Роман с Полиной Усов Анатолий

Мы здорово пели, будто сто лет репетировали этот номер.

— Такой зимы, конечно, нигде нет, даже в Канаде, за что я и люблю Россию, — сказала Полина. — Нет, я люблю ее за три вещи — за то, что сказала, раз. За то, что здесь родилась, два. За то, что здесь ты. Нет, пожалуй, за четыре. За то, что она — Россия, и это, может быть, самое главное.

Мы мчались на прекрасном надежном «японце» сквозь русский опасный снег. Нам никто не попадался навстречу. Никого мы не обгоняли. Никто не обгонял нас. Никто не ехал с нами одновременно.

— Надо искать ночлег, а то как бы нам не уехать куда-нибудь не туда, — сказала Полина.

— Здесь не бывает ночлегов, — ответил я. — Здесь Арктика.

Все же я остановил машину и вылез на улицу, чтобы хоть как-нибудь осмотреться. Сильный порыв ветра едва не унес меня. Я был вынужден ухватиться за порог джипа. Хорошо, что «ниссан-террано» тяжелая, наверное, в две тонны машина, она стояла не колтыхаясь, только едва подрагивала в такт мощному двигателю. Вокруг было не видно ни зги. Я постоял чуть-чуть и влез обратно.

— Н у, как? — спросила Полина.

— Ты абсолютно права. Под нами дорога. Впереди огоньки, скоро будет ночлег, — соврал я, чтобы не пугать ее.

— Вот видишь, — сказала Полина, — а ты боялся, — она обняла меня и положила голову мне на колени. — Можно я так? Немножко посплю, что-то глаза слипаются.

Полина тут же уснула. Я вел «террано» сквозь метель, время от времени поглядывал на лежащую у меня на коленях красивую женскую голову, целовал ее и думал, если бы Полина изначально относилась ко мне, как сейчас, ничего из того, что произошло, не случилось… Она бы не уезжала в Америку. Я не сидел бы в тюрьме. На моих ключицах не красовались бы маршальские звезды уголовного авторитета, на груди не синела единственная в своем роде татуировка «есть Счастье в жизни — это Любовь», у меня не были бы отбиты почки и легкие, я не мочился бы время от времени кровью, а папа наверняка бы еще жил да жил… Мне показалось, что ее голова чересчур горячая. Я потрогал ее тыльной стороной руки, потом приложился ко лбу щекой, как когда-то делала мама, пока еще не стала ведьмой, но ничего не понял. Тогда я поцеловал нос, веки и губы, они, кажется, были нормальной температуры. Я подумал, что ее жар мне почудился или что она немножко разгорячилась из-за того, что слишком тепло в машине, и убавил отопление салона.

А что бы тогда было у нас с Полиной? Наверное бы, мы поженились. Купили бы телевизор с пультом, ложились пораньше спать и смотрели все фильмы и все программы, время от времени прерываясь на любовь. А потом сморенные усталостью засыпали, утром вскакивали и бежали в школу, трепали там нервы, оставляя здоровье и с нетерпением ожидая прихода летних каникул, чтобы поехать в Турцию или Китай заработать денег на жизнь.

Хотел бы я этого? Почему-то мне показалось, не очень. Я хотел бы, конечно, чтобы отец был живой, а я был здоровый, чтобы из-за меня никого не убивали и я никого не убивал, чтобы потом, когда я умру, мне было не трудно оправдываться перед Богом. Да, я бы хотел этого. Но также хотел, чтобы за мной на край земли примчалась Полина, и мы бы ехали как сейчас неизвестно куда, и нас ждало бы впереди неизвестно что. Мне было понятно, почему я это хочу.

Но как ни странно, я совсем не хотел, чтобы у меня не было того, что было в последние годы — чтобы меня не прессовали в прессхате следаки и менты, как прессовали, не пытались подчинить своей воле разные охмурялы, и я не дрался бы с ними до смерти за свою независимость. Мне было бы очень жалко, если бы из моей жизни это все вдруг исчезло. И вот этого я не мог понять и стал думать, в чем тут причина, и никак не мог объяснить ее, всякое объяснение мне казалось ложным, пока вдруг не ощутил, но не головой, не разумом, а какой-то тоской, которая появляется у человека, когда он что-то теряет, что, может быть, эти последние годы и есть мои золотые страницы, ведь я провел их в борьбе, у меня не было недостатка в стрессах и в адреналине. Я стал новым, другим человеком, каким никогда не стал бы на воле, я потерял вялость, трепет перед неизвестностью, безотчетный интеллигентский страх перед людьми и вечное чувство вины перед всеми. Я мужественен, стоек и почти ничего не боюсь из-за того, что было со мной то, что было.

Я ехал еще три часа неизвестно куда, понимая, что как только закончится в баке бензин, эта поездка может оказаться последней в жизни, однако не испытывая при этом ни малейшего страха и прекрасно зная: ничего плохого, пока рядом Полина и мы вдвоем, ни со мною, ни с ней не случится.

Наконец мы подъехали к какому-то большому по здешним местам дому за деревянным забором. В доме не было ни огонька. Я не стал прежде времени будить Полину, осторожно приподнял ее голову со своих колен, поцеловал в веки, нос, губы, мне снова показалось, что температура совершенно нормальная. Я снял с себя куртку, свернул мехом наружу и положил Полине под голову. Двигатель я не стал отключать, оставив ключ в замке зажигания, отсоединив брелок.

Пурга неожиданно успокоилась. На небе высветились миллиарды ярких холодных звезд, на краю горизонта мерцали зарницы далеких сполохов Северного сияния. Боже мой, до чего же красиво, подумал я, как жаль, Полина не видит это. Я вспомнил, как когда-то мы с папой пели песню Тухманова, когда ездили на юг и ходили на море ранним июльским утром, «…как прекрасен этот мир, посмотри. Как прекрасен этот мир…», и прошептал: «чуден мир твой, Господи. Слава Тебе». Мне стало необыкновенно легко и радостно на душе, будто я живу правильно и праведно.

Я нажал на кнопку брелка, умный «террано» мигнул фарами и щелкнул электрическими замками. Я перелез через забор, взошел на крыльцо, смахнул снег с таблички и прочитал, что передо мной дом ребенка «Родничок».

Сонный сторож с ружьем, который довольно скоро и без лишних расспросов отпер входную дверь, очень походил на Савельича, дядьку поручика Гринева. Я сказал ему:

— Здравствуй, Савельич.

— Здравствуй, — нерешительно ответил старик. — Мы разве знакомы, что-то я не припомню тебя.

— Я — Толька, Николаев сын, — я так всегда говорю пожилым незнакомым людям, всегда у них есть какой-нибудь Николай, у которого есть непутевый Толька.

— А, Толян… разве тебя не убили?

— Покуда нет.

— А говорили, убили в командировке, в Чистополе… заходи.

Мы договорились с ним о ночлеге. Старик поставил на плиту огромный ведерный чайник и развернул чистую тряпицу со своим то ли ужином, то ли завтраком. Я подумал, не может быть, чтобы Полина приехала за мной без еды. Еды, действительно, было много. И выпивки был целый ящик — водка, виски, коньяк, вино.

Старик расстелил на полу перед открытой заслонкой «голландки» довольно чистую простынь, подбросил в топку хороших березовых дров и хотел уйти. Мы не отпустили его. Мы выпили по стакану хорошей водки. Тепло разлилось по нашим членам, нам стало беззаботно и хорошо. Старик закусил очищенной картофелиной из своей тряпицы и снова встал, чтобы уйти.

— Дедуленька, кушай, — сказала Полина. — Что ты, родной? Куда ты спешишь? — и так как сторож стеснялся, наделала ему бутербродов из колбасы, бастурмы, ветчины и прочих деликатесов. — Пока это все не съедите, я вас не отпущу, да и Толян меня заругает.

— Такую хорошую девушку нельзя ругать, — возразил старик.

Мы выпили еще по стакану этой замечательной водки, нам не стало хуже от этого.

— Пойду проверю объекты, — старик снова встал. — Холодно, печи всю ночь топлю. Хорошо, во время ремонта печи не поломали, куковали бы как Папанин на льдине — трубы ведь опять прорвало, весь город сидит без тепла, а у нас Ташкент… Скажи, доченька, правда, в Америке нет общих котельных?

— Правда, — сказала Полина. — Каждый греется сам.

— Это ж сколько труда каждому надо делать — дрова опять же каждый год заготавливать, да пилить-колоть, или все у них на мазуте?

— Нет, дедушка, труда особенного не надо, на стеночке висит что-то вроде нашего выключателя, только с градусами и со стрелкой, наподобие таймера…

— Доченька, я не знаю, что это такое.

— Ну, будто будильник, только показывает не время, а тепло — хочешь двадцать градусов, ставишь стрелку на двадцать, хочешь тридцать, ставишь на тридцать… хочешь ноль, ставишь на ноль.

— Ну и что же потом? — недоверчиво поинтересовался старик.

— Будет та температура, которую ты поставил.

— Не может быть, — не поверил старик.

— Почему?

— А если сломается?

— Такого в Америке не бывает.

— Что, совсем никогда?

— Бывает, если какое землетрясение или еще что, а так я вот девять лет живу, ничего пока не ломалось.

— Дорого это все, — вздохнул старик.

— Землю трубами греть дороже.

— Может быть… А если еще каждый год, как у нас бывает, трубы выкапывать, варить, да менять, а сначала все вокруг перерыть, да грязь развести, пожалуй будет дороже, — сказал старик и чего-то вдруг застыдился. А застыдившись, зачем-то преломил ружье, посмотрел на свет, чисты ли стволы. А потом сказал: — Ребята, есть я все равно не хочу, да и не в старую клячу хороший корм… можно, я бутербродики с собой возьму, внучат угощу?

— Какой разговор, — спохватилась Полина. Она взяла большой пластиковый пакет и положила туда кучу самых разных продуктов. — Вот, дедушка, это вашим внучатам, а это выпьете на Новый год за нас с Толиком, и на Рождество, если останется, а мы с Толиком выпьем за вас, — Полина поставила в пакет три литровые бутылки водки.

Благодарный старик принес нам к печи матрасы, новые простыни, одеяла, наложил полную топку березовых поленьев и принес охапку еще про запас.

— Если хотите, в кабинете на диване вам постелю. Только там три дня не топлено, директор в командировке, со спонсорами на охоту поехал…

Мы остались одни и потянулись друг к другу.

— Давай немножко повременим, — прошептала Полина, целуя меня, — здесь нет душа, а грязная я не могу.

Мы лежали на жестких матрасах у открытой дверцы печи, смотрели на меняющийся огонь и рассказывали друг другу, как жили.

Ее Роберт оказался замечательным мужиком; когда он узнал от нее, что вот уже восемь лет, как я в тюрьме, он сказал, это я, паршивый ami, во всем виноват, этот чистый горячий мальчик любит тебя, а я тебя у него отнял, вот он и потерял голову и стал совершать разные глупости. Роберт даже сам хотел поехать в Россию, подкупить генерального прокурора и вытащить меня на свободу. Полина еле отговорила, убедив, что он со своей нерусской внешностью и абсолютно американской манерой поведения слишком заметен для террористов, которые делают свой бизнес на похищении иностранцев. А здесь надо быть серенькой мышкой. Ведь попавшего в беду слона спасла именно мышка, не так ли?

«Зачем ты рассказала это — теперь я не смогу быть близким с тобой, потому что не хочу делать больно Роберту», — подумал я, видимо, вслух, или Полина угадала, что я подумал, я заметил эту черту за ней. Ведь именно полгода назад, когда прошло ровно восемь лет, как я пошел по этапу, я как-то подумал, вот было бы здорово, если б Полина вдруг вспомнила обо мне. Как бы то ни было, Полина сказала:

— Спорим, что сможешь.

На улице между тем снова разыгралась пурга. Ветер рвал ставни и грохотал железом на крыше. Метель швыряла снег в окна. А нам было тепло и уютно, мы хотели, чтобы так было всегда. Не знаю, замечали ли вы по себе, а я в ту чудесную ночь заметил и навсегда запомнил: в доме, в котором много маленьких ребятишек, особенно тепло и уютно, словно дети своим присутствием как-то очищают воздух и облагораживают среду.

— Давай посмотрим детишек, — каким-то странным тревожным голосом предложила Полина.

Мы на цыпочках, стараясь не скрипеть половицами и дверьми, пошли по дому ребенка.

— Какие хорошенькие, — волновалась Полина. — Боже мой, как их много. Они все сироты?

— Не знаю, как вам объяснить, чтобы понятней было, — ответила дежурная медсестра, которая провожала нас по спальням и игровым. — Они не сироты, нет, у каждого есть мама и папа — они же не от духа святого, а от вполне нормальных и чаще всего очень порочных зачатий. Отец обычно в бегах, а часто его личность неизвестна даже самой роженице, мать отсюда одна, условий нет, денег нет, работы нет — знаете, как у нас сегодня в России…

— Я сама русская, мне все отлично известно, — сказала Полина. — Я почему спрашиваю, можно кого-нибудь усыновить?

— Вполне.

— Как это делается? — разволновалась Полина.

— Вас, видимо, интересует международное усыновление?

— Видимо, да, потому что я живу за границей. Но у меня есть и русское гражданство.

— К сожалению, не смогу вам объяснить относительно международного усыновления. Я этим не занимаюсь, это слишком доходное дело, чтобы меня кто-то к нему подпустил, но я могу вам указать женщину, которая делает это.

Мы вошли в соседнюю комнату. В топке «голландки» светили белыми огоньками прогоревшие поленья. Разомлев в тепле, дети раскинулись в своих кроватках. Они были почему-то похожи своими странными непривычными стороннему глазу лицами, словно родились от одной мамы и одного отца.

— Это дауны и дебилы, — прошептала медсестра, заметив на наших лицах некое замешательство.

Полина молча ухватилась за мою правую руку.

— Многие заблуждаются, думая, что они сумасшедшие, а они продвинутые, они знают то, что никогда не узнаем мы, — прошептала медсестра, заботливо поправляя одеяла в кроватках. — По закону вы можете усыновить ребенка, который не очень здоров и… не имеет перспектив быть усыновленным в России… но если очень постараться, можно усыновить кого угодно — ведь все мы люди и всем хочется сладко кушать…

Несколько на отшибе, у окна, мы заметили кроватку, покрытую марлевым пологом.

— А там кто? — прошептала Полина.

— Ваня Урусов.

— А почему он закрыт?

— Так, — нейтрально ответила медсестра.

— Можно на него посмотреть?

Медсестра пожала широкими сильными плечами.

— Это не военный склад, наверное, можно, — сказала она, утирая нос у одного распустившего сопли дебила.

Полина приподняла полог и потеряла сознание — в кроватке стоял и молча раскачивался, ухватившись сильными недетскими руками за боковую решетку, младенец мужского пола, в глазницах которого не было глазных яблок, а на месте рта краснела раскрытая волчья пасть.

Две недели Полина не приходила в себя, две недели у нее стояла сорокаградусная температура. Врачи определили у нее горячку и крупозное воспаление легких. Мы задержались в этом маленьком городке неподалеку от Салехарда на два месяца. Он находился от моей последней ИК в 600-х км, столько мы проехали с Полиной за 12 часов нашего бегства. До Владивостока, откуда мы должны были улететь в Бостон, было еще 7.000 км. В этом небольшом городке, который я буду любить и помнить до последней минуты жизни, мы встретили Новый год, Рождество и Крещение.

Полярная ночь подходила к концу, но теплее не становилось. В местной гостинице был такой дикий холод, что даже отопительные батареи покрылись инеем. Мы поселились в загородном доме Савельича. Дом был срублен на славу, его толстые стены из вековых лиственниц могли бы выдержать даже осаду. Про лиственницу я когда-то читал чудеса — ну, хотя бы то, что Венеция уже 800 лет стоит на столбах из лиственниц. А там сплошная вода. Петербург — 300, там болота, что нисколько не лучше. Вот какое чудесное это дерево, лиственница.

В доме была одна большая изба. На 42-х кв. метрах здесь стояли сразу два отопительных агрегата: огромная русская печь, на какой Емеля ездил в гости к царю и покорял наивное чистое сердце царевны, и «голландка», которые, как я заметил, очень распространены в этих местах. На печи грела застывшие в Арктике легкие исхудавшая, как монахиня во время Великого поста, и такая же притягательная, Полина.

Я топил печь с утра, в ней же готовил нашу простую еду: картофель, кашу, кроме того, я купил половину теленка оленя и рубил котлеты. В погребе в кадках стояли квашеная капуста, соленые огурцы и грибы, моченые яблоки и брусника, соленая рыба муксун, варенье из дикой малины и черной смородины. Все это Савельич велел брать без всякого ограничения.

Тепло в русской печи сохранялось до следующего утра, Полина свисала с нее и, не моргая, следила за каждым моим движением. Я подходил и целовал дорогое лицо, она сворачивалась, не разрешая целовать себя в губы, говорила, что могу заразиться. Я думал, если бы ты знала, родная, в каких условиях я выжил и хоть бы раз заболел, хотя только и мечтал о том, как бы попасть «в больничку».

За эти полтора месяца мы так сроднились, что нам было хорошо друг с другом, даже когда мы молчали. Я вспоминал Метерлинка, который считал, что именно тишина и молчание способны объяснить то, что не могут объяснить слова. Спали мы в разных местах, и ни один из нас, кажется, уже не стремился к иной близости. Скажу честно, лично меня это не угнетало. Потому что я, как ни печально в этом признаться, никогда не был половым гигантом.

Едва придя в себя, Полина тут же заговорила о том несчастном уродце, который денно и нощно, не ведая покоя, раскачивался в своей кроватке на сильных кривых ножках. Ей пришло в голову, что он родился таким потому, что был никому не нужен и никто его не любил. Полина вдохновенно объясняла мне, что когда она усыновит его, он станет нужен и будет любим, и все сразу изменится, он превратится в нормального здорового мальчика.

Я нашел в городе факс и каждый день посылал Роберту депеши, которые она писала ему на английском, и каждый день получал ответ от него. Было очевидно, Роберт, как все, был под пятой у Полины. Вместе с тем он был деловой и энергичный, как всякий американец. Уже в первый день он отыскал в своем штате агентство по международному усыновлению, открытое выходцем из России профессором Кориным, и поручил ему вести свое дело. В Америке организация усыновления русского ребенка стоила усыновителям 30.000 долларов.

Те наличные, которые были у Полины, скоро закончились. Банка, где можно было бы получить деньги по ее кредитным карточкам, в этом городе не существовало и, как ни жалко было, пришлось продать нашего друга-землепроходца. Ребята, которым я продавал машину, увидели во мне заурядного лоха и попытались кинуть, всучив вместо денег куклу с нарезкой. Я распотрошил куклу у них на глазах и потребовал настоящих денег. Они пригрозили замочить меня хоть в сортире, хоть на свежем воздухе.

Пришлось искать местного авторитета и раскрыть перед ним свой расклад, показать, кто я такой. Местным уголовным авторитетом оказался начальник райотдела милиции. Он пояснил, что ничего особого в этом на сегодня нет, по всей России так, надо же спасать родину от беспредела. Деньги мне вернули, но со дня на день я стал ждать ареста — авторитет авторитетом, а служба службой, и кто знает, какая масть будет сверху в тот или другой миг его нелепого существования.

На всякий случай я купил здесь сорок седьмой «калаш», вместе с двумя сотнями патронов он обошелся мне в 1000 $, что для такой дыры вполне нормально. Я не большой знаток оружия, но мне кажется АК-47 лучше последующих модификаций. По крайней мере никакой «броник» не спасает от его пуль.

Все дни после больницы Полина мыла свое дивное исхудавшее тело в топке русской печи, как это было принято в этих местах. Вначале ей было там страшно, и она требовала, чтобы я тоже залезал туда и сидел рядом. То ли к счастью, то ль к несчастью, мы вдвоем там не помещались. Я сидел рядом, у топки, и мне это не было в тягость. Потом она так привыкла к такому мытью, что написала Роберту факс, чтобы он сложил в бейсмонте их дома в Бостоне такую же печь. И как Полина привыкла к русской печи, так я постепенно привыкал к мысли, что Роберт всегда будет между нами, или я между ними, по крайней мере, это почему-то перестало казаться невероятным.

11 февраля, этот день я буду вспоминать в свой последний миг на земле, Полина сказала, что ее болезнь страшно ей надоела, что лучше уж умереть, что она хочет выпарить ее из себя, и попросила меня истопить баню.

Я натаскал воды из проруби, наколол березовых дров, основательно перемазался в саже, но баню все-таки протопил. Полина попросила пойти вместе с нею, объяснив это тем, что боится, как бы ей не стало там плохо. Электричества в бане не было, свет шел от 10-линейной керосиновой лампы, Я никак не мог понять, почему эту лампу называют 10-линейной, — что означают 10 линий? Высоту стекла? Ширину фитиля? Какую-то особую яркость? Полина тоже не знала.

— Какие глубокие мысли волнуют тебя, — не без обиды сказала она. — А главное, очень кстати.

Но тут она увидела мои синие звезды на обоих плечах, мой уникальный лозунг поперек груди «есть счастье в жизни — это Любовь», бытовые сцены на тему «Один день в России» и пришла в восторг.

— Боже мой, какое тело! Н у, ты даешь, Толян! Ты настоящий бандит! Урка! Зэка! Ты будешь в Америке первый номер! Это очень по-американски — везде суметь стать главным. Я хочу рассмотреть все — ах, какое дивное порно!..

Она велела мне снять с себя все и все сняла с себя. Я был. Полина была. Мы были рядом и были голы — я потерял сознание.

— Бог мой, как ты любишь меня… — шептала Полина, когда я, обрызганный ледяной водой, пришел в себя, — как любишь… все звенит в тебе от меня…

Она легла на меня и прижалась своей наготой к моей наготе.

Этой ночью моя дорогая Полина кричала на весь Крайний Север. Олени останавливались на своем бегу. Горячая вода застывала в трубах, белые куропатки замертво падали в снег. В последнем лагере полтора года назад, напоив меня до потери риз, пацаны сделали мне ко дню рожденья подарок — привезли из Инты стоящего хирурга, он вживил в мой конец четыре жемчужины. Они иногда болели во мне, зато орган, когда набрякал, приобретал чудовищные размеры.

— Что с тобой случилось, Толинька?.. Н у, что?.. Я хочу видеть. Это ты или это не ты? — спрашивала моя дорогая Полина.

Когда она увидела, она просто сошла с ума. Она хотела иметь это все каждую минуту в течение всего дня. В течение всей недели. В течение всего месяца. В течение всей жизни… Я был не против. Так что мы не вылезали из этой дыры еще три недели.

Кончилась polar baby — длинная полярная ночь. В воздухе запахло весной, если так можно сказать про воздух на Крайнем Севере. Днем на солнце подтаивал темный снег. Ночью стояли морозы до минус 37-ми. Из Сибири полетели птицы, которые любят холод.

Однако в жизни не бывает всегда хорошо — не так ли? За все надо, увы, расплачиваться. В последнюю ночь нашей чудесной жизни в этом сказочном месте я проснулся от ощущения неумолимо надвигающейся беды. Я потрогал правой рукой «калаш», он был там, где я оставил его, в головах под кроватью. За окнами синело, и… похрумкивал снег…

Заскрипела завалинка под чьим-то тяжелым телом. К стеклу прижалась незнакомая физиономия в меховой ушанке. Я не стал ждать, навсегда запомнив советы моего старшего друга-опекуна Жоры Иркутского, друга юности моего отца Коли Головина. По этому поводу он учил — не спеши сказать первым, оставь это женщинам и мудакам, спеши выстрелить первым. Я выхватил из-под кровати «калаш» и навскидку ударил короткой очередью по окну.

Я видел, как полетели осколки стекол и как раскололось испуганное лицо. Кроме него были еще гости, кто-то топтался в сенях, вскрывая дверь. Услышав, что заговорил АК-47, двое вломились в избу, я встретил их длинной очередью. Я схватил запасной рожок и босиком, синея звездами и всеми татуировками на голом теле, перепрыгнув через убитых, выскочил на крыльцо. К стоявшему за оградой милицейскому УАЗу бежал четвертый. Я прицелился и свалил его одиночным выстрелом. Он поелозил ногами по скрипучему снегу и затих.

Стало слышно, как Полина топает босиком по избе, как постукивает не выключенный по полярному обычаю мотор УАЗа, как под завалинкой булькает кровью тот, кто полез первым. Я был бос и гол, я подошел к нему, он икнул и затих, кровь из пробитой пулей яремной вены булькнула в последний раз и застыла темным дымящимся комом. Что подумал он, может быть, увидев меня в свой последний миг? Мне казалось, глаза его видели, хоть лицо раскололось. Почему-то же он попытался протянуть ко мне руки? Подумал, что с воровскими звездами на плечах и «калашом» в руке пришел за ним его ангел?.. Чтобы этапировать его разбойную душу к Творцу?..

Все, глаза на расколотой голове погасли, разбитый рот застыл в последнем выдохе. Душа оставила тело. Меня ударило и охватил жар от пролетевшей мимо его души, и еще долго, наверное, минуты три, я не мог придти в себя…

В избе мне казалось, что уже началось утро, на самом деле стояла лунная ночь. Странно, разве за Полярным кругом бывает луна? В своих зонах я ее почему-то не видел.

Полина была молодцом, она не охала, не стонала, спокойно и деловито, будто каждый день участвовала в разборках, собирала вещи. Я нахватался столько адреналин у, что никак не мог остановить себя, мне хотелось еще что-нибудь сделать — еще кого-то убить или еще что-то. Я ходил нагишом и не замечал холода. Был непонятный и страшный прилив силы, он раздирал меня. Я положил на стол автомат и набросился на Полину. Это была настоящая случка, с воплями, ломаньем кровати, стола, обдиранием в кровь колен о суровую поверхность домотканого половика. Я никак не мог прекратить это и перейти к другому. Такой дикий яростный восторг должно быть переживают звери, победившие перед соитием соперника. Замечательно, что Полине мое поведение не показалось противным.

— Мы успеем удрать? — потом спросила она.

— Мы должны успеть, — ответил я.

— Ну, ты зверь. Как ты изменился, — сказала она. — Был такой тюфяк.

— Восемь с половиной лет. Меняются времена, и мы меняемся вместе с ними, в Америке ты, наверное, забыла об этом.

— Я не забыла… но хочется, чтобы что-то главное всегда оставалось… и всегда было главным… Это были бандиты? — спросила она, передернувшись, как от озноба.

— Не думаю, — возразил я. — С бандитами так легко не проехало бы, они бы сами раскрошили нас… Полина, я хочу, чтобы ты поняла, я сделал только то, что должен был сделать. Если бы я не успел, тогда бы успели они.

— Я понимаю… жизнь в России — ничто, — вздохнула моя милая девочка, и я впервые увидел, что от ее прекрасных глаз лучиками бегут морщинки. А может быть, они появились только сейчас, только после того, что она увидела и пережила в это утро. Я обнял ее и поцеловал вокруг глаз. Она не ответила мне.

— Сколько человек ты сейчас убил? — спросила она.

Я показал Полине четыре пальца.

— О, Боже… Скажи честно, ты ведь это не в первый раз?..

Я ничего не ответил. Я обыскал тех двоих, что лежали в избе. Я был уверен, что они не бандиты, все бандиты в округе наверняка знали, что я купил «калаш», и не могли не рассчитывать на достойный прием. Конечно, и в зоне теперь тоже коррупция и кое-что сильно прогнило, но блат блатом, а «вора в законе» все же слизнякам не отдают. Мы гордые, мы умеем постоять за себя.

Как пел Высоцкий, н у, а действительность еще ужасней. У обоих я нашел ментовские ксивы. Тут можно было башку сломать — как, зачем, почему? Кто дал команду?

— Это милиционеры? — ужаснулась Полина, она боялась и ходила за мной по пятам.

Я успокоил ее, как мог, объяснил, что при нынешнем уровне компьютеризации России, развития полиграфии и программирования каждый может получить любой документ за 200 долларов. Но сам подумал, это могли быть подлинные менты, узнали от своих стукачей, что где-то лежат 20.000 зеленых и захотели посадить их в свои огороды.

У третьего было, вообще, очень странное удостоверение, я таких даже не видел — «старший лейтенант ФСБ. Дознаватель по Туруханскому краю». То ли липа, то ли… если они были бы на задании… нет, этого не может быть, во-первых, эти два ведомства вряд ли работают в таком согласии. А во-вторых, по науке моего друга-наставника— «никогда сразу не старайся все понять, сразу надо делать ноги». Или другой пункт — «голова своя, ломать ее не надо». Хотя сам Жора Иркутский, царство ему небесное, любил поломать голову над проблемой. Я проверял его по знакомым пунктам IQ, которые когда-то вычитал у АЙЗЕНКА. Его коэффициент составил 165, в то время как, к примеру, у Джорджа Буша-младшего, Президента Америки, IQ=91. У известного всем БЕ, первого Президента России, кажется, 40.

Полина собрала вещи, я закрыл ставни в избе, это хорошо, что на окнах здесь по старинке делают ставни. Кое-как приладил выбитую нападавшими дверь. Прощай, дом, я был в твоем теле счастлив. Я спустился в погреб и положил в обнаруженный раньше тайник небольшой сувенир для Савельича — 3000 $, пусть потешит себя и своих внуков.

Я втащил в УАЗик четыре уже окоченевших тела.

— Это обязательно? — спросила Полина.

— Обязательно, — сказал я и забросал снегом следы под окном, где сильно накровил первый, и около УАЗа, где получил свою нарезку четвертый. К счастью, поднималась пурга, подруга и спутница всех, кто делает ноги, заметала следы нашей самозащиты и нашего грехопадения…

Я взял себе ксиву дознавателя ФСБ, мужик подходил мне по возрасту и типажу. Взял его пистолет, разрешение на его ношение, это был «Стечкин», замечательная машинка, может стрелять короткими очередями, взял документы на УАЗ, они были выданы на предъявителя. Остальные документы сжег, пепел развеял по ветру. Были люди и нет людей. Кто же вас наслал на меня? Государство? Зачем я нужен моему любимому государству? Разве не осталось у него врагов пострашнее меня — хотя бы из тех, кто упорно разваливает его, и на общее говорит «мое».

Да и вряд ли бы государство хватилось какого-то Анатолия Осса, для него я труп, и мой труп уже найден и всеми опознан. И я опять подумал, эти несчастные нищие опера прознали, что я продал машину и у меня есть 20 тонн зелени — то, из-за чего в России в последнее время совершается все. Интересная тема для диссертации — «Роль американских денег в нравственной деградации нации на постсоветском пространстве». Может быть, наши потомки когда-нибудь задумаются и над этим?.. Мне даже жаль этих четырех мужиков, они ведь не знали, что я не лох. Однако они сами поставили эту дилемму — или они меня, или я их — и не дали мне выбора. Хотя право выбора законники должны давать даже самому гнилому лоху. Ведь мы, воры в законе, даем.

Было еще темно, когда мы тронулись в путь. По плану Полины мы должны были добраться до Владивостока по железной дороге и полететь оттуда в Бостон на самолете. Она все продумала про меня, моя милая девочка. В Бостоне меня, оказывается, ждет некая женщина, коренная американка, врач-кардиолог с годовым доходом в 250.000 долларов. Полина так много рассказывала обо мне Деборе, ее звали Дебора, что Дебора полюбила меня. Мы будем жить все вместе шведской семьей, теперь это принято. Если быть честным, я не знал, что это такое, но признаться в своем невежестве не хотел, молча проглотил приготовленное мне известие и на время забыл о нем.

Прекрасное место в жизни — тюрьма. Там человек узнает о себе, кто он такой, и понимает о других людях все.

Полина спросила меня, как я сидел. Почему-то в России разговор о том, как сидят, один из самых любимых. Наверное, поэтому у нас есть пословица «от сумы и от тюрьмы не отказываются». Хотя о нищете никто особенно говорить не любит — наверное потому, что она ближе, каждому русскому дышит в затылок.

— Как я сидел?.. Тут как в армии, — сказал я Полине, хотя в армии никогда не служил, — как поведешь себя, так и сидишь…

— А как ты повел себя? — спросила моя дорогая девочка.

— Нормально, — ответил я.

По жизни я повел себя глупо. Когда-то я много читал про тюрьму и фильм «Джентльмены удачи» в детстве раз восемь смотрел. Этот фильм испортил меня. Вид у меня для тюрьмы плохой, внешне из-за очков я напоминаю паршивого интеллигента, а без очков все видят, что у меня глаза разноцветные, — как быть? Что выбирать? Оперы выбрали все без меня, потеряли мои стекла во время следственного эксперимента, а может быть какая-нибудь их шалава разгуливает в моих окулярах где-нибудь по Майорке, очки в последнее время были у меня хорошие, «хамелеон» в оправе из настоящего золота.

Я вошел в камеру СИЗО без очков и решил сразу поставить себя, как в «Джентльменах». Сощурившись, чтобы лучше видеть, я выбрал самую лучшую шконку. Она была, как водится, у окна. Я подошел к ней и, собравшись с силами, сбросил с нее того, кто на ней лежал. Как потом выяснилось, это был самый крутой мэн в изоляторе на это время. Как говорят дипломаты, дальнейшее без комментариев…

И все же прекрасное это место — тюряга. В тюрьме узнаешь, что мир многообразен и справедлив, что люди все разные и к каждому сердцу своя дорожка. Будь моя воля, я бы всех людей, не понимающих жизнь и не хотящих разобраться, что в ней к чему, сажал бы в тюрьму, чтобы они присоединились там к этому пониманию. И ни в коем случае не посылал бы в армию, потому что в армии человек понимает только несправедливость мира и даже привыкает к этому неправильному состоянию и смиряется с ним.

Мы доехали до Салехарда без приключений. Я скинул трупы с промежутками в 17, 19, 24 и 37 км от хаты, где завалил их, пристроив так на обочине, чтобы бульдозер, очищая от снега тракт, засыпал их все больше и больше… месяца четыре здесь еще будет зима и пролежит снег. За это время я уже уеду в Америку, тьфу-тьфу, чтобы не сглазить.

В Салехарде хотели взять билеты на поезд, который повез бы нас на Восток. Это была прекрасная Полинина мысль — рвать когти через Сибирь, по БАМу, никому в голову не придет, что кто-то хочет таких неудобств для себя.

Однако железной дороги в Салехарде не было, она была в Лабытнанги, на левом берегу Оби, и шла только в одном направлении — на Запад, тут Полинины планировщики, живущие в Соединенных Штатах, не доработали, им и в голову не могло придти, что где-то нет железной дороги, идущей в обратную сторону. Однако здесь ее не было.

Мы отыскали аэропорт, откуда летали всякие маленькие самолетики — то ли по расписанию, то ли по договоренности, я так и не смог понять, они стойко держались, желая оставить люфт для сверхоплаты. На все вопросы, типа «а можно туда полететь?» они отвечали: «А почему нет? Договоритесь с пилотом». Полина договорилась с одним, он собирался лететь то ли в Тайшет, то ли в Усть-Кут на аэропланчике, который не без юмора называл «Чебурашкой» — два его двигателя торчали над фюзеляжем у оснований крыльев, действительно, как уши у Чебурашки.

В зале ожидания из пассажиров были только мы с Полиной. Это была еще та с нашей стороны конспирация. Только в России такие конспираторы могут разгуливать на свободе, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить.

Я вспомнил кружок первых народников — «Чайковцев», я о них когда-то писал курсовую; тогда, кажется, к Синегубу в глухую провинцию, где он отдыхал у папы-священика на летних каникулах, прибыл коллега, такой же революционер, как он. Этот коллега для пущей конспирации носил летом пальто с поднятым воротником, глаза прятал за темно-синими стеклами очков, на лицо опускал карбонарскую шляпу. Даже лошади, увидев его, начинали биться в истерике — таких, как он, они никогда не видели, да и не могли увидеть на многие сотни километров вокруг. Люди обходили карбонария стороной, мамы пугали им непослушных детишек, жандармы прятались от него, принимая за ревизора из Петербурга. Это и есть Россия. Это и еще Гоголь.

Кроме нас, в аэропорту были только служащие, они сгрудились у подвешенного на кронштейнах телевизора. Оказалось, в Ираке началась война. Все хмуро молчали. У меня возникало то состояние, какое появлялось на зоне, когда при мне какой-нибудь здоровила начинал метелить заведомого доходягу. Голова у меня начинала кружиться, в глазах темнело, я поступал неадекватно — так я на втором году срока завалил лопатой одного бугая, за что мне накинули еще десятку.

Я испугался, что и здесь что-нибудь выкину, хотя сами понимаете, Буша в зале ожидания не было.

Я оставил Полину в аэропорту. Велел, если вдруг не вернусь через три-четыре часа, лететь одной, ни в коем случае не ждать и не искать меня и пошел заметать следы. Я вышел на улицу, около нашего УАЗика пасся какой-то мент из коренного народа ханты или манси, я их не отличаю, разглядывал номера и пытался связаться с кем-то по рации. Я подошел к нему, его рация не фурычила, как он ни стукал ею о приклад автомата. Мы показали друг другу наши удостоверения; я подумал, если все ханты-манси для меня на одно лицо, то и все белые для ханты-манси тоже.

— Зачем прибежал сюда? — спросил он меня.

— Оперативная работа в Лабытнанги, — ответил я.

— Какой работа? — спросил он.

— Извини, друг, секрет, — ответил я. — Никому не говори, что видел меня, возможна большая утечка секретной информации.

— Кильдюгинов не дурак, — заверил он с уважением, возвращая мне корки старшего лейтенанта, дознавателя ФСБ по Туруханскому краю.

Я сел в машину и поехал через Обскую губу в Лабытнанги.

Я никак не мог отделаться от мыслей об этой войне. Что теперь будет, если она затянется? Американы, конечно, станут долбить Ирак тяжелыми бомбами, сотрясая земную мантию, значит, месяца через два-три по всей юго-восточной Азии покатятся землетрясения. Но это еще не самое страшное, что может быть…

Со мной во Владимирском централе сидел за недоказанное убийство один нормальный мужик, в 92-м году он, тогда офицер ГРУ, капитан, был в тех местах в какой-то комиссии, чуть ли не от ООН, так он говорил, горящие нефтяные скважины, когда их много горит, это будет похуже всего на свете. Вдруг, говорит, черная туча закрывает все небо, тут же наступает непроглядная ночь, начинается страшный ветер, валит всех с ног, опрокидывает машины, на ровном месте посреди лета в плюс сорок по Цельсию образуется дикий холод, и льет, как из ведра, вредный кислотный ливень. А на душе, говорит, такой мрак и ужас, будто пришел конец света. Это, говорил, и есть типа ядерная зима. Это в те времена, когда не так много было сброшено бомб, что-то около тысячи, и загорелись не все нефтяные фонтаны, а что будет, если, к примеру, сбросят в десять раз больше…

Поэтому, подумал я, хорошо будет, если война кончится быстро, кто бы ни победил в ней, как ни жалко мне слабых. Жизнь планеты важнее свободы одного народа, да и зачем им свобода, разве знают они, что это такое. Да разве кто-то вообще что-нибудь о чем-нибудь знает?

Размышляя об этом, я перегнал УАЗ через Обскую губу в Лабытнанги, никто меня ни разу не остановил, ни одного мента, к счастью, не встретил. Городишко этот совсем небольшой, ни одной машины, казалось, кроме той, на которой еду я сам, здесь больше не было. Однако я подыскал местечко у кооперативных, судя по их безобразному облику, гаражей и оставил машину не запирая дверей, в надежде, что местные умельцы скоро разворуют УАЗ на запчасти.

Ствол в бумажном пакете скинул в мусоросборник на улице Пржевальского, хотя жалко было выбрасывать такой замечательный ствол. Купил в ларьке жестянку с пивом, выпил, пока шел на другую улицу, затолкал в банку фээсбэшную ксиву, хорошенько смял ее и бросил в мусоросборник на улице маршала Конева. Там же взял частника и за 300 рублей вернулся в аэропорт в Салехарде. Я не спешил, хорошо проверялся на слежку и потратил на все 3 часа 40 минут, так что успел прямо к отлету, «Чебурашка» уже ревела и подрагивала, прогревая двигатели.

Полина сидела в самолете на железной лавке вдоль борта и пила коньяк. Я тоже принес две бутылки. Мы выпили их, чтобы забыть все. И мы забыли, полет был прекрасен, «Чебурашка» постоянно проваливалась в воздушные ямы, и нам казалось, что мы дети и качаемся на качелях. Мы так здорово накачались, что я не помню сам момент перехода из самолета в поезд, а также не помню, в каком месте это произошло — в Тайшете, Усть-Куте или еще где. Я стал мал-мало соображать, только увидев вдруг самого себя лежащим на нижней полке в потряхивающемся на стыках вагоне, яркий рассвет за окном, сладко спящую на соседней полке Полину.

Поезд шел из зимы в весну; прощай, Заполярье, я люблю тебя…

На вокзале в Усть-Куте в киоске «Все для дороги» Полина накупила всякой литературы, чтобы нам было нескучно пилить до Владика. Среди книг был новый перевод центурий Нострадамуса, дай Бог память в чьем исполнении, кажется, какого-то венгра.

За ужином, выпив чуть-чуть коньяка, Полина раскрыла центурии наугад и наткнулась на стих, в котором сообщалось, что в конце всех веков, венчающих тысячелетия, в восточном гиперборее, который некоторые зовут Русью, среди коренного населения, перевезенного когда-то из Индонезии, родится мальчик, в чьих руках будут сосредоточены судьбы мира. Он сможет или спасти мир и привести его к тысячелетнему счастью, или ввергнуть в пучину ада. Здесь же говорилось, что по рождении его оставят родители, горе одиночества сделает его уродом, радость родительской любви и внимание вернут здоровье. И все в мире, все судьбы цивилизации будут зависеть от того, каким вырастет этот мальчик — добрым или злым, кто и как воспитает его.

Полина решила, что Ваня Урусов — тот самый мальчик, о котором писал Нострадамус, и что именно от нее, Полины, теперь зависит, как именно в будущем сложится судьба мироздания. Она решила посвятить себя его правильному воспитанию.

В таком раскладе в ее жизни для меня совсем не оставалось места — с одной стороны Роберт, с другой Ванюша. Я подумал, все нормально, я помогу ей во всем, посажу в самолет и останусь в России. Зачем путаться под ногами, зачем ждать, когда тебе скажут в лицо, как ты надоел?.. Если честно, я никогда особенно не любил детей. То есть в принципе я их любил, но не настолько, чтобы иметь самому.

Смею уверить, в этом не было патологии, был опыт. Когда мне было лет 8–9, меня замучили дети; мамины приятельницы-аспирантки почему-то вообразили, что я чуткий и добрый мальчик и, уходя в библиотеки и на семинары, испытывали эти качества, доверяя сидеть со своими драгоценными отпрысками.

Я чуть с ума не сошел с ними, переломав дома все, развлекая их. А последняя девочка, ну такая была хулиганка, все демонстрировала свои гениталии и требовала, чтобы я показал свои. Она оказалась такой настырной, что я был вынужден запереть ее в квартире и уйти из дома. Девочка мне отомстила совсем по-взрослому, поведав своей маме, что я очень подробно объяснил ей, отчего у взрослых рождаются дети, и уговаривал ее попробовать, не получатся ли они у нас. А ведь ей было только три с половиной года.

Одним словом, я полагал, что я не очень хороший садовник и выращивание детей, этих поистине цветов жизни, мне пока не под силу.

Это была замечательная поездка. Такие поездки, если они выпадут кому хоть один раз в жизни, значат, это была счастливая жизнь. Чего мы только не видели; на какой-то станции в районе Северомуйска проснулись от диких воплей, посмотрели в окно, толпа грабила поезд «Москва—Тында».

— Витька, бл…! — орала здоровенная баба в фуфайке. — Дай машинисту еще пару стольников, пусть стоит еще три минуты, хрен моржовый!

Я смотрел на ее огромные чреслы и думал, как же так, ведь это женщина, ведь она тоже кого-то любит, шепчет ему ласковые слова, теряет сознание в экстазе. Или у них все по-другому, как у черепах или китов?

У поезда начали драться.

— Видишь, как хорошо, что мы не поехали на Москву, — испуганно ежась, прошептала Полина.

Потом проводница объяснила нам, что это никакой не грабеж, а нормальный товарообмен, потому что товар во все эти многочисленные «чапки» на разъездах и станциях возят проводники московских поездов, и это хороший бизнес. Она тоже что-то везет, когда едет обратно из Владика, но этот бизнес похуже, потому что народ любит столичный товар.

Наш поезд плутал, объезжая сопки, а где-то под нами лежало одно из самых грандиозных сооружений прошлого века — пятнадцатикилометровый Северомуйский тоннель. Его пробивали 26 лет, потому что геологи просчитались и проходчики то и дело выходили на подземные реки. Тоннель укоротил БАМ на 55 км, но пассажирские поезда в тоннель не пускают, это слишком опасно.

Зачем строили БАМ, я так и не понял, встречные составы шли наполовину пустые, на платформах одиноко торчали старые японские автомобили и более ничего, куда их везли в таком количестве, ведь кажется уже приняли какой-то закон, по которому их совсем невыгодно покупать?

Вагон, в котором покачивались мы с Полиной, был пуст на три четверти. Неужели БАМ строили только из-за Китая, та южная, построенная еще царем, дорога идет рядом с границей. Надо бы где-нибудь посмотреть в энциклопедии, когда был конфликт на Даманском и когда начали строить БАМ.

Я подумал, если бы не было у нас этих долбанных строек типа Братская ГЭС, разлив от которой затопил тысячи населенных пунктов — хребет Сибири… или тот же БАМ… если бы мы не вкачивали миллиарды в отсталые страны, заманивая их на нерусский путь марксизма, мы были бы вполне богатой страной, и нам не понадобились бы новые потрясения, на которые мы так горазды. Историк губит во мне веселого человека. Оттого, что я всегда думаю и все понимаю, я всегда скучный. А скука сейчас — недостаток. Это Пушкин мог позволить себе написать Рылееву: «Тебе скушно в Петербурге, мой друг, мне в Михайловском, что делать, надо признать, скука есть одна из принадлежностей мыслящего человека».

— Ты что такой скучный? — спросила Полина, она проснулась и улыбалась мне со своей полки. — Смотри.

На вокзале в Тынде среди прочей литературы Полина купила двухтомник Дмитрия и Надежды Зимы «Расшифрованный Нострадамус» и опять, сверяя с тем, что читала прежде в переводе некоего венгра, принялась объяснять, как здорово повезло, что в том самом «Родничке» она встретила того страшного мальчика с волчьей пастью — это была судьба поехать спасать меня, ибо это тот самый мальчик, о котором писал Нострадамус в расшифрованной ныне центурии. Теперь она уже в этом точно уверена.

Сам посмотри. Это произошло на рубеже тысячелетий в восточном Гиперборее, на земле, на которой обитают потомки великих Ариев? Так? Так. Потому что потомки великих Ариев — это мы, русские. Среди коренного населения, перевезенного когда-то из Индонезии? Наверное, среди него, ты видел какие у него широкие скулы, как у волка. Мальчик? Вне всякого сомнения. В чьих руках будут сосредоточены судьбы мира. Он сможет или спасти его и привести к тысячелетнему счастью, или ввергнуть в пучину ада.

Это здорово, Толинька, теперь все зависит от нее, Полины, от того, как она, Роберт, Дебора и я воспитаем этого мальчика — станет ли он добр и выздоровеет, ощутив нашу любовь, или превратится в злодея. И все мы рождены для того, чтобы совершить это великое дело. Для этого Всевышний свел нас всех вместе в далеком 93-м году, а потом запичужил меня в тюрягу… и так далее такая же муть — одним словом, она говорила, говорила и говорила, какой настоящий смысл приобретает теперь наша жизнь, как будет рада Дебора…

Как будто я не такой же мальчик, которого надо любить, чтобы я стал хорошим?.. Или кого-то другого — так же.

Но я не стал объяснять ей, что это муть. В великое дело людей я давно не верю, я знаю цену всем нам и тому, что двигает нами. Тюрьма научила меня понимать это. Но если человек хочет сделать что-то хорошее, пусть делает, не надо мешать ему, это мое главное правило.

К тому же я любил Полину, я поддакивал и говорил:

— Да, здорово тебе повезло.

— А тому мальчику? — спрашивала она.

— А тому мальчику повезло еще больше.

— Теперь я знаю, для чего родилась на свет, — Господи, как хорошо. Как я счастлива. Спасибо тебе, что ты тогда приставал ко мне и что ты сел в тюрьму. И что ты такой засранец, и совсем не любишь меня.

А у меня рак.

Когда я узнал, что я умираю, я опять увидел себя прилетевшим откуда-то, сделавшим большое дело для всех и окруженным за это любовью. Эта любовь струилась от каждого, кто встречал меня. От теплого солнца. От прогревшихся сосен. Я знал, среди них есть та, которая считает себя предназначенной быть моей, и будет ею. Мне стало радостно и покойно — незачем было куда-то стремиться, чего-то хотеть и за что-то бороться.

Я всегда хотел быть полезным людям, но не умел, вот в чем моя проблема.

Теперь я понял, откуда я прилетал, я прилетал с Земли, прожив там и умерев, и сделав этим свое самое большое и самое главное дело, для которого и был рожден. С моей души будет снят нагар обветшавшей плоти, и она станет гореть в огне вечности.

Я вспомнил, как умирала моя любимая бабушка, как ее рвало черным, как она стонала:

— Ой, плохо мне, плохо… Умираю я!.. Умираю!!!..

Больные раком умирают не сразу, успевая как следует измучить своих ближних и вызвать в них смену любви на брезгливость и неприязнь.

Я не смогу дойти до туалета, буду разлагаться и гнить, смердеть гнилью и разложением.

Я не хочу, чтобы во всем этом была Полина. Я хочу остаться в ее памяти не самым темным пятном.

Я решил исчезнуть из ее жизни неожиданно, без объяснений и навсегда.

Страницы: «« 345678910 »»

Читать бесплатно другие книги:

«Полет орлицы» является продолжением романа талантливого писателя Дмитрия Агалакова «Принцесса крови...
Пьеса «Фредегунда» – еще одно обращение Петера Хакса к событиям давно минувших дней. В центре сюжета...
Буше, некогда провозглашённый придворным живописцем Людовика XVI, доживает свой век в глубочайшей бе...
Жанна д'Арк… Легенда о «пастушке» родилась в XIX веке, на гребне очередной революционной волны во Фр...
Участковый инспектор Нестеркин находит в окрестностях завода по утилизации боеприпасов труп рабочего...
Отчаявшись найти ответ на вопрос «почему мне так не везет?», многие из нас предполагают: «Это сглаз!...