Слепой секундант Плещеева Дарья

— Кабы не она — что бы стряслось?

— Машенька, это очень важно. Что сделала для тебя сия особа? — спросил Андрей.

— Я в точности не знаю. После того, как ты велел сжечь дачу Куликова, а самого его спрятал у нас, я от беспокойства места себе не находила. Я страх как за тебя боялась, Андрей Ильич, — призналась Маша. — И я, зная, что государыня любит Аннету, стала ее искать, и с ней наконец встретилась, и все рассказала — и что приспешников Куликова застрелили, и что дом подожгли, и для чего ты все это велел сделать. И что иного пути покончить с вымогателями ты не видел.

— Его и не было, — вставил Венецкий.

— И она сказала — пойду к государыне, все ей про вымогателей расскажу и не встану с колен, пока не умолю ее пощадить капитана Соломина. Ведь ее величеству достаточно записочку черкнуть обер-полицмейстеру или…

— Записочка! — воскликнул Андрей. — Так вот что это было — письмо государыни!

— Где, когда?! — закричали Венецкий и Граве.

Он еще раз, но куда более подробно, рассказал о своей поездке к Шешковскому и Архарову. Стали судить да рядить об Архарове и его предложении насчет пистолета: был ли на то намек в царской записке? Достаюсь и Шешковскому…

Эрнест поскребся в дверь.

— Заходи, — по-немецки позвал Андрей. — Что там у тебя?

— Велено господину Венецкому в собственные руки, — сказал, входя, Эрнест.

— Давай сюда.

— И ступай готовить порошки, — приказал Граве.

Венецкий вынул плотный бумажный лист из распечатанного конверта, прочитал и присвистнул.

— Гаврюшка пригласительный билет на венчание в Большую дворцовую церковь прислал. На одиннадцать часов… Да что в нем проку! Сейчас вот-вот полдень пробьет. Нет больше черномазой Демушки. Есть госпожа полковница Левшина.

— Опоздали… — Граве покосился на своего пациента.

Однако пациент оставался спокоен, как кладбищенское надгробие.

— Отчего? — спросил Андрей. — Никто никуда не опоздал. Все идет, как должно. Девица удачно вышла замуж. Зачем смущать ее всякими загадочными явлениями из арсенала театральной машинерии? Что ты скорбишь, Граве? Ей-богу, я в петлю не полезу. Давай-ка лучше исполняй обещание свое — укладывай меня в постель, обрекай на полную неподвижность и тащи ко мне хоть всех сибирских шаманов. Раз уж исцеление началось… — он замолчал. Образы ночного видения вдруг ожили перед глазами — три семени, три ростка, три стебля, три молитвы…

— Скажи правду, Соломин, ты не огорчен? — осторожно спросил Граве.

— С чего бы вдруг? Я рад, что девица, которой я многим обязан, сдержала слово и повенчалась с хорошим человеком на радость нашей государыне. Причем, заметь, с человеком полноценным, зрячим. И, я полагаю, при всех членах…

— Коли так — займемся же тобой, — сказал Венецкий. — Когда доктор исцелит тебя, ты можешь поселиться у меня. На моей половине ни балов не бывает, ни молебнов не служат, покой и благолепие. Лакеев у нас столько — сам, кажись, всех в лицо не знаю. И дяде Еремею там же комнатку отведем, при тебе будет. И мы с женой станем по вечерам тебя навещать, велим перетащить к тебе клавикорды… Да хоть сейчас же перевезем!

— На носилках! — перебил Граве. — И лишь на неделю, на полторы! Я должен быть рядом с ним, граф, пока не исцелю… А я исцелю!

— Отлично, Граве. Значит, сейчас везем ко мне! — радостно воскликнул Венецкий. — Соломин, у меня сестрица — шестнадцати лет, хороша, как майская роза. Коли понравится — я матушку уломаю, породнимся!

— Отчего нет? — спросил Андрей. — Жениться мне пора. А коли и для Граве невеста сыщется, так чего еще желать? Вот только придется вам, пока я лечусь, присмотреть для меня приличный дом, куда не стыдно привести молодую жену.

— Этим матушка займется, — решил Венецкий. — Но через месяц — когда ее покаяние кончится, не раньше. Она же еще и спасибо скажет — что ты дашь ей повод наряжаться и целыми днями по городу разъезжать. Так что все останутся довольны.

— Не все, — раздался голос из-за сундука. Оттуда на четвереньках выполз к изумленным зрителям Фофаня.

— Ты как туда попал, негодный? — напустился на него Граве. — Подслушивал?

— Да спал я там, — Фофаня выбрался на середину комнаты и сел на пятки перед Андреем. — Сами ж велели мне там войлок бросить. Думал, уж там-то не потревожат. Барин, Андрей Ильич! Не слушайте вы их! Никого и ни с кем еще не повенчали!

— А ты почем знаешь? — удивился Граве. — Сопя за сундуком, во сне увидал?

— Да не спал я вовсе! — трубным голосом завопил Фофаня. — Поспишь с вами! Оно и видно, что ни разу не венчались! И в церковь Божию дорогу забыли! Нехристи!

— Ишь, праведник какой сыскался! — прикрикнул на Фофаню Андрей.

— Праведники-то не знают того, что я знаю! Коли из какого дома все на венчанье убрались — так и знай, что четыре часа в нем будет пустым-пустехонько, хоть столы с кроватями выноси! Потому что отродясь не бывало, чтобы вовремя начинали! Коли уговорились венчать в одиннадцать — так еще час будут собираться да гостей опоздавших ждать, особливо в распутицу! И приедут в церковь, на два часа опоздавши! Барин мой ласковый, Андрей Ильич! За все твое добро тебе отслужить хочу! Но как?! — Фофаня вскочил на ноги. — Чего глядите, шпыни ненадобные, смуряки охловатые?! — вдруг заорал он на Венецкого и Граве. — Хватайте раба Божия, везите в церковь! Точно вам говорю!

— Ты сбесился?! — воскликнул Андрей. — На кой?! Господа, не вздумайте! Это решительно никому не нужно!

— Вы как раз успеете! Одевайте его! Еремей Павлович, батька мой, неси новые чулочки! Рубаху свежую доставай! Воду грейте — побрить барина! — продолжал выкрикивать Фофаня. — Волосики чесать! Кафтан самолучший из сундука доставайте!

— У него одни мундиры, — сказал Еремей, копаясь в сундуке. — Вот новый, раза четыре, может, надеванный. Помялся…

— А утюг на что?! Где этот ваш нехристь немецкий?! — Фофаня завертелся, высматривая Эрнеста.

И — дивное дело! — сразу нашлись горячие уголья для чугунного утюга, сам собой выполз из дальнего угла, освободился от пыльных коробок и накрылся толстым сукном стол, на котором утюжить, и горячая вода поспела ровно в тот миг, как Еремей вытащил из несессера бритву. Маша подшивала оторвавшийся манжет, Венецкий искал в сундуке полагающиеся к мундиру сапога, Граве побежал составлять микстуру, без которой не мог отпустить пациента. Фофаня отважно путался у всех в ногах, его едва не припекли утюгом, но именно благодаря Фофаниным крикам и распоряжениям Андрей не имел возможности слово вставить.

— Букли загнуть, букли загнуть! — требовал Фофаня.

— Какие букли, когда повязка?! — Андрей пытался как-то остановить все это столпотворение, но его впервые не слушали — и слушать не желали. Возможно, потому, что он напрасно пытался придать голосу уверенности; прежней, которая помогла объединить соратников, не было, новую — взять неоткуда, а душа вдруг затрепетала в отчаянии — она поняла, что именно теряет навеки.

Спасти то, что возникло между ним и Демушкой, Андрей не мог — ее судьба решена. Он мог только сказать ей: «Я все знаю, это была ты, это тебя Господь услышал!» Он был уверен, что она поймет.

Ловкие руки натягивали ему чулки, облачали в рубаху, взбивали волосы, застегивали пуговицы… А сам он вдруг понял: чтобы получить хоть несколько секунд встречи, нужно совершить какое-то благодеяние, и прямо сейчас, немедленно.

— Феофан Морковкин! — громко крикнул Андрей.

— Чего угодно? — Фофаня встал перед ним, ожидая приказаний.

— Еремей Павлович, где у нас новый образ блаженного Феофана? Дай сюда.

Образ был найден и вставлен Андрею в руки.

— Ты свое дело сделал, и от присяга я тебя освобождаю, — сказал он. — Вот тебе Феофан Исповедник на память. Еремей Павлович, дай ему еще рубль и выпроводи его навеки.

— Собирай свое тряпье, — велел дядька. — Принарядили тебя, как жениха. Глядишь, и впрямь найдется тебе Матрена Никитишна.

Фофаня даже не сразу додумался благодарить Андрея. Но когда он заговорил — стало ясно, что благодарность и в полчаса не уложится. Венецкий приказал ему немедленно замолчать и повел Андрея прочь из темной комнаты, на свежий воздух.

В столице была весна — истинная и окончательная. Весенний воздух вошел в грудь, весенний ветер ударил в лицо.

— На Дворцовую, к Лебяжьей канавке! — приказал Венецкий кучеру. — В том углу Зимнего — Большая дворцовая церковь. Ты в ней бывал, Соломин?

— Не доводилось.

— Вот где роскошь! Ничего, еще увидишь!

Экипаж Венецкого пролетел по Невскому, едва не опрокинувшись на повороте.

— Держись, Соломин! — крикнул Венецкий. — Успеем!

— А для чего?

— Не знаю! Но нужно успеть! — полная бессмыслица этой поездки графа совершенно не смущала.

Андрей же твердил себе одно: «Слово будет исполнено, слово будет исполнено, обещал найти — и вот я, вот…»

Фофаня оказался прав — когда черномазую Демушку в личных покоях государыни собирали и снаряжали под венец, это потребовало немалого времени — как и всякое дело, в котором участвует вшестеро больше человек, чем надо бы. Придворный куафер с помощниками завил ей волосы, но не сразу собрал локоны в модную прическу, несколько раз заново укладывал их, чтобы они роскошной гривой падали на плечи. Горничные порвали две пары белых ажурных чулок. Прямо в руках у государыни развалился дорогой склаваж[27] с алмазами — ее подарок черномазой Демушке. Побежали за ювелиром, пока не починили — с места не двинулись.

Наконец свадебная процессия дошла до Большой дворцовой церкви, и все встали, как положено по этикету и венчальному ритуалу В первом ряду свадебных гостей стояла Екатерина, наряженная весьма деликатно — чтобы не затмевать невесты. Справа от нее был кавалер удивительной красоты — генерал-адъютант и граф Дмитриев-Мамонов, он сверкал бриллиантами в перстнях, на пуговицах и пряжках туфель. Слева — светлейший князь, который, как говорили, сам и устроил сожительство государыни с бывшим своим адъютантом. Потемкин блистал драгоценностями не менее фаворита. А уж за ними толпились гости, среди них немало завистников — не каждую девицу государыня приказывала венчать в придворном храме.

Черномазая Демушка в этот день сияла белизной — ее и набелили, и напудрили. Она стояла рядом с осанистым женихом, выпрямившись, словно аршин проглотила, и смотрела поверх голов — на капители высоченных мраморных колонн, потолочную роспись. К ней подходили дамы, шептали что-то ласковое и ободряющее, поправляли кружева и ленточки на палевом атласном платье. Демушка отвечала односложно.

— Гряди, гряди! — запел незримый хор.

Это не было обязательным при обряде песнопением, но так повелось, что перед самым венчанием едва ль не во всех церквах, имевших обученный хор, пели для радости:

Обряд Демушка знала, поскольку бывала на свадьбах подруг-смольнянок. Вот только не думала, что однажды ей придется твердить себе при звуках ангельских голосов «не смей, не смей, не смей!» и сдержать слезы.

Все уже было готово, гости притихли, и вдруг раздался молодой звучный голос, усиленный отличной акустикой храма:

— Да вот же билет, ты что, не видишь, болван? А этот господин — со мной!

Осанистый священник остановился — он не мог начинать первой части обряда, обручения, когда у входа в храм творятся безобразия. Черномазая Демушка невольно обернулась. Обернулся и ее жених, у которого на лице было написано: вот я к сорока годам созрел для семейной жизни и доверие государыни оправдаю!

— Позвольте, — шипели, удерживая нежданных гостей лакеи, — ваши милости, позвольте… — они хотели отвести Венецкого с Андреем в сторонку, чтобы опоздавшие не нарушили порядка, предписанного этикетом.

— Оставьте нас, слышите… — прошипел Венецкий. — Давай сюда, не то всех до полусмерти перепугаешь… — с этими словами граф сдернул с Андреевой головы черную повязку и, протащив друга за руку вперед, вытолкнул его так, что Андрей, сделав два шага, еле удержался на ногах.

Соломин стоял, зажмурившись. Он едва удержался, чтобы не прикрыть лицо руками. Запахи говорили ему, что он в церкви, но представить ее великолепное пространство, высоченные потолки он не мог.

Свадебные гости притихли в предвкушении скандала. Они видели оказавшегося чуть ли не на пути у жениха с невестой мужчину в офицерском мундире, но без шпаги; с распустившимися буклями и разметавшимися волосами такой белизны, что без всякой пудры — почти как седина; застывшего, словно изваяние, со взором, устремленным мимо всех, куда-то в сторону окошка.

Невеста же сделала два шага, протягивая руку к странному гостю, а потом развернулась и побежала прямиком к государыне. Упав на колени, она ухватилась за блекло-лиловую атласную юбку ее и спрятала лицо в складках.

Священник, видя неладное, дал знак регенту. Хор смолк.

— Боже мой, — сказала государыня, — Демушка, что это? Ты плачешь? Ты не хочешь быть женой господина полковника?

Девушка всхлипнула.

— Тот господин, — Екатерина посмотрела на Андрея, — он избранник твой? И не нашел ничего умнее, как прийти за тобой в самый день и час твоего венчания?

— Это я во всем виновата! — закричала Демушка. — Но я сдержала слово, я тут, я готова венчаться!.. Сжальтесь, ваше величество! Это все я! Он не знал! Я не должна была… Я была связана словом… Я могла лишь молиться за него!

— Связана словом, а сердцу-то не прикажешь, — совсем без акцента сказала Екатерина. — Но кто он? Что за человек? Это, кажется, мундир мушкетерского полка…

— Козловского мушкетерского, ваше величество, не устаю поражаться вашей памяти, — вставил Потемкин.

— Демушка моя черномазая, где ж ты такого сыскала, что стоит, как истукан, слова не выговорит? — государыня, при всей ее немецкой чувствительности, была очень осторожна, и новоявленный избранник показался ей весьма странен.

— Ваше величество! Он, должно быть, не понимает, куда его привели…

— Боже мой! — только и могла выговорить Екатерина.

— Он лишился зрения при штурме Очакова!.. — начала было Демушка, но ее перебил Потемкин.

— Это же капитан Соломин! — воскликнул он. — Вот теперь я его признал! Соломин! — и светлейший, быстро подойдя к Андрею, обнял его.

— Встань, Демушка, — велела государыня. — Я могу вернуть тебе твое слово, мне это, поверь, нетрудно. Но этот господин… Точно ли ты хочешь быть его женой?

Демушка поднялась и вытерла глаза.

— Коли не за ним — так лучше отпустите меня в монастырь, ваше величество! — сказала она. — Он самый умный, самый сильный, самый стойкий, самый верный!

— Но увечье? Что, коли он безнадежен? — шепотом спросила Екатерина.

— Если увечье не помешало ему найти и обезвредить злодея, державшего в страхе полстолицы, то не помешает и стать хорошим мужем… — тут Демушка смутилась и покраснела.

— Постой! Не о нем ли ты говорила мне — когда в Пасхальную ночь дача на Петергофской дороге сгорела? Не за него ли на коленях просила? И чуть ли не сама мне послание к Шешковскому диктовала?

— Да, ваше величество, о нем. Я должна была ему помочь.

— А я должна была догадаться, что тут Амур крылышком махнул.

Светлейший подвел Андрея поближе к государыне.

— Капитан Соломин, ваше величество, — сказал князь. — Вместе Очаков брали. Отличный офицер, умный, решительный! Ну, Соломин, что ж ты молчишь?

— Я не могу обременять своей особой эту девушку, — ответил Андрей. — Я ей счастья желаю… только ради этого… пусть она это знает… и слово свое держу твердо… и жизнь готов отдать, лишь бы она…

— Все ясно. Ваше величество, вы улыбаетесь — я верно угадал желание ваше?… Отец Никодим, приступай, — велел Потемкин. — А ты, Левшин, прости! Будет тебе другая невеста, сам сыщу! Ты меня знаешь — обижен не останешься!.. Тише, господа, тише! Сейчас начнут венчать! Соломин, становись сюда! Отец Никодим, дай знак хору. Не извольте беспокоиться, господа! Эко дело — жених поменялся! Ну — «Гряди, гряди!»

Вернувшись к Граве на третий день после венчания, потому что Венецкий увез всех к себе и затеял в особняке скоропостижную свадьбу, Андрей обнаружил пропажу шкатулы с золотом. Внезапный азарт Фофани получил разумное объяснение. Сам Фофаня также исчез и более не появился никогда. Видимо, считал, что заслужил плату за свой ценный совет. Решив, что действительно заслужил, его и не искали.

Граф Венецкий обещал оплатить все расходы по лечению — и пусть Граве выписывает профессоров хоть из Патагонии. Приданое Демушки состояло в недвижимости, которую не хотелось продавать впопыхах себе в убыток, но она заложила два сельца и тоже внесла вклад в общее дело исцеления.

Доктор Граве, обрадовавшись возможности, собрал еще два консилиума, привез чуть не всех европейских светил по глазной части. Никто ничего не понимал, хотя советов дали множество. Самые здравомыслящие сошлись на том, что исцеление после такой длительной слепоты сродни чуду.

Демушка с Еремеем тщательно выполняли все распоряжения Граве, хотя Андрей часто терял терпение и требовал покоя. Но зрение стало возвращаться.

В тот день, когда шведский флот потерпел у острова Эланд поражение от русской эскадры под командованием адмирала Чичагова, 15 июля 1789 года, Андрей вместо черных и серых пятен, среди которых ориентировался уже вполне уверенно, увидел точные очертания человеческих фигур, имеющих объем и цвет. А на Успенье Богородицы уже сумел разглядеть лицо собственной жены.

Полгода спустя он ненадолго вернулся в Козловский мушкетерский полк, потом высокопоставленные покровители помогли ему вернуться в гвардию в чине майора. К тридцати трем годам, имея уже двоих сыновей, Андреи подал в отставку. Вскоре скончались обе тетки, оставив ему немалое наследство.

Еремей все это время был при питомце и считал его детей своими внуками, проводя с ними все время и не подпуская к ним мамок и нянек. Демушка только смеялась, глядя, как под водительством старого дядьки ее сыновья штурмуют заборы и фехтуют выструганными палками. Когда ей говорили, что теперь бы неплохо родить мужу дочь, она отшучивалась: если девочка унаследует цвет лица матери и отцовское феноменальное упрямство, то во всем свете не найдется свахи, способной удачно пристроить ее замуж. Валер говорил ей, что может выйти и наоборот: у них с Элизой все три дочки — и Гиацинта, и теперь две младшенькие, унаследовали, наоборот, характер матери и внешность отца.

Демушка привечала друзей Андрея и вместе с молодой графиней Венецкой не раз обсуждала важный вопрос женитьбы Граве. Сам доктор объявил, что ему нужно вовсе онемечиться и жениться на немке, чтобы делать медицинскую карьеру. Тогда Маша с Демушкой пообещали помочь и некоторое время спустя сдержали слово — приискали Граве в жены хорошенькую немочку с богатым приданым. Но он вдруг отказался от брака, объявив, что сердце его разбито. Удивленные друзья оставили его в покое.

Демушка воспользовалась своими связями при дворе и устроила Гиацинте ангажемент в Большой Каменный театр — естественно, под вымышленным именем. Гиацинта несколько лет пела там, пока театральные интриги не надоели ей, а слава не сделалась явлением заурядным и даже обременительным. К тому же поговаривали, что у нее случилась какая-то амурная история, явно неудачная. Наконец Гиацинта поняла, что точно так же может петь в любом домашнем концерте, особливо ежели концерт — в ее собственном доме. Но для того, чтобы иметь свой дом, неплохо бы для начала прилично выйти замуж — ведь даже дорогие шлюхи, орудующие в высшем свете, имеют хоть какого мужа в качестве почтенной декорации. Гиацинта посовещалась с Валером, он напомнил ей о Граве, более того — устроил встречу. Оба они к тому времени поумнели, стали мягче и уживчивее. Вскоре они так хорошо поладили, что Гиацинта бросила сцену и пошла под венец. Правда, к тому дню она уже четыре месяца как была в радостном ожидании.

Примерно тогда же узнали и о судьбе Евгении. Она объявилась во Франции, где начались известные события, и вообразила, будто пробил ее звездный час. Рассказывали, будто Евгения пыталась объединить в какой-то невероятный союз защитниц отечества женщин, желающих непременно отречься от своей дамской сути. С идеей этого союза она приставала ко всем партиям, имевшим представителей в Конвенте. Во время знаменитого похода на Версаль Евгения в мужском наряде шла вместе с толпой яростных парижанок. Не обошелся без нее и штурм королевского дворца Тюильри. Разумеется, ничем хорошим это кончиться не могло. Точку в жизни Евгении поставили 1793 год и гильотина.