирскую тайгу, через которую пробирался он полтора года назад с компанейским обозом. Такие же дебри. Разве что болот там противу здешнего чуть поболе!

В одной из якутских трясин нашел бы Абросим погибель, не подоспей на выручку попутчик — Кирилла Хлебников. С виду такой медлительный парень, тут он не растерялся: протянул Плотникову свою слегу, выволок его из цепкой топи, дал сухую рубаху и онучи.

…После того случая Абросим с Кириллой крепко сдружились. Все долгие месяцы пути не разлучались. Надеялись и на Ситхе быть рядом. Да не напрасно говорят: не загадывай наперед, ежели ты человек подневольный!

Хлебникова определили в Гижигу, в помощь компанейскому приказчику. Абросима же, вместе с десятком набранных по охотским кабакам гулящих людей, на боте «Екатерина» привез к новому заселению помощник главного правителя российских владений в Америке длиннорукий и немногословный Иван Кусков.

Земля обетованная встретила их неласково. Ни теплого угла, ни сытости, ни воли. Работа от утренней зари до темна. Валили лес, таскали на себе огромные бревна, возводили первые строения крепости. Изо дня в день росли стены двухэтажной казармы, «черной» бани, рыбной сушильни.

В дырявых, вечно сырых палатках, опухшие от скорбута и голода, промышленные роптали на беспросветную жизнь, которая ценилась здесь не дороже шкурки морского бобра. Глушили тоску выдаваемой по праздникам «казенкой». Пропивали не токмо причитающиеся им взамен сданной пушнины марки, пили в долг, в залог своего пая в будущих компанейских прибытках.

Абросим Плотников не пил. Хотя общества и разговоров не гнушался. Зелье развязывало языки. Мужики рассказывали, какие пути-дорожки привели их на Ситху. Одни надеялись здесь разбогатеть, другие искали спасения от правосудия, третьим было просто безразлично, где коптить белый свет… Абросим слушал, а про себя — помалкивал. О том, как он попал в компанейский обоз, не знал даже ближайший друг — Кирилла Хлебников.

…Ветки хлестали Плотникова по лицу, хватали за кафтан, травы, как силки, оплетали ноги. Но промышленный, не обращая на то внимания, спешил к заселению.

После того как он заметил индейцев у речной излуки, Абросим, решив сократить путь, бросился к крепости через лес. Места здешние были вдоль и поперек исхожены Плотниковым. Ему казалось, он и с закрытыми глазами дорогу найдет. Вот почему бежал уверенно, убежденный, что не пройдет и четверти часа, как покажется впереди крепостной частокол и выйдет на крыльцо казармы Василий Медведников, похвалит Плотникова за то, что не утратил настороженности, вовремя дал знать о выступлении колошей…

Однако одна поляна сменялась другой, за преодоленным буреломом возникал новый, а опушка все не показывалась. Напротив, лес становился угрюмее, неприветливее. В сердце работного стала закрадываться тревога: не заплутал ли? Но остановиться и уточнить направление не решился — и без того много времени потерял. Так и бежал Абросим все вперед, пока, выбившись из сил, не запнулся о старую корягу и не растянулся на земле.

Сколько пролежал Абросим, сказать трудно. К действительности вернул работного далекий пушечный выстрел. Повинуясь тревожным предчувствиям, Абросим поднялся на ноги и снова пустился бежать через лес, раздирая одежду и руки о ситхинский терновник.

Когда наконец меж деревьев показались строения Архангельской крепости, Плотников понял: сердце его не обманывало — он опоздал.

Эта горькая истина открылась Абросиму не только в пожаре над кровлей казармы и даже не в победных возгласах индейцев за крепостной стеной. У ворот заселения промышленный увидел ползающих по земле коров, утыканных колошенскими стрелами и копьями. Тех самых буренок, которых даже в голодную скорбутную зиму пощадили поселенцы, помня о родимых краях, думая о будущем. И если уж эта дорогая крестьянской душе скотина досталась тлинкитам на растерзанье, значит, ее действительно некому больше защищать.

Не думая о том, что нет у него никакого оружия, Плотников рванулся было к заселению, готовый следом за товарищами принять смерть, но маленькая цепкая рука неожиданно легла ему на плечо.

Глава вторая

Сколь замечательны, Господи, творения рук твоих!

Дивится человек красоте, Тобой созданной, а разумом постичь ее не может.