Медный гусь Немец Евгений
Подбежал Прохор, упал рядом с Рожиным, спросил, переведя дыхание:
— Чего там творится?
— Федька Борода раненого вора добивает. Нам за ворами нельзя, они нас на открытом вмиг перестреляют. Ежели б кто отвлек…
Алексей снова выглянул из-за угла. Четыре разбойника сидели под забором, целясь в сторону толмача. До них было метров шестьдесят, из мушкета на таком расстоянии попасть трудно, но у четырех стволов шансов достать цель в четыре раза больше. Рисковать не стоило, но если бы воры обошли или прорвались сквозь двор, им открылась бы прямая дорога к Мурзинцеву с тыла. Надо было спешить, и Рожин лихорадочно соображал, что предпринять.
Тем временем один разбойник взял в зубы нож и полез через забор. Толмач прицелился, задержал дыхание и выстрелил. Вора словно кувалдой в спину ударило, он кувыркнулся через забор, только ноги мелькнули. Четыре мушкета бабахнули в ответ, но Алексей уже укрылся за забором.
— Готов? — спросил его Прохор.
— А то как же, — отозвался Рожин, спешно перезаряжая штуцер.
— Вот это выстрел! — похвалил Прохор.
— Лучше глянь, чего там.
Стрелец осторожно выглянул. Следующий вор лез на забор и уже почти перебрался, но вдруг дернулся, согнулся пополам и над забором приподнялся — что-то в живот ему уперлось. И тут же завизжал, как свинья на заклании. Лиходеи с мушкетами уставились на орущего товарища, а тот висел над забором еще мгновение, а потом свалился. В животе у него торчали вилы — хозяева бдели и незваным гостям не обрадовались.
— Еще один скопытился, — выдохнул Прохор и перекрестился.
Рожин закончил заряжать ружье и тоже выглянул. Времени штурмовать двор у разбойников не осталось — над городком пронеслась тяжелая, как майский гром, канонада, стало быть, воровские струги подходили к причалу, а пушка все еще оставалась у тобольчан. Разбойники поползли вдоль забора, решив обогнуть двор по периметру. Рожин закинул штуцер за спину и пополз им наперерез, стрелец последовал за толмачом.
О том, что тати нацелились на пушку, а не на монастырь, сотник понял сразу, как только услыхал выстрелы штуцера. Голос у толмачовского ружья был зычен и раскатист — ни с чем не спутать. И прилетел он с юга, а не от монастыря. Но полностью отвлечься на нападающих с тыла Мурзинцев не мог — по Оби к причалу кормами вперед шли два струга, и стволы фальконетов смотрели на пушечный расчет тобольчан. Мурзинцев поручил монахам прикрывать тыл, а сам занялся вражескими судами. Монахи разбежались, один спрятался за березой, двое других за брошенной телегой, мушкеты выставили в сторону ближайшего двора.
— По первому стругу! Пали! — скомандовал сотник, и Васька Лис поджег фитиль.
Над Кодском грянул гром выстрела. Ядро ударило в реку всего в метре от струга, взметнув столб воды. И тут же отозвались фальконеты воровских судов. Одно ядро пролетело над головами Мурзинцева и Лиса, пробило дыру в заборе дальнего двора. Второе ударило в берег, на пару метров ниже бруствера, подняв фонтан земли и обрушив на головы пушкарям сырые комья.
— Огрызаются, упыри! — процедил Васька, целясь из мушкета в воровской струг.
— Канониров бей, — приказал сотник и свою фузею тоже поднял.
— Живо к причалу! — кричали на стругах воровские заправилы. — Разнести ту пушку к ядреной матери!
Бабахнули мушкеты Лиса и сотника, пушкарь на воровском струге вскинул руки и вывалился за борт. На его место тут же бросился ближайший гребец. Струги приближались, до причала головному судну оставалось метров сорок, и если бы нападающие высадились, удержать берег уже бы не удалось. Мурзинцев это понимал, а потому ждал Рожина, как второго пришествия.
Три раза чихнули мушкеты воров, две пули угодили в бруствер, третья просвистела у самого уха Лиса. Стрелец дернулся, сочно выругался.
— Нам тут крышка, Анисимович! — прохрипел он, перезаряжая фузею. — Как нам вдвоем душегубов сдержать?!
— Не скули, бывало и хуже, — спокойно отозвался сотник. — Заряжай пушку, скоро Рожин с Прошкой подтянутся.
— Ага, как же… Может, их уже положили… — заворчал Васька, суетясь вокруг фальконета.
— Живы они, — ответил сотник, снова вскинув над бруствером ружье. — Только что штуцер Рожина грохнул. Да и потом, толмачу сам черт не брат.
Когда раздались первые ружейные выстрелы, Игнат Недоля еще сомневался, мешкал, но, услыхав пушечную пальбу, понял, что брань разгорается у причала, а потому охранять монастырские ворота смысла нет.
— Вперед! Порешим супостатов! — заорал он и понесся от монастырских ворот вниз к причалу.
Семен Ремезов, вооруженный всего лишь топором, отец Никон в кожаной кирасе поверх рясы и с посохом в руках да три монаха с мушкетами кинулись за ним следом.
— Семен, ты-то куда?! — бросил на ходу Игнат, оглянувшись на парня, но тот и не думал отставать.
Выглядел Семен ошарашенно, будто не понимал, где очутился и что ему нужно делать. Шапку он потерял, налетающий ветер растрепал рыжие кудри, а в глазах застыл изумленный вопрос: отчего это в мирном городке ни с того ни с сего война приключилась?
А следом уже бежали остальные монахи, кто с дубиной, кто с топором, кто с вилами, и из каждого двора, мимо которого пробегал Игнат, выскакивали мужики и вливались в реку поднявшегося на брань люда. Кодский городок, все как один, ополчился против душегубов.
Напитанное набатом небо, казалось, звенело само по себе. А на востоке, под треск выстрелов и лопающихся досок, разгорался пожар зари, раскидывая по Оби горящие угли. И казалось, что людская брань достигла границы неба и, отразившись, возвращалась назад.
Четыре разбойника с ружьями выбрались на линию огня в спину сотнику и Ваське Лису, но были встречены залпом мушкетов трех монахов. Вояки из братьев Троицкого монастыря оказались неважные, никто из них в противника не попал, зато ответные выстрелы тут же положили двоих. Рожин с Прохором укрылись в ложбине в сорока метрах южнее разбойников, а Игнат Недоля со всех ног летел ворам прямо в спину и, не видя их, мог на полной скорости выскочить животом на пули. Воры бросились к телеге, за которой лежали два убитых монаха. Рожин поднялся на колено и выстрелил, один разбойник упал. Прохор бабахнул следом, вор дернулся, споткнулся, но на ногах устоял, добежал до подводы, забился под нее. У толмача времени оставалось минуты три, если не меньше, пока лиходеи не перезарядят мушкеты, потом залпом трех ружей они положат сотника и Ваську Лиса. Штуцер толмачу заряжать было некогда, он вскочил на ноги и, что было духу понесся прямо к подводе. С другой стороны двора выскочил Игнат Недоля, Семен Ремезов и монахи с ружьями. Ни на что не обращая внимания, они бежали к пушечному расчету.
— Игнат! — заорал ему на бегу Рожин. — Тут они!
Недоля оглянулся, вмиг все понял, упал на колено, целясь под телегу.
— Рассыпаться цепью! — крикнул он подопечным и выстрелил; один из разбойников под телегой захрипел, зашелся кашлем.
Недоля упал на живот и принялся перезаряжать мушкет, но вдруг вспомнил о Семене, оглянулся и обомлел. Парень стоял в полный рост и ошалело таращился по сторонам, а из-под телеги торчали ружейные стволы, целясь прямехонько ему в грудь.
— На землю, дубина! — заорал Семену Игнат, потом вскочил, схватил его за отворот зипуна, потащил на себя.
Шарахнул выстрел, пуля резанула Недолю по уху, обожгла щеку. Второй выстрел срезал монаха.
— Да палите же, леший вас побери! — закричал Игнат, прижимая ладонь к горящей щеке.
Монахи очнулись, разрядили в разбойников ружья. Еще один вор замер, оставшийся бросил мушкет и гадюкой пополз из-под телеги. Но Рожин был уже близко. В два прыжка он настиг разбойника и со всего маха рубанул прикладом лиходея по голове. Череп разбойника хрустнул, руки и ноги начали мелко трястись. Будто и не человека убил, а гада раздавил — Рожин скорчил брезгливую гримасу, отвернулся.
Народа собралось уже много, и среди них отец Никон с пунцовым лицом стоял, на посох опираясь, дышал тяжело.
— Игнат, живой? — окликнул стрельца Рожин.
— Для войны пригодный, — отозвался Недоля.
— Мужиков, кто с ружьями, цепью по склону! — распорядился толмач и побежал к пушке, Прохор Пономарев следовал за ним.
— Добро! — отозвался Игнат.
Недоля поднялся, подобрал фузею, подошел к подводе, попинал убитых воров, удостовериться, что никто не прикидывается, оглянулся на Семена, сказал:
— Ежели так воевать, парень, то от нас мокрого места не останется.
Игнат улыбнулся, но в ухе пульсировала ноющая боль, и улыбка получилась кривая и болезненная.
Семен переминался с ноги на ногу, выглядел виновато, но топор по-прежнему держал в руке. Потом вдруг в лице изменился и неожиданно прыгнул на стрельца, замахиваясь топором. Недоля, очам не веря, упал на четвереньки. И вовремя — лезвие ножа пронеслось у него над головой, сбив шапку. В следующее мгновение топор Семена вошел разбойнику в голову да там и остался. Игнат оглянулся. Грудь душегуба была прострелена, но это не помешало ему подняться и замахнуться на стрельца ножом. Теперь же вор нож уронил, валко пятился. В голове у него торчало лезвие топора, по лбу стекала тонкая ленивая струйка крови, ртом шла пена, розовая, как накипь с брусничного компота. Сделав еще шаг, вор уперся спиной в подводу, осел, да так, с выпученными на топорище очами, и замер.
— Ну, Семен… — только и сказал Недоля, перевел дыхание и добавил спокойнее: — Ладно, повоевал и будет. Воротись в монастырь, мы тут сами управимся.
Парень послушно отвернулся и, пошатываясь, побрел в глубь городка. Отец Никон нагнал его, положил руку на плечо, пошел рядом. Игнат тряхнул головой и оглянулся на местный люд.
— Все, кто с мушкетами, за мной! — крикнул он. — Остальные прячьтесь за заборами! Ежели нас супостаты постреляют, дело за вами! Будете иродов топорами рубить!
Но вдруг усмехнулся и добавил в бороду:
— Или шапками закидаете.
Когда Рожин с Прохором присоединились к сотнику, от бруствера почти ничего не осталось, по обе стороны от орудия мешки с глиной ядрами разметало. Мурзинцев и Васька Лис таки попали в ближайший струг, разворотили ворам корму, сорвали с лафета фальконет. Но судно не потеряло плавучесть и под прикрывающим огнем второго струга почти добралось до причала. Разбойники рвались на берег, как черти на свадьбу сатаны.
— Вовремя вы, нас тут на блины раскатывают, — буркнул Васька Лис.
— Спокойно, Вася, — ответил толмач, помогая стрельцу заряжать пушку.
На головном струге воров осталось всего три человека, двое сидели на банках и что есть мочи налегали на весла, третий с мушкетом в руках целился в пушечный расчет тобольчан. Когда до пристани осталось всего метров пять, гребцы бросили весла, схватили мушкеты, вскочили, готовые спрыгнуть на деревянный настил причала. Но судно вдруг со страшным треском напоролось на подводный таран, словно в стену врезалось, так что даже корма задралась. Воров сшибло с ног. Разбойник с мушкетом полез на корму, двое других на носу остались, головами крутили, пытаясь понять, что стряслось. Струг засел намертво и теперь стал легкой мишенью.
— Пали! — рявкнул сотник, и Васька поджег фитиль.
Ядро угодило ровнехонько под мачту. Струг, и так пробитый, треснул и начал складываться, как книга. Вор, что вскарабкался на корму, взмыл в воздух метра на четыре, в полете кувыркнулся и приземлился головой на причал, слизняком стек в реку. Остальных выкинуло в противоположную сторону, и одному из них не повезло — разбойник ушел в воду ногами вперед и угодил прямо на подводный кол. Он торчал из воды по пояс, извивался и орал так, что на дальних дворах скотина от страха ржать-мычать начала. Третьему вору выбраться из воды не дал залп фузей Мурзинцева и Прохора Пономарева. Вокруг разломанного струга теперь плавало пять трупов. Кодский городок уже победил, но Яшка Висельник пока что оставался жив, и его судно огрызалось мушкетной пальбой.
— От судьбы не убежишь, — заключил Васька Лис, глядя на корчащегося разбойника. — Ежели заслужил кол, так он тебя и на земле, и в воде достанет.
— Жуткая смерть, — сказал Рожин, секунду помешкал, затем вскинул штуцер, прицелился и выстрелил.
Вор на колу вывернул голову и затих, замер.
— Какой ты у нас, оказывается, жалостливый, — Васька скорчил ехидную гримасу.
Толмач торопливо заряжал ружье, замечание Лиса оставил без ответа.
Слева от пушки раздались выстрелы, Игнат Недоля с мужиками и монахами палили по второму стругу. Яшка Висельник, словно заговоренный, стоял на корме подле фальконета во весь рост и спокойно обозревал берег. Ни одна пуля его не задела. Черная борода ворюги распалась на два клина и смахивала на огромные клыки, да и в том, как он держался, угадывалась звериная стать.
— Сущий дьявол! — выдохнул Прохор, глядя на воровского атамана.
Рожин поднял штуцер, поймал голову Яшки поверх граненого ствола, взял чуть выше и бабахнул. Пуля смела с ворюги шапку, но сам он даже не шелохнулся. Потом Яшка неспешно шапку поднял, водрузил на голову и погрозил пушечному расчету тобольчан кулаком.
— Тьфу ты, напасть! — выругался Рожин, но тут увидел, что вор склонился над фальконетом, гаркнул. — Ложись!
В следующее мгновение шарахнула пушка воровского струга, ядро угодило в остатки бруствера, мешки с глиной разлетелись, сбив с ног Прохора и опрокинув орудие. Лис кинулся к Пономареву, Рожин с Мурзинцевым, выплевывая глину и протирая глаза, вцепились в лафет, пытаясь вернуть пушку на место.
Яшка отвернулся и что-то крикнул подельникам. Он давно понял, что его отряд на суше перебили, ждать помощи не от кого, а стало быть, битва проиграна, да еще и с полным разгромом. Разбойничий струг сбросил скорость, остановился, а потом, петляя, пошел назад.
— Бежит, сволочь! — процедил Рожин. — Вася, помоги!
Лис, убедившись, что Прохор цел, поспешил сотнику с толмачом на помощь. Наконец пушку поставили на место, спешно зарядили.
— Я сам! — Мурзинцев отстранил Рожина и Лиса, склонился над фальконетом.
Струг Яшки отошел уже метров на сто, Мурзинцев навел пушку, прикинул опережение, перекрестился и поджег фитиль. Из мушкетов уже никто не стрелял, да и в колокол монахи больше не били, так что над Обью повисла звенящая тишина, какая случается сразу, как гроза отгремит. Пушка люто выхаркнула ядро, разбив тишину, как молоток фарфор. Целое мгновение все, затаив дыхание, смотрели на удирающий струг, а потом оттуда донесся звук треснувших досок и всплеск воды. Судно Яшки Висельника заваливалось на борт, воры бросили весла и спускали на воду шлюпку.
— Таки уйдут, гады, — процедил Васька Лис. — В шлюпку из пушки ни за что не попасть.
— Там еще одно судно, — произнес толмач, пристально вглядываясь в реку.
— Струг? — тут же спросил сотник, тоже обратив взор на водную хлябь.
— Неводник, кажись, — ответил Рожин.
— Откуда ему тут взяться? — удивился Васька Лис.
Шлюпка воров от поврежденного струга сначала шла вверх по Оби, на юг, но вдруг резко свернула к берегу.
— Это остяки! — догадался Рожин. — Остяцкий неводник, отрезали ворам путь к отступлению. Живо разбойникам на перехват!
Рожин, Мурзинцев и стрельцы бросились по ступеням к причалу и дальше вдоль берега. Следом бежал Игнат Недоля с монахами.
Когтистый старик
Шлюпка разбойников причалила за «Настиным камнем» — так Рожин окрестил валун, на котором неделю назад отыскал дочь кузнеца. Открытая полоса берега до камня простреливалась далеко, и воры могли устроить засаду, так что толмач вскарабкался на склон и осторожно повел товарищей меж деревьев.
До валуна добрались без происшествий, засады не было. Торопились разбойники, даже шлюпку выволакивать не стали, и теперь она лениво покачивалась на волнах, медленно отдаляясь от берега. А дальше на стрежне дрейфовал неводник, полный угрюмых остяцких воинов с копьями и луками в руках. Белые сестры стояли на носу, опираясь на железные копья, все такие же недвижимые, как каменные изваяния. Их слепые глаза смотрели на камень, и каждому человеку на берегу, кто встречался с ними взглядом, казалось, что старухи заглядывают им в душу.
— У меня от этих ведьм мурашки по коже, — тихо произнес Васька Лис, поежившись.
— Спокойно, Вася, сейчас у нас с ними один враг, так что бояться нечего, — ответил Рожин и неводнику поклонился.
Сотник, на Рожина глядя, тоже поклон остякам отвесил, а следом за ним и все остальные. Даже Васька Лис спину согнуть для некрестей не побрезговал, хоть лицом изобразил недовольство.
Остяки на неводнике, словно только этого и ожидали, копья и луки опустили, засуетились, на весла сели. Судно неторопливо развернулось и направилось вверх по Оби, в Атлым-вош, домой.
— Ху-у-ух, пронесло, — выдохнул Недоля. — А то я уж приглядывал местечко поукромнее, от стрел хорониться.
— Не в этот раз, — отозвался толмач, изучая полоску берега, где высадились разбойники. — У воров один ранен, они с ним далеко не уйдут. Нагоним быстро.
Но быстро догнать не удалось. Вора, что оставлял кровавый след, вскоре нашли. Свои же, от обузы избавляясь, перерезали ему горло. Дальше след распадался на три ветки и куриной лапой указывал на юго-восток, на восток и северо-восток. Сотник разделил подопечных на три отряда, каждый из которых взял отдельное направление поисков. Рожин возглавил группу, которая пошла по самому незаметному следу, через болота и бурелом, на северо-восток: чуял толмач, что Яшка путь выберет замысловатый и путаный. Васька Лис и монах Михаил — единственный уцелевший в группе Мурзинцева у пушечного расчета — сопровождали толмача.
Час спустя с юга донеслась мушкетная пальба.
— Одного взяли, — заключил Васька Лис.
Еще через полчаса снова послышалось эхо далеких выстрелов. Видно, группа, которая ушла на юго-восток, тоже настигла своего беглеца. А Яшки Висельника по-прежнему видно не было. Осторожничал вор, уходил со знанием дела, как волк от охотников. Рожин шел за ним, не столько по следам ориентируясь, сколько на чутье полагаясь.
К полудню преследователи вышли к подножию высокого холма, а на вершине их ждал беломошный бор. После непролазного бурелома тайги, мрачного под разлапистыми кронами древних кедров и елей, после серой затхлости болот бор распахнулся светлым простором. Сосенки и березки, как неразобранные девицы на Масленицу, разбрелись и поодиночке застыли, оставив поляны на откуп солнцу. Махровое одеяло белого мха смахивало на снег, оно и скрипело под ногами, как снег. А над ним висела дымка, не густая, но за двадцать метров взгляд в ней увязал, терялся. И еще было так тихо, что казалось путникам, будто они не на лесную опушку вышли, а на дно Оби опустились. Не крякали кедровки, не тарахтели дятлы, не всхлипывали кулики. Беломошный бор спал и в дреме грезил о солнечных январских морозах.
Рожин замер, жестом приказал не шевелиться остальным, прислушался, огляделся. След Яшки Висельника пропал окончательно — перина мха, как лебяжий пух, под ногой пригибалась, а ступишь дальше — следа уже и не видать.
— Ух… тихо-то как, — прошептал Васька Лис.
— Зачарованный лес, — зашептал вслед за Васькой брат Михаил, перекрестился, добавил: — Наши сюда не ходят, кажут, остяцкая нежить тут водится.
— Потому тихо, что в таких борах любит гнездиться хищная птица, — спокойно произнес Рожин. — Так что мелкие птахи, мыши-полевки и даже зайцы стараются держаться отсюда подальше. А вон и князь таежного неба…
Рожин указал рукой на ветку высокой сосны, там неподвижно и даже торжественно восседал птичий царь — беркут. Карие глаза небесного хищника из-под бровей смотрели настороженно, да и голову птица пригнула, вперед вытянула, будто прислушивалась к людскому разговору. Черный блестящий клюв, словно отполированный, выходил из бледно-желтой восковицы, как лезвие кинжала-джамбии из костяной рукояти. В следующее мгновение беркут крылища распахнул, пальцы-перья растопырил, будто покрасоваться решил, а затем снова собрался, с лапы на лапу переступил и замер, продолжая невозмутимо людей разглядывать.
— Красавец, — оценил Рожин. — Белых перьев нет уже — взрослый, матерый…
— Господи, в крылах вся сажень будет, — удивился Васька Лис. — Вот же огромная тварюка!
Но толмача беркут больше не интересовал, в глубине бора он что-то рассмотрел и теперь осторожно с места тронулся, подав товарищам знак следовать за ним. Вскоре и стрелец с монахом сквозь дымку разглядели контур маленького сруба с двухскатной крышей, размерами с добрый сундук. В тыловой стене, как и положено избе, имелась крохотная дверца, но окна отсутствовали. Если какое существо и обитало в этом жилище, то рост оно должно было иметь с полметра, да и то в двери ему бы пришлось на четвереньках забираться. Самое же удивительное было то, что сруб парил в воздухе, возвышаясь над землей на три метра.
— Лешачья изба! Сама по себе летает! — пораженно произнес Васька Лис и замер как вкопанный. — Рожин, ты как сам себе знаешь, а я к лешему в гости не желаю!
— Охотничий лабаз это, дурень, — отозвался Рожин, не останавливаясь.
Васька помялся, чертыхнулся, двинулся следом.
Приблизившись к срубу, толмач, монах и стрелец разглядели, что лабаз не парил над землей, а прочно стоял на двух бревнах-опорах. Васька облегченно вздохнул. Такие амбарчики остяки-охотники по тайге для припасов обустраивали, а над землей поднимали, чтобы зверь не достал. Но в этом лабазе что-то Рожина насторожило.
У опор сруба лежала лестница, а дальше, как раз напротив дверцы амбарчика, на земле был выложен квадрат из обтесанных бревен, а между ними чернело пятно кострища. Рожин потрогал холодные угли, принюхался, сказал задумчиво:
— Вчера жгли.
Затем подошел к лабазу, поднял лестницу, взобрался, щеколду с дверцы снял, дверцу тихонько открыл. И замер, внутрь амбарчика глядя.
— Чего там? — Ваське Лису не терпелось и самому взглянуть, что в лабазе хранилось.
— Это не лабаз, — ответил Рожин севшим голосом. — Это ура-сумьях.
— Как-как? — не понял монах Михаил, да и стрелец на толмача уставился вопросительно.
— Остяки и вогулы такие срубы для мертвых ставят, — начал пояснять Рожин.
— Час от часу не легче! — выпалил Васька Лис и от сруба попятился. — Избушка на курьих ножках! Не лешачий дом, так ведьмовская пекельня!
— Да не ори ты! — одернул его толмач.
— Просвети, Алексей, об чем толкуешь? — попросил брат Михаил, не обращая на стрельца внимания.
— Когда остяк или вогул умирает, ему родня иттерму из щепки вырезает, болванчика небольшого. В меха и арсыны его заворачивают и кладут в сас-тотап, это навроде берестяного гробика. Потом этот гробик в ура-сумьях запихивают. Иноверцы считают, что до воскрешения в младенце душа умершего в иттерме живет, часа своего ожидает. Вместе с болваном в сас-тотап кладут волосы умершего, чтобы его душа из волос в чурбана перешла, и серебряную монету, чтобы солнце душу не покидало.
— Ох, и намудрили, убогие, — с улыбкой произнес брат Михаил, успокаиваясь.
Монах даже пожурил себя в мыслях, что позволил языческой жути тень на сердце навести. Но Рожину было не до смеха. Из ура-сумьях он извлек берестяной короб, снял крышку. Чурбан был вырезан из сосновой ветки, без рук, только голова бороздкой обозначалась, и облачен в лоскут медвежьей шкуры. Толмач вынул иттерму и тщательно ощупал, словно искал что-то.
— А если у болвана отнять монету, то душа умершего не сможет в младенце возродиться, и станет он пауль-йорута — демоном, — продолжил Рожин.
— Ну а нам-то что? — спросил Васька Лис недовольно, по сторонам озираясь. — Клади его на место, да пошли отсель живее.
— А то, Вася, что при этом болване монеты нет. А еще праздничное сукно с него содрали, вон валяется, и в кусок медвежьей шкуры нарядили. И значит это, что растревоженная душа умершего бродит по округе, живя одним желанием — мстить. А поскольку шкура медведя на нем, то бродит по округе не соболь, не лось, и даже не волк, а сам Консенг-ойка.
— Когтистый старик! — поразился Васька Лис, вмиг вспомнив рассказы толмача о вогульском пятидушии.
— Он самый, — подтвердил Рожин.
— Вот же влипли!..
— Медведь, что ли? — спокойно спросил монах и с улыбкой на Ваську Лиса глянул. — Нет, медведь — зверь Божий, праведника не тронет, а вот грешника может задрать.
— Ну да, меня, значит, задерет, а тебя обойдет стороной! — зло процедил стрелец. — Только вот я хоть и грешен, да еще пожить хочу, грехи замолить и вообще…
— Хватит, — прервал их Рожин. — Надо монету болвану вернуть.
— Может, Яшка ее прикарманил? — предположил брат Михаил.
— Яшка не стал бы болвана переодевать, ему-то откуда знать такое? — не согласился толмач. — Тут без шамана не обошлось.
— Неужто Агираш? — усомнился стрелец. — Ты ж говорил, что он на Калтысянку подался.
— Может, и не сам, так научил кого-то из местных, — ответил Рожин.
— Наслышаны мы про вашего Агираша, — задумчиво произнес монах. — Только почто ему демонов плодить?
— Агираш с Медным гусем в камлании грядущее зреть способен. Вот и узрел, что за Яшкой следом мы сюда забредем. А потому душу умершего на медведя навел.
— Так ты всерьез про медведя? — удивился монах.
— Да уж куда серьезнее! — вспылил Лис. — Видели мы, что косолапый с вором сделал да с двумя пулями в груди ушел себе и пропал, словно в воздухе растаял. Ни крови, ни туши, ни пука!
— Хм… Стало быть, правду народ кажет: зачарованный лес, раз остяки тут по старинке шаманят, — произнес брат Михаил и по сторонам с опаской оглянулся.
— Есть у кого серебряная монета? — спросил Рожин. — Надо болвану под одежу засунуть, тогда его душа успокоится.
Монах покачал головой, мол, откуда у нашего брата мирское?
— Где ж такую роскошь раздобыть! — фыркнул Васька и отвернулся.
— Вася, не жмись, — настаивал толмач.
— Да нету, отвяжись!
Рожин вздохнул, аккуратно положил иттерму в берестяной гробик, вернул сас-тотап в амбарчик, закрыл дверцу, спустился, снял с плеча штуцер, проверил заряд.
— Ну тогда проверьте мушкеты, чтоб не подвели, — мрачно произнес он. — Дай Бог, пронесет… Пошли.
И тут над бором гулко хлопнуло, словно порыв ветра парус рванул — беркут снялся с дерева. Он греб воздух крыльями размашисто и мощно, словно воду веслами. Быстро набрав высоту, птица раскинула крылья-паруса и поплыла над бором по кругу.
— Нас он не опасался. Что-то другое его спугнуло, — заметил Рожин.
Минуту толмач вслушивался в тишину бора, а затем различил неясный шорох. Рожин поднял штуцер, стрелец и монах, на толмача глядя, тоже ружья вскинули. Шорох становился громче, перерос в хруст, и всем стало ясно, что это беломошное покрывало хрустит под чьими-то ногами, а может и лапами. Монах Михаил зашептал молитву, Васька Лис глубоко вдохнул, крепче мушкет сжал.
В следующее мгновение в дымке показался силуэт здоровенного мужика, он шел спиной вперед, не оглядываясь, будто на затылке запасную пару глаз носил.
— Стоять! — крикнул Рожин.
Мужик замер, неторопливо обернулся, руки развел, давая понять, что сопротивление оказывать не собирается, но мушкет бросать не торопился. Толмач, а за ним стрелец и монах осторожно двинулись вперед.
Черная борода вора все так же торчала двумя клинами, глаза из-под густых бровей смотрели без страха, но напряженно, а шрам, порвавший левую бровь и щеку, побагровел, кровью налился, будто дождевой червь на лицо заполз, да там и остался.
— Мушкет бросай! — приказал Рожин и стволом штуцера на дырявую шапку вора качнул. — Второй раз не промажу.
— Так вот кто мне шапку попортил, — Яшка криво усмехнулся. — Добрая вещь была.
— Мушкет на землю, а то я тебе сейчас и башку попорчу, — мрачно заверил Рожин, добавил товарищам: — Живым возьмем. Пусть кодчане его судят.
Вора и толмача разделяло метров десять, монах Михаил стоял от Рожина по левую руку, стрелец по правую. А Яшка не торопился, тянул время, будто ждал чего-то, и Рожин это понял, но поздно.
За спиной вора вдруг раздался рык. Яшка пригнулся и отпрыгнул в сторону, а там, где он стоял мгновение назад, преследователи увидели огромную медвежью морду. В раззявленной пасти тускло блеснули желтые клыки, каждый размером с добрый нож, а между ними трепыхался язык, красный с синими прожилками, как кусок свежего мяса. Черный нос, размером с два кулака, смахивал на поросячий пятак, а в маленьких угольках глаз, казалось, отсутствовали зрачки. Людей обдало запахом затхлости, мертвечины. Медведь поднялся на задние лапы и задрал вверх передние, показывая, что росту в нем за три метра.
Ружье в руках монаха Михаила задрожало, он попятился. Васька упал на колено, целясь зверю в грудь.
Рожин мыслил стремительно: Яшка почуял косолапого и решил вывести его на преследователей, чтоб в суете смыться, ну да не бывать этому!.. Не обращая внимания на медведя, толмач вел стволом вора. Яшка уходил по беломошному бору, как заяц от лисы, прыгал, петлял, метался зигзагами. Но редкие деревья не давали укрытия, Рожин задержал дыхание и выстрелил. Вор споткнулся, упал, вскочил, пробежал еще метров пять, снова упал и, барахтаясь во мху, как в болоте, пополз к окраине бора. Толмач бросился за ним.
Шарахнул мушкет Лиса, медведь покачнулся, опустился на передние лапы, снова рыкнул и грузно побежал на стрельца. Мох под его лапами трещал, словно ткань рвалась, земля от тяжелой поступи содрогалась.
— Да стреляй же! — заорал Васька, бросив ружье и выхватив саблю.
Бежать от медведя было некуда, на открытом пространстве зверь легко настигнет человека, Васька это понимал и, обливаясь потом, готовился встретить зверя колющим ударом сабли в грудь. Может, повезет попасть между ребер в сердце…
Бабахнул мушкет монаха. Медведь уже добежал до стрельца, ударом лапы смел его с ног, отбросив шагов на пять. Лис даже порезать зверя не успел, а, катясь кубарем по мху, саблю и вовсе выронил. Но зверь не стал его добивать, резко развернулся и прыгнул на монаха.
Рожин торопился, но приближался к вору осторожно, пригнувшись. У Яшки оставался мушкет и пистоль, и выскочить животом на пулю толмачу не хотелось. Рожин не столько свою жизнь жалел, сколько боялся того, что, случись ему помереть, душегуб уйдет. Отлежится, оклемается и снова примется за старое — грабить, убивать да насильничать. А тут, в Кодском городке, лила по Алексею слезы Настя Богданова, места себе не находила. И кто ж, кроме Рожина, ее защитит, от бед убережет?.. Рожин должен был уцелеть, чтобы не дать выжить Яшке Висельнику.
Толмач опасался вполне справедливо. Вор лежал в небольшой ложбинке на спине, выставив перед собой мушкет. Пуля толмачовского штуцера угодила ему промеж лопаток, может быть, повредила позвоночник, потому ноги у вора и отнялись, но руки еще хозяина слушались. Рожин вовремя разглядел, как над холмиком белого мха покачнулась черная дыра мушкетного ствола. Толмач упал, ружье Яшки харкнуло огнем, пуля просвистела у Алексея над головой. Рожин кувыркнулся, вскочил на ноги и, не давая вору времени поднять пистоль, прыгнул вперед, замахиваясь штуцером, как дубиной. Удар приклада пришелся Яшке в грудь. Руки вора застыли, из правой выпал пистоль. Он начал дрожать всем телом, замотал головой, захрипел, но вдруг оскалился и замер, глядя застывшим взглядом на своего губителя, будто сказать хотел, что на том свете они еще свидятся.
— В аду тебя заждались, — прохрипел Рожин, тяжело дыша, затем, вспомнив несчастного старика в селении Елизарово, добавил: — Ну вот, Федот Тихонов, отомстил я за девок твоих, а ты сомневался…
Но на разговоры времени не было. Толмач вскинулся, оглянулся и бросился товарищам на помощь.
Медведь убил монаха одним ударом лапы. Полосонул когтями по шее, выдрав позвонки и порвав вены. В морду зверю ударил фонтан крови, от чего он еще сильнее разъярился. Медведь разгребал тело монаха, словно в куче мусора съестное искал. Ошметки изодранной рясы и куски плоти разлетались во все стороны. Над беломошным бором повис сладковатый запах крови и потрохов. Васька Лис, глядя на медвежье пиршество, трясущимися руками заряжал мушкет. С третьего раза ему удалось закатить в ствол пулю и придавить ее пыжом. Он вскинул ружье и, проклиная все на свете, выстрелил. Пуля угодила медведю в бок, зверь дико рыкнул, бросил то, что осталось от монаха, и обратил морду к стрельцу. Шерсть на носу зверя слиплась, кровь капала с клыков, а черные глазки по-прежнему ничего не выражали, словно то не глаза были, а дырочки, за которыми начиналась вечная ночь. Васька Лис понял, что пришел его последний час, попятился, за что-то ногой зацепился и рухнул во впадину меж двух деревин. Мушкет стрелец держал перед собой, и теперь ружье уперлось в оба ствола, создав последнюю преграду между зверем и его жертвой.
— Р-о-о-о-о-ж-и-и-и-и-н! — заорал Васька так, что на мгновение перекрыл медвежий рык.
Толмач, подхватив на бегу саблю стрельца, несся прямо на медведя, а зверь, на Рожина внимания не обращая, уперся лапами в Васькин мушкет и где-то даже с любопытством заглянул в ложбину, мол, кто это тут так орет?.. Ствол ружья под тяжестью зверя согнулся, жалобно треснуло дерево приклада. Васька Лис, ни жив ни мертв лежал, не шевелясь, глядя на мокрый от крови пятак в пяди от своих глаз, и молил Бога, чтобы медведь убил его быстро, а не начал обгладывать лицо.
Рожин, держа саблю двумя руками, не добежав до зверя пару метров, прыгнул и рубанул медведя сверху, вложив в удар всю силу. В шее косолапого что-то хрустнуло, голова резко накренилась и уперлась носом стрельцу в лоб. Васька Лис дико завизжал, вцепился в липкие ноздри пальцами, пытаясь отодвинуть от себя медвежью морду. Зверь хрюкнул и попытался встать, но толмач рубанул ему по шее снова, и еще раз, и еще, пока не перерубил последнюю жилу. Споткнувшись об Васькин мушкет, окровавленная медвежья башка свалилась стрельцу на грудь, из приоткрытой пасти вывалился, как дохлый слизняк, язык. Стрелец, отталкивая от себя отрубленную голову руками и ногами, полез наружу. Выбравшись, Васька на четвереньках отбежал метров десять, не в силах встать, опрокинулся на спину, хватая ртом воздух.
— Господи, Господи, Господи… — бормотал он.
У Рожина тоже подкашивались ноги. Он опустился на бревно, рядом с медвежьей тушей, дрожащей рукой вытер со лба пот.
— Живой? — хрипло спросил толмач стрельца.
— Господи, славлю Тебя за спасение!..
— Живой, значит…
И тут туша медведя шевельнулась. Молитва в устах Васьки Лиса оборвалась, он резко сел и уставился на зверя. Рожин поднял на медведя глаза, перевел взгляд на саблю в своей руке. В свете солнца медвежья кровь на лезвии клинка играла бликами, как в камне-самоцвете рубин.
— Молодец служивый, хорошо оружие востришь, — тихо сказал толмач, медленно поднялся и, ухватив саблю двумя руками, поднял ее над головой.
Медведь одним упругим движением вскинулся на задние лапы и задрал к небу передние. Васька смотрел на него, не веря своим глазам. От ужаса он онемел и окоченел. А зверь как стоял на задних лапах, так и пошел кругами, размахивая передними. Он двигался, как пьяный, нижние лапы заплетались, передние сгребали и вырывали из земли все, что под когти попадало. Треснула молодая березка, отлетел в сторону вырванный из-подо мха гнилой пень. Рожин легко уходил от медвежьих когтей, нанося ответные удары зверю по лапам, но казалось, что медведю это было безразлично.
Минуту стрелец наблюдал эту невозможную сцену, затем ему как обухом по голове ударило — он понял все, о чем ему говорил толмач. Понял и поверил. Ноги и руки у стрельца тряслись, так что он снова стал на четвереньки и побежал к избушке на курьих ножках. Лестницу Рожин не убирал, Васька вскарабкался по ней, распахнул дверцу, достал берестяной гробик, вынул иттерму. Непослушной рукой выудил из кармана серебряный четвертик, единственное свое сбережение, едва не уронил, засовывая монету болвану под шкуру, вернул иттерму в берестяную коробку, а ту в амбарчик, закрыл дверцу и задвинул щеколду. И только потом, боясь и желая увидеть, к чему его действия привели, оглянулся.
Безголовый медведь лежал распластанный на спине, а в груди у него чуть ли не по самую рукоять торчала сабля. От крови мох вокруг зверя почернел. Консенг-ойка — Когтистый старик был повержен.
— Готов, — выдохнул толмач и, не имея сил стоять, осел.
Гулко хлопая крыльями, возле медвежьей туши опустился беркут. Обошел убитого зверя по кругу, но не тронул. Потом внимательно посмотрел на толмача, будто оценивал, резко снялся и вернулся на свою ветку, потеряв к гостям беломошного бора интерес.
Нягань
В тот же день к вечеру Васька Лис слег с жаром и лихорадкой. Удар косолапого оставил ему синяк на всю грудь, но не это явилось причиной хвори стрельца. Трясло его от видений медвежьей морды у своего лица и ходячей на задних лапах зверюги без головы. Игнат Недоля товарища часто проведывал. Да и Семен Ремезов подле больного бдел, настоями его отпаивал, на грудь примочки прикладывал. Мурзинцев хотел оставить хворого стрельца в Кодском городке и отправляться, наконец, дальше на поиски Медного гуся. С ворами покончили, и более задерживаться причин не имелось. Но Лис умолял сотника не бросать его в монастыре.
— Анисимович, дай мне пару дней отлежаться, я с вами пойду, — уговаривал Васька Мурзинцева. — Ну куда вы без меня? И так у нас народу осталось — раз, два и обчелся, а при шамане четыре вогула с ружьями.
— Добро, — подумав, согласился сотник. — Два дня тебе, на третий выступаем. С тобой или без тебя.
Игнат Недоля тоже отчего-то хандрил, ходил поникший, даже острословая Марфа не смогла его развеселить.
Первый день Васька Лис почти ни с кем не разговаривал, лежал неподвижно, укрывшись одеялом с головой, на вопросы Игната или Семена отвечал односложно. Но к вечеру второго дня решил стрелец поведать Недоле, что у него на душе творится.
— Мы, Игнатушка, столько всего повидали, что думалось мне, ничем уж меня не удивить, не испужать. Я ведь уже с жизнью прощался, когда косолапый мне в лицо дышал. Дыхание его загробное в себя впитывал… Куда ж дальше-то, куда страшнее? А оказалось, можно и страшнее. Ты только подумай: зверь без головы ходит, рыскает. Зреть не способен, а все равно ищет, потому как не душой живет, а жаждой погубить нас. Ты сам говорил, что когда тушу разделали, увидали, что у него и сердце, и печень и легкие в лопать размочалены — все пули в цель попали, а он все ходил, все искал нас. Не передать тебе, какая жуть меня охватила, да и теперь не шибко отпускает. А Рожин-то, господи, Рожин!.. Порою сдается мне, что и сам он — демон. Голову Когтистому деду саблей отрубил! Саблей! Да ей и дров не наколешь! Это ж какая силища в руках быть должна! А поглядеть на него — с виду-то вовсе не богатырь.
— Недаром его старый остяк в Стерляжьем городке уртом звал, — как-то отстраненно отозвался Игнат. — Богатырь по-остяцки, я запомнил. Видать, местные о нем побольше нашего знают.
— Вот-вот. Он же мне, дураку, сразу сказал: дай монету серебряную, положим болвану, и демон угомонится, не тронет нас. А я пожадничал, думал, с чего это я на иноверческие суеверия свое родное тратить буду? И что? Все равно пришлось монету шайтану отдать. Да только сделай я раньше то, глядишь и монах бы уцелел. Так и получается, что грех на мне, из-за меня брата Михаила медведь задрал, да и меня с Рожиным чуть не порешил. Как мне с этим жить-то дальше? Как монахам в глаза смотреть?
Недоля помолчал, затем ответил тихо:
— Нет твоей вины, брат, в том, что монах помер. В жадности грех есть, да и то… разве грех при нищете стрелецкой желать последнюю копейку сберечь?.. Не знаю я. Исповедуйся пресвитеру нашему, успокой душу, за монаха помолись, свечку поставь, проси Господа о прощении.
— Так и сделаю. Да боюсь, что страх от этого меня не покинет. Я и оставаться тут не хочу, потому как с вами — с тобой, с Рожиным, с Анисимовичем — себя тверже ощущаю. Монастырь — разве защита? Ежели б не мы, воры его б на бревна уже разобрали. Да и что воры?! Пуля в грудь — кончина не страшная, а вот когти демона, что тебя в ад тянут, — это, брат, страх невыносимый. Скажи мне, Игнат, мы вот далеко забрались, а идти-то еще дальше надо. А ежели опять чудище какое пред нами явится, как с ним ратничать, как его воевать? Когда медведь без головы на задние лапы встал, я, каюсь, окостенел, не мог ни рукой ни ногой пошевелить. Смогу ли спину тебе прикрыть, ежели, не дай бог, повторится?
— Хочешь узнать, какой ворог тебя в грядущем поджидает, вылей переполох, — отрешенно посоветовал Недоля.
— Чего-чего? — не понял Лис.
— После полуночи в чашу со святой водой нужно вылить растопленный воск церковной свечи. Воск застынет формой того, чего тебе опасаться стоит, — разъяснил Игнат.