13 маньяков Шолохов Алексей

Все было непривычно и незнакомо в новой квартире, и поэтому сон мой был чутким, звериным.

Услышав стук, я проснулся. В доме было тихо, но я не доверял этой тишине. Я лежал, прислушиваясь, и ждал.

Мальчишки во дворе рассказали мне, что до нас в этой квартире жила полоумная старуха. Всех, кто соглашался ее послушать, она запугивала историями о призраке, якобы навещавшем ее по ночам.

Когда бабку хватил удар, ее отвезли в больницу, и она умерла там. Ее родная дочь живет в другой стране и даже на похороны не смогла приехать. Она поручила какой-то юридической компании продать бабкино имущество.

Я так и думал, что с этой квартирой что-то не то. Понял сразу. Как только увидел комод в темной кладовке, расположенной в моей комнате. Нормальные люди не станут загромождать единственную кладовку огромным старым комодом. К чему он там? Его оттуда и не вытащить теперь. Разве только порубив топором в щепки.

Но парень-риелтор, который показывал нам эту квартиру, знай себе восхищался:

– Вы посмотрите, какая потрясающая мебель! Агенты предлагали выкинуть, но никто не решился. Ведь это настоящая редкость. Видите? Мореный дуб. Антиквариат.

Он гладил истертую полировку комода, напоминающую старческие морщины, и улыбался.

Меня это вгоняло в тоску: если комод ценный, то от него теперь не избавиться. И, отнимая у меня ровно половину кладовки, он недружелюбно намекал, что комната, собственно говоря, уже занята. Новичку вроде меня не светит обустроиться тут по своему вкусу. К счастью, внутри комода ничего не было, кроме пыльных пожелтевших газет.

– Положишь туда свои старые модели! – посоветовала мать.

Лет с пяти отец учил меня клеить модели кораблей, и это сделалось моим любимым занятием. Собственно говоря, ничто другое во всем мире меня пока не привлекало и не волновало.

Матери мое хобби не нравилось. Во-первых, потому, что оно перешло мне от отца. А во-вторых, она считала, что бессмысленно строить такие корабли, которые изредка плавают в ванне, а все остальное время – захламляют комнату.

– Неужели ты ни с чем не можешь расстаться из своей барахолки? – сказала мать. – Убери хотя бы то, чем редко пользуешься.

Я решил ее послушаться. Верхние ящики комода ссохлись, их деревянные стенки и дно растрескались и погнулись, зато нижний ящик выскочил легко. Я дернул его за ручки, и он вывалился на меня целиком. Изнутри пахнуло сыростью, холодом и плесенью. Положить туда мои кораблики – все равно что закопать их в могилу. Ну уж нет!

Я открыл старую коробку с безнадежно разбитыми пластмассовыми роботами, солдатиками, машинками и динозаврами. На что они мне? Сам не знаю. Но многое из этой «барахляндии» когда-то покупал мне отец.

Комод будет надежным местом упокоения для сломанных игрушек. Не раздумывая, я ссыпал их в нижний ящик.

– Мне совсем не нравится эта квартира, – сказал я матери. – Почему вообще мы должны уезжать?!

– Вырастешь – поймешь, – ответила мама. Она не смотрела мне в глаза, когда говорила это, а на ее щеках выступили красные пятна.

– Но ведь можно подождать, пока отец вернется из рейса. Он уже давно там. Значит, скоро будет в городе. Он бы помог нам…

– Максим, прекрати!

С тех пор как родители развелись, мама стала совершенно нетерпима. Если я заговаривал об отце, она обязательно перебивала меня, стараясь перевести тему. Просто затыкала рот.

Я понял, что она уже все решила насчет переезда, и мое дело теперь телячье. Не знаю, какая муха ее укусила вдруг, но я перестал спорить. Всякие споры со взрослыми чреваты неприятностями. Это я понял давно.

Думаю, ловкачи в той конторе, что сбагрила нам эту дешевую темноватую квартирку на первом этаже на окраине города, были просто счастливы. Мать так спешила разъехаться с отцом, что согласилась даже на высокие комиссионные агенту. Ей просто не терпелось смыться с прежнего насиженного места.

Но именно здесь, в новой квартире, мы с ней впервые крупно поссорились.

Помню, мама решила приготовить на ужин курицу в духовке. Курица – мое любимое блюдо.

Мама хотела порадовать меня. Но и я, и она слишком устали и перенервничали в тот день, так что веселого ужина не получилось.

Мать поела и встала, чтоб помыть тарелки. А я задумался о чем-то и, забывшись, принялся грызть ногти. Отгрызенные кусочки я аккуратно подсовывал под край своей тарелки, чтоб мать не заметила. Но она увидела и ударила меня по руке.

– Прекрати немедленно! – потребовала она. Обычно я слушаюсь, но тут обиделся.

– А тебе-то что?! – сказал я. И потянул руку ко рту – уже назло.

– Только слабоумные… идиоты, которые не умеют контролировать себя, обгрызают ногти. Не смей!

– Значит, я у тебя идиот. Слабоумный. Мои ногти. Хочу – и грызу!

– Что?! – Мать покраснела. Мне показалось, что я чую запах жженого волоса и слышу слабое потрескивание – она буквально электризовала воздух искрами ненависти, глядя на меня воспаленными злыми глазами. – Не смей грызть ногти и не смей грубить матери! – крикнула она в раздражении. Я еще ни разу не видел, чтобы она так злилась.

Это было обидно. И ведь она прекрасно знает, что привычка грызть ногти появилась у меня недавно. Я своими ушами слышал, как наша психологиня объясняла ей, что это – последствия стресса от развода родителей. «Неосознанная попытка вернуться в детство и защитить свой мир от потрясений». Я запомнил эти слова наизусть.

Набычившись, я сверлил мать взглядом, мысленно крича ей, чтобы она вспомнила, КТО НА САМОМ ДЕЛЕ ВИНОВАТ в том, что я грызу ногти. Не я! Мне хотелось, чтоб она опомнилась и проявила сочувствие. Но мать не пожелала.

– Вон из-за стола, – сказала она. Лицо ее сделалось серым и тусклым.

«Ну и пожалуйста!» – подумал я и громыхнул стулом, уходя с кухни. Мне многое хотелось сказать маме или даже прокричать. Но я ушел молча. Подумаешь!

Это было очень странное зрелище. Я лежал в темноте, замерев и прислушиваясь, как вдруг тоненький серебристый лучик вытянулся из стены справа от моей кровати, перерезал глыбу мрака посредине и ушел в стену слева.

Я страшно удивился.

Лучик, протянутый из одной стены в другую, был толщиной в нитку.

Я подумал, что все это бессмысленно и на самом деле я сплю. Сел, нащупал босой ногой тапочки на полу, встал и подошел к стене. Протянул руку в то место, откуда исходил серебристый луч, придавил его пальцем. Луч тут же пропал. Я убрал палец – и он появился снова.

Так я узнал, что в стене моей комнаты есть отверстие.

Я наблюдал, как сквозь дыру пробивается свет – с той стороны стены. Встав напротив луча и распластавшись щекой по стене, я заглянул внутрь.

Смотреть было ужасно неудобно. Не в том смысле, что я испытывал угрызения совести. Нет! Просто дыра в стене была так мала, что я почти ничего не мог разглядеть – лишь крохотный кусочек обоев в другой квартире: тусклые золотые квадратики на зеленом фоне.

Я ни о чем не думал и ничего не ждал, как вдруг чья-то тень проскочила мимо моего вытаращенного глаза, на мгновение перекрыв обзор. Это было неожиданно! Охнув, я отпрыгнул от стены. Возможно, существо за стенкой услышало мой крик. Потому что луч исчез.

Мне стало не по себе. Я вдруг представил, как чей-то глаз сверлит темноту, пытаясь, в свою очередь, разглядеть сквозь дыру меня.

Мне даже показалось, что кто-то дышит, тяжело, с присвистом и совсем рядом. Теряя тапочки, я бросился в кровать.

Натянул одеяло на самый нос и зарылся головой под подушку. Сердце бухало прямо в ребра. Хотелось позвать маму, но я боялся даже пискнуть, чтобы не привлечь к себе внимание того существа.

Не знаю, сколько я пролежал так, обливаясь потом в душной жаркой темноте под одеялом. Наверно, долго. Достаточно долго, чтобы заснуть…

Он выступил откуда-то из темноты: длинный, чудовищно худой человек со впалыми щеками. Он подошел к моей кровати. Я хотел заорать, вскочить – но все тело словно залило льдом. Я не мог пошевелиться. Только веки дрожали, трепыхались, как крылья пойманной бабочки в сачке.

Незнакомец наклонился ниже – я увидел его лицо, его мертвые желтые глаза и едва не задохнулся от ужаса. Я ждал, что он вот-вот коснется меня. Тонкие длинные руки с узловатыми пальцами, покрытые волдырями и серо-зеленой слизью, воткнутся под ребра железными крючьями, продавят мое тело, как гнилое яблоко, – и тогда я умру.

Я заорал и скатился с кровати. Очнулся на полу. Сквозь задернутые желтые занавески просвечивало яркое утреннее весеннее небо.

«Мама», – первое, о чем я вспомнил, проснувшись. Вскочил и, дрожа, побежал к ней. Хотел, чтоб она обняла меня. Как будто мне все еще пять лет.

Я нашел мать в ванной комнате. Бледная, встрепанная, она стояла в ночной рубашке перед зеркалом и стригла ногти. Глаза у нее припухли и покраснели.

– Ты что, сломала ноготь? – спросил я. – Ты плакала?

Мама вздрогнула. Глянула на меня, сдвинув брови. Странное у нее было лицо – будто она сомневается в чем-то. Или боится.

– Мам, ты чего? – спросил я.

Она прищурилась, положила ножницы на край раковины и показала мне руки с растопыренными пальцами: ее ногти, еще вчера красиво подпиленные, покрашенные вишневым лаком, были коротко и местами косо и неаккуратно обрезаны.

– Вот чего, – сказала она. И, нахмурившись, захлопнула перед моим носом дверь. – Иди одевайся! Я скоро выйду.

Я ничего не понял, но мать – человек упрямый. Если разговаривать не хочет, то и не станет, как ни проси.

Прежде чем отправиться в школу, я забежал в соседний подъезд. Именно там – я вычислил – находится квартира, имеющая общую стену с нашей. Первый этаж, с правой стороны от лифта, квартира номер…

На двери, обитой дерматином, никаких цифр не было. Но на соседней, обгорелой, мелом кто-то написал цифру 7. Значит, рядом шестая. Узкая полоска бумаги с круглой синей печатью была налеплена чуть выше ручки двери и такая же – ниже, под личинкой замка.

Вот это сюрприз! Я видел такое в детективных сериалах. Бумажная полоска означает, что шестая квартира опечатана, и никто не может попасть внутрь. А также и то, что никто живой не может существовать в запертой и опечатанной квартире!

Но ведь кто-то зажигал там ночью свет! И чью-то тень я видел сквозь дыру в стене. Уж это-то мне не приснилось и не померещилось? Странно.

Вечером я рассказал матери про свой кошмар. Описал ей, как выглядел тот худой мужик, который стоял, разглядывая меня, над моей постелью.

Мама выслушала меня. Подумала и, сощурившись, вдруг поинтересовалась невпопад: не вставал ли я ночью?

– Из комнаты никуда не выходил? – спросила она, как-то недоверчиво ко мне приглядываясь.

Я хмыкнул, пожал плечами.

– Нет. То есть я вставал. Но из комнаты не выходил. Это точно!

– А может, просто не помнишь, – тихо сказала мать. И помотала головой, как упрямый бычок. – Да нет! Ладно, Макс. Знаешь, мы с тобой ссорились…

– Я уже все забыл, – сказал я. Хотел ее порадовать.

Мама взглянула на меня. Лицо ее было очень серьезным.

– Ну да, – проговорила она. – Это хорошо. Но все-таки… Давай сходим завтра к психологу?

Вот уж чего мне не хотелось, так это тащиться к психологу на другой конец города. Просто жаль времени! Да и не нахожу я особого толку в скучных долгих беседах с пожилой тетенькой. Но мать так жадно ждала моего ответа, заглядывая мне в глаза… Я не хотел с ней ссориться опять.

– Ладно. Как скажешь, – кивнул я. – Завтра после трех? У меня шесть уроков по расписанию.

– Отлично. Я зайду за тобой, – сказала мать и улыбнулась.

Утром мы вместе вышли из дома – она проводила меня в школу, а сама пошла на остановку троллейбуса. Одно хорошо с этим переездом: в новом районе маме, по крайней мере, до работы ближе.

Наша психологиня всегда проводит сначала совместную беседу с нами обоими, а потом начинает допросы поодиночке. Свою порцию занудливых вопросов о моем отношении к тому или сему, о моих ощущениях, чувствах, состояниях и школьных оценках я честно вытерпел.

Хотя, признаться, все эти разговоры меня реально бесят. Но я сдержался – и был вознагражден: выгоняя меня в коридор для приватной беседы с моей матерью, психологиня не закрыла как следует дверь.

В коридоре никого, кроме меня, не было. Мы явились на прием последними. Так что я спокойно, без помех подслушал разговор в кабинете.

Нехорошо? Может быть. Но ведь это моя мама! Да к тому же и говорили они обо мне.

Оказывается, мать не ломала ноготь. Она проснулась утром и обнаружила, что часть ее великолепных ухоженных ногтей на обеих руках ночью… кто-то обрезал.

И она винит – кого бы вы думали? Меня.

– Днем я нашла ножницы в его комнате. Пока он был в школе. Они лежали на полу, под кроватью. Правда, обрезков ногтей я там не видела…

– Может, он их выкинул? – спросила психологиня. Голос у нее заскрипел вдруг, как расщепленный деревянный сучок. Мама помолчала и продолжила свою исповедь.

Оттого, что накануне мы с ней поругались из-за ногтей, мать вообразила: это я изобрел такой варварский способ ей отомстить.

А потом пудрил мозги себе и ей, рассказывая сказочку о ночном госте, который якобы явился мне в кошмаре. Хотел напугать?

Надо отдать справедливость маме: она не была уверена в порочности сына. Нет. Она искала, чем можно оправдать болезненное поведение травмированного жизнью несчастного подростка. Она даже думала, что я мог срезать ее ногти, расхаживая во сне, как какой-нибудь гребаный лунатик.

– Макс был всегда таким послушным, добрым мальчиком. И вдруг…

Психологиня, однако, струхнула. Она внезапно заявила, что обнаружила какие-то «признаки нестабильности» в моем состоянии, и начала трындеть, что с этого момента больше не может… Да нет – просто не имеет права взять на себя ответственность за такого пациента!

По ее мнению, все очень плохо. Мальчик – то есть я – в лучшем случае жертва галлюцинаций. А в худшем – «сознательно фантазирует, чтобы скрыть мотивы агрессии и склонность к садизму». По-любому у матери есть только один выход: немедленно бежать на прием к психиатру, чтобы он назначил соответствующие препараты, которые «помогут ребенку справиться с напряжением».

– Все подростки – существа эмоционально лабильные, они могут стремительно менять поведение, зачастую скрывая мотивы. А в вашем случае, учитывая привходящие обстоятельства… Я, безусловно, не хочу вас пугать, но, знаете, тут не стоит затягивать. Шизофренический тип… это такое дело. Если он из-за пустяка уже схватился за ножницы… – раздумчиво протянула психологиня.

Услышав это, мама расплакалась.

Мне захотелось прикончить психологиню. Вбежать в кабинет и настучать по тупой голове с крашеными волосами и замысловатой прической.

Я дико разозлился, но все же понимал, что должен держать себя в руках. Ведь на самом деле никакой я не агрессор и склонности к садизму у меня нет. Что бы там ни воображала эта бессовестная дурища.

Поэтому я придавил в себе злобу, дождался, пока мать выйдет из кабинета, и даже сделал вид, что не замечаю ее покрасневших глаз. Раз уж мама хочет притворяться, что все в порядке, – отлично, я ей подыграю.

По пути домой мне вдруг стало интересно: а куда взаправду подевались обрезки маминых ногтей? Я сообразил, что у мамы не было времени обыскать как следует дом. А ведь эти обрезки – не выдумка, а физически существующая где-то улика.

Значит, надо хорошенько поискать, докопаться до правды.

Но поисками заняться не довелось.

Оказалось, мать позвала к нам в гости – как она выразилась, «на новоселье» – своего приятеля, Андрея Петровича.

Этот ее приятель навещал нас не так чтобы часто, но страшно мне не нравился. Я предпочел бы никогда его не видеть. Во-первых, пьющий. Во-вторых – мент. Как мне кажется, мама могла бы найти себе компанию и получше.

За ужином я сидел как на иголках, косясь на «дядю Андрея», – он давно велел мне называть его дядей, и я мысленно окрестил его «дядюшка Скрудж», потому что какой из него дядя?

Но жмот он был, точно, первостатейный. Всегда приходил к нам в дом с пустыми руками. Ни разу даже цветов не принес. Ни одной занюханной ромашки.

Противно было наблюдать, как он обливался потом, придумывая какие-нибудь специальные наводящие вопросы, чтобы меня расшевелить. Наладить, как говорят школьные училки, контакт с ребенком. В разговоры со мной он лез, разумеется, не из интереса ко мне, а только чтоб угодить матери. Пустить ей пыль в глаза.

Я отвечал ему односложно, а потом врубил телик: посмотреть передачу по «Дискавери» про то, как в Средние века делали корабли. Я люблю про корабли.

Но матери это не понравилось. Она выключила телевизор и отправила меня в мою комнату:

– Иди лучше спать. А то ты постоянно не высыпаешься.

Я разозлился, но ушел. Спать, конечно, не лег. Вместо этого встал возле двери и подслушал их разговор.

Даже если обе двери – и моя, и кухонная – плотно закрыты, каждое слово слышно так, словно его произносят прямо в твоей голове. Уж такая в этой новой квартире отвратительная акустика.

Мать начала жаловаться менту на мое поведение. Рассказала, как мы навещали психологиню. «Дядюшка Скрудж» сейчас же посоветовал матери поскорее отвести меня к психиатру. Мать вздохнула:

– Я заранее знаю, что скажет психиатр. Скажет – пусть ложится в больницу, мы его понаблюдаем. Они иначе не работают! А уж когда Макс попадет туда, диагноз ему обеспечен по-любому. Уж что-нибудь да нарисуют. Они так устроены. Такое у них мышление, у этих специалистов. Ты-то знаешь это, Андрей!

– Марина, зная, кто отец твоего парня…

– Андрей, не надо. Пойми – ведь это психушка! Клеймо на всю жизнь. И представь, как там обращаются с пациентами, – сделав долгую паузу, сказала мать. – Макс добрый мальчик. Он всегда был тихим, послушным. Ну грызет ногти. Ну нагрубил разок… Ножницы взял… Другие подростки в его возрасте вообще бог знает что вытворяют!

Ага! Значит, ей не так уж и наплевать на меня? Я порадовался.

Но «Скрудж» давил свое:

– Не преувеличивай, Марина! Психушка – больница. Такая же, как и все остальные. А тебе надо хотя бы немного отдохнуть от этого мальчишки. Ты посмотри на себя, как ты извелась с ним – за последний год состарилась лет на десять!

Хорошенькие у матери друзья, ничего не скажешь!

Я испугался, что, если подслушаю еще что-нибудь в этом духе – не удержусь: выскочу из комнаты и скажу прямо в лицо этому козлу, какой он козел и сволочь.

Я отошел подальше от двери, взял в руки книгу «Парусные корабли Западной Европы. Моделирование» (ее когда-то подарил мне отец) и сел читать. Чего бы я не отдал за то, чтобы отец был теперь рядом! Все свои корабли отдал бы. И старые, и новые. Даже самые любимые.

Я бросил книгу и лег на кровать не раздеваясь, поверх одеяла. Спать я не собирался – думал просто дождаться момента, когда этот «дядюшка Скрудж» уберется из нашей квартиры. Я хотел поговорить по душам с мамой.

Кажется, я только на секунду прикрыл глаза, и в комнате что-то стукнуло. Мне даже почудилось, что я видел собственными глазами, как нижний ящик комода захлопнулся сам по себе.

Скорее всего, это был сон.

Открыв глаза, я уперся взглядом в темноту, в которой, разумеется, никакого комода было не разглядеть. Но вскоре от стены до стены протянулся снова серебряный луч.

Я встал с постели и заглянул в дыру.

За стеной стоял человек.

Он стоял посреди комнаты спиной ко мне, сильно ссутулившись, и чавкал. Омерзительный звук. От него меня прошиб пот и едва не затошнило.

Я хотел уйти, но тот урод развернулся, и я увидел, что он глодает собственные ногти. Сплевывая отгрызенное в кулак. В точности как я это делаю.

Наверное, в тот миг я впервые испытал к нему что-то вроде симпатии, смешанной с жалостью и сочувствием. Ведь это не бывает просто так. У него душевная травма. Он пытается защитить свой мир.

Человек поднял голову, и я увидел темное, худое лицо со впалыми, ссохшимися щеками древней мумии.

Сама тьма таращилась на меня черными ночными глазами. Грызун стоял против света, лучи обрисовывали его контур, скользя по краю. Но вот он повернулся, и что-то сверкнуло красным, как зрачки собаки в темноте. Его глаза.

Влажный блеск на краешке искривленной губы – это повисла слюна, когда он перестал обкусывать ногти и опустил вниз руки.

Ну уж теперь никто не скажет, что я – псих! Надо сейчас же показать жуткого типчика за стеной маме. Пусть полюбуется!

Не зажигая света, я кинулся через коридор.

Мама уже легла – электричество во всей квартире было погашено. Я распахнул дверь в ее комнату и… На фоне светлого квадрата окна на материной постели раскачивалась гигантская туша двухголового зверя. Увидев его, я заорал.

Зверь заорал тоже – и… распался на части. На тумбочке у постели зажегся ночник, и передо мной возникли из темноты вытаращенные, налитые кровью глаза «дядюшки Скруджа».

– Ты что, охренел, пацан?! – закричал он на меня. – Здоровый лоб, в спальню к матери лезешь!

– Андрей! – Мать села на кровати, укрывшись одеялом. Она была вся красная, и вид у нее был чудовищно виноватый. – Не кричи на него, Андрей. – А потом мне: – Макс, что ты хотел? Иди к себе, я сейчас приду.

Ее чуть хриплый голос дрожал и срывался, как у неумелого певца, который лажает ноты.

Я развернулся и ушел. Теперь понятно, почему мать так вела себя со мной. Почему не доверяла мне, как будто бы мы чужие друг другу. Ей было что от меня скрывать. Поэтому она считала, что и я что-то скрываю… Я удрал в свою комнату, накрылся одеялом и заплакал. Злость разбирала меня при мысли о моем детском испуге. «Любой нормальный человек давно бы просек, что эти двое спят вместе. И только доверчивый лопух, маменькин сынок вроде тебя, мог не сообразить такой простой вещи!.. Когда в нашем доме появился впервые этот „дружок Андрей“? Может быть, в том, что отец ушел от нас, есть и его вина? А главное – ее?»

Но я не мог всерьез поверить, что мать променяла бы отца на это двуногое животное. Хотя… Что я вообще знаю о своей матери? Безмозглый наивный сопляк.

Я злился, плакал, ругал себя и даже не заметил, как вцепился зубами в ногти на правой руке и зачавкал, словно голодная собака, обгрызая их до мякоти, до крови. Я как будто взбесился – мне было больно, но хотелось и вовсе себя изуродовать.

«Не грызи ногти, не грызи ногти», – повторял я про себя, хихикая, как придурок.

А потом вспомнил о том жутике за стеной. Луч давно погас, но, может быть, он не ушел еще?

А куда и как он может уходить из запертой квартиры? Это большой вопрос.

– Эй! Ты там? – Я подошел к стене, постучал костяшками, поскреб пальцами. Раз, другой. На третий он мне ответил.

Я слышал, как в кухне переругиваются мать со своим дружком-ментом, обсуждая, кто из них должен пойти и «все объяснить мальчику».

Пусть объяснят. Пусть попробуют, веселился я и все царапал стену, представляя, как тот, темный Грызун, отчаянно крутит башкой, разыскивая источник звука. Вот он раздувает ноздри, как хищник, чующий близкую добычу, вот кровь бесится и закипает в нем.

– Иди сюда, – шепнул я ему. – Давай!

Он отозвался каким-то утробным ворчанием.

Тогда я соорудил на постели валик из одежды, накрыл его одеялом, а сам забрался вниз, под кровать.

Я был готов его встретить. И даже не очень трусил. Я почему-то догадывался, что должно случиться. И просто не хотел этому мешать.

В коридоре зажегся свет. В мою дверь постучали, потом она приоткрылась, и я увидел Андрея Петровича – вернее, его силуэт. «Дядюшка Скрудж» просунул голову в мою комнату.

– Макс, ты спишь? – спросил он шепотом.

– Нет, – ответил я, стараясь не глядеть на свет. – Входите, поговорим. Только свет не включайте.

Я привык к темноте, и свет мог помешать мне. До боли напрягая глаза, я таращился на мрак в кладовке, где стоял комод. Я ждал. Только поэтому и смог заметить: нижний ящик комода отодвинулся, и оттуда полезло что-то вроде гигантской паучьей лапы – бледная, как лунный свет, тощая рука существа с обкусанными ногтями.

Ночной Грызун, подумал я. Наверное, стоит назвать его так.

Вслед за первой протиснулась и другая рука, с зажатыми в кулаке длинными ножницами. Кончики их блеснули, когда луч света прыгнул в комнату из коридора.

– Извини, парень, – сказал «Скрудж», протискиваясь в приоткрытую дверь. – Извини, что наорал на тебя. Послушай-ка…

Не знаю, какое у него в этот момент было лицо – должно быть, смущенное. Но меня не интересовали его чувства.

Зато любопытно было бы посмотреть, как перекосилась его физиономия, когда вместо мелкого и глупого пацаненка Макса он увидал перед собой то, что вовсе не ждал увидеть: длинную, щуплую, изуродованную постоянным голодом фигуру сумасшедшего Ночного Грызуна с занесенными для удара стальными ножницами.

Увы, я мог только услышать это: длинный комбинированный звук. Он состоял как бы из трех частей: энергичное и страшное «ХЭК» – слипшиеся в одно вдох убийцы и выдох жертвы; мокрый хлюпающий звук, с которым ножницы пронзили человеческое тело, содержащее в себе четыре части жидкостей против одной пятой мяса (да, да, об этом нам говорили в школе); и в конце – скрип кости, короткий, визгливый, подобный вскрику боли.

Сам мент закричать не успел.

Вместо него заорала мать. Она ждала в коридоре и прислушивалась, а потом заглянула в комнату – и взвыла, высоко, на одной ноте, как раненная кобелем сука.

– Мама, беги.

Я прошептал это скорее по привычке, потому что к этому мгновению уже отделил себя от происходящего и глядел на все как бы со стороны, расчленяя и раскладывая детали разодранной реальности по мысленным полочкам у себя в голове.

– Беги!

Конечно, она не смогла убежать далеко, потому что убийца был близко. Я зажал уши, отвернулся к стене и стал громко думать о чем-нибудь приятном из прежней жизни, когда отец еще был с нами. Как я и надеялся, мама продержалась недолго и очень скоро вернулась к нам с папой – совсем такая, как была раньше, какой я ее помнил.

И это было хорошо, потому что для счастья мне не хватало не каждого из них по отдельности, а именно обоих родителей вместе.

Детали конструктора интересны, потому что складываются в единое целое. И это помогает обрести целостность самому творцу. Странно. От кого же я это слышал? Неважно.

Убив всех, кого отыскал, Ночной Грызун потоптался, чавкая и раздраженно ворча, в коридоре. Потом успокоился. Вернулся в мою комнату, постоял опять над моей кроватью, пробормотал что-то невнятное и уполз за стену. Я слышал, как стукнул нижний ящик комода, когда он втянул его за собой.

Все-таки он ненормально худой и гибкий, этот Грызун. Не уверен, что мог бы вот так складываться в три погибели и лазить сквозь узкое пространство ящика. А вот Грызун просачивается. Свободно, словно тень.

Я стащил с постели одеяло, устроил под кроватью мягкое гнездо и продрых в нем шестнадцать часов подряд. Проснувшись вечером следующего дня, вызвал ментов и скорую.

Медики приехали быстрее, хотя они-то как раз меньше всего мне были нужны. Но раз уж приехали… Я попросил у молодого фельдшера анальгин, стоя в коридоре возле трупов матери и ее дружка-мента. Голова у меня раскалывалась от боли и от вони, которая потихоньку начала заполнять квартиру. Бактерии, участвующие в разложении органики, уже приступили к работе, и от моих мертвецов уже шел неприятный запах.

– У вас есть анальгин? – спросил я у фельдшера. Но тот, выкатив на меня круглые от ужаса зенки, заявил, что анальгин у него только в ампулах, для уколов, а никаких таблеток они с собой не возят.

– Жаль, – сказал я.

Медбрат уронил на пол свой чемоданчик и выскочил из квартиры, а фельдшер, хоть и трясся, нашел телефон и принялся звонить в полицию. Я сказал ему, что это не нужно, но он, конечно, меня не послушал.

Зато он честно посидел со мной, пока не приехали оперативники.

В маленькой квартирке сразу стало нестерпимо душно и тесно от большого количества народа – всякие там эксперты, криминалисты, следователи так и кишели на каждом дециметре площади.

Я подумал, что теперь у нас в доме почти так же, как в ящике комода.

Я рассказал полицейским все как было, без утайки: про дырку в стене, про кладовку и странную мебель внутри.

Они кинулись в мою комнату, обшарили ящики комода.

В верхних ничего не нашли, а в нижнем…

Они вынули его целиком и поставили на пол, чтобы мне было лучше видно.

– Что это такое, не знаешь? – покусывая губы, спросил меня следователь.

Я пожал плечами:

– Похоже на кораблик. Не знаю, откуда он тут взялся. Это не мой. Я сюда игрушки сломанные складывал. Солдатиков. Наверное, он их выкинул и положил сюда это…

– Кто – он?

– Не знаю. Грызун. Который живет за стенкой и лазит в мою комнату через комод. Я ж вам только что рассказывал.

Следователь посмотрел на меня, щурясь, как через прицел. Потом сделал знак оперативникам. Двое из них подошли и попытались вытащить комод из кладовки.

Конечно, им это не удалось.

А меня заинтересовал необычный кораблик. Очертаниями он напоминал драккар викингов и весь по корпусу был обклеен какими-то бледно-розовыми, белыми, сероватыми и синеватыми чешуйками с матовым блеском, вроде тусклого вытертого перламутра. Только по правому борту выделялись несколько ярких вишневых пятнышек.

Издалека смотрелось красиво, как ракушечный грот. Я видел такие, когда мы с отцом ездили отдыхать к Черному морю.

– Иван Палыч, подойдите-ка! – Следователь махнул рукой какому-то лысому дядьке. На нем был синий халат. Такие носят технички и трудовик в нашей школе.

Лысый подошел, вынул из кармана лупу и, присев на корточки, вгляделся в модель драккара.

Присвистнул.

– Что, оно?! – спросил следователь.

– Ногти, – подтвердил дядька в халате.

Все, кто был в комнате, скривились. На их кислых лицах было написано отвращение. А я вдруг вспомнил. Я ведь об этом читал!

– Это Нагльфар! – сказал я. – Корабль мертвых. Не слышали? Прежде чем наш мир окончательно загнется, Великий Волк Фенрир проглотит солнце, земля замерзнет, все реки и моря покроются льдом. И великаны начнут битву с богами. Они приплывут на корабле, построенном из ногтей мертвецов. Вот почему викинги стригли ногти умершим – чтобы подольше сохранить наш мир.

Я взял кораблик в руки – он оказался довольно тяжелый. Модель простая, но красивая. Хотя, конечно, от такой красоты веяло жутью. Сколько людей уничтожил Грызун, чтобы построить свою модель Корабля Мертвецов? Чего он хотел? Защитить свой мир? Или просто погубить чужие?

Я был так потрясен, что даже вспомнил и процитировал по памяти из «Прорицаний вёльвы»: