Карфаген должен быть разрушен Немировский Александр

Я буду тебя ждать

Элия смотрела на юношу удивленно и испуганно, словно его не узнавала.

— Андриск! Где же ты был? Даже Блоссий ничего о тебе не знает…

— Учителю я написал. Тебя — должен был увидеть.

Он взял в свои руки тонкие пальцы Элии и поднес их к губам. Повеяло морем, близ которого они бродили в то первое для них лето, и вновь возникло ощущение неправдоподобного счастья.

Элия молчала. Еще не высохшие слезы сверкали на щеках.

Они долго вспоминали свои короткие встречи и не могли наговориться.

Наконец Андриск с усилием проговорил:

— Мне надо уходить, Элия.

— А как же я? — В голосе ее звучал ужас.

Он оглянулся, чтобы убедиться, что они одни.

— Как тебе объяснить? Понимаешь, я должен убить дракона.

— Дракона? — растерянно повторила она. — Но это же моя выдумка, сказка!

— Нет, не сказка! — отозвался Андриск после долгого молчания.

Подняв руку, он очертил ею полукруг во весь размах:

— Он огромен, и пасть его полна острых зубов. Своим туловищем он придавил круг земель от моря до моря, и никто не может поднять головы. Народы дрожат под его железной пятой. Цари раболепствуют перед ним и приносят ему кровавые жертвы.

— Но ведь это Химера! — воскликнула Элия. — Ее убил Беллерофонт!

— Нет, не Химера. У Химеры было три головы. Новый дракон — о семи головах. Страшное, ненасытное чудовище…

— Милый, опомнись! О чем ты говоришь?!

— Я должен его уничтожить! — упрямо повторил Андриск. — И после того я вернусь. На Форуме появится колесница, запряженная белыми конями. Я буду царем…

— Как это прекрасно! Но можно ли стать царем, им не родившись?

— Можно, если очень захотеть! — ответил Андриск, покрывая лицо девочки поцелуями. — Великий народ, потерявший своих царей и вместе с ними свободу, призовет меня к себе, вручит корону, даст меч и благословит на схватку с семиглавым драконом.

— Я не понимаю, о чем ты, Андриск, — сказала Элия, — но я верю тебе, и знай, я буду тебя ждать.

Андриск растерянно взглянул на Элию. Теперь он не понимал, о чем она говорит, ведь ему было известно, что в римской семье всем распоряжается отец.

— Разве такое возможно? — пробормотал он. — Тебе не дадут ждать, девочка!

— Я знаю, как это сделать, Андриск. Ведь я римлянка.

И хотя Андриск по-прежнему ничего не понял, он закивал головой и воскликнул:

— Вот мы и поклялись в верности друг другу!

— Да помогут тебе боги, Андриск! — сказала Элия и отвернулась, чтобы скрыть хлынувшие слезы.

«Сын Мелькарта»

Солнце уже стояло высоко, когда Деметрий и Диодор, покинув трюм, поднялись на нос корабля. Влажный ветер трепал волосы, вздымал края хитонов. Дышалось всей грудью.

Слева по борту тянулись покрытые черными лесами холмы, среди которых, как драгоценные камни, блистали белые виллы. Деметрий то следил за разворачивающимся берегом, то, наклонившись, разглядывал зеленоватые валы, рассыпающиеся сверкающей пылью. Ему было все внове. Диодор радовался удачному побегу и мысленно строил планы возвращения в антиохийский дворец.

Шум шагов заставил обернуться. Перед ними был человек толстый, как пифос, с красным лицом и седеющими волосами. Не трудно было догадаться, что это глава священного посольства Гасдрубал.

— В Египет торопитесь! — проговорил толстяк неестественно тонким для своего телосложения голосом.

— В Александрию, — небрежно бросил Деметрий. — Наш юный Птолемей…

Заметив, что Диодор вытаращил глаза, царевич оборвал фразу на полуслове. На лбу у него выступил пот.

— Можешь не продолжать, красавчик! — злорадно прошипел карфагенянин. — Сразу видно, что ты не тот, за кого себя выдаешь. Юный Птолемей в Киренаике правит. А насчет беглых рабов в договоре между нашим городом и Римом есть особая статья, и я ее выполню, хотя бы мне пришлось еще на один день опоздать в Тир.

— Это низко! — закричал Деметрий. — Тебе же заплачено!

— За свободнорожденных египтян, членов посольства, а не за беглых.

— Не беглые мы! — вмешался Диодор, обретя дар речи. — Перед тобой, почтеннейший, царевич Деметрий, сын Селевка, внук Антиоха Великого, принятый ромеями в заложники. Я же — его воспитатель и советник.

— Царевич! — расхохотался карфагенянин. — Царевичем себя каждый назвать может. Это доказать надо!

— Доказать! — вспыхнул Диодор. — Когда великий Ганнибал у Антиоха Великого, моего благодетеля, убежища просил, доказательств не требовали. Я был тогда при дворе и помню, какой прием оказали твоему соотечественнику. И ведь не мы, сирийцы, решили выдать Ганнибала, хотя договор с ромеями это предписывал. Антиох его предупредил, и Ганнибал бежал в Армению. Все это на моих глазах было. Но если ты хочешь доказательств…

Диодор засунул руку за хитон и, выворотив внутренний карманчик, вытащил монету, блеснувшую на солнце.

— Сравни, почтеннейший! Похож внук на деда?

Гасдрубал отстранил монету.

— Я тебе верю, старик, — проговорил он вполне дружелюбно. — Антиохийку я на взгляд узнаю. Чистое золото, без обмана. И откуда бы ей у беглого раба взяться? — продолжал он, рассуждая сам с собой.

— И не каждый свободный ее имеет, — вставил Диодор. — Ведь это неразменная монета из рук самого Антиоха мне за усердие пожалована. Я ее все эти годы храню как талисман.

— А если вас ромеи хватятся? Как быть? — проговорил карфагенянин.

— Скоро не хватятся! — пояснил Диодор. — Ведьмы на охоту шли, да на другую дорогу свернули. Дня через три наши рабы нас искать начнут. А когда их пытать будут, чтобы узнать, где господа, они выдать не смогут, ибо сами ничего не знают. Рабов мы отослали, чтобы они все для охоты готовили. Еще два дня пройдет…

— А за пять дней мой «Сын Мелькарта» будет у Кипра, и его ромеям не догнать, — сказал толстяк. — Ловко вы следы замели! Да и повезло, что на меня напали. У меня с ромеями особые счеты. Ты же, царевич, — он обратился к Деметрию, — помни, на какой я риск иду.

Деметрий прижал руку к груди:

— Разве такое забыть! Сделаю все, что будет в моих силах.

Толстяк удалился, и его визгливый голос донесся с кормы. Матросы забегали по палубе, натягивая канаты. Захлопали дополнительные паруса, радуя сердце. «Сын Мелькарта» несся, как норовистый конь.

— Слушай, Деметрий, — проговорил Диодор, вытаскивая из-под гиматия сверток. — Ты вынес ромейский плен. Но теперь тебя ожидает самый страшный экзамен — испытание властью. Вот тут я выписал тебе несколько наставлений на всякий случай. — Он поднес свиток к глазам и начал читать: — «Будь подобен льву. Ходи на мягких лапах, а то когти затупишь. Не таи обиды на друзей. Будь к врагам беспощаден. Бойся лести. Она, как туман ядовитый, ползущий с гнилых болот. Головы кружит царям и помыслы вражьи скрывает…»

Деметрий громко зевнул:

— Много у тебя еще, старик?

— Столько, сколько необходимо, чтобы твое царствование стало счастливым, — ответил Диодор обиженно.

Деметрий пожал плечами:

— Счастливым… Разве тебе понять, что такое счастье?

Антиохийский парад

В то утро, навсегда вошедшее в историю, главная улица Дафны приняла едва ли не все население Антиохии. Люди заняли одну сторону улицы. Другая сторона была отдана богам. Их вынесли не только из храмов Дафны, но собрали со всей Сирии. Статуи людей в пышных одеяниях и воинских доспехах, фигуры быков и львов стояли рядами, устремив на Деметрия неподвижный взгляд глиняных, каменных, яхонтовых и берилловых зрачков.

Деметрий стоял на помосте, утопавшем в роскошных мидийских коврах. На его голове сверкала золотом и тысячами драгоценных камней корона, о которой он мечтал столько лет. Когда-то она принадлежала основателю великой державы Александру. Едва остыло тело покорителя Вселенной, как пронырливый Птолемей похитил его из-под носа других полководцев и захоронил в Александрии. Корона и вместе с нею большая часть державы достались Селевку. С тех пор между Антиохией и Александрией, двумя сестрами-красавицами, не затухает пламя вражды. Наследники Селевка Селевкиды уверены в том, что верховенство должно принадлежать им, раз у них корона. Птолемеи считают наследниками Александра себя — ведь в царских садах Александрии, рядом с дворцом, покоятся останки великого македонянина.

Но вот под звуки труб вышли первые участники парада. Смуглолицые воины были одеты и вооружены как римские легионеры. Ветерок с Оронта колыхал красные и черные перья на шлемах. Блестели обнаженные гладиусы. Камни Антиохии содрогались от топота калиг.

Откуда-то послышались выкрики:

— Слава ромейскому оружию! Да здравствует Рим!

Но толпа угрюмо молчала. Антиохийцы помнили, что сирийцев вооружил по-римски Антиох, которого, в отличие от других носителей этого имени, в народе называли Пьяницей. Сама же затея принадлежала Лисе, как называли в народе Лисия. И если кончилась эра Антиохов — отца и сына — и началась эра Деметрия, зачем сохранять ромейское оружие, принесшее столько бед? Швырнуть бы его в Оронт вслед за Лисием!

Сирийский легион сменился отрядом мизийцев. Головы в черных кожаных шлемах. В правой руке — копье с треугольным наконечником, в левой — квадратный щит. За мизийцами двигался не меньший по численности отряд киликийцев — все в остроконечных шлемах и шерстяных хитонах цвета любимого ими моря.

Оживление вызвало появление македонских наемников. Они шли по шестеро боевой линией, выставив щетину сарисс[67]. У первого отряда были начищенные до блеска медные щиты. У остальных — серебряные. Пехоту сменила конница: гетайры[68] на белых нисейских конях, в золотой сбруе, с копьями к земле.

Затем началось нечто невообразимое. Вперед вышли юноши в длинных одеяниях с золотыми сосудами в руках. Они по данному кем-то сигналу их опрокинули, и тотчас распространился божественный аромат смешавшихся в воздухе кинамона, финегрена, амирака и шафрана.

Не успел он улетучиться, как появились носильщики. На богато разукрашенных носилках с золотыми и серебряными ножками в разнообразных позах возлежали совсем юные, молодые, немолодые, пожилые и совсем старые женщины. Это были жены Антиоха Пьяницы, доставшиеся красавцу Деметрию.

Сразу вслед за царским гаремом народу показали двух обросших волосами людей в железных ошейниках и кандалах. Находившиеся в толпе апамейцы узнали в одном из несчастных своего земляка, который первым прыгнул на ромейского посла. Второй, с безумными глазами, был известен едва ли не всем антиохийцам. Этот бродячий философ Исократ прибыл в столицу из Коринфа через несколько дней после происшествия в Апамее. Собирая огромные толпы, он употребил всю силу своего красноречия, доказывая, что Гней Октавий убит по праву и так же следует поступить с другим послом, а ромейский корабль должен быть сожжен, как сирийские корабли.

Поравнявшись с помостом, философ протянул к Деметрию руки в оковах и завопил:

— За что ты меня выдаешь ромеям, Деметрий? Я — чужеземец, и руки мои чисты, а твои запятнаны кровью брата. Будь проклят, убийца!

Толпа загудела. И не столько ее взволновала несправедливость к чужестранцу, защищавшему честь Сирии, сколько проклятье, завершившее парад. Антиохийцы были суеверны.

Расходясь по домам, люди вспоминали Лаодику. Почему она не разделила радость брата? Не помышляет ли сама о царской власти?

Лаодика, радуйся!

«…Тебя приветствует Полибий, сын Ликорты, находящийся в изгнании. В городе, где оказались твой супруг и сыновья, жил и кончил жизнь своей смертью мой друг Телекл. Получив возможность его навестить, я познакомился с твоим сыном Александром и видел, как он работает над картиной, которую тебе посылаю. Я имел возможность убедиться, как талантлив и благороден твой сын. Быть настоящим художником, особенно в наше время, более почетно, чем носить корону. Как только мой друг скончался, Александр бежал. С тех пор прошло несколько месяцев, но ромеям не удалось его поймать. Италия покрыта лесами, особенно густыми на севере. Там беглец может скрыться, как иголка в стоге сена. Будем молить богов, чтобы они сохранили Александру жизнь.

Полибий».

Лаодика отложила письмо в сторону и поставила перед собой картину.

«Персей и Андромеда! Прекрасная эллинская сказка! — думала она. — Я рассказывала ее детям, когда мы были в Пелле. Борьба с чудовищем. Шапка-невидимка. Крылатые сандалии. Дети слушали, затаив дыхание. А потом Александр радостно закричал:

— Это про моего папу! Про моего папу! Я засмеялась:

— Персей, спасший Андромеду, был сыном Зевса, а твой отец — сын Филиппа.

Но мальчик оказался прав. Мой Персей в самом деле бросил вызов ромейскому дракону, подмявшему под себя едва ли не все народы круга земель. Только у него не было шапки-невидимки и крылатых сандалий. И никто из царей не пришел ему на помощь. Мой сын! Может быть, ты явишься из свободных, неподвластных дракону, лесов и гор и продолжишь дело отца? Или это будет смельчак с другим именем… Вы освободите Македонию и Сирию, Элладу, Ливию, вы спасете многих Андромед. Но храбреца не будут звать Деметрием».

Губы Лаодики покривила презрительная усмешка.

— Тебя, мой брат, хватило лишь на то, чтобы прикончить беззащитного мальчика Антиоха и старца Лисия, верно служившего нашему отцу. Ты выдал ромеям людей, защитивших достоинство Сирии, чтобы заслужить похвалу своих тюремщиков. В Италии у тебя хватало времени лишь на охоту и вино. Ты даже не попытался встретиться с племянниками. Ты, как ворона павлиньими перьями, щеголял красноречием Диодора. Даже мысль о бегстве принадлежала не тебе, а эллину Полибию, приславшему мне с Диодором весть об Александре.

Лаодика прижала картину к груди. Сердце ее наполнилось гордостью: «Мой сын не похож на Деметрия».

Через тернии к звездам

Улица поднималась в гору. Полибий знал, что вскоре будет перекресток, а после него — спуск. Дом Сульпиция Гала — слева.

Этой встречи захотел сам Сульпиций. Раб, которого он прислал, объяснил, как быстрее дойти, указал час визита, а также передал просьбу сохранить приглашение в тайне. «И зачем я понадобился Сульпицию? — недоумевал Полибий. — Не хочет ли он сообщить какие-нибудь благоприятные для ахейцев новости? Или просто хочет познакомиться? Ведь человеку, занимающемуся астрономией, не так легко найти в Риме собеседника».

Так он шел, почти бежал, теряясь в догадках. Огромный зал. Полки с книгами. Рядом — сфера. Хозяин дома выходит из-за стола ему навстречу. На высокий лоб ниспадают седые волосы. В карих глазах светится ум.

Они садятся друг против друга. Первые слова приветствия. Сульпиций говорит по-эллински, как эллин.

— Я призвал тебя, чтобы поблагодарить за оказанную помощь.

Полибий вскинул брови.

— Не удивляйся! — продолжал Сульпиций. — Речь идет о побеге Деметрия, который ты устроил. Могу сообщить, что Деметрий достиг Антиохии и занял престол. Его послы везут в дар Юпитеру Капитолийскому золотой венок в десять тысяч фунтов и убийцу Гнея Октавия. Тебя это радует?

— Но… — смутился Полибий.

Сульпиций Гал поднял ладонь:

— Я догадываюсь о твоих мыслях. Разумеется, ты горд, что, будучи изгнанником, без всякой поддержки, решил судьбу великой державы, вернув ей законного царя. Но тебя пугает, что я, сенатор, знаю о твоем участии в этом деле. Ведь так?

Полибий утвердительно кивнул.

— Не волнуйся. После посещения Сирии у меня самого возникла мысль дать Деметрию тот же совет. Я сделал бы это, если б не был сенатором. Ты словно прочел мои мысли. С замиранием сердца следил я за подготовкой побега.

— Хорошо, что я об этом не догадывался, — вставил Полибий, — а то быть бы Деметрию и сейчас в Риме.

— В том, что твоя тайна стала мне известна, виноваты другие. Что ты скажешь о людях, теряющих такие письма?

Он перевернул лежавший перед ним листок, и Полибий тотчас узнал свою печать.

Взяв письмо, консул разорвал его на мелкие клочки.

— Не исключено, — продолжал он, глядя в глаза Полибию, — что тобою руководило не только желание проверить свои силы, которым нет сейчас применения, но и надежда на возможную помощь из Сирии. Должен тебя разочаровать. Головы у царей устроены по-иному, чем у нас, смертных. Они помнят обиды, но забывают благодеяния. За примерами ходить не надо. В Сирии Деметрий уже успел убить своего братца Антиоха и его воспитателя Лисия. Своего наставника Диодора он прогнал — хорошо еще, что не казнил! Думаешь, Деметрий помнит о тебе?

Полибий отрицательно помотал головой.

— Поговорим о другом! — произнес сенатор, благоговейно касаясь пальцами сферы. — Тебя, наверное, заинтересует, что до меня этой сферой владел Архимед и что она — дело его рук и ума.

— Как же она оказалась у тебя?! — воскликнул Полибий.

— Не удивляйся! Под командованием Марцелла, осаждавшего Сиракузы, были не только убийцы Архимеда, но и его почитатели. Им не удалось спасти жизнь великого ученого, но они сделали все, чтобы сохранить его творения. Эту сферу вместе с сочинениями Архимеда привез в Рим мой отец. Он был квестором Марцелла. С детства я познаю мудрость Архимеда и стараюсь продвинуться в астрономии.

— Но как же ты сочетаешь астрономию со службой государству?

— Я вижу, ты знаком с учением Эпикура, — сказал хозяин. — Ты имеешь в виду его наставление: «Мудрец не должен заниматься политикой». Доживи Эпикур до времени Ганнибала, он мог бы добавить: «Судьба Архимеда — пример того, что ожидает мудреца, вникающего в государственные дела». Но зато противник Эпикура Зенон, окажись он долговечнее, ответил бы: «Нет! Архимед погиб потому, что слишком поздно занялся государственной деятельностью. Если бы он сочетал занятия геометрией с политикой, Сиракузы не втянулись бы в пагубную войну с Римом». И мне кажется, прав Зенон.

— Я тоже согласен с Зеноном, — продолжил Полибий. — Ученый, будь он астрономом или историком, прежде всего гражданин, а следовательно, и политик.

— Но ведь Зенон говорил о гражданине ойкумены, о космополите, а не о гражданстве в том смысле, которое вкладывал в это слово Аристотель.

— Во времена Аристотеля возникла всемирная держава Александра, но она оказалась недолговечной. Другое дело — Рим. Он объединил весь Запад и часть Востока. Пройдет немного времени — Пергам, Сирия и Египет тоже станут римскими владениями, и тогда слово «римский гражданин» приобретет смысл «гражданин ойкумены»… В своей истории я стараюсь показать, что…

В глазах Сульпиция блеснул огонек.

— Ты избрал трудный путь, Полибий, мне остается тебе пожелать: через тернии к звездам!

Возвращаясь домой, Полибий пытался осмыслить встречу с астрономом в тоге: «Моя помощь Деметрию осталась безнаказанной. Но окончилась провалом моя попытка доказать самому себе и поколению отчаявшихся, что я что-то разумею в политике. Полагая, что действую в интересах Ахайи, я действовал в интересах Рима. Не потому ли Сульпиций назвал мой путь трудным?»

В Брундизии

Корабль, на котором должен был отплыть Андриск, стоял под погрузкой, и у юноши оставалось время, чтобы пройтись по городу, о котором он много слышал.

Эпирские купцы испокон веков привозили сюда свои товары, и по их рассказам брундизийцы отличались редким гостеприимством. И отсюда же на кораблях переправилось ромейское войско, превратившее Эпир в пустыню.

Едва Андриск прошел два десятка шагов, как столкнулся лицом к лицу с Теренцием.

— Как хорошо, что и в чужом городе можно встретить старого знакомого! — воскликнул карфагенянин. — А где Макк и Доссен?

— Наш театр распался, — сказал Андриск. — Я по поручению патрона направляюсь в Пергам.

Он назвал этот город наугад, не желая посвящать Теренция в свои планы.

— А я в Афины, — отозвался Теренций. — Меня охватило непонятное отчаяние, и я почувствовал, что больше не могу оставаться в Риме. Я не помню своей родины, я вырос в Италии, и все же я чужестранец. Все здесь мне чужое.

— Мне тоже, — вздохнул Андриск.

— Тогда ты меня поймешь. Может быть, в Афинах я почувствую себя по-настоящему свободным. Окунусь в толчею древнего и великого города, вдохну воздух, которым дышал Менандр. Когда же приду в себя, поеду в Карфаген, поищу родителей.

— Все эти годы я искал отца и уже отчаялся его найти, — сказал Андриск. — А ведь он где-то в Италии.

— Да, — подхватил Теренций. — Рабство наложило невидимые клейма на наши души. И как ни стараются те, которым мы дороги, не напоминать нам о нашем прошлом, разве его можно забыть? Кажется, в этом истинная причина моего бегства.

— Почему ты называешь это бегством? Ведь ты волен распоряжаться своей судьбой.

Теренций задумался.

— Видишь ли, — сказал он доверительно. — В Риме остались мои знатные покровители. Это милые, прекрасно образованные юноши, сделавшие все, чтобы мои комедии имели успех. Я им многим обязан. Но надоело чувствовать себя бедным родственником. Я хочу быть свободным. Я не смог бы объяснить им всего, что говорю тебе. Я уехал, не простившись. Даже не написав письма. Но я оставил им свою комедию «Братья», — кажется, это лучшее из написанного мною.

— Понимаю тебя. У каждого человека порой возникает неодолимое желание начать новую жизнь. Сознаюсь, я тоже нахожусь на таком перепутье: я надеюсь создать свой театр и уже выбрал для себя коронную роль. Какую? Не спрашивай меня. Скажи, когда отправляется твой корабль?

— Завтра утром, — ответил Теренций.

— А мой — через два дня. Желаю тебе, Теренций, счастливого плавания, новых друзей и новых зрителей.

— А тебе, Андриск, удачи в твоей коронной роли, какой бы она ни была.

Не зная, как убить время, Андриск стал наблюдать за судном, подошедшим к молу. Это был «торговец», как называли в Эпире круглые грузовые суда в отличие от длинных военных. В трюме «торговца» его самого привезли в Италию.

Один из матросов спрыгнул на берег и прикрепил к каменному столбику брошенный с борта канат. Спустили лестницу. К ней подошли два легионера с обнаженными мечами. «Сейчас выведут рабов, — подумал Андриск. — Вот и они!»

Те двое, которых Андриск принял за рабов, были в цепях. Один грязный, обросший волосами, словно его год не касались ножницы, другой — подтянутый, опрятно одетый, с бледным выразительным лицом. Спустившись на берег, звероподобный узник стал мычать что-то невразумительное. Взгляд его блуждал.

Другой крикнул:

— Смотрите на меня! Я — Лептин!

Имя это не говорило Андриску ни о чем, как и десятку неведомо откуда подошедших брундизийцев.

— Да, я Лептин, убивший Октавия и спасший честь Сирии. Не давайте становиться себе на горло! Действуйте как я! А Деметрий — пес, вскормленный ромеями, будь он проклят!

Андриск почувствовал прикосновение к своему плечу и обернулся.

Это был ромей.

— Ты должен знать греческий, — сказал он по-латыни. — О чем он?

Андриск подумал, что не следует распространяться, и ответил коротко:

— Он назвал свое имя. Его зовут Лептином. Он гордится тем, что совершил.

— А что он такое сделал?

Андриск пожал плечами:

— Он сказал что-то непонятное.

Оставшись один и стараясь вникнуть в смысл только что им увиденного и услышанного, юноша вспомнил слова Блоссия: «В мире нет ничего случайного». «Значит, — думал он, — судьба, направив меня в Брундизий и столкнув сначала с Теренцием, а затем с этими узниками, хотела о чем-то предупредить? О чем?»

В Рим

Блоссий торопливо шагал по обочине дороги. Широкополая шляпа защищала от солнца, но не могла укрыть от пыли, поднимавшейся при каждом порыве ветра. Старик шел, не замедляя движения, не поворачивая головы.

Это была одна из мощеных дорог, пересекавших Италию во всех направлениях и сходившихся в Риме. Они носили имена тех цензоров или консулов, которые добились решения об их постройке, — та же, по которой он шел, называлась не только дорогой Аппия, но и царицей дорог, потому что была древнее других.

Издали она казалась гладкой, как лезвие меча, — ни единой выемки и шероховатости. Камни будто вросли в землю и стали такой же частью местности, как холмы, поросшие рыжей травой, как пинии и небо в бегущих облаках.

Блоссию вспомнился яркий солнечный день, когда его в толпе рабов гнали по дороге в Кумы. Тогда он уже ни на что не надеялся. Но судьба подарила ему свободу, сделала учителем, дала учеников. Он успел их полюбить, и они полюбили его. У него появился дом и книги. И все это унесено, словно порывом ветра. Недаром говорят: «Не носись со своим счастьем. Подуешь, и улетит». Элия в Риме. Андриск неизвестно где. Он прислал письмо, из которого можно понять, что тот покидает Италию. Судьба соединила Блоссия с другими двумя учениками. Он уже знал их имена: Семпрония и Тиберий. Их отец — консул Тиберий Семпроний Гракх, мать — Корнелия, дочь Сципиона Африканского. Его рекомендовал эллин Полибий. Филоник не захотел отпускать, и тогда Блоссий оставил ему дом и все, что в нем было, кроме вот этого.

Он опустил с плеч котомку и нащупал сквозь материю толстые твердые губы, нос с горбинкой. «Что было бы с миром, — думал Блоссий, — если бы ты в ту бурную ночь не доплыл до берега? Ты не нашел бы в Элладе учеников, и Эллада не обрела бы в тебе своего учителя. И о тебе никто бы не узнал в Риме. Ты учил, что нет ни эллина, ни варвара, ни господина, ни раба, а есть добро и зло, красота и безобразие, целесообразность и хаос. И есть мир, созданный разумом для людей и богов, ибо разум — это то, что главенствует надо всем. И может быть, отблеск божественного знания проникнет в темные души, и Рим станет для тебя тем же, чем были Афины».

Зов бури

Снаружи бесновалась буря. Она выла сотней разъяренных молосских псов и билась о стены кудлатым лбом, бессильная понять, что перед нею не наскоро слепленная пастушья хижина, а сложенный из крепких камней дом фракийского князя.

От пылающего очага по залу разливалось приятное тепло. Языки пламени выхватывали из мрака то мужественное лицо князя Барсабы, то стройного юношу, то брошенный в угол холщовый мешок странника, то стол с пузатыми кувшинами и снедью.

— Надо ли ожидать чуда? — проговорил Андриск, наливая себе вина. — Люди забыли простые истины. Ты ведь знаешь поговорку: «Действуй так, словно пожар в твоем доме». А мы, македоняне, когда пожар объял Сирию, делали вид, что это нас не касается. Потом, когда пламя войны добралось до нас, все отвернулись, чтобы не вдохнуть дыма.

Взглянув на юношу, Барсаба произнес торжественно:

— Ты прав! Сотни лет наши народы жили бок о бок. Что с соседями не случается? Порой мы без спроса появлялись у ваших домов. Но и вы не оставались в долгу, помогая нашим недругам. Теперь же надо забыть о раздорах и протянуть друг другу руки.

Он сделал большой глоток и сунул ритон в подставку, имевшую форму треножника.

Андриск отпил из своего фиала и, приблизив его к княжескому ритону, сказал:

— Мой дед Филипп первым понял, какую угрозу представляет Рим. Он заключил союз с Ганнибалом и сделал все, чтобы вражда между македонянами и фракийцами была забыта. Мой отец Персей отдал тебе в жены мою сестру. С горечью я узнал, что она ушла в Аид. Но все же мы остались родственниками. Я пришел к тебе, как к брату, с просьбой о помощи.

Барсаба поднес ритон к губам и выпил его до дна.

— Во Фракии двадцать племен. Под моей властью лишь одно из них. Если я призову к войне, князья мне скажут: «Откуда ты знаешь, что юноша, пришедший к тебе, сын Персея?»

— А ты им ответь: «Он похож на мою жену, которая ушла в Аид», и они тебе поверят.

— Может быть, и поверят. Но одни они войну против ромеев все равно не начнут. Вот если бы тебе согласился помочь царь Пергама Аттал… Словом, советую тебе посетить Пергам. Я помогу тебе добраться до Салоник. Тебя посадят на корабль. Аттал, после того как выслали из Рима его брата Эвмена, стал римоненавистником. Ты можешь на него рассчитывать.

Элия

«Вполне счастливы одни лишь боги». Каждому приходится когда-нибудь на самом себе или на судьбе близких познать справедливость этой поговорки. Казалось бы, чего недоставало консуляру Элию Пету для полного счастья. Если кто-нибудь хотел указать пример благополучия, обычно вспоминал его семью — жену, двух сыновей и трех дочерей. А сам ее глава? Разве это не образец человека, умеющего сохранить в любых обстоятельствах трезвость ума и спокойствие духа? Поэтому его миновали обвинения и нападки, которые подчас превращали курию в поле бескровного боя.

Но вот совершенно неожиданно что-то стряслось с Терцией[69].

Всю семью, всех домочадцев вконец измучили ее, казалось бы, беспричинные слезы и крики. Вызывали медика-грека. Прописал какие-то капли. Не помогли.

Наконец призналась: «Хочу служить Весте». — «А ты знаешь, что это такое? — в ужасе спрашивала мать. — Тридцать лет ты будешь жить вне дома. У тебя не будет своей семьи и детей». Пришлось Элию Пету успокаивать обеих. Жене он внушал, что служение Весте принесет семье великий почет, и приводил примеры того, как весталки удостаивались большей славы, чем консулы. У дочери он пытался выяснить, откуда возникло желание стать весталкой. Терция долго молчала, а потом с таинственным видом сказала:

— Мне снился сон. Я видела себя в белом, идущей по Риму, и все называли меня Аматой.

Это объяснение успокоило отца, но не мать.

— Мало ли что снится! — кричала она, пытаясь убедить мужа. — Однажды мне приснилось, что я скачу на коне. Верная примета к смерти. А вот видишь — жива! И потом, все равно не возьмут: у нее родинка на том же месте, что и у меня, под ухом.

— Да! — обрадовался Элий. — О родинке я не подумал. Но знаешь что: не будем расстраивать ее. Пусть идет к великому понтифику. Ведь ему придется выбирать из сорока девочек.

Взволнованная мать немного успокоилась, а Терция, узнав, что ей разрешено идти к понтифику, упорно твердила:

— Все равно выберут меня!

— Почему ты так уверена? — улыбнулся отец.

— Я же сказала, мне снился сон…

И вот настал день, которого все, кроме Элии, ждали со страхом. Вернется ли Элия домой, чтобы жить, как все, или станет одной из шести жриц, лишенных всего, о чем мечтает любая девушка, но обладающих почетом, которого не может добиться ни одна из них.

Она вышла из дому одна, как было предписано священными правилами, и исчезла в дверях храма Весты. Почти одновременно с ней в храм вошли еще тридцать девять девочек.

Через час из святилища одна за другой потянулись отвергнутые. Элии среди них не было. И вскоре к дому Элия Пета зашагал великий понтифик.

— Поздравляю тебя, Секст Элий Пет, с великой честью! — торжественно произнес он, входя в атрий. — Твоя младшая дочь Элия угодна Весте.

Аттал

Аттал слушал Андриска, наклонив голову. С первых же слов юноши царь заподозрил, что человек, назвавшийся Филиппом, сыном Персея, не тот, за кого себя выдает. Разумеется, несколько лет пребывания в плену, особенно в ромейском, могли многое стереть из памяти. Но есть вещи, которые не забываются. Юноша говорил на эллинском языке, произнося свистящие согласные не так, как македонцы. Македонец сказал бы не «Сирия», а «Ширия». Несколько раз царь порывался встать и позвать стражу. Но в словах юноши было столько страсти, желания отомстить Риму, веры в возможность союза царей против кровожадной римской волчицы, что Аттал подумал: «Может быть, это все-таки сын Персея?»

— Скажи, — спросил он, — откуда родом твой наставник Эвагор, с которым ты оказался в Альбе Фуцинской? Я был в юности послом моего брата при дворе Персея и познакомился в Пелле с одним из царских друзей. Его тоже звали Эвагором. Он был из Эпира.

— Мой Эвагор был коренным македонянином, — сказал Андриск.