Воздушный штрафбат Кротков Антон

— Конечно, вы имеете право отказаться, — с улыбкой согласился республиканский комиссар, расстегивая револьверную кобуру, — но в этом случае по нашим законам полагается расстрел.

В итоге за своих товарищей вызвались лететь Мэрион и еще один его земляк. Но вернулся с задания только один пилот. Он сообщил, что на обратном пути с самолетом Джойса случилась какая-то поломка, и он разбился на территории, занятой мятежниками. Необходимо было без промедления вылететь в район катастрофы, чтобы вывезти раненного пилота или хотя бы забрать его тело для достойного погребения.

И снова вконец деморализованные американцы стали выдумывать разные причины, лишь бы только не подниматься в воздух.

За другом отправился Нефедов. Полетел он не на истребителе, а на стареньком связном биплане, в котором не было оружия, зато имелась вторая кабина для пассажира.

Место, где упал самолет американца, Борис нашел на удивление быстро. У него было странное ощущение: тишина, только стрекочут в траве цикады да перекликаются на разные голоса птицы в ближайшей оливковой роще, вокруг красотища — уходящие к горизонту живописные холмы, желтые луга, — и тут же следы смерти.

В результате аварии самолет Джойса превратился в груду искореженных деталей. Мотор с погнутыми лопастями пропеллера валялся далеко в стороне. Пилот был мертв. Его изуродованный труп зажало в кабине. Нефедов долго не мог извлечь его оттуда. В том подавленном состоянии, в котором Борис собирался в этот полет, мысль захватить с собой специальные инструменты просто не пришла ему в голову. А между тем поблизости в любой момент мог появиться вражеский патруль, случайная машина или самолет.

Борис торопился — с ожесточением отламывал части обшивки кабины, распутывал тросы тяг, которые обмотали труп. Это была тяжелая и морально очень тягостная работа.

Когда, наконец, все было закончено, Борис осторожно взял тело американца на руки, словно тот был еще жив, и понес его к своему самолету…

Этим же вечером гроб с телом Джойса в сопровождении почетного караула и оркестра пронесли через весь город и похоронили на престижном аристократическом кладбище. А через неделю республиканская контрразведка обвинила нескольких испанских офицеров-снабженцев в том, что они якобы изобретали разные смеси, продавая «сэкономленный» авиационный керосин на сторону — спекулянтам. Многие, знавшие Джойса, увидели в таком продолжении его истории кривую насмешку судьбы: тот, кто так любил порассуждать о том, что война это всего лишь выгодный бизнес, погиб из-за мелкой аферы.

Арестованных снабженцев без долгих разбирательств с так любимой республиканскими «чекистами» помпой — на глазах у приглашенных «на мероприятие» летчиков и сотен зевак — расстреляли возле могилы погибшего по их вине «американского товарища».

Хотя для Бориса так и осталось загадкой: действительно ли несчастные снабженцы пострадали из-за своей страсти к коммерции или может они были франкисткими шпионами. Впрочем, этих людей вообще могли поставить к стенке безвинно, так сказать — «в профилактических целях». Республиканцы часто устраивали публичные казни лиц, якобы связанных с путчистами — католических священников, троцкистов, нелояльных им представителей интеллигенции.

На сомнения Нефедова наводили продолжившиеся и после разоблачения снабженцев ЧП с керосином. Борис сам однажды чуть не разбился из-за того, что в полете двигатель его самолета вдруг начал работать с перебоями. Вместо ровного гула летчик вдруг услышал, как мотор «зачихал»: пых, пых, пых. Резко упали обороты, машина начала дергаться и заваливаться на крыло. Пришлось, едва взлетев, с ходу разворачиваться и садиться. Перед посадкой Борис энергично покрутил «шарманку» выпуска шасси. Это на новейших немецких истребителях шасси выпускались гидравликой одним поворотом специального крана. А на И-16 необходимо было сделать 43 оборота, чтобы вышли колеса.

