История советской литературы Леонов Борис

132

Александр Львович Дымшиц не раз вспоминал о том, как в юности он был влюблен в Маяковского и потому не пропускал ни одного выступления Владимира Владимировича, когда тот приезжал в Ленинград, (причем влюбленность эта росла вопреки крайне отрицательному отношению к поэту их школьного учителя словесности. Узнав об увлечении Саши, он воскликнул: «Но это же патология… И чем его стихи вам нравятся? Вы что-нибудь в них понимаете?!»

Не умея объяснить, чем нравится ему Маяковский, он бежал на очередную встречу с поэтом в зал Академической капеллы или же в какую-то студенческую аудиторию.

Во время выступлений любимый поэт был очень прост. И Саша знал, что вот сейчас Маяковский снимет пиджак, повесит на спинку стула и произнесет:

— Начнем работу.

И вот во время одного из таких «рабочих» вечеров Маяковский обратился к залу со словами:

— Леф и Аэмэф — это две линии, два пути в искусстве. Леф — это искусство масс, а Аэмэф…

Кто-то из присутствовавших в переполненном зале не выдержал:

— Что такое Аэмэф?

— Как?! — Маяковский изобразил удивление. — Вы не знаете, что такое Аэмэф? Так это же не что такое, а это Абрам Маркович Эфрос — критик и лидер «правого» попутничества…

Знаете, — продолжал Александр Львович, — я помню критика Павла Ивановича Лебедева-Полянского. Так он тоже, как и мой учитель, не признавал Маяковского за поэта.

— Об этом я прямо заявил в глаза Маяковскому, — говорил Павел Иванович. — Я ему сказал, что он не писатель, а хулиган. И что же вы думаете? Тот влез на эстраду и заявил: «Если я хулиган, то вот возьму и поколочу вас публично!» Ну, как же после этого прикажете его называть?! Только хулиганом…

Завершая свои воспоминания о Маяковском, Александр Львович еще раз вернулся к двадцатым годам; годам его молодости.

— Мы жили во время сплошных диспутов. Спорили на семинарах, в коридорах Института истории искусств, на улицах, в трамваях. Нередко срывались с занятий и мчались на диспуты или на литературные вечера. Людей моего времени окружала атмосфера спора. Особенно с рапповскими лозунгами, установками и резолюциями, граничащими с приказами. И тут опять нельзя не вспомнить характеристики Маяковского вождей РАППА: «Они голосуют не силой логики и убеждений, а портфелями и папками с надписью „К докладу“…

133

В шестидесятые года с населением страны активно проводились занятия по гражданской обороне. Проводились они и в Литературном институте. Вел их полковник в отставке. Он рассказывал про всевозможные провокации врага, про средства массового поражения, про применение их американцами во Вьетнаме.

В частности, он сказал, что мирное население там подвергалось напалмовым атакам. Напалм американские летчики сбрасывали в бочках.

Одна из студенток, прервав беседу с подругой, спросила:

— С чем бочки?

— С напалмом, — ответил полковник в отставке.

— С чем, с чем?

Тот повторно ответил. А уж третий вопрос окончательно вывел его из себя:

— С повидлом, черт побери!..

Как и по другим академическим дисциплинам, по гражданской обороне сдавались зачеты. Сдавал его и Анатолий Лысанов, учившийся в поэтическом семинаре.

На поставленный вопрос, что он должен предпринять в случае атомной атаки противника, Анатолий на полном серьезе ответил:

Пути к бессмертию просты:

Услышал взрыв — беги в кусты…

134

Замечательный ученый-лингвист, академик Никита Ильич Толстой говорил, что в их семье хранятся анекдотичные случаи и предания о Льве Николаевиче Толстом.

И рассказал, в частности, один из таких случаев.

У Льва Николаевича в гостях был знаменитый искусствовед Владимир Васильевич Стасов и купец Ферапонт. Откушав, Лев Николаевич предложил:

— А не пройти ли нам в овражек? Я всегда имею обыкновение после завтрака посидеть в овражке.

Так и поступили.

Сидя в овражке, Лев Николаевич поинтересовался:

— А чем вы, Владимир Васильевич, пользуетесь после сидения?

— А у меня завсегда с собой на этот случай газетка «Русские ведомости». Очень мягкая, хорошая бумага.

— А я так травкой, лопушком. А ты, Ферапонт?

Купец тут же откликнулся: — А у меня сама откусыват…

135

Лев Абрамович Кассиль нередко рассказывал нам, его семинаристам в Доме Детской книги, различные истории из писательской жизни. Особенно интересными были его воспоминания о Маяковском.

С великим современником его счастливо свела жизнь в самом начале его литературных и журналистских опытов.

— Владимир Владимирович, — вспоминал Кассиль, — был очень требовательным к слову и терпеть не мог халтуры. Вот вам только один пример, подтверждающий мои слова.

Как-то раз ко мне обратился журнал типа «Овощи и фрукты» с предложением написать статейку по поводу сезонной распродажи зелени или еще какой-то сельхозпродукции, к тому же пообещали приличный гонорар. Я согласился.

Однако уже неся в редакцию свое нехитрое сочинение не знаю почему, но вдруг вспомнил про Маяковского. Сердце так и екнуло: а вдруг прочитает?! Но тут же возразил сам себе: будет тебе Маяковский читать какой-то журнал «Овощи и фрукты».

И тем не менее, — придя в редакцию, заменил подпись под статейкой. Вместо «Лев Кассиль» поставил инициалы «Л.К.»

Сдал материал и забыл о нем.

А далее случилось вот что.

Однажды на Таганской площади вдруг увидел Маяковского. Тот был чем-то очень взволнован. Похолодев, увидел у него в руках номер злополучного журнала. Мне захотелось скрыться. Но Маяковский меня заметил и поверх голов прохожих, прогремел его раскатистый голос:

— Стойте!..

Площадь буквально замерла.

Своими огромными шагами Маяковский пересек ее и остановился напротив прижавшегося к стенке Кассиля.

— Что же вы, голубчик, халтурой занялись? Овощехранилищным делом заинтересовались?! Так вы хотите в литературу войти?! И видишь ли, все же блестки совести в вас пробудились — постеснялись подписаться своим именем, заменили его какими-то «лыками».

Вокруг собралась толпа.

— Я делаю знаки Маяковскому: что не гоже публично выступать.

Но он вроде бы и не обращал внимания на окруживших нас людей.

Тогда я тихо произнес: «Неудобно же, Владимир Владимирович. Люди».

Маяковский смолк и тут же обратился к толпе:

— Он стесняется! А когда халтуру писали, не стеснялись?!

Потом остановился, взял мою голову под мышку и уже спокойно произнес:

— Ну, пойдемте! Я из вас эти самые «лыка» повыдергаю…

136

Изрядно «начитанный» Ярослав Васильевич Смеляков, проходя мимо столиков в буфете ресторана Дома литераторов, увидел склоненную над столом голову молодого поэта Алексея Зауриха.

Он остановился и долго глядел на Алексея.

Тот, видимо, почувствовал тяжесть взгляда Смелякова, вскинулся и даже приподнялся, узнав мэтра. Пьяненьким голоском произнес:

— Здрасьте, Ярослав Васильевич!

И тут же упал на стул, не переставая глядеть на Смелякова. После долгой паузы Ярослав Васильевич мрачно произнес:

— Вот ты… Начинаешь с того, чем я заканчиваю…

И пошел к выходу.

137

Об известном тютчеведе, долгие годы возглавлявшем Музей Ф.И. Тютчева в Мураново, Кирилле Васильевиче Пигареве рассказывали следующую историю.

Он издал книгу об Александре Васильевиче Суворове.

И вот однажды ему позвонили по телефону и сообщили, что завтра его ждет к себе в Кремль товарищ Сталин.

Естественно, ночь прошла без сна.

Чуть забрезжил рассвет, он стал собираться на прием к вождю, не ведая, что побудило Сталина вызвать его к себе.

Наконец, его провели в кабинет вождя.

— С вниманием прочитал вашу книгу о Суворове. И вот теперь рад с вами познакомиться лично, отозвался Сталин на приветствие Пигарева.

Потом он усадил Кирилла Васильевича за стол.

Сам прохаживался, держа в руке погасшую трубку.

Интересовался, давно ли товарищ Пигарев занимается фигурой Суворова, насколько исчерпаны его познания этого удивительного полководца, думает ли он продолжать работу над книгой.

И надо же было сказать, что у него есть еще интересные материалы о Суворове: он отыскал несколько юношеских стихотворений Александра Васильевича.

А ведь и у говорившего с ним Генералиссимуса Сталина тоже в юности была склонность к стихам. Они даже публиковались в местных грузинских газетах. Среди них были и такие первые его строки, которые появились в газете «Иверия» за 14 июня 1895 года:

Так вот, не подумав обо всем этом, Пигарев живо откликнулся на слова вождя о «новых материалах».

— Да, товарищ Сталин. Хочу написать еще одну главу «Генералиссимус Суворов — поэт».

Сталин остановился.

Последовала продолжительная пауза, после которой прозвучало:

— Будем считать, что наш разговор закончился…

138

О реакции литературной братии на текст Гимна Советского Союза Сергея Михалкова и Эль-Регистана ходило немало баек.

В частности, об ответе Михалкова на критику одного стихотворца, что де слаб текст и по содержанию, и по форме. В ответ якобы Михалков сказал:

— А все равно слушать будешь стоя!

Уже прославленными авторами канонического текста Михалков и Эль-Регистан вошли однажды в Дом литераторов. Увидев их, Михаил Светлов воскликнул:

— Гимнюки идут!..

139

Из рассказов Александра Львовича Дымшица запомнился и такой, в котором он вспоминал, как оказался вместе с Алексеем Николаевичем Толстым в Ленинградском отделении издательства «Художественная литература», что располагалось в Доме книги.

Он обратил внимание на сидевшего в коридоре продолговатого хлыща, которого тут знали как автора пошлых и по сути неряшливых по форме сочинений, с коими тот пытался пробиться в литературу.

Толстой выразил на лице брезгливость.

— Кто это? — спросил у Толстого Александр Львович.

— Брюммель.

— Что?

— Не что, а кто… Лорд Брюммель.

Дымшиц не понял:

— Почему Брюммель?

— Почему? А я откуда знаю!? Но уж больно похож на Брюммеля из книжки Барбье д\'Оревильи.

— Но ведь это же не лорд никакой, а по сути-то человек русский.

— Да какой он русский! — выдохнул Толстой. — Сердце пустое, башка пустая. Ну какая польза от такого России?!

Вспомнив эту историю, Александр Львович пояснил:

— А вообще-то лорд Брюммель — английский аристократ восемнадцатого века, обрел известность как рафинированный эстет. О нем Алексей Николаевич Толстой вспомнил в своих заметках «Задачи литературы», когда говорил, что он категоричный противник всяческого эстетизма в искусстве.

140

Рассказывают, что Сталин, рассматривая список кандидатов на соискание Сталинской премии за послевоенный год, спросил у Фадеева, возглавлявшего Комитет по премиям в области литературы и искусства:

— А почему в списке нет Твардовского с его «Василием Теркиным»?

— Поэма Твардовского, товарищ Сталин, публиковалась главами и члены Комитета посчитали, что она еще не окончена, — ответил Фадеев.

После продолжительной паузы Сталин сказал:

— Да, она печаталась главами в годы войны. Но Великая Отечественная война завершилась нашей Победой, и поэма Твардовского завершена.

После этих слов он самолично вписал «Книгу про бойца» в список соискателей премий первой степени.

141

Писательская молва подхватила рассказ, вышедший из недр редакции журнала «Молодая гвардия».

Якобы из Карельского обкома партии в редакцию пришло письмо с жалобой на поэта Анатолия Поперечного, известного своими песнями «Березовая роща», «Малиновка» и другими. В письме сообщалось, что поэт недостойно повел себя во время выступления на областном партхозактиве.

И далее излагалась суть дела.

Поэт Анатолий Поперечный был приглашен на выступление перед участниками партхозактива, посвященного итогам социалистического соревнования.

Но вначале он встретился со своими друзьями-литераторами в дружеском застолье, которое начали с утра. Пребывание в кругу друзей ему прялось прервать, поскольку за ним приехали товарищи из обкома. Уходя пообещал: «Это ненадолго. Минут десять. Выступлю и вернусь. Так что не прощаюсь».

Однако все оказалось далеко не так, как предполагал поэт.

Он попал в президиум актива. А тут начались речи, выступления, после которых стали вручать награды, грамоты, ценные подарки победителям соцсоревнования. Включены были мощные софиты для телесъемки. И Анатолия естественно «развезло». На какое-то время он выключился из действа.

Вдруг сквозь дрему услышал: «Анатолий Поперечный».

Он вскочил и бросился к трибуне. Но не рассчитал и вместе с трибуной рухнул в партхозактив.

Жалоба завершалась словами: «И к тому же разбил стоявший на трибуне графин…»

142

Леонид Максимович Леонов был в Болгарии.

В одной компании гурманов, готовивших национальные блюда, речь зашла о каком-то особом кушанье под названием «старец».

— Любопытно само название, — откликнулся Леонов и попросил поделиться с ним рецептом этого самого «старца».

— Очень просто, — сказал ему один из гурманов. — Берется бараний желудок, набивается кусками мяса, жира, всевозможными специями и опускается затем в соленую воду…

Леонид Максимович, не дослушав рецепта, вскинул руки:

— Что вы, что вы! Представьте себе, если бы животные слышали, что мы тут говорим про них, что бы они про нас подумали!..

143

Константин Михайлович Симонов рассказал однажды о своем посещении Бернарда Шоу, которое состоялось во время поездки в Англию делегации писателей во главе с Фадеевым.

Бернард Шоу жил за Лондоном в уютном доме.

Утро, когда наши писатели оказались возле ворот дома Шоу, было дождливым и прохладным. Но несмотря на непогоду ворота уже осаждали многочисленные корреспонденты. Их автомобили буквально загородили подъезд к дому. Поэтому пришлось выйти из машины раньше и идти, минуя направленные на тебя фотокамеры.

Когда подошли к воротам, калитка отворилась и к гостям из России — Фадееву, Бажану, Вургуну и Симонову — вышел маленький седенький старичок в коротких брючках.

Пожав руки гостям, он обратился к репортерам:

— Я принимаю своих друзей, но не своих врагов. Вы же мои враги!

И репортеры тут же бросились к своим машинам…

144

Писатель Адихан Измаилович Шадрин, долгие годы возглавлявший Астраханскую писательскую, говоря при этом: «У меня в организации тринадцать членов и пятнадцать группировок», познакомил меня с одним из егерей в угодьях устья Волги.

В доме егеря меня поразила обстановка: полированная мебель, сервант, забитый дорогим хрусталем, шикарные кресла, огромный телевизор. Когда я поинтересовался, откуда вся эта роскошь с налетом моды конца пятидесятых годов, он поведал мне такую историю.

Никита Сергеевич Хрущев был страстным охотником. И потому откликнулся на предложение первого секретаря обкома поохотиться в плавнях.

В канун прибытия высокого гостя к егерю нагрянули товарищи из обкома. На огромном крытом грузовике доставили мебель.

Старую, состоявшую из стола, лавки, табуретов и комода, выставили в сарай, а привезенную новую занесли в дом. Стены завесили дорогими коврами. Ковры были постелены и на пол. В доме появился телевизор с огромным экраном.

А вскоре в дом егеря пожаловал сам Никита Сергеевич. Вместе с ним был секретарь обкома, председатель облисполкома и другие товарищи.

Когда уже было собрались идти на охоту, раздался пронзительный телефонный звонок из Москвы. И высокому гостю пришлось немедленно уезжать.

Когда Хрущев выходил из дома, он остановился возле егеря и тихо сказал ему:

— Ни хрена не отдавай из всего этого, — и обвел рукой вокруг.

На том и попрощались…

А через некоторое время прибыла та же самая крытая машина, чтобы вывезти из дома егеря завезенную мебель, ковры, телевизор.

— Чего это вы, ребята? — наивно спросил егерь.

А когда услышал об их намерении, спокойно заметил:

— А Никита Сергеевич наказал, чтобы вы тут ничего не трогали. Он обещал вернуться.

Приехавшие переглянулись, о чем-то между собой посовещались, развернулись и уехали.

До сих пор не возвращаются…

145

Владимир Алексеевич Солоухин рассказывал, как они с женой Розой ездили в его родное Олепино. На свадьбу. Гостей полно. Яств самых разных на столе — в избытке. Но жена, придерживавшаяся строгой диеты, почти ни к чему не притронулась.

И тут Солоухин обратил внимание на жену знакомого односельчанина, что живет теперь во Владимире. Гена эта — гренадер в юбке: здорова, могуча. Пивом в городе торгует. Так вот она все время как-то жалостливо поглядывала на его Розу.

Когда они оказались рядом, она тихо спросила:

— Володя, а чего жена-то у тебя така худа? Жалко ее. Дай ты ее нам на месяц-другой, обещаю: в дверь не пролезет!..

146

С Арсением Александровичем Тарковским, известным поэтом и переводчиком, меня познакомил в Переделкино Владимир Федорович Пименов. Я приехал навестить ректора Литературного института имени А.М.Горького, который пребывал в Доме творчества, и застал его сидящим на скамейке перед корпусом с каким-то седовласым красивым человеком, опирающимся подбородком о палку. Это и был Арсений Александрович Тарковский, о котором я знал лишь по кратким биографическим сведениям. Среди них была знатная веха его работы в компании сотрудников четвертой полосы газеты «Гудок». Здесь работали Булгаков, Ильф, Петров, Олеша, Катаев. Тарковский печатался на этой самой четвертой полосе под псевдонимом Тараса Подковы.

Когда мы, раскланявшись с Арсением Александровичем, пошли прогуляться по территории Дома творчества, Владимир Федорович поведал мне какие-то штрихи из биографии поэта. И о его работе на радио, и о добровольческом подвиге ухода на фронт, о его ранении. И, наконец, о том, как трудно складывался его путь в литературу. Очень много сил и энергии отдал Тарковский переводческому делу. Но как переводчик с языков Кавказа был очень известен уже в довоенные и послевоенные годы. Именно с ним как с переводчиком и произошел жизненный казус.

Шел сорок девятый год. Приближалось знаменательное событие — юбилей товарища Сталина.

И вот в одну из сентябрьских ночей в квартиру Тарковских позвонили.

В дверях стояли люди форме НКВД.

— Вы поэт Тарковский? — спросил один из них.

— Да. А в чем дело?

— Что случилось? — всполошилась жена поэта.

— Собирайтесь. Поедете с нами, — не реагируя на тревожные вопросы, спокойно проговорил, видимо, старший.

— Да как же так?! — помогая мужу одеться, повторяла жена. — Что же это такое?..

Машина помчалась по ночной Москве. Стекла в ней были темными. Куда и зачем везли Тарковского, ему было неизвестно.

И вот машина остановилась.

Когда Тарковский вышел из машины, его тут же провели через массивную дверь в вестибюль, где стояла охрана. Старший что-то доложил по телефону.

Вскоре появился молодой человек в штатском и сказал:

— Следуйте за, мной, Арсений Александрович.

Они поднялись по ковровой дорожке на второй этаж здания и миновав еще одну охрану, пошли по долгому коридору. Наконец, молодой человек остановил жестом: Арсения Александровича и открыл перед ним дверь. Они оказались в просторной приемной.

Сидевший за столом дежурный или секретарь попросил их подождать, сам скрылся за массивной дубовой дверью.

Через некоторое время он появился и предложил товарищу Тарковскому пройти.

В кабинете, куда вошел Тарковский, оказались Маленков, Суслов, еще какие-то люди. Они приветствовали поэта и предложили ему подкрепиться.

Только теперь Арсений Александрович обратил внимание на стол. На нем стояли изысканного сорта коньяки, банки с икрой, рыба и прочие деликатесы. После того, как выпили по рюмочке коньяка, Суслов сказал, что рад приветствовать известного поэта и прекрасного переводчика, удостоенного Сталинской премии за перевод поэмы Расула Рза «Ленин». Поинтересовавшись творческими планами поэта, Михаил Андреевич Суслов сказал:

— У меня к вам большая просьба, Арсений Александрович…

Сделав паузу, продолжил:

— Вы знаете, что 21-декабря исполняется семьдесят лет товарищу Сталину. И мы, его соратники, хотели бы вручить ему помимо дорогих подарков, может быть, самый дорогой — сборник его юношеских стихов, которые никогда не выходили отдельной книгой и тем более на русском языке. Мы вот тут их все собрали, — Суслов подвинул к себе кожаную папку, — специально сделали подстрочные переводы каждого, представили фонетические варианты звучания стихов. Словом, просим вас отложить все дела и взяться за работу над переводом стихов вождя, написанных им в годы своей революционной молодости. Как вы, Арсений Александрович!?

— Если вы мне доверяете…

— Раз уж мы с вами тут сидим, значит, доверяем, — хихикнул Суслов и тут же спросил: — Сколько вам потребуется времени, чтобы перевести двадцать стихотворений?

— Примерно месяца три, — ответил Тарковский.

— У вас всего полтора… Если что потребуется, если вы в чем-то будете нуждаться, не стесняйтесь, звоните, мы вам поможем…

Потом ему вручили портфель из крокодиловой кожи, в который была вложена папка со стихами и всевозможными подстрочниками и толкованиями.

Через некоторое время он был уже дома. Радости не было конца. Обо всем подробно поведал, жене. Ночь почти не спали.

А уже с утра Арсений Александрович принялся за работу…

Прошла неделя.

И вдруг опять среди ночи повторилась та же картина. На сей раз Тарковские не так сильно были обескуражены появлением неожиданных гостей в форме НКВД.

Арсений Александрович взял с собой портфель из крокодиловой кожи, папку и первые наброски некоторых переводов.

Проделав по ночной Москве тот же самый путь, он вновь оказался в знакомом кабинете. Только уже не было ни Маленкова, ни Суслова, как не было на столе ни коньков, ни разносолов. Стояли бутылки с «Боржоми».

Теперь с ним беседовал какой-то симпатичный человек. Он попросил извинения у Тарковского за то, что отняли столько драгоценного времени у поэта. Но, к сожалению, работу придется прекратить, потому что товарищ Сталин высказался категорически против издания сборника его стихов.

Еще раз извинившись, симпатичный человек стал прощаться с Арсением Александровичем.

Когда Тарковский повернулся, чтобы выйти из кабинета, сказал: