Воздушный штрафбат Кротков Антон

Глава 17

После телефонного разговора с подругой Георгий Церадзе долго не мог успокоиться. И в летной комнате среди товарищей из дежурного звена, и в столовой он думал только о своих подозрениях: «Как-то холодно Леля ответила, когда я спросил ее: “Соскучилась ли ты по мне?” Неужели, она все-таки изменяет мне?!»

За два месяца до начала войны сорокадвухлетний грузин познакомился на свадьбе приятеля с 19-летней прелестной особой — в ту пору студенткой Инженерно-строительного института имени Куйбышева. Несмотря на огромную разницу в возрасте, девушка более чем благосклонно восприняла знаки внимания со стороны зрелого кавалера. Уже тогда Церадзе, как летчик-испытатель, получал очень приличную зарплату и имел возможность ухаживать красиво — с кавказским размахом. Он забрасывал возлюбленную букетами, дорогими подарками, регулярно приглашал ее в рестораны и театры. Каждую неделю знакомый штурман ГВФ, совершающий регулярные рейсы в Тбилиси, привозил Георгию свежие цветы и фрукты для его возлюбленной.

Юная красотка сразу обрела такую фантастическую власть над зрелым отцом большого семейства, что ради нее Георгий оставил жену и троих детей.

Их отношения развивались не постепенно, как обычный роман, а были яркой вспышкой страсти. Уже на следующий день после знакомства Георгий пригласил Лелю в кино. Во время просмотра фильма девушка слегка прижималась к Георгию или будто случайно касалась волосами его лица, когда наклонялась, чтобы шепотом что-то прокомментировать.

Потом, после ресторана, они гуляли по вечерним аллеям Парка культуры. Леля вдруг решила искупаться в пруду — давало о себе знать количество выпитого в ресторане вина. Купальника у Лели не было, поэтому она плавала в нижнем белье. Когда девушка выходила из воды, то казалась более чем голой…

Конечно, весь этот спектакль был рассчитан на горячий кавказский темперамент Церадзе. И опытный мужчина повелся на него, словно пылкий и доверчивый подросток в пору полового созревания.

То, что новая подруга в первый же вечер отдалась ему — по-животному — в кустах, не смутило Церадзе. Напротив! Его пьянила и возбуждала эротическая игра, которую новая знакомая затеяла с ним. Он терял голову, когда, попрощавшись с любимой в вестибюле ее института, вдруг замечал, что у поднимающейся по лестнице подруги под юбкой нет трусиков.

Прошла всего неделя после их знакомства, а Церадзе уже не мог ни о чем думать, кроме как о своей Леле; был готов баловать и терпеть все ее капризы.

Правда, поначалу родители Лели— простые рабочие — резко отрицательно относились к тому, что с их дочерью встречается мужчина, годящийся ей в отцы. Эти порядочные, но простые люди по наивности считали свою Лелечку идеалом чистоты и невинности.

Впрочем, достаточно было Георгию один раз появиться в их доме, и своим неотразимым обаянием он сумел завоевать симпатию и полное доверие родителей возлюбленной. «Лучшего зятя нам и не надо!» — в конце застолья поднимая рюмку, заверил гостя отец Лели.

Но до начала войны свадьбу сыграть так и не удалось. А в конце июня 1941 года на базе НИИ ВВС и Наркомата авиапромышленности для обороны столицы был срочно сформирован 401-й истребительный авиаполк. Укомплектован он был летчиками-испытателями. Церадзе, как один из ведущих тест-пилотов НИИ ВВС, тоже попал в этот особый полк. Теперь почти все время ему приходилось проводить в небе или на полевых аэродромах. В Москву — для встреч с Лелей — удавалось вырываться нечасто. Тем не менее Церадзе заботился о девушке как о законной супруге: до копеечки переводил ей свой офицерский оклад. Когда на прошлой неделе ему неожиданно выплатили две тысячи за сбитый бомбардировщик, — тоже немедленно отправил деньги Леле. Чтобы она и ее родители не голодали в связи с начавшимися в Москве перебоями с продуктовым снабжением, Церадзе старался при любой возможности отправлять им сэкономленные продукты из своего усиленного летного пайка.

В телефонных разговорах Леля благодарила Георгия за заботу, но с некоторых пор Церадзе не чувствовал в ее словах прежнего тепла и кокетства. Не понимая, в чем причина такой перемены, мужчина всей душой рвался в Москву, чтобы попытаться вернуть ускользающую любовь, но воинской долг требовал его присутствия здесь — на фронте. Оказалось, что душевную боль переносить гораздо труднее, чем физическую…

В конце обеда Георгий подошел к знакомой официантке и нежно полуобняв ее за талию, бархатным голосом попросил достать ему водки.

— Георгий Вахтангович, вы же на дежурстве, — изумилась подавальщица. — И потом, сами знаете: водкой заведует старший повар.

— А ты поговори с ним, Любочка. Тебе он точно не откажет. Поверь — во как надо! — Георгий сделал характерный жест возле своего горла.

Официантка была удивлена и одновременно заинтригована: если такой серьезный малопьющий мужчина просит дополнительное спиртное, значит, с ним произошло нечто экстраординарное. И конечно, со свойственным женщинам любопытством она жаждала услышать какие-нибудь душещипательные подробности личной драмы импозантного красавца-мужчины. Но Георгий не оправдал ее ожиданий. Прозвучал сигнал тревоги. Он залпом выпил принесенную официанткой водку и, не закусывая, бросив девушке на бегу «Спасибо, Любочка, за мной коньяк и розы!», поспешил к самолету.

По дороге Церадзе еще раз забежал в штаб и снова позвонил в деканат института, где училось Леля. Ему важно было хотя бы услышать ее нежный голосок. Но на другом конце провода ответили, что студенты четвертого курса только что уехали на строительство укреплений. «Ничего, — решил Церадзе, — вот вернусь с задания, сразу пойду к комполка с просьбой отпустить меня на сутки по личному делу в Москву. Он поймет».

Истребитель МиГ-3 часто напоминал Церадзе своим стремительным «кинжалоподобным» силуэтом о профессии его отца — профессионального танцора-кинжалиста. Отец мечтал и из сына сделать артиста редкого эстрадного жанра. На всем Кавказе осталось всего два мастера, владеющих секретами полузабытого искусства. В детстве Георгий много гастролировал с отцом, однажды даже выступал на даче самого Сталина под Сухуми. И все-таки изображать джигита, втыкая зажатые в зубах бутафорские кинжалы в сцену, ему быстро наскучило. Горячая кровь предков-абреков заставляла искать по-настоящему рискованное мужественное ремесло. Если бы Георгий не стал летчиком, то все равно нашел дело, связанное с постоянным риском и оружием.

Немецкие бомбардировщики, на перехват которых их подняли по тревоге, истребителям так и не встретились. Зато в районе села Сычевка они заметили на дороге длинную колонну немецкой пехоты и техники. Чтобы не возвращаться на базу с неизрасходованным боезапасом, командир группы принял решение штурмовать.

Какое это было удовольствие — расстреливать с бреющего полета в панике разбегающихся фашистов! В азарте Церадзе снижался до высоты 10–15 метров, уничтожая все, что попадалось в прицел: танки, машины, пехоту. В его кровь выплеснулось такое огромное количество адреналина, что он и без водки опьянел бы.

Вскоре дорогу заволокло густым черным дымом. Это горели подбитые бензовозы.

На МиГах стояли радиостанции, так что летчики поддерживали между собой связь.

После того как командирский истребитель в очередной раз выскочил из полосы дыма, его пилот запросил одного из своих ведомых:

— Георгий, ты где?

— Я на втором развороте, восьмерка идет следом за мной, — тут же услышал в наушниках шлемофона командир. Это означало, что штурмовая карусель продолжается, и скоро от вражеской колонны, двигавшейся маршем на Москву, будут напоминать лишь догорающие остовы машин и усеянные трупами обочины дороги.

На выходе из следующего захода командир вновь запросил Церадзе. Но на этот раз в наушниках было тихо, только потрескивали радиопомехи. Командир забеспокоился.

— Георгий отзовись! Ты где есть? Я тебя не вижу, генацвали.

Не обращая внимания на обстрел с земли, командир снизился до минимальной высоты и несколько раз прошелся вдоль шоссе, но самолета товарища нигде не увидел. И вдруг с некоторой задержкой отозвался второй ведомый:

— Командир, Георгий погиб. Я сам видел… Его подбили из танкового пулемета, и он таранил бензовоз…

Церадзе выполнял разворот для очередного захода, когда его подловила зенитка. Очередь прошила двигатель. Мотор вспыхнул, словно свечка. Также в результате попадания малокалиберного снаряда сорвало с кабины фонарь.

Пожар разгорался очень быстро. Бензин затекал в кабину и тут горел. Снаружи кабины длинные оранжевые языки пламени, вырывающиеся из-под капота двигателя, в отсутствие фонаря тоже «облизывали» пилота. Будь Церадзе в обычном комбинезоне, он бы очень быстро превратился в хорошо прожаренный окорок, но кожаное пальто-реглан сопротивлялось огню, даря летчику драгоценные минуты, необходимые для того, чтобы покинуть самолет. Тыловика, который продал Церадзе «из-под полы» это пальто, потом поймали на какой-то махинации и за распродажу госимушества расстреляли по приговору трибунала. Но зато теперь его реглан оттягивал для Церадзе страшную смерть и давал возможность спастись.

Впрочем, пока прыгать было нельзя — высота не позволяла. Да и куда прыгать, если внизу немцы?! Попадешь в плен, прежде чем коснешься ногами земли.

Прикрывая лицо от огня рукавом пальто, Георгий пытался набрать высоту и уйти подальше от дороги в сторону лесного массива. Но самолет горел слишком быстро…

Вот тут у Церадзе промелькнула перед глазами вся жизнь: мать, купающая его маленького в корыте во дворе их дома. Вспомнил он, как ходил с пацанами на рыбалку; первые отцовские уроки танца…

А в кабине дым и огонь, ноги горят, пламя лижет лицо. Когда Георгий начал глотать пламя, появились мысль, что раз спастись нельзя, то надо хотя бы продать свою жизнь подороже….

Решение таранить врага показалось единственно возможным. Водка и ударная доза адреналина в крови помогли побороть естественный инстинкт самосохранения. Выбрав в качестве цели еще не подбитый бензовоз, Церадзе спикировал на него. В последние секунды перед столкновением Георгий успел пожалеть родителей, которые будут плакать, узнав о его гибели…

Но далее произошло то, что изредка случается на войне, а именно — чудо. Человек — одновременно удивительно хрупкое и добротно сделанное природой существо: с одной стороны, его может убить обыкновенная простуда, но с другой — люди не так уж редко выживают там, где плавится броня и крошится сверхпрочный бетон.

У Церадзе был всего один шанс из миллиона уцелеть, и он ему выпал! Как только МиГ врезался в бензовоз, произошел взрыв. Но за мгновение до этого от резкого столкновения с препятствием лопнули привязные ремни, удерживающие летчика в кресле. А еще раньше сорвало фонарь кабины истребителя. Если бы не первое обстоятельство — летчик бы сгорел вместе со своим самолетом. Не сорви же шальным снарядом колпак — выброшенного из кресла человека просто размазало бы о его стальной переплет.

А так Церадзе «благополучно» выкинуло из самолета за секунду до того, как МиГ разлетелся на куски. Описав в воздухе широкую дугу, летчик упал всего в нескольких метрах от дороги. Сколько именно он провалялся в поле в бессознательном состоянии — полдня, сутки, двое, — Церадзе так и не узнал. Его заметили и подобрали свои же пленные красноармейцы, которых колонной гнали на Запад.

До первой остановки товарищи по несчастью посменно на руках несли сильно покалеченного и находящегося в бессознательном состоянии летчика. На ночь конвойные солдаты загнали пленных в здание полуразрушенного колхозного коровника.

Когда Георгий очнулся, рядом находились двое командиров. Познакомились. Одного звали Николаем, он был младшим лейтенантом, танкистом. Второй — капитан артиллерии.

— Ребята, у меня все горит, я плохо вижу, найдите, пожалуйста, врача, — попросил их Церадзе.

Вскоре к нему подошла девушка. Назвалась медицинской сестрой. Сделала перевязку индивидуальным пакетом.

На какое-то время Георгий остался один. Он снова впал в бессознательное состояние. В это время к нему бесшумно приблизился человек в солдатской гимнастерке и стал бесцеремонно снимать пальто, потом ботинки. Заметив на груди раненого летчика орден Боевого Красного Знамени, попытался сорвать его с гимнастерки.

— Что ты делаешь? — придя в себя, тихо спросил Церадзе. У него обгорели губы и все лицо, и каждое слово давалось иеною сильнейшего приступа боли.

— Я тебя узнал, — безумно округляя глаза и скаля зубы, прошептал мародер и тихо засмеялся. — Ты раскулачивал моего отца, проклятый комиссар! Ну вот и свиделись… Сейчас я тебя придушу, сволочь!

К счастью, на выручку Церадзе вовремя подоспели его новые друзья. Они жестоко, до полусмерти, избили мародера.

И все же среди пленных оказался тайный предатель, который выдал немцам летчика.

Утром к строю пленных подошел офицер в сопровождении двух автоматчиков. Он приказал солдатам взять пилота. На грузовике Церадзе привезли в какое-то село. По дороге он не чувствовал ни боли, ни страха, все было словно в тумане. Солдаты внесли Георгия в избу. Здесь витал больничный запах. В центре пустой комнаты стоял белый хирургический стол, на который и положили Церадзе. Сильно воняло карболкой. От этого запаха сознание раненого прояснилось.

Вошел немец-врач с ассистентом. Они стали снимать бинты с лица раненого. Бинты присохли к ранам, когда их отрывали — боль была страшная. Георгий и стонал и матерился. Но немецкому врачу почему-то даже в голову не пришло предварительно смочить бинты марганцовкой, чтобы они легче отходили.

Затем немец длинными ножницами разрезал на Георгии комбинезон и ощупал распухшее правое плечо. У врача были руки скорее коновала, чем врача — грубые, торопливые. А может быть, он просто не считал необходимым особо церемониться со сбитым летчиком, которого требовалось всего лишь немного подлечить для допроса.

Его ассистент был из русских — военнопленный или предатель. Это был высокий худой человек с удлиненным лошадиным лицом, плохими зубами и крупными хрящеватыми оттопыренными ушами. По ходу медосмотра он лишенным эмоций, механическим голосом переводил Георгию слова врача.

— Герр Баум говорит, что у тебя вывихнуто правое плечо, перелом обоих лодыжек, возможно, имеются разрывы внутренних органов.

Что-то быстро переспросив у немца, ассистент единственный раз за весь медосмотр позволил себе эмоции: ухмыльнувшись, он сообщил Церадзе:

— Герр Баум не знает: выживешь ты или нет, но как самец ты точно уже не будешь пользоваться успехом у русских женщин: у тебя нет носа, а рот сварился.

После того как Георгию обработали раны и сделали перевязку, конвойные солдаты перенесли его в другой дом. Там за пленного летчика взялись два офицера полевой жандармерии дивизии СС. Начался допрос. Церадзе врал, как мог, — называл липовые номера частей, фамилии командиров. Но эсэсовцы оказались матерыми профессионалами и быстро сообразили, что пленный водит их за нос. Фельджандармы снова сорвали с Георгия бинты. Гауптштурмфюрер кавалерийским стеком принялся копаться в его ранах, постоянно повторяя через переводчика свои вопросы. Георгий быстро потерял сознание. Часовые перенесли его в сарай и бросили на сено. Утром допрос должен был возобновиться. Эсэсовцы быстро замучили бы его до смерти, но на удачу Церадзе в эту же ночь на занятое немцами село налетел советский кавалерийский корпус, совершающий глубокий рейд по немецким тылам.

Дальше был госпиталь. Здесь Церадзе провел несколько месяцев. Губы и то, что осталось от носа, — то нарастали, то снова сходили. Каждый раз Георгий просто снимал с лица наросшую корку и отбрасывал. Вначале боли были такие, что заснуть он мог только после укола морфия.

Когда же Георгий просыпался, медсестрам приходилось долго протирать обожженные веки борной кислотой, чтобы он мог их разлепить. Кормили Церадзе с помощью особой спринцовки, так как рот у него сварился. И все-таки силы быстро возвращались к нему.

Первые недели Георгий каждый день ждал прихода Лели, ведь госпиталь находился в Сокольниках — всего в трех трамвайных остановках от ее дома. Церадзе надиктовал медсестре письмо для любимой, в котором честно сообщил, что в результате ранения у него сильно изуродовано лицо, но в то же время врачи говорят, что ему не грозит инвалидность и, возможно, даже он снова сможет летать. Заканчивал свое послание Георгий такими строками: «Внешность в семейной жизни — не главное. Даже к самой ослепительной красоте быстро привыкаешь. Сердце же мое принадлежит только тебе. Надеюсь, что и твоя любовь ко мне не заржавела за время нашей разлуки».

Отослав письмо, Георгий с нетерпением стал ждать прихода любимой. В это время он получил очень теплое письмо от своей бывшей жены, которая искренне жалела его и хотела вернуться. Но он вожделел только одну женщину!

Воображение ярко рисовало Церадзе, как она войдет в палату — юная, очаровательная, легкая, похожая на ворвавшийся весенний ветерок. Почему-то он был уверен, что Леля обязательно придет, ведь на войне люди быстро узнают цену настоящим отношениям. Ведь он не погиб и даже не стал инвалидом — чудесным образом выбрался из чудовищной переделки почти здоровым, разве что уже не прежним чернобровым красавцем с орлиным профилем.

Но шли дни, а Леля все не появлялась. Зато однажды его навестили сослуживцы. Бывалые мужики старательно скрывали свой ужас при виде лица Церадзе. Но, конечно, раненый все видел. И буквально на следующий день после визита сослуживцев, после затяжной паузы пришел наконец ответ от Лели. Девушка писала, что очень сочувствует ему и желает скорейшего выздоровления, но отношения между ними закончены, так как она полюбила другого человека.

Вот тогда Георгий затосковал по-настоящему. Целыми днями мужчина лежал на своей койке, почти не разговаривая. Будь у Церадзе под рукой пистолет, он бы, наверное, совершил непоправимую глупость — встретил в Лелином подъезде и застрелил ее ухажера или пустил пулю себе в висок. Но свой ТТ Георгий потерял, когда в бессознательном состоянии оказался в колонне военнопленных.

Однажды бессонной ночью Георгий осознал, за что его так стеганула судьба. Влюбившись, словно кобель, в Лелю, он, не задумываясь, предал жену, с которой до этого прожил без малого двадцать лет, детей, которых так любил. За все в этой жизни приходится платить. А вскоре пришла трагическая весть: жена вместе с детьми погибла под руинами разбомбленного немцами дома. Душевная боль Георгия стала невыносимой.

Но на этом злоключения Церадзе не закончились. После выписки из госпиталя он на некоторое время вернулся в свой полк. Правда, Георгий слышал, что есть приказ всех бывших в плену отправлять на проверку. И хотя командир полка пообещал, что не отдаст его, но вскоре пришел приказ — и комполка только развел руками.

А потом лоснящийся от сытой тыловой жизни следователь НКВД обвиняюще допытывался у человека с изувеченным в бою лицом: «Почему ты не застрелился, а сдался в плен?»

Но на удачу Церадзе, пока он лежал в госпитале и проходил проверку, произошло советское контрнаступление под Москвой. И, в частности, была освобождена и деревня, где его допрашивали эсэсовские фельджандармы.

Надо было также отдать должное следователю, ведущему дело Церадзе, он не поленился лично съездить на место событий и нашел дочь хозяйки избы, в которой размешался отдел полевой полиции. Выяснилось, что, пока шел допрос советского летчика, девочка лежала на печи в соседней комнате и все слышала. Она показала, что немцы страшно злились, что летчик их обманывает, и всячески издевались над ним.

Эти показания решили все дело. Как прошедшего проверку Церадзе выпустили из НКВД, но, тем не менее, клеймо «бывший в плену» уже прочно прилипло к нему. В Управлении кадров ВВС Георгию сообщили, что есть распоряжение бывших пленных даже после проверки не восстанавливать на летной работе. В лучшем случае он мог рассчитывать на должность преподавателя теоретической дисциплины в авиаучилище или мелкого исполнителя в БАО.[102] Но Георгий желал воевать! Только занимаясь боевой работой можно было забыть о личной драме и ощутить себя не изувеченным калекой-уродом, а нужным для дела специалистом. Честно сражаясь, он мог искупить свой грех перед близкими людьми.

После очередного отказа Церадзе случайно столкнулся в коридоре Штаба ВВС со знакомым еще по испытательной работе летчиком. Тот теперь командовал бомбардировочной бригадой. Оказалось, что приятель наслышан об истории Церадзе, и даже вполне согласен с тем, что ему не дают направление в летную часть:

— Ты, Георгий, на меня не обижайся, но я бы тебя тоже в свою бригаду не взял. Ну сам посуди: приходит молодое пополнение: парням надо летать, вживаться, а они, глядя на тебя, будут думать о том, что и с ними такая беда может приключиться.

Также приятель был полностью согласен с руководством и в том, что нельзя по-прежнему доверять тому, кто однажды нарушил присягу и сдался в плен:

— Если будем добренькими — армия развалится… Нет, генацвали, тебя теперь разве только какой-нибудь анархист к себе летать возьмет… Хотя постой! — спохватившись, вдруг хлопнул себя по лбу знакомый. — Как же я сразу не докумекал! Тебе же нужен Анархист — Нефедов Борис! О его штрафной банде шальная слава по всем фронтам идет. Такое вытворяют, циркачи, что туши свет! Может, он тебя и возьмет. У Нефедова во всем — особый фасон. Цыганистый мужик. Хотя летчик и командир — от бога!

В качестве анекдота про упомянутую личность советчик тут же поведал Георгию нашумевшую историю про то, как однажды Нефедов пригнал на свой аэродром немецкий «мессер» и вынудил полностью деморализованного пилота-словака совершить посадку. А потом целый месяц летал на добытом «мессершмитте» за линию фронта — на разведку и свободную охоту. «Завалил» пятерых немцев.

Но в конце концов в штабе армии прознали про трофей. Нефедову пришел приказ: немедленно передать немецкий истребитель для испытаний в НИИ ВВС.

— Прибыл забирать «мессер» летчик из соседнего гвардейского полка, важный такой майор, — в лицах продолжал свой рассказ знакомый Церадзе. — И решил он, перед тем как отогнать самолет в Москву, тоже разочек слетать на нем на «свободную охоту». Уж больно соблазн был велик — по-легкому записать на свой счет пару побед. И потом, какой летчик откажется от возможности хотя бы раз полетать на машине с мерседесовским мотором. Но немцы к тому времени уже спохватились и вели охоту за «русским “мессером”». В общем, при подходе к линии фронта майора сшибают, а на земле ему, горемыке, еще и пехота крепко по зубам и ребрам добавляет. Хорошо еще, что не убили. Но самое интересное, что по этому поводу командующий изрек следующее: «То, что позволено Анархисту, лучше от греха подальше не повторять никому другому».

Глава 18

В Испании советским добровольцам первое время приходилось воевать на допотопных «бреге», «ньюпорах», «фоккерах». Главными же их противниками были: немецкий истребитель «Хейнкель-51», на котором летали пилоты из легиона «Кондор»,[103] и итальянский «Фиат CR.32».[104] Это были современные машины. Не удивительно, что, несмотря на мужество русских пилотов, вначале они гораздо чаще терпели поражение, чем сбивали вражеские самолеты.

Гибель товарищей Борис переживал очень тяжело. Каждый раз трудно было привыкнуть к мысли, что молодой здоровый парень, с которым ты еще утром дурачился по дороге из казармы в летную столовую или делился сокровенными мыслями — лежит в сухой испанской земле. Утешением летчикам, пережившим очередной полетный день, могли служить слова лидера испанских коммунистов — легендарной «Пассианарии» — Долорес Ибаррури: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях». И они сражались, часто имея весьма призрачные шансы вернуться на базу.

В эти месяцы Нефедов много раз бывал на волосок от гибели и долго не мог добиться победы. Он даже начал сомневаться в своей способности сбивать самолеты противника: «Одно дело классно летать в мирном небе и стрелять по учебным мишеням, — порой думал он, пребывая в мрачном настроении, — и совсем другое — точно поразить настоящего врага».

Страшно ли ему было? Еще как! Как человек с развитым воображением Борис невольно примеривал на себя судьбу Васьки Гаранина, которому в госпитале удалили правый глаз после неудачной аварийной посадки, Петра Савченко, расстрелянного вражескими пилотами, когда он, выпрыгнув из подбитой машины, опускался на парашюте, Филипчука Михаила, погибшего четыре дня назад…

Да, Борис испытывал страх перед возможной смертью или тяжелым увечьем как любой нормальный человек. Но умел забывать о своих переживаниях, садясь в кабину самолета и полностью переключаясь на предстоящую работу. Если бы он садился в кабину старенького самолета с ощущением, будто залазит в гроб, его бы обязательно сбили в одном из первых вылетов.

В те первые — самые тяжелые недели испанской командировки Борис вывел для себя правило выживания в самой безнадежной ситуации: «Как бы ни было хреново — держи хвост пистолетом и веди себя как победитель!»

А чтобы обрести полную уверенность в себе, Борису, как воздух, была необходима победа!

На своем «Спаде XIII» он почти каждый день вылетал на задание — полный надежд и боевого задора, но всегда возвращался злой от ощущения собственного бессилия.

Если ему встречались немецкие бомбардировщики «Юнкерс-52» с тремя мощными моторами, то на своем «Спаде» Борис просто не мог их догнать!

От вражеских истребителей уже сам Нефедов не мог убежать. Воевать же с ними на равных он не имел технической возможности. Франкисткие самолеты были гораздо маневренней его «этажерки» и лучше вооружены. Вдобавок ко всему несколько раз в бою у Нефедова заклинивало пулеметы. Борис даже стал брать в полет молоток, чтобы быстро «чинить» старенький «Виккерс» ударами по затвору.

«Хейнкели» и «Фиаты» гоняли Нефедова и его товарищей по эскадрилье, как хотели. Порой пилоты вражеских истребителей откровенно издевались над ними, подходя крыло в крыло и показывая рукой, мол: «Давай вниз, сдавайся! Штык в землю, если хочешь жить». В ответ Борис демонстрировал неприятельским асам кулак и тут же попадал под огонь их пулеметов.

После первого такого «избиения» он вернулся на родной аэродром в самолете, напоминающем дырявое корыто. Механикам всю ночь пришлось «штопать» серьезно пострадавший аппарат.

Со своим персональным техником — маленьким толстым испанцем — баском по национальности, внешностью и характером напоминавшим Нефедову Санчо Пансо, Борис жил душа в душу. Механик, как все коротышки, мнил себя немножко Наполеоном, а потому с видом знатока давал советы не только коллегам-технарям, но и пилотам — как им следовало вести бой, чтобы не привозить домой дюжину пробоин.

Впрочем, свое дело он знал крепко и машину содержал в идеальном порядке; дневал и ночевал у самолета, если требовался серьезный ремонт. В редкие минуты досуга механик учил Нефедова испанскому языку, а Борис, в свою очередь, снабжал толстяка самыми ходовыми русскими фразами. Особенно испанцу нравились крепкие матерные выражения, которые почему-то были понятны почти каждому в этой стране…

Вторая встреча с недавними «немецкими друзьями» по Липецкой авиашколе тоже чуть не стоила Борису жизни. Скорее всего, в штабе авиации фалангистов заранее знали, когда и каким маршрутом должны пролететь самолеты республиканцев, и устраивали им засады. Борис много раз имел возможность убедиться, что шпионаж и саботаж — чрезвычайно развиты в штабах правительственной армии. Недаром один из соратников Франсиско Франко — генерал Эмилио Мола заявлял, что помимо четырех армейских колонн, находящихся у него под ружьем, он располагает еще одной — в тылу противника…

Шесть «хейнкелей» неожиданно атаковали с тыла звено, в составе которого летел Нефедов. Товарищей Бориса «хейнкели» сбили с первого захода. Бориса же спасло то, что с первых дней боев у него обнаружилась чрезвычайно ценная для истребителя способность — хорошо видеть воздушную обстановку вокруг себя. Как правило, необстрелянным пилотам в первых вылетах не хватает самого важного — осмотрительности в воздухе. Если ты первым заметишь врага, то у тебя появится шанс; прозеваешь — будешь сбит раньше, чем поймешь, что произошло. Десятки молодых летчиков из СССР погибли, засмотревшись на необычно яркое южное небо Испании и необычный пейзаж под крылом.

Если некоторые сослуживцы Нефедова, следуя к цели, даже ни разу не оглядывались — проверить, что у них за спиной, то Борис постоянно крутил головой, чтобы не проморгать внезапную атаку. В крейсерском полете он то и дело заглядывал в зеркала заднего вида, слегка отворачивал самолет, чтобы осмотреться, ну и конечно крутил головой «на 360 градусов». Бывало, за вылет так накрутит головой, что шея красная, — летал-то он в комбинезоне с целлулоидным воротничком. Это позднее, уже став асом этой войны, Нефедов приоденется в шикарную американскую летную куртку, будет носить белый шелковый шарф из трофейного парашютного шелка, а вначале он порой до крови натирал шею. Но зато благодаря быстро выработанной привычке — постоянно сохранять бдительность — его не убили в те первые — самые трудные дни, как многих его товарищей…

И все-таки положение в том поединке было практически безнадежным для Нефедова. На второй минуте боя он остался один против шести врагов. Причем, в отличие от пилотов армии Франко, кадровые немецкие летчики обладали великолепной подготовкой. Каждый из них имел не менее 500 часов налета и в совершенстве владел самолетом.[105] К тому же им попалась легкая мишень, и было бы крайне непрофессионально и даже оскорбительно позволить ей выскользнуть.

В крыле самолета Бориса появилась огромная дыра, через которую можно было наблюдать проносящиеся внизу холмы и рощи. Но страха не было. Только горечь за погибших друзей и лютая ненависть к их убийцам. Борис почувствовал на подбородке кровь. Нет, это была не рана. Просто в приступе гнева, оттого что у тебя на глазах так запросто прикончили твоих ребят, Борис прокусил губу.

Сам умереть он не боялся. К перспективе быть сбитым на войне привыкаешь быстро. У них в эскадрилье даже было принято прощаться перед вылетом. Считали, что если вернемся, то отлично, тогда вечером выпьем и потанцуем. Если же нет, значит, такая судьба…

Впрочем, и отдавать свою жизнь просто так Нефедов не собирался.

«Мать твою в душу! Что делать? — лихорадочно соображал Борис. — Убежать нельзя — догонят и сожрут. Вот так фокстрот!»

Принимать бой на виражах на стареньком «Спаде» — означало полностью уступать инициативу немцам и просто ждать: кому из неприятельских охотников первому удастся прошить пулеметной очередью кабину или мотор его самолета. Путь же на спасительную вертикаль Борису был наглухо закрыт дежурившей на высоте парой «хейнкелей». Это была профессионально организованная западня для угодившей в нее «куропатки».

Оттягивая неизбежный финал, Борис начал крутиться с неприятельской шестеркой. Используя преимущество в скорости и маневренности, немцы по очереди заходили республиканскому «Спаду» в хвост и методично расстреливали его. Вокруг самолета Нефедова то и дело мелькали дымные «веревки» трассирующих пуль…

Вот за его спиной появляется похожий на большого комара самолет. Борис уже успел познакомиться с огромными и свирепыми испанскими комарами, которые атаковали людей со всех сторон. Чтобы спастись от полчищ кровожадных насекомых, русским добровольцам приходилось даже в тридцатиградусную жару надевать куртки, пиджаки и шляпы. Немецкие самолеты своими силуэтами и свирепой тактикой напоминали Борису этих крылатых тварей…

Борис видит, что сейчас сидящий в «хейнкеле» пилот откроет по нему огонь, и в последнее мгновение резко бросает машину в сторону. Пулеметные трассы проходят в стороне.

Вначале Нефедов пытался уворачиваться от вражеских атак только в классической манере: виражил, уходил скольжением, крутил бочки. Но такими приемами не всегда удавалось стряхнуть с хвоста противника, искушенного в искусстве воздушного боя. Уже несколько раз вражеские пулеметные очереди прошивали крылья и фюзеляж «Спада». К счастью, пока не были затронуты жизненно важные узлы самолета, да и сам Борис до сих пор избегал ранений. Но долго так везти не могло.

Действуя строго по наставлениям из учебника, летчик-одиночка был обречен. В бою нельзя поступать по шаблону. Каждая новая ситуация требует оригинального решения.

Поэтому, заметив, что немцы приспособились к его манере, Нефедов сменил тактику: когда позади возникал очередной противник, он резко убирал газ. «Спад» словно зависал в воздухе, и «хейнкель» проскакивал вперед. Борис давал ему вслед очередь, но не особенно целясь, чтобы не подставиться под удар очередного палача. Это был рискованный прием, ибо противник тоже мог успеть погасить скорость и без труда сбить потерявший ход истребитель.

И все-таки с помощью такого трюка отважный одиночка несколько раз удачно финтанул наседающих врагов. Но Борис снова и снова обнаруживал у себя в хвосте «хейнкели», от которых все труднее становилось оторваться. Тогда он начинал стрелять в небо. Дым от выстрелов и, возможно, удары стреляных гильз о фюзеляж летящего следом самолета наводил вражеского пилота на мысль, что он столкнулся с диковинным истребителем, имеющим заднюю огневую точку. Обескураженный преследователь немедленно отваливал в сторону. Впрочем, немцы быстро раскусывали его сюрпризы и находили противоядие против всех уловок…

В конце концов за спиной у Бориса оказался, видимо, самый опытный пилот в их стае. Как Нефедов ни старался — он никак не мог сбросить методично расстреливающего его «эксперта».[106] Борис кидал машину из стороны в сторону, делал крутые виражи, но враг крепко держался сзади, повторяя все его маневры. Одна из очередей угрожающе задела машину, барабанной дробью простучав по обшивке кабины и капоту мотора. Пули уже несколько раз попадали в приборную доску, свистели возле самого уха русского летчика. Борис чувствовал, что немец уже не отцепится, а только корректирует прицел, чтобы прикончить его последним разящим ударом.

И тут Нефедов вспомнил о секретном приеме, которому его когда-то научил Хан…

Уже в облаках по дороге домой Борис злорадно вспоминал, как удивленно крутился на одном месте неожиданно потерявший его вражеский ас и как потом дружно «хейнкели» бросились в погоню за ловкачом. Но было уже поздно, вырвавшийся из плотного кольца врагов Борис успел «дотянуться» на своем израненном «Спаде» до облаков и укрыться в них, прежде чем его настигли преследователи…

В те дни Нефедову довелось встретить одного бывшего липецкого однокашника. В штаб авиационной бригады для допроса привезли немецкого пилота, выбросившегося с парашютом. Борис сразу узнал знакомого инструктора из соседней эскадрильи. Невольное уважение вызывало самообладание этого человека. Раненый, в обгоревшем комбинезоне, избитый местным населением, он не мог надеяться на милость своих победителей и, тем не менее, держался с большим достоинством; вел себя очень мужественно, отказываясь делиться с допрашивающим его испанцем секретной информацией.

В конце концов несуетливая циничная манера пленного отвечать на вопросы окончательно вывела из себя вспыльчивого контрразведчика. Он начал орать на немца; достал пистолет и, направив оружие на парашютиста, заявил, что сейчас пристрелит его, если «мерзкий наемник Франко» немедленно не начнет говорить. И тогда неожиданно для всех пленный ас, спокойно глядя в пистолетное дуло, вдруг начал насвистывать какую-то веселую мелодию. Нефедов лишний раз убедился, с каким серьезным противником приходится иметь дело в этой войне.

Борис спас немца от самосуда — уговорил испанского товарища оставить пленного в живых для будущего обмена на республиканских пилотов, оказавшихся в плену у франкистов. Когда немец через переводчика узнал, кому обязан жизнью, он сдержанно поблагодарил Нефедова. И тут Борис решил напоследок «вмазать» коллеге:

— Доволен ли герр своим русским учеником, который сегодня сдал ему экзамен? — спросил он через переводчика.

Немец понимающе ухмыльнулся и поднял большой палец:

— Гут!

Переводчик сообщил Нефедову:

— Он говорит, что вы, русские, все схватываете налету, и обещает при случае послать вам и тому парню, что его сбил, по бутылке коньяка.

Вскоре после того, как на корабле из Одессы в испанский порт Картахена доставили в ящиках первую партию разобранных истребителей Поликарпова — И-15 и И-16, — инициатива в воздухе начала переходить к республиканским ВВС.

Пересев с «летающего гроба» на новенький «ишачок», Борис наконец «отведал вкус вражеской крови». Причем первый, по-настоящему удачный для него бой поначалу складывался по так любимому неприятельскими «охотниками» сценарию. Эскадрилью Нефедова как раз только что перебросили с Северного фронта под Мадрид.

Утром того дня Бориса послали за линию фронта — произвести «силовую разведку». Это означало, что командование настолько верило в профессионализм летчика и боевые качества его новой машины, что отправило за линию фронта одного с расчетом, что разведчик сумеет прорваться через все неприятельские заслоны и вернуться с нужными сведениями.

Недалеко от линии фронта Нефедов снова угодил в засаду. Причем в этот раз Борис не увидел подкрадывающихся к нему сзади и снизу врагов, в открытой кабине «ишачка» он учуял их… по запаху двигателей. Уловив в воздухе дым из выхлопных труб чужих двигателей, Борис быстро оглянулся и к своему ужасу обнаружил, что сзади к нему пристроился чуть ли не целый эскадрон «фиатов». На борту фашистских истребителей красовались оскаленные морды черных пантер.

Похоже, что итальянские наемники генерала Франко, заметив одинокий самолет в оранжево-красной республиканской окраске, решили по привычке немного позабавиться, прежде чем уничтожить разведчика. И тут новая машина Нефедова продемонстрировала, на что способна. Итальянцы никак не ожидали столкнуться с самолетом, сравнимым в маневренности с их «фиатами». Оказалось, что маленький моноплан может развернуться буквально «вокруг столба». Выпустив посадочные щитки для уменьшения радиуса виража, Борис энергичным манером крутанул машину на 180 градусов и с ходу дал длинную очередь по самолету ведущего группы. Прошитый пулеметной трассой биплан исчез в огненном облаке взрыва. Борис довернул машину и атаковал ведомого. Тот зашатался, как пьяный, клюнул острым носом и пошел к земле. Его пилот едва успел выброситься с парашютом из обреченной машины. Остальные «пантеры», потеряв своего командира, в панике бросились в разные стороны. Это напоминало приятный сон, в котором сбываются самые сокровенные мечты. Борис гонялся за вражескими самолетами, поливая их очередями.

Впрочем, вскоре ему пришлось проснуться — по неопытности Нефедов слишком быстро сжег все патроны. Дело в том, что на «ишачке» не был предусмотрен счетчик боеприпасов, чтобы летчик мог контролировать их расход. А ведь пулемет ШКАС выпускал 1800 пуль в минуту. Сумасшедшая скорострельность! Достаточно было чуть-чуть передержать гашетку— и все! В итоге «собачья свалка» воздушного боя только началась, а Борис уже остался с пустыми зарядными коробками.

«Ничего сказать, — хорош — «хозяин воздуха»! — ошарашенно присвистнул он, с опаской поглядывая на далеко разлетевшиеся «фиаты». — Наделал шороху, а что дальше? Сейчас сеньоры опомнятся после заданной им взбучки, поймут, что у тебя кончились патроны и заставят станцевать тарантеллу на собственных похоронах…»

Не самое героическое правило воздушного боя гласит: «Если не можешь драться — беги!» Словно маленькая гоночная машина, И-16 на огромной скорости понесся к своему аэродрому. Итальянцы пытались его преследовать, стреляли в надежде хотя бы издали зацепить беглеца шальным свинцом, но все было тщетно. Борис легко оторвался от преследователей.

Перед тем как приземлиться, он низко прошел над своим аэродромом, крутанув подряд две бочки в честь своих первых воздушных побед. Как ему хотелось поделиться радостью с Ольгой, Латугиным, симферопольским инструктором Лапатухой, машинистом Степанычем, Близняком — всеми, кто ждал от него вестей на далекой Родине! Но перед отъездом в Испанию Борис дал штабному особисту подписку о неразглашении информации, относящейся к предстоящей командировке.

С получением новых машин жизнь советских летчиков в Испании начала налаживаться: потери они несли уже не так часто, как раньше, заметно улучшилось и снабжение добровольческих частей. А главное, теперь повстанцы-националисты очень дорого платили своими летчиками и техникой за каждый сбитый республиканский самолет. Как выражались вскоре прибывшие на театр военных действий американские пилоты, нанятые республиканским правительством: «русские наконец показали всем, что в квартале появилась новая собака».

С появлением на авиабазе янки жизнь здесь забурлила. Борис быстро подружился со многими «солдатами удачи». На Родине американских пилотов только недавно был отменен «сухой закон», так что после дневных полетов они первым делом «утоляли жажду» в баре авиабазы, а уже потом растекались по увеселительным заведениям Мадрида.

На улицах прифронтового города на удивление много встречалось хорошо одетых людей, работали многочисленные магазины и лавки; кафе были полны посетителей; по вечерам из-за дверей увеселительных заведений доносились ритмы фламенко, танго, быстрого фокстрота. Кстати, в Испании Борис увлекся танго. Даже брал уроки у профессионального учителя этого танца.

Улицы утопали в зелени садов: вокруг цветущие каштаны, сирень и черт знает что! Можно подойти на улице к дереву и запросто сорвать апельсин, как в России яблоко. Естественно, что в атмосфере непрекращающейся фиесты молодой русский парень не мог жить только полетами. Тем более что местное население с восторгом принимало русских пилотов, не раз имея возможность наблюдать с земли, как они расправляются с идущими на город франкистскими «бомбовозами».

«Комарадос советикос», «Салуд, комарадос!» — то и дело слышали в свой адрес от встречных прохожих Нефедов и его товарищи по эскадрилье. Американцы такой славы пока еще не добыли, поэтому с удовольствием совершали вылазки в город вместе с русскими. И местные красавицы начинали так же улыбаться и им. Янки были в восторге!

Было еще одно обстоятельство, укрепившее штатовских знакомых в их симпатиях к Борису. Дело в том, что многие американцы прибыли в Испанию без летной униформы и личного оружия. Борис уговорил Смушкевича,[107] с которым имел хорошие отношения, помочь союзникам с экипировкой. Американцы получили в подарок комбинезоны, летные очки, пистолеты и т. д. После этого Нефедов окончательно стал у них своим парнем.

Вместе с новыми американскими и испанскими приятелями и приятельницами Борис развлекался, пил и танцевал ночи напролет. Но утром предстояла работа. Чтобы вернувшийся из очередного загула его русский пилот мог твердо держаться на ногах перед начальством и уверенно управлять самолетом, сообразительный механик «Санчо Пансо» давал Борису подышать кислородом через маску высотного оборудования самолета. Достаточно было получасовой «процедуры», чтобы живительная смесь отлично «провентилировала» мозг пилота после бурно проведенной ночи…

Особенно близко Нефедов сошелся с худощавым жилистым техасцем Мэрионом Джойсом. Что-то роднило этих внешне непохожих людей. Американец напоминал Борису ковбоя из вестерна: загорелое обветренное лицо, тонкие правильные черты истинного англосакса, волосы с проседью, узкие глаза «воина прерий».

Борис неплохо знал английский, так что языкового барьера между ними не возникло. Пятидесятилетний ветеран почти дюжины больших и малых войн с большим уважением отнесся к молодому русскому, хотя и снисходительно называл его «бой»[108] (на самом деле в Испании у Нефедова было удостоверение на имя капитана республиканской армии Антонио Галарса):

— Война, это бизнес, бой. А с твоим талантом воздушного панчера[109] можно еще до тридцати лет успеть заработать первый миллион. Хочешь, когда здесь все закончится, я стану твоим менеджером и найду для тебя другую денежную работенку?

Когда в ответ Борис отшутился, что пока не планирует менять работодателя, Джойс произнес с доверительной хрипотцой в голосе:

— Запомни, бой: профессионал не должен драться за идею. Воевать надо только за деньги — это профессионально. Коммунисты, нацисты, монархисты — все они заинтересованы получить пушечное мясо для достижения собственных целей. И на здоровье! Пока миром правят чьи-то неудовлетворенные амбиции, крутые парни вроде нас с тобой без работы не останутся… Boт сколько тебе платят испанцы за то, что ты ежедневно рискуешь ради их идей своей башкой?

— 150 песет, — пожал плечами Борис.

— Ого! — изумленно воскликнул Джойс. — Они не слишком щедры к вам. Я и другие американские пилоты получаем от республиканского правительства ежемесячное жалованье в 500 песет. Еще по 150 дополнительно нам начисляют за каждый сбитый самолет. По отдельной таксе идут боевые вылеты, бомбежки, штурмовки, уничтоженные автомобили и остальное по мелочи. С вами же, как я понял, рассчитываются благодарностями и лозунгами.[110] Так где же справедливость, бой? Ведь всем известно, что «сталинским соколам» нет равных на этой войне. Выходит, «красные кабальерос» используют вас почти задаром. Извини, бой. но, по-моему, ты и твои приятели просто наивные дураки, если рискуете жизнью и здоровьем на таких условиях. Послушай меня, бой: когда ты станешь таким же высушенным перцем, как я, то твой партбилет не сможет так согреть тебе душу, как несколько сотен тысяч баксов, отложенных в банке на спокойную старость.

Джойс только вернулся из Китая, где воевал по контракту против японцев. До этого он успел послужить военным советником у нескольких латиноамериканских и азиатских диктаторов. Когда серьезной работы по специальности не было, Мэрион подрабатывал вышибалой в ночных клубах, дрался на ринге, возил контрабандный виски через мексиканскую границу и даже полгода снимался воздушным трюкачом в Голливуде.

А еще раньше — в 1920-м — под Варшавой Джойс оказался в плену у буденовцев, когда сбили его «Альбатрос». Американского наемника не расстреляли только потому, что Джойс сумел убедить красноармейцев в своем пролетарском происхождении, а также в том, что завербоваться к полякам его вынудила испытываемая на родине крайняя нужда.

На самом деле Мэрион был сыном преуспевающего фабриканта, закончил престижный колледж. Когда папочка оплачивал его занятия в аэроклубе, он никак не предполагал, что наследник, вместо того чтобы сидеть в офисе и вникать во все тонкости семейного бизнеса, выберет малопочтенную стезю наемника. На этой почве отец и сын вдрызг разругались, и родитель выставил неблагодарного отпрыска из фамильного особняка, одновременно лишив его наследства…

Несмотря на весь свой показной прагматизм, Джойс не был примитивным «псом войны». Скорее его можно было назвать искателем приключений, рисковым романтиком. Ему нравилось летать, ощущение опасности Мэрион считал лучшим лекарством от жизненной скуки. Само же убийство не доставляло американцу никакого удовольствия, даже наоборот. Если пилоту сбитого им самолета не удавалось покинуть падающую машину с парашютом, остаток дня Мэрион ходил мрачный, сторонясь шумных компаний. Очередной грех он замаливал, долго простаивая на коленях перед иконой Девы Марии, а потом заливал неразбавленным виски в аэродромном баре. Грешить же опытному охотнику приходилось часто…

Считая свое ремесло грязным, Джойс презирал тех, кто хвалится загубленными жизнями. Наблюдая однажды, как его молодой земляк шумно празднует в баре одержанную победу, Джойс зло поинтересовался у него:

— Радуешься, что в чей-то дом сегодня по твоей милости пришла беда?

— Этот парень чуть не прикончил меня! — только и смог в свое оправдание промямлить растерявшийся пилот. — Таких волков нельзя отпускать живыми, иначе завтра он снова прыгнет кому-нибудь из нас на загривок…

— И все-таки, в следующий раз, Майки, — своим хриплым голосом неприязненно посоветовал Джойс, — когда решишь расстрелять парня, выбросившегося с парашютом, вспомни, что у него тоже есть мать. И ей точно так же будет больно получить известие о гибели сына, как и твоей канзасской мамаше.

Вот такой это был парадоксальный характер…

Погиб Джойс нелепо. Все началось с того, что на глазах у всей американской эскадрильи был сбит их товарищ по фамилии Шорт. Этот летчик сблизился со звеном вражеских бомбардировщиков и дал длинную очередь по головной машине, но на выходе из атаки его достали немецкие «охотники» из «Легиона Кондор». Один «Хейнкель» атаковал американца сзади сверху, другой — снизу. Все видели, как Шорта тряхнуло в кабине и бросило на приборную доску. За подбитым самолетом потянулся прозрачный след вытекающего из пробоин топлива. Затем машина с убитым, а может быть, и еще живым летчиком сорвалась в почти отвесное пике и загорелась…

Страшная смерть Шорта, случившаяся у них на глазах, потрясла его земляков. Когда несколько часов спустя после этого случая испанский комманданте приказал американцам вылететь на штурмовку позиций мятежников, те вдруг отказались, сославшись на туман и плохую видимость. При этом у взрослых бывалых мужиков были такие испуганные лица, словно их гнали на убой.