Приземление получилось крайне неудачным. Одна стойка шасси сломалась. Раз, и летчик оказался в положении вверх ногами. Слава богу, что перевернувшийся самолет не загорелся, иначе Нефедов не успел бы из него выбраться.

Когда, отстегнув привязные ремни и парашют, откинув шторку кабины, Борис с трудом выбрался из-под своего опрокинувшегося навзничь «железного коня», он увидел бегущих к нему товарищей. Первым к молодому человеку подбежал его запыхавшийся, мокрый от пота и перепуганный механик. Он сразу принялся ощупывать руки и ноги Бориса, проверяя, целы ли они. Затем и командир эскадрильи подоспел. Глянув на самолет, он воскликнул:

— Да ты в рубашке родился! Не пойму, как тебя не раздавило?

Когда стали разбираться, выяснилось, что вместо нормального бензина в баки «ишачка» залили самодельное эрзац-топливо, или в просторечии — «авиаконьяк» — жуткую смесь из низкопробных суррогатов. На аэродроме вновь появились контрразведчики с безжалостными лицами фанатиков. Но на этот раз виновных они почему-то не нашли и история не получила продолжения.

А оставшиеся в живых американские наемники вскоре после гибели Джойса, разорвав контракты, отправились на поиски менее рискованного заработка…

* * *

Для русских же летчиков война продолжалась. Даже после получения новой машины, Борис частенько прямолинейно ввязывался в маневренные бои с «фиатами» и «хейнкелями» и порой сам бывал крепко бит неприятелем. Так бывало, когда вчерашнему уличному хулигану не удавалось охладить свой мальчишеский пыл. Часто при виде вражеских самолетов у него просто кулаки чесались от предвкушения знатного «мордобоя». Синдром «выпустить когти, шерсть дыбом» подвел под монастырь многих излишне горячих пилотов.

Но по мере набора фронтового опыта Борис становился более хладнокровным и расчетливым бойцом: вместо того, чтобы, как прежде, ввязываться в рискованные разборки на виражах с маневренными истребителями противника, забирался повыше и внезапно атаковал жертву из-за облаков, используя преимущество в высоте и избыток скорости; прибегал к разным хитростям: уходил от противника в сторону солнца, чтобы затруднить преследование, умело использовал для скрытного подкрадывания к цели складки местности, притворялся подбитым, выпуская в крутом падении черный дым из работающего на форсаже «движка» или «замертво» опрокидываясь в штопор, и т. д. Счет его побед стал быстро расти…

После того, как Борис «завалил» десятый самолет противника, комбриг Смушкевич наградил его «маузером» с дарственной гравировкой. Да и со стороны испанского командования Нефедов и его товарищи чувствовали постоянно растущую симпатию. Хотя платили русским добровольцам по-прежнему в несколько раз меньше, чем наемникам из Англии и Франции, но зато здесь, в Испании, советским друзьям многое позволялось.

Однажды аэродром посетили командующий республиканскими ВВС Де-Сиснерос и лидер испанских коммунистов Долорес Ибаррури. Осматривая самолеты, эта стройная брюнетка вдруг повернулась к Нефедову и поинтересовалась через переводчика, что за рисунок изображен на моторе его самолета. Борис ответил, что это герб его рода и что все его предки по мужской линии служили России — везде, где требовалось отстаивать интересы Отечества. Это был, мягко говоря, неожиданный ответ от человека, сражающегося за идеалы мирового коммунистического Интернационала против националистов.

Но Ибаррури лишь мягко улыбнулась, в ее больших сверкающих черных глазах читалось любопытство. Она что-то быстро сказала сопровождающим ее людям, и ее слова вызвали дружный смех в толпе сопровождающих. Но переводчик делегации не успел донести до Нефедова смысл слов высокой гостьи. Зато, когда делегация уехала, к Борису подошел командир его эскадрильи Павел Рычагов.[111]

— Ты что же меня позоришь, Анархист, мать твою! — рассерженно спросил он. — Гербы тут он, понимаешь, малюет, а мне за тебя отдувайся перед испанскими товарищами. А если тебе завтра в голову втемяшит голую бабу на капоте изобразить, мне что, каждый раз твой самолет брезентом от посторонних закрывать?!

Оказалось, несмотря на то что ответ советского летчика сильно удивил Долорес Ибаррури, она быстро нашлась, как прокомментировать услышанное соратникам: «Вот видите, товарищи, — сказала она, — теперь у нас тоже есть свой красный Барон.[112] А значит — «No pasaran!»[113]

И все-таки, несмотря на все фортели, которые регулярно выкидывал Нефедов, командиры симпатизировали ему и доверяли. Когда возникла необходимость устроить экскурсию приехавшим в Испанию — фотокинорепортеру и по совместительству корреспонденту «Известий» Роману Кармену и журналисту «Правды» Михаилу Кольцову — Смушкевич попросил именно Бориса стать их гидом.

Два дня корреспонденты провели на аэродроме, беседуя с летчиками и наблюдая за их повседневной работой. Нефедов даже провез Кармена с его громоздкой аппаратурой на двухместной машине над линией фронта, чтобы известный кинооператор мог из первой кабины сделать панорамную киносъемку боев.

Затем было решено совершить автомобильную вылазку на передовую.

Вообще-то такую поездку требовалось вначале согласовать с высшим испанским руководством. Тогда журналистам выделили бы машину, сопровождающего офицера и на всякий случай надежный конвой. Но Кармен справедливо опасался, что заботливые хозяева перестрахуются и отправят корреспондентов на самый спокойный участок фронта. Репортерам же хотелось увидеть настоящую войну — без прикрас. Через своих знакомых испанцев Борис организовал автомобиль и нанял переводчика.

На том участке фронта, куда они приехали, позицию держала не элитная добровольческая интербригада, а обычная пехотная часть, укомплектованная преимущественно мобилизованными крестьянами. Комиссарам приходилось под страхом немедленного расстрела гнать аполитичных фермеров в бой за непонятные им идеалы.

Впрочем, в любом полку республиканской армии на вполне законном основании офицер имел законное право расстреливать на месте отступающего подчиненного, а сержант — убить уже самого офицера, если тот приказывал подразделению отходить, не имея на то письменного распоряжения высшего начальства. Но если в интербригадах этим правом редко кто пользовался, то в обычных частях подобные самосуды случались не так уж редко и способствовали созданию обстановки взаимного страха и недоверия.

Естественно, что революционным энтузиазмом здесь и не пахло. Грязные и усталые, живущие от атаки до атаки — солдаты угрюмо смотрели на пижонов, прикативших в легковом авто из Мадрида. Сразу стало ясно, что для героического репортажа эта часть мало подходит, но ехать куда-то еще времени не было — до темноты необходимо было вернуться обратно в город. Поэтому было принято коллегиальное решение работать здесь.

Оказавшись в окопах, московские журналисты сразу принялись за дело. Кармен — живой, подвижный, как ртуть, в репортерской кепочке с пуговицей на темечке и в куртке с многочисленными карманами, обвешанный фото- и киноаппаратурой, феноменально общительный — быстро разговорил нескольких солдат; затем, не жалея пленки, принялся снимать фронтовые будни.

Кольцов действовал более вдумчиво, держался ближе к командирам и больше слушал, нежели сам задавал вопросы, тщательно все записывая в свой маленький блокнот. Нефедов же оказался не у дел и скучал. Он впервые наблюдал наземную войну с ее тошнотворным трупным запахом, окопными вшами, усталыми до отупения, безразличными ко всему липами, и сам себе завидовал: летный труд, хотя тоже тяжел и опасен, но не так удручающе прозаичен. Впрочем, победы в воздухе мало чего стоили сами по себе — без упорства удерживающей фронт — часто в нечеловеческих условиях — пехоты…

После того как журналисты отработали, командир батальона пригласил их отужинать. В рощице, метрах в пятидесяти от передовой позиции, был оборудован блиндаж. Здешние условия по фронтовым меркам можно было назвать вполне комфортными, особенно в сравнении с окопной жизнью рядовых чинов батальона. В полевой квартире комбата даже имелся патефон.

По приказу офицера его ординарец принялся хлопотать над ужином. А миловидная женщина в форме медицинской сестры — видимо, военно-полевая жена хозяина блиндажа — накрывала стол.

Комбат принадлежал к профессиональному военному сословию. Когда-то он командовал батальоном в армии короля Альфонса XIII, а теперь за очень высокое жалованье служил республиканцам.

Возле входа в блиндаж к дереву был привязан великолепный арабский жеребец. Он был оседлан. Пока шли приготовления к ужину, комбат стал рассказывать гостям, что перед ними трофейная лошадь командира табора марокканской кавалерии, убитого во время неудачной для туземной конницы утренней атаки.

— Пока не решил, что с ним делать, — признался офицер. — Лошадь-то больших денег стоит, а я не кавалерист.

Он с гордостью продемонстрировал русским журналистам саблю неприятельского командира в богатых, украшенных драгоценными камнями серебряных ножнах. Взяв в руки клинок, Нефедов сразу обратил внимание, что в нескольких местах его остро заточенное лезвие имело сколы и зазубрины. Судя по этим боевым отметинам, перед смертью погибший марокканец от души порубил саблей по каскам и черепам республиканских солдат.

Внезапно со стороны франкистов начался минометный обстрел. Снаряды с омерзительным воем стали падать и в рощу — поблизости от блиндажа. Лопаясь, они разбрызгивали осколки в радиусе десятков метров вокруг. Журналисты заволновались, и комбат предложил гостям переждать артналет в своем блиндаже. Сам он собрался идти на позицию. Но тут со стороны окопов прибежал солдат. Вид он имел весьма растерянный. Боец что-то взволнованно стал говорить командиру. Бывший вместе с журналистами переводчик вполголоса переводил, и тон его речи становился все тревожней:

— Погиб комиссар, сержанта и лейтенанта тяжело ранило. Первая рота уже побежала. Вторую роту тоже некому удержать — ее командира убило накануне.

Как человек военный, Борис ожидал увидеть, как кадровый офицер без промедления поспешит на позицию, чтобы лично восстановить порядок во вверенном ему подразделении и отразить неприятельскую атаку. Но вместо этого комбат вдруг большими нелепыми прыжками перепуганным зайцем бросился в глубь леса, срывая с себя на бегу знаки различия. За ним тут же устремились сестра милосердия, беглый солдат и ординарец. Немного поразмыслив, примеру земляков последовал и испанский переводчик гостей. Трое русских остались в одиночестве — в чужом лесу, на пути вражеского прорыва. Неожиданное бегство испанского командира на какое-то время повергло их в шок. Первым опомнился Борис:

— Вот что, — обратился он к журналистам, — укройтесь пока подальше в лесу.

— А может, успеем к машине, — неуверенно предложил Кольцов.

Автомобиль стоял на проселочной дороге, петляющей вдоль линии траншей. Ясно было, что, раз республиканская пехота уже побежала, про этот вариант можно забыть. Борис вновь настойчиво предложил корреспондентам быстрее уходить подальше от передовой.

— А как же вы? — спросил Роман Кармен.

— Немного повоюю и сразу обратно, — шутливо пообещал кинооператору Борис, направляясь к нервно мечущемуся от близких разрывов на привязи скакуну.

— Послушайте! Вы же летчик! — осуждающе крикнул Кольцов уже запрыгнувшему в седло Нефедову. — По-моему, на войне каждый должен заниматься своим делом. Глупо проявлять кавалергардский героизм без пользы.

Борис ничего не ответил газетчику, хотя журналист был прав — не его это дело. Но с другой стороны, если тот, кому это положено по чину, сбежал, командование обязан принять любой оказавшийся на месте событий офицер.

Пока Борис верхом преодолевал полсотни метров до передовой, ему попалось десятка три охваченных паникой солдат. Большинство из них уже побросали свои винтовки и выглядели перепуганным стадом. Нефедов стал опасаться, что весь батальон уже поддался панике. Тогда его попытка спасти положение действительно окажется столь же нелепым геройством, как сражение Дон Кихота с ветряными мельницами.

Выскочив на пригорок, всадник не сдержал счастливой улыбки: в змеившейся под копытами его скакуна траншее еще находилось достаточно много бойцов, оставшихся верными присяге. Они вели энергичный огонь по наступающим вражеским пехотным цепям и, судя по всему, не собирались драпать, как многие их товарищи. Набрав в легкие побольше воздуха и выхватив саблю из ножен, Борис заорал:

— За мной, комарадос! Даешь республику, мать вашу, растак!

И тут же, не дожидаясь, пока пехота подхватит его порыв, Борис заставил коня перепрыгнуть через траншею и погнал его по склону холма навстречу неприятелю. За спиной прозвучал чуть запоздавший вой, вырвавшийся из десяток глоток. И трудно было сразу понять, чего в нем больше — гибельного ужаса, гнева или торжества людей, в едином порыве поднявшихся под пули.

От восторга перехватило дыхание, стук копыт несущегося во весь опор скакуна сливался с оглушительным биением собственного сердца. Не дожидаясь пехоты. Борис увлеченно летел навстречу франкистким солдатам. Он видел, как в него целятся и стреляют, но не думал о том, что ведь могут и попасть. В наслаждении лихой кавалерийской атаки молодой романтик начисто забыл про осторожность и осмотрительность летчика-истребителя.

Испугавшись встречной штыковой атаки республиканцев, мятежники начали быстро отходить. Борис на полном скаку догнал нескольких убегающих вражеских солдат, плашмя ударил саблей по плечу одного из них, конем сбил с ног другого и, не оглядываясь, помчался дальше.

Опомнился он, лишь когда оказался один в глубокой балке — во вражеском тылу. В стороне непрерывно стрекотал пулемет, изредка ухали артиллерийские орудия. В складках сильно пересеченной местности отчаянного кавалериста потеряли и свои, и чужие.

Борис слез с коня, ласково похлопал его по вспотевшей шее. Прислушался. Где-то совсем рядом прозвучали громкие голоса. Разговаривали не по-испански. Вскоре стало понятно, что ищут именно его. В балке показались всадники. Их было четверо. Судя по одежде— мусульмане. Похоже, это были знаменитые туземные кавалеристы — марокканцы, о жестокостях которых среди республиканских солдат ходило много леденящих кровь историй. В плен к ним лучше было не попадать.

Борис прыжком вскочил в седло и погнал коня прочь. Преследователи тут же пришпорили своих лошадей и с дикими воплями помчались за ним. Лошади у них оказались свежее, и вскоре четверо марокканцев окружили Бориса. Показывая друг другу на коня, идущего под неприятельским всадником, они злобно выкрикивали непонятные Нефедову ругательства, при этом яростно округляя глаза и скаля зубы. Марокканцы, конечно же, признали лошадь своего погибшего командира и жаждали жестоко покарать его убийцу. Начался сабельный бой. Вот где Нефедову по-настоящему пригодились уроки Близняка! Не владея хитростями джигитовки, Борис лишился бы головы в считаные минуты.

А так он одновременно отражал удары нескольких вражеских клинков, уклонялся и рубил сам. Вскоре Нефедов завладел карабином одного из убитых им врагов. Лошадью он теперь управлял телом и ногами, оставив руки свободными для фехтования и стрельбы. Несколько раз в критической ситуации Нефедов делал обрыв — нырял под живот своей лошади, имитируя таким образом смерть, для того чтобы выстрелить в противника из-под конского живота.

Возвращаясь рывком обратно в седло, русский снова начинал яростную рубку. Борис все делал автоматически, используя наработанные в манеже навыки. В результате скоротечного кавалерийского боя он сумел в одиночку уничтожить трех марокканцев и вернуться к своим. Правда, когда Нефедов соскочил с коня, на нем были рассечены все ремни, исполосована клинками одежда.

Окружившие Бориса республиканские солдаты смотрели на него так, словно он прискакал с того света. Впрочем, так оно и было. Вскоре об этой истории написали многие испанские и иностранные газеты. На московских журналистов этот случай тоже произвел громадное впечатление.

— Я обязательно попробую включить этот уникальный эпизод в свою статью в «Правде», — пообещал Борису на прощание, перед отъездом в Москву, Кольцов. — Это настоящий подвиг! Советская молодежь должна брать с вас пример.

Кольцов даже процитировал придуманную накануне в гостинице ключевую фразу для статьи: «Предателям испанского народа и их фашистским наймитам недолго осталось лить невинную кровь трудящихся. Благодаря таким героям, как советский военлет Борис Нефедов, вскоре им придет конец — и в воздухе, и на земле».

— Лучше не надо, — попросил Борис, — а то меня еще чего доброго из авиации попрут. Сами ведь говорили: на войне каждый должен заниматься своим делом. Глупо проявлять кавалергардский героизм без пользы.

Гордый журналист прикусил губу и холодно произнес на прощание:

— Как вам будет угодно…

* * *

Между тем напряженность воздушных боев за Мадрид постоянно возрастала. Несколько раз на день на подходах к городу появлялись группы франкистких бомбардировщиков. На их перехват по ракете взлетало дежурное звено. Тихоходные «Юнкерсы-52» были легкой мишенью для И-16. Обычно советские истребители на бреющем полете — незаметные на фоне земли — скрытно приближались к формации неприятельских бомбардировщиков и атаковали их снизу — из незащищенной пулеметами мертвой зоны, не оставляя вражеским пилотам никаких шансов. Выкрашенные в серый цвет «ишачки» словно выскакивали прямо из земляной норы. За такую тактику И-16 получил у пилотов неприятельских бомбардировщиков прозвище «Rata» — крыса.

Основной целью атак был бомболюк — при удачном попадании в него «Юнкерс» взрывался в воздухе. В первую очередь истребители старались сбить командирскую машину. «Завалишь» лидера — группа остается без управления и распадается — каждый стремится убежать в одиночку, но редко кому это удается. Начинается бойня утративших спасительный строй «бомберов». Ведь одиночный бомбардировщик, оставшийся без прикрытия со стороны бортстрелков соседних машин, становится очень уязвимым. Таким образом, Борис за короткое время увеличил счет своих побед до тридцати и стал одним из самых результативных асов этой войны.

Но затем инициативу вновь перехватили франкистские ВВС. В очередной раз за эту войну республиканские и фалангистские пилоты поменялись местами: одни вновь стали охотниками, другие — дичью. Случилось это, когда в небе Испании появились новейшие немецкие и итальянские самолеты — скоростные и хорошо защищенные бомбардировщики «Чиконья BR-20», «Дорнье 17», «Хейнкель 111».

Но, конечно, самым неприятным сюрпризом для республиканских пилотов стал новейший германский истребитель принципиально новой конструкции «Мессершмитт Bf-109». Когда для руководителей гитлеровских люфтваффе стало очевидным, что «Хейнкели 51» «легиона кондор» проигрывают битву за господство в воздухе советским истребителям И-15 и И-16, ими было принято беспрецедентное решение: на фронтовой аэродром были отправлены опытные машины из исследовательского центра в Рехлине, пилотируемые летчиками-испытателями фирмы профессора Вилли Мессершмитта. Семь недель боев доказали всему миру, что у немцев появился лучший в мире истребитель.

В это драматичное для республиканских воздушных сил время выявились многие недостатки новых советских истребителей. Оказалась ошибочной сама философия, заложенная в их конструкцию. Заказавший эти самолеты конструктору Поликарпову маршал Тухачевский, должно быть, представлял себе воздушный бой как сