Карфаген должен быть разрушен Немировский Александр

Сказка

Колесница Гелиоса уже спустилась к горизонту, и через все море тянулась широкая пурпурная полоса. Попадая в нее, паруса кораблей становились похожими на бабочек. Они порхали по волнам, как по лугу, то скрываясь, то вновь появляясь, словно затеяли между собой какую-то игру. На берег с тихим рокотом катились волны, а достигнув его, разбивались с жалобным плеском.

Прижавшись друг к другу, Андриск и Элия, как завороженные, долго молча смотрели вдаль. Они впитывали красоту мира и его тревогу, и какое-то незнакомое им чувство поднимало их, как на крыльях.

— Андриск! — прошептала Элия одними губами. — Ты веришь в сказки?

— Нет, — отозвался юноша. — Но мне снятся сказочные сны. По ночам я летаю. Отрываюсь и без усилий несу свое тело в локте или двух от земли. И когда просыпаюсь, мне кажется, что я смогу повторить этот полет. Но это обман.

— А я живу в сказке, — мечтательно произнесла девочка. — Хочешь, я ее тебе расскажу?

— Да, Элия!

— Я уже не римлянка, а царевна с далекого сказочного острова. Однажды, когда я собирала на лугу цветы, на меня напал дикий бык. Он поднял бы меня на рога, но тут неизвестно откуда появился сильный и прекрасный юноша. Он пронзил быка мечом и вернул меня, потерявшую сознание, к жизни. С первого взгляда я поняла, что это он, о котором я мечтала, царевич из страны, что за морем.

— И вдруг… — вставил Андриск, вживаясь в сказку.

— Да, вдруг, — продолжала Элия, — появляется моя мачеха. Нет, не моя, а сказочная отвратительная старуха. Она уводит меня в подземелье, а царевича превращает в дракона, такого же страшного, как она сама. И вот я во мраке, колдунья заставляет меня собирать рассыпанные зерна, обещая, что выпустит, когда я их соберу. Как же их соберешь в темноте? Но мне помогают муравьи, которые собирают все до зернышка в огромную кучу. Колдунья взъярилась, но слова своего не нарушила. Отпустив меня, она пригрозила, что убьет дракона, если я не отыщу золотую пряжу. Я обошла весь остров. Люди пожимали плечами и смеялись надо мной. Они даже не знали о существовании золотой пряжи. Но камыши, через которые я пробиралась, нашептали мне, как ее найти. Золотые нити плели пауки в темном лесу, я намотала их на руку и отнесла моей мучительнице. Рассвирипев, она прорычала: «Я не убью дракона, но он никогда не станет царевичем, если ты не соткешь мне золотой хитон». Я села за работу, но сотканное мною днем мачеха распускала ночью. И я поняла, что никогда не увижу царевича.

— И все же вы встретились? — спросил Андриск.

— Я увидела в небе орла, — продолжала Элия, — державшего что-то в клюве. Когда он был уже недалеко, я поняла, что это ситула[59]. Опустив ее со мной рядом, осторожно, чтобы не расплескать, он проговорил человеческим голосом: «Это вода от колдовства», — и взмыл в небо. Я положила пряжу в воду, и нити больше не распускались. А когда хитон был готов, я повесила его на плечо и, взяв в руку ситулу, пошла искать дракона.

— И как ты его нашла? — спросил Андриск.

— Мне помогли ласточки, — продолжала Элия. — Они низко кружились над моей головой, и, следуя за ними, я спустилась к реке. Там рос огромный дуб. Верхушка его упиралась в небо. К стволу толстой медной цепью был прикован дракон. И я поняла, что это мой суженый. Я набрала в рот воды и опрыскала дракона, легшего к моим ногам. Цепь рассыпалась, дракон стал юношей, еще более прекрасным, чем был. Я протянула ему хитон из золотых нитей, и он стал неуязвим для козней и колдовства. Мы шли к морю, чтобы сесть на корабль. На пути нас поджидали стражники, посланные колдуньей. Но стрелы отскакивали от золотой пряжи и убивали тех, кто их метал. И не было больше преград для нашей любви.

Элия положила голову на колени Андриску. Он не шевелился, боясь нарушить очарование сказки и забыв обо всем — и о том, что недавно был рабом, и что ничего не знает об отце, и что завтра на рассвете ему опять отправляться за шкурами.

Дневник Сципиона

Вот уже месяц, как Полибий живет в усадьбе Сципиона под Кумами, занимаясь в его таблине, гуляя по дорожке, еще помнящей его шаги. Но дух великого полководца — не в доме, не в вещах, говорящих о скромных привычках хозяина, а в переданных ему свитках и письмах.

Сципион, находясь здесь в добровольном изгнании, заботился о своем архиве. Письма к Сципиону и копии его собственных писем разложены по адресатам. Масинисса, Антиох, Аттал, Птолемей, Никомед, Филипп… Не настаивая, не угрожая, этот человек, не занимавший уже никакой государственной должности, давал советы, и, судя по переписке, цари с ним считались.

Ему удалось умерить пыл нумидийского царя Масиниссы, стремившегося уничтожить поверженный Карфаген. Вряд ли Сципион питал к карфагенянам симпатии, скорее, он боялся усиления Нумидии, уравновешивая с помощью Карфагена ее возросшую мощь.

Письма позволили Полибию понять истинную причину неприязни к Сципиону сената. Сципион не раскрывал средств, с помощью которых добивался успеха, принимал решения самолично, не ставя сенаторов в известность. Победив Ганнибала, он сохранил Карфаген вопреки тем, кто зарился на его богатства.

Условия мира с Сирией также продиктованы им, и они были сравнительно мягкими: Сципион опасался, что ослабленная Сирия станет легкой добычей своего давнего соперника Египта и тот слишком усилится.

К некоторым письмам были приложены счета и расписки в получении крупных сумм. Оказывается, Сципион подкреплял свою дипломатию золотом, оплачивая симпатии царских придворных к Риму. И это были, судя по распискам, его личные, а не государственные деньги!

Особенно обрадовал Полибия дневник Сципиона, сорок склеенных листов папируса, исписанных ровным почерком на языке эллинов. Дневник заполнялся шестьдесят лет, всю войну с Ганнибалом, с того дня, когда юный Сципион вынес с поля боя своего раненого отца, консула, и до битвы при Заме, когда с помощью конницы Масиниссы был разгромлен непобедимый Ганнибал.

Вчитываясь в строки дневника, Полибий вслед за юным Сципионом проходил по залитым кровью полям Италии, Испании и Ливии, которая тогда еще не называлась Африкой, вместе с ним грустил и радовался, вместе с ним мужал. Он восхищался вместе со Сципионом стойкостью Квинта Фабия, сумевшего если не победить, то избежать поражения, и негодовал, когда тот же Фабий, уже после Канн, всячески препятствовал планам и действиям Сципиона.

Но, странным образом, главным героем дневника был не Фабий, не отец Сципиона, не сам Сципион, а Ганнибал. Казалось бы, Сципион заботился, чтобы потомки не забыли великого противника Рима. Все операции Ганнибала были разобраны — одни бегло, другие детально. Более всего Полибия удивил вложенный в дневник листок, исписанный детскими каракулями. Он был приклеен к той странице, где говорилось о взятии Нового Карфагена и посещении уцелевшего дворца Гасдрубала. Полибий понял, что Сципион отыскал каморку Ганнибала и нашел его детские записи.

Сразу после описания дворца Гасдрубала следовала непонятная запись: «Килону — 100 000 сестерциев». Килон упоминался в дневнике несколько раз, и всегда как получатель каких-то сумм. В одном случае он был назван «добрым гением Рима». Последняя запись с именем Килона была вовсе непонятна: «Сто амфор вина капрейцам за Килона». Она следовала за описанием сожжения лагеря нумидийского царя Сифакса. Вообще имя Килона появлялось в дневнике после какой-нибудь крупной удачи Сципиона, при этом суммы вознаграждения «доброго гения» возрастали с каждым годом.

Казалось странным, что Сципион заносил в дневник собственные сны: «За день до того, как меня избрали курульным эдилом[60], мне снился сон, что я в белой тоге» — или: «В ночь перед взятием Нового Карфагена мне снилось, что Нептун награждает меня венком за взятие городов».

Очевидно, Сципион не доверял папирусу всех помыслов. Кое-что выпячивал, а кое-что оставлял в тени. Дневник был головоломкой. Сципион, которого Полибий считал просто талантливым полководцем, оказался сложной, загадочной натурой. Мотивы его решений было так же трудно раскрыть, как намерения Ганнибала.

Война, о которой Полибий хотел рассказать, оказалась схваткой двух равных противников, потому она и длилась столько лет. Полибий стал понимать, что, прежде чем браться за каламос, надо узнать как можно больше о каждом из полководцев, понять их характер, вникнуть в их планы.

И так же тщательно необходимо изучить свойства вступивших в войну народов. Ромеи смертельно опасны после понесенных ими поражений, и чем сильнее поражение, тем они опасней. Персей мог усвоить этот урок, изучив историю Ганнибаловой войны. Но он им пренебрег и жестоко поплатился за это.

Дочь и отец

В усадьбу нагрянули гости. Сад и дом заполнились беготней и звонкими голосами тринадцатилетней Семпронии и годовалого Тиберия. Корнелия водила их по усадьбе, рассказывая девочке о деде, и Полибий, сопровождая дочь Сципиона, узнавал великого римлянина с новой, подчас неожиданной стороны.

Уложив детей, Корнелия встретилась с Полибием в таблине отца. Полибий смотрел на молодую женщину так, словно видел ее впервые.

Поймав слишком внимательный взгляд, Корнелия густо покраснела, и Полибий, не желая показаться дерзким, смущенно пробормотал:

— Прости меня! Готовясь к написанию истории, я хочу представить себе ее героев — иначе мой труд превратится в сборище безжизненных чучел, как у Тимея. А ты, все говорят, так похожа на отца!

— Ты хочешь увидеть отца! — начала Корнелия глухо. — Мне трудно о нем говорить, как и представить, что его нет. Но тебе я попытаюсь рассказать.

Она встала и, сделав несколько шагов, снова опустилась в кресло.

— Каждое утро, всегда облаченный в тогу, отец обходил виллу с внутренней стороны стены. Его длинные волосы были тронуты сединой, держался он прямо, не горбясь. Все на вилле привыкли к этому утреннему ритуалу. Еще с вечера дорожки были подметены, а осенью листья собраны в кучки. Ничто не мешало отцу совершать свой неизменный обход владений. Ведь все по эту сторону стен было его Капитолием, его Форумом. О Риме, спасенном им от Ганнибала, в доме не вспоминали. Такова была воля отца, не желавшего слышать о завистливом сенате и неблагодарном народе, оскорбившем его подозрениями. Обойдя виллу до завтрака, отец уединялся в таблине и что-то писал. Никто из нас не знал, о чем, ибо таблин был преторием, куда нам не было доступа.

Корнелия замолкла и положила ладони на стол. Блеснул золотой перстень. Приглядевшись, Полибий увидел гемму с изображением Сципиона.

— Благодарю тебя! — проговорил он взволнованно. — Теперь я могу приниматься за историю. Я увидел Сципиона живым.

— Живым? — повторила Корнелия, пожимая плечами. — Но ведь я еще не кончила. Я расскажу тебе один случай. Ты можешь вставить его в свою историю.

— Заранее тебе это обещаю! — воскликнул Полибий.

— Как-то утром, когда отец уже совершил свой обход и занимался в таблине, в тишину ворвался шум голосов. Я выглянула в окно и увидела приближающуюся к стенам толпу вооруженных людей. Мне стало ясно, что это разбойники. О том, что они бродят по окрестностям, говорили давно, и наши соседи вызвали из Рима претора, который безуспешно пытался напасть на их след. Защитить себя сами мы не могли, а появление на вилле людей из Рима лишило бы отца спокойствия. Я бросилась во двор. Молодые рабы, вооружившись кольями, бежали к воротам, которые уже трещали от ударов, и, кажется, не ног, а бревен.

И тут показался отец. Он шел, слегка прихрамывая. С ним не было его неизменной палки. Мать поспешила за ним, но он отстранил ее решительным жестом.

— Открыть ворота! — распорядился отец.

Рабы застыли, не в силах понять, чего от них хотят. Должна тебе сказать, что отец никогда ни на кого не повышал голоса. Он был со всеми ровен и приветлив. Но в тот раз он закричал:

— Открывайте же, трусы!

Заскрипели засовы, и обитые медью ворота, блеснув на солнце, распахнулись. Отец вышел навстречу притихшим разбойникам и властно произнес:

— Я Сципион. Что вам надо?

Молчание длилось несколько мгновений. Но мне оно показалось вечностью. Наконец бревно с грохотом выпало из рук разбойников. И один из них, наверное главарь, с криком: «Видеть тебя!» — бросился отцу в ноги.

Остальные последовали его примеру. Какое это было зрелище! Обросшие волосами, свирепые, вооруженные до зубов головорезы стояли на коленях! Отец был неподвижен и величествен, словно от имени Рима принимал капитуляцию захваченного города и оказывал милость побежденным.

Проговорив: «Посмотрели и хватит!» — отец резко повернулся и двинулся по дорожке к дому. Никто из нас не видел, как закрылись ворота. Мы только услышали лязг засовов, заглушаемый ревом из-за стены. Проходя мимо меня, отец грустно произнес: «Вот мой последний триумф, дочка».

Глаза Корнелии наполнились слезами. «Как ты прекрасна, дочь Сципиона! — подумал Полибий. — Почему я не родился римлянином и сенатором. Тогда бы я, а не Гракх пришел к Сципиону просить твоей руки».

— Прости меня, Корнелия, — прошептал Полибий. — Моя покровительница Клио эгоистична, как все, кроме тебя, женщины в мире. Это она внушила мне дерзкую мысль расспросить тебя об отце, и я, глупец, последовал ее совету. Вся моя история не стоит одной твоей слезы.

Корнелия вскинула голову:

— О чем ты, Полибий! Это я сама пришла к тебе рассказать об отце. Я хочу, чтобы он остался в истории.

В таверне

В небе ни облачка. Под пристальным оком Гелиоса млела завороженная земля. По дороге, ломаясь на плитах, скользила тень коня и всадника. Лахтун мотал мордой, отгоняя назойливых мух. Полибий облизывал растрескавшиеся губы. Жажда сжигала гортань.

Повернув в поисках ручья или, наконец, пруда, Полибий заметил прикрепленную на кольях деревянную доску с намалеванной амфорой и надписью корявыми буквами: «Остановись, путник! Вакх обещает тебе вино, а хозяин закуску и отдых по сходной цене».

«Таверна появилась вовремя», — подумал Полибий, сворачивая на пыльную тропинку.

И вот он уже у приземистого каменного дома, с примыкающим к нему деревянным сараем. В его тени виднелся стог сена и рядом с ним — пара мулов. Распряженная повозка стояла в нескольких шагах. В стену вбито несколько железных колец, и от одного из них тянулась длинная веревка, конец которой уходил к каменной ограде и исчезал в колодце.

Спешившись, Полибий отвел Лахтуна к стогу, стряхнул с себя пыль и двинулся к полуоткрытой двери.

Потребовалось несколько мгновений, чтобы глаза привыкли к полумраку. Во всю длину помещения тянулся стол, за который могло усесться человек двадцать. Но сейчас на грубо сколоченной скамье сидел один гость, судя по позе, уже успевший отдать должное винной кладовой. Локти незнакомца, при ближайшем рассмотрении оказавшегося юношей лет двадцати, уместились между амфорой, фиалом и грудой обглоданных костей.

При виде Полибия юноша вскинул вверх обе руки, словно бы взывая к богам, и воскликнул:

— Сюда! Тебя послали сами небожители, чтобы скрасить мое одиночество. Да и трактирщик, клянусь Геркулесом, будет рад вытянуть из тебя пару ассов.

Полибий не любил пьяных собеседников, но сейчас ничего не оставалось делать, как занять место напротив. Лицо юноши показалось Полибию знакомым. «Где бы его я мог видеть?» — подумал он.

Юноша, изображая петуха, взмахнул руками, и из его рта вырвалось звонкое: «Ку-ка-ре-ку!»

На этот крик из двери вылетел малый с подносом, и рядом с Полибием появились жареная курица и фиал с вином.

— Надо бы и воды, — сказал Полибий, вытирая ладонью лоб.

Пока Полибий с наслаждением пропускал глоток за глотком, юноша занимал его разговором.

— Сразу отличишь эллина от скифа, — он показал на амфоры с вином и водой, — впрочем, говорят, теперь и скифы не чистое вино хлещут, а с водою его смешивают. Со времен старика Геродота произошло много перемен. Геродот и о Риме не слыхивал, а теперь ромеи миром владеют.

— А ты разве не ромей? — спросил Полибий, внимательно разглядывая юношу.

— Я такой же эллин, как и ты.

— А что ты здесь делаешь?

— Шкуры скупаю. Они, как любит говорить мой патрон Филоник, не фиалками пахнут. А тебя какие дела в эту глушь завели?

— Я путешествую, — отозвался Полибий. — Встречаюсь с людьми. Хочу узнать о мире, в котором не было ни тебя, ни меня.

— Историей, что ли, занимаешься? — поинтересовался юноша.

— Хочу просто знать, как это было, всю правду, без вымыслов и прикрас.

— Поди узнай ее! — хмыкнул юноша. — Вот кости петуха, — он сгреб их обеими руками в кучу. — Попробуй определить по костям, черный он или рыжий. Дня три назад меня на дороге стражники остановили. Двое их было. Один такой страшный, что от одного его вида можно умереть. Схватил меня он за рукав и кричит: «Попался», а я ему: «Отпусти! Хозяйский гиматий порвешь!» Тут другой стражник вмешался: «Оставь, Орбилий! Видишь, этот постарше!» — «Но ведь похож, как две капли молока!» — сказал Орбилий, разжимая кулак. Вот что случается! Людей можно спутать. А ложь за правду принять или, наоборот, истину объявить ложью — раз плюнуть.

— А я знаю, кого стражники искали! — оживился Полибий.

Юноша вскинул голову.

— Александра, сына Персея, ты на него очень похож. Видимо, Александр сбежал.

Юноша свистнул. Лицо его изменилось на глазах, приняв гордое и надменное выражение. Но Полибий, присмотревшись к соседу по столу, уже не удивился этому превращению.

— Тебе актером быть, а не шкуры скупать, — улыбнулся Полибий.

Юноша махнул рукой:

— Уже был. Целое лето разъезжал с актерами по Италии. Ну, пойду я, а то мулы застоялись.

К звездам севера

Царевич Александр держал путь по звездам. Они вели его на Север, в земли, населенные полудикими племенами. Других путей нет. Море принадлежит ромеям.

Хлеба, которым Александр запасся в Альбе, хватило на три дня, и юноша утолял голод яблоками и грушами. Однажды он наткнулся на заблудившуюся корову и высосал молоко прямо из вымени. Оно пахло душистыми травами, вместе с ним по телу разливались тепло и сытость.

Спустившись с лесистых гор, Александр оказался на равнине, также покрытой лесами, только еще более густыми. Здесь можно было идти и днем, не опасаясь кого-либо встретить. Он понял, что Италия осталась позади, и он в стране, которую ромеи называют Цизальпинской Галлией. Царевич знал, что за нею находятся Альпы, а за Альпами живут неподвластные ромеям варвары. Как-то днем он отдыхал у дуба с расщепленным стволом. «Дуб называют деревом Зевса. — Александр вспомнил рассказ Исагора. — Но Зевс поразил его своей молнией. Не так ли царь богов обрушивает бедствия и на земных царей, чтобы испытать их дух?»

Внезапно раздался шум раздвигаемых кустов и шелест сухих листьев. Александр вскочил, приготовясь бежать. Но нет, это не люди, а какие-то странные животные, тощие, с короткой черной шерстью, с длинной вытянутой мордой, которой они шевелили листья, отыскивали желуди. «Может быть, это свиньи, — подумал мальчик. — Но нет! У ромеев свиньи толстые, неповоротливые, с белой шерстью, сквозь которую просвечивает розовый жир. И где это видано, чтобы свиньи сами бродили по лесу».

Внезапно где-то запела пастушья свирель. Животные всполошились и двинулись в том направлении, откуда слышались звуки. Александр пошел за ними.

Так он оказался на опушке леса. Прислонившись спиной к дереву, человек в меховой куртке и кожаных штанах дул в свирель. Мелодия была веселой и задорной, чем-то напоминая песни, которые Александр слышал у себя на родине.

Животные окружили пастуха и с хрюканьем тыкались ему в ноги. Теперь Александр не сомневался, что это — свиньи. «Есть же различные породы собак, — думал он. — Так и свиньи, наверное, бывают разные: белые и черные, жирные и тощие. Человек этот — свинопас и одет не как ромеи. И почему я должен его бояться, если даже животные льнут к нему?»

Александр вышел из своего укрытия. Пастух опустил флейту, долго и внимательно смотрел на юношу, на лохмотья его некогда богатой одежды, на босые, сбитые до крови ноги. Потом он произнес несколько слов на непонятном языке. Александр помотал головой, показывая, что не понимает. Тогда пастух вытащил лепешку и протянул ее Александру.

Тропинка изгибалась вслед за бесконечными поворотами реки. Пенная, зеленовато-белая, разорванная каменистыми островками река шумела внизу, и в ее шуме Александр улавливал уже знакомую ему мелодию свободы. Александр шел, не ощущая ни холода, ни боли в израненных ногах. Когда ему становилось невмоготу, он разжимал кулак и, глядя на гемму, шептал: «Мама! Я жив! Ромеи не убили меня, мама!»

Уже вечерело, игоры розовели в закатных лучах. Не оставалось ни сил, ни мыслей. Но все-таки что-то еще толкало Александра вперед. Вдруг он споткнулся и упал. Открыв глаза, он увидел в нескольких шагах от себя огромного зверя, напоминавшего оленя, с горбатой, покрытой короткой шерстью спиной, почти лошадиной мордой и наростом на нижней губе.

«А не видение ли это, посланное мне богами», — подумал Александр, теряя сознание.

Блоссий

Полибий остановился у опрятного дома. Над дверью красовалась табличка: «Блоссий Фортунат приветствует своих гостей». Сюда Полибия направил первый же эллин, которого он встретил в Кумах. На вопрос: «Нет ли в городе людей, видавших Ганнибала?» — он сказал: «Иди к Блоссию. Блоссий все знает».

«Наверное, местная знаменитость», — думал Полибий, открывая дверь.

В атрии находились человек в гиматии лет тридцати, девочка лет двенадцати и мальчик лет семи.

Поприветствовав гостя по эллинскому обычаю, человек в гиматии сказал детям:

— Можете идти. Сегодня наш урок окончен.

Пока дети собирали таблички и прощались с учителем, Полибий разглядывал книжный шкаф, мысленно повторяя идущие друг за другом имена: «Геродот, Ксенофонт, Фукидид, Тимей…»

— Я вижу, — проговорил Полибий, когда учитель освободился, — что не ошибся адресом. Ты любишь историю?

— Я люблю судьбу и пытаюсь вникнуть, как она вершит справедливость, — отозвался Блоссий.

— Справедливость? — горько усмехнулся Полибий. — Где ты ее отыщешь в наши дни? Разве справедливо то, как судьба обошлась с Элладой?

— У нас короткое зрение и недалекий ум, — произнес Блоссий. — Мы пытаемся измерить своей жалкой долей величие решений судьбы. Словно можно разлить океан по амфорам и их сосчитать. Историком бы я назвал не того, кто записывает случившееся, а того, кто извлекает из него уроки, кто за поступками людей видит замысел судьбы или, если хочешь назвать ее по-другому, — Божества.

Полибий изумленно слушал собеседника, боясь пропустить единое слово.

— Ты скажешь, — продолжал Блоссий, проводя пальцами по футлярам книг, как по струнам лиры, — что ни один из тех людей не понял законов истории. И я с тобой соглашусь. Тогда ты спросишь, зачем я трачу на эти писания время. Блуждания других помогают нам нащупать верный путь и избежать чужих ошибок. Да и судьбы тех, кто создавал эти бесподобные творения, поучительны. Взгляни: Геродот, Фукидид и Ксенофонт почти всю жизнь прожили на чужбине. Тимей был изгнан из Сиракуз.

— Я не сказал о себе, — с волнением в голосе проговорил Полибий. — Я тоже изгнанник. В своем путешествии я не гонюсь за красотами этой страны. Я иду по следам Сципиона и Ганнибала. Поэтому мне так интересно то, о чем ты говоришь.

— Это его мысли. — Блоссий встал и, сняв с полки бюст, повернул его дицом к Полибию.

«Зенон из Китиона», — было написано на подставке. Плоское лицо с высоким лбом. Нос с горбинкой. Толстые губы. Тонкая шея с выпирающим кадыком. Во всем облике ничего эллинского.

«Китион — финикийский город на Кипре, — вспомнил Полибий, вглядываясь в бронзовое лицо философа. — Для Гомера финикиец — расчетливый торгаш и пират. Все изменилось. Миром владеют ромеи, македоняне — рабы, финикийцы — философы. А что будет с эллинами?»

— Среди свитков, которые мне пришлось разбирать, — проговорил Полибий неторопливо, — были и книги Зенона. Я их сложил в футляры, не читая. В юности мои учителя заразили меня презрением к новой мудрости. А новым они считали все, что после Аристотеля. Так и проскакал я мимо Зенона. Вернувшись в Рим, я освобожу его от футляров, и, может быть, он станет для меня тем же, чем для тебя, — учителем мудрости, ибо мы выбираем себе учителей сами, согласуясь со своей судьбой.

— Прекрасно сказано! — воскликнул Блоссий. — Но когда я был рабом…

— Ты был рабом! — воскликнул Полибий. — Но как же…

— Ты хочешь сказать, откуда у меня этот дом, эти книги, ученики? Судьба вновь показала свое всесилие. В Кумах появилась бешеная собака. В тот день, случайно оказавшись поблизости, я ее убил и вместе с другим рабом спас жизнь юной римлянки. Мы оба получили свободу. Я стал учить детей.

— Удивительное стечение обстоятельств.

— Вот именно. Но Зенон учит, что человек не должен ждать своей судьбы, он должен идти ей навстречу. Вместе со мной свободу получил юноша. С тех пор я учительствую, а он скупает шкуры для нашего патрона Филоника…

— Филоника? — перебил Полибий.

— А разве ты с ним знаком? — удивился Блоссий.

— Нет. Но я случайно встретился с юношей, скупавшим шкуры для Филоника. Скажи, как зовут твоего юношу и откуда он родом?

— Он эпирец Андриск.

— Андриск, сын Исомаха?

— Да, но откуда тебе известно имя его отца?

— Моего вольноотпущенника, тоже эпирца, зовут Исомахом, и он тоскует о своем сыне Андриске, их разлучило рабство.

— Это отец Андриска! — воскликнул Блоссий. — Все эти годы Андриск ищет его. В Риме ему удалось узнать, что отец достался Катону. Юноша объехал поместья Катона, рассыпанные по всей Италии!

— И напрасно! — вставил Полибий. — Катон почти сразу же продал Исомаха своему родственнику Эмилию Павлу, а Эмилий в благодарность за услуги подарил Исомаха мне, и, разумеется, я дал ему свободу.

Глаза Блоссия увлажнились.

— Вот видишь, — проговорил он, — Фортуна избрала тебя для соединения разлученных душ.

— Да! Это удивительно, — согласился Полибий. — Но еще более странно то, что Андриск похож на Александра, сына Персея.

— Похож? На царевича? — переспросил Блоссий.

— Да, так бывают похожи близнецы.

Лицо Блоссия помрачнело.

— Тебя это пугает? — насторожился Полибий.

Блоссий грустно покачал головой:

— Девочка, которой мы спасли жизнь, — знатная римлянка. Она полюбила Андриска, а Андриск, как все истинно влюбленные, не раскрывает своих чувств. Но однажды я увидел, как он любуется Элией, и мне стало страшно.

— Дорогу в твой дом мне указала судьба, — сказал Полибий. — Представляю, как будет счастлив Исомах! Привело же меня к тебе желание отыскать очевидцев взятия Капуи Ганнибалом.

— Очевидцев? — переспросил Блоссий, переводя взгляд настену.

Проследив за ним, Полибий увидел на стене деревянную доску с портретом человека средних лет, в тоге.

— Вот он, очевидец, лучший из всех, кто рассказал о Ганнибале в Кампании и Ливии.

— Кто этот римлянин? — спросил Полибий.

— Италиец! — подчеркнуто поправил Блоссий. — Вечная ошибка твоих соотечественников, связывающих тогу только с Римом и римлянами. Между тем первыми в Италии ее стали носить этруски, а за ними мы — кампанцы. Перед тобою Гней Невий.

— Я читал его поэму о первой войне Рима с пунами, — сказал Полибий. — Как ни странно, до меня ее читал македонский царь Персей. Поэма Невия попала в Рим вместе с библиотекой несчастного Персея.

Блоссий достал с полки футляр и с благоговением вынул из него свиток.

Мели, мели, мельница

Голос Полибия был слышен уже в вестибуле. «С кем он разговаривает так громко?» — подумал Публий и остановился. Стало явственно слышно:

Учитель декламировал. Точнее, пел. Раньше этого за ним не наблюдалось.

— Кажется, у тебя хорошие новости! — спросил Публий, вступая в таблин. — Письмо из дома?

Полибий пожал плечами.

— Из Ахайи, как всегда, нет вестей, ни хороших, ни дурных. Но вот послание из Уттики! Полюбуйся!

Он протянул юноше свиток. Публий быстро его развернул.

— Но это стихи, латинские стихи, кажется, превосходные. Кто этот римский поэт, если не ошибаюсь, поклонник Ганнибала?

— Италийский, — поправил Полибий с той же интонацией, как это произнес в Кумах Блоссий. — И не каждый, кто пишет о Ганнибале, его поклонник. Ведь и я пишу о великом карфагенянине, хотя считаю себя поклонником Сципиона Африканского. Но не буду тебя мучить загадками. Это стихи Гнея Невия. Поэма написана в Уттике, где Невий находился в изгнании. С тех пор как я владею этим сокровищем, я — счастливейший из смертных. Даже стал петь.

— Это я слышал! — вставил Публий.

— С помощью Невия я открыл для себя истину, понял, почему герои моей истории напоминают чучел. Ведь на войне не только сражаются, побеждают и терпят поражения. На войне еще и любят! Чем была история Троянской войны без Гекубы, Андромахи, Кассандры, наконец, без Елены?

Схватив со стола свиток, Полибий поднял его над головой.

— Теперь в этом доме, Публий, поселилась тень Софонибы. Я с ней беоедую по ночам, чтобы узнать то, о чем умолчали ученые сухари. А если прибавить еще Клио, то…

— Я вижу, у тебя маленький гарем теней, — улыбнулся Публий, — и, кажется, ты можешь не вступать в брак.

— Оставь свои намеки, мальчик, — проговорил Полибий дрогнувшим голосом. — Мне ли теперь думать о женитьбе, когда пошла моя история. Нет, не пошла — полилась, запела. А вместе с нею пою и я! «Мели, мели, мельница…»

— Мели, мели, — одобрительно проговорил Публий. — Я не буду тебя спрашивать, кто эта матрона с таким странным именем. Надеюсь познакомиться с ней в твоей истории. Я рад, что работа движется. Но и ты порадуйся за меня и вместе со мной!

— Новое назначение? — спросил Полибий.

— Не угадал! На этот раз свадьба! Жду тебя утром у дома Корнелии. Не опаздывай.

«Семпрония! — мелькнуло в мыслях Полибия. — Эта девочка! Да, время быстротечно. Значит, эти два римских рода соединились еще раз. Пока я занимаюсь прошлым, Клио вовлекает в свой магический круг новых персонажей. Тиберий и Гай — еще мальчики, а Семпрония становится матроной. У Корнелии одной заботой меньше. Может быть, теперь…»

— Скажи, Публий, — произнес Полибий, нахмурив лоб, — у вас тоже приносят жертвы Гименею?

— У нас нет Гименея, — отозвался юноша. — У нас лары[61]. Кстати, прихвати с собой побольше орехов.

— Обязательно, — проговорил Полибий таким тоном, словно ему было известно, что делают римляне на свадьбе с орехами. И снова запел:

Обернувшись к Публию, он шлепнул себя по лбу:

— Теперь я понял, почему мне не дают покоя эти строки. В поэме Невия есть приписка: «Мы не рабы, привязанные к мельничному колесу судьбы. Мы свободны, как ветер».

Встреча в пути

Андриск торопился в Рим. Сходство с царевичем, о котором он узнал от случайного встречного, волновало его все больше и больше. В памяти вставала сцена, свидетелем которой он был, находясь в толпе зрителей: царевичи, подпрыгивая и смеясь, не обращая внимания ни на зрителей, ни на увещевания человека в черном, шли по Риму. Андриск запомнил тогда, что братья очень похожи друг на друга. Но то, что сам он похож на них, не пришло ему в голову. «Наверное, едва сойдя с помоста, я был слишком взволнован, чтобы заметить это сходство, — думал он, — или слишком измучен». И вновь, возвращаясь мысленно к этой сцене, он уже воображал себя идущим по Риму. «Александр, Александр», — повторял он имя царевича, примеряя его к себе. Наверное, давая своему первенцу это имя, Персей думал о том великом Александре, который намеревался захватить Рим. Теперь Персей и его младший сын Филипп ушли из жизни. Александр неведомо где. Но должен же он вернуться, чтобы отомстить за отца и брата, за Македонию, где его ждут. Ведь не может история великого народа оборваться, как струна из бычьей жилы. Кто-то ведь должен отомстить и за мой народ, превращенный в рабов?!

— Андриск! Друг мой! Тебя ли я вижу? — послышался знакомый голос.

Повернув голову, юноша увидел Макка. В памяти вспыхнуло все, что было связано с прошлогодним театральным летом. Они обнялись, как старые друзья.

— Ну, как живешь? — спросил Макк, хлопнув Андриска по плечу.

Андриск показал на мулов:

— Как видишь, у меня все по-прежнему. Филоника я завалил шкурами, и он разбогател. Теперь занимается откупами. Мой друг Блоссий учительствует и обращает своих учеников в веру Зенона. Расскажи лучше о себе. Я не вижу Буккона и Доссена. Где ты их оставил?

— Они переменили свои роли, — грустно проговорил Макк. — Наш бродячий театр распался. Буккон женился, и, кажется, не без выгоды. Доссен захворал. И впрямь, мы не молоды. Но людям без нас трудно. Сколько мы им радостей доставляли! И теперь еще нашего «Харона» в деревнях вспоминают! Мы помогали забывать о горестях и бедах.

— Помогали, — согласился Андриск. — Как вино помогает скорбящему. В такой ли помощи нуждаются те, кого топчет Рим своими калигами[62]? Мы, эпирцы, стали рабами. Вот уже три года, как я ищу отца и не могу его найти.

— Да-а! — протянул Макк. — В таких бедак театр не поможет. Ты человек молодой. А я еще застал время, когда Ганнибал владел всем югом Италии. Он тогда освободил рабов, а италикам обещал Рим сокрушить. Казалось бы, дело к этому шло. А Рим победил. И если римляне самого Ганнибала разбили, кто теперь им осмелится перечить? Персей попытался, а что вышло?

— Но тогда эллины более, чем ромеев, боялись Македонии. Рим этим воспользовался и разгромил Персея, Теперь же ромеев ненавидят все — македоняне, эпирцы, фракийцы. О сирийцах я не говорю. Как Рим унизил этот народ! Ахейцы? Разве можно забыть, как он поступил с лучшими людьми Ахайи, вывезя их в Италию без суда и следствия. Нет, если бы теперь Ганнибал появился, ромеям несдобровать!

— Может быть, — вставил Макк. — Но откуда Ганнибалу взяться? Такие, как Ганнибал, раз в тысячу лет рождаются.

— Кстати, — продолжал Андриск, — какая со мной забавная история произошла. Из Альбы Фуцинской бежал старший сын Персея Александр. Меня стражники задержали, за него приняв. А потом я встретил человека, уверявшего, что у меня с этим Александром одно лицо.

Макк помолчал и, внимательно взглянув на юношу, произнес тоном Доссена:

— Бойся живых. Они имеют дурную привычку возвращаться на сцену, когда их не ждут.

— Наверное, ты прав, — согласился Андриск. — С живыми лучше дела не иметь. К тому же братья были похожи друг на друга. Я сам это видел…

Макк вздрогнул.

— А не выкинуть ли тебе все это из головы? Ведь то, что ты замыслил, — не шкуры скоблить!

— Знаю! — проскрипел Андриск голосом Паппа. — Но роли нельзя бросать.

И, повернувшись, произнес про себя: «Филипп, Филипп!»

Свадьба

В дом вбежала Семпрония с цветами в руках. Щеки ее раскраснелись.

Корнелия бросилась навстречу дочери: — Где ты была? Тебя обыскались!

— Прощалась с девичеством! — ответила Семпрония, направляясь в комнату, из которой доносилось недовольное брюзжание свахи.

— Наконец-то! — воскликнула она, указывая на катедру.

Рабыни ловко сплели из рыжеватых волос Семпронии шесть косичек. Сваха закрепила их сзади шерстяными лентами и металлической палочкой с наконечником в виде копья. Голову невесты покрыли платком огненного цвета и поверх него надели венок, сплетенный из собранных Семпронией цветов. Рабыни зашнуровали тонкие и узкие башмаки телесного цвета.

Пока разглаживали белую тогу из «девичника» — сундука с приданым, — наступил полдень. В атрий входили гости. Со словами молитвы они складывали свои дары у ниши ларов и занимали места на скамьях вдоль стен.

Сваха долго и нудно наставляла девушку, как вести себя во время свадебного обряда. Наконец, обвязав тогу Семпронии ниже груди тонким пояском, она вытолкнула ее в атрий.

Здесь уже были в сборе все участники свадебной процессии. Мальчики-флейтисты натужно извлекали из своих инструментов хриплые звуки. Жрец-гаруспик, босой, в необычном одеянии, положил на алтарь внутренности только что заколотой овцы. И сразу же в атрий вступил Публий в сопровождении свиты. Подойдя к невесте, жених взял ее за руку и повел к скамье, покрытой еще влажной шкурой жертвенной овцы. Но как только гаруспик стал обходить алтарь, молодые присоединились к нему и, подхватив чаши, стали кропить жертвенник вином и маслом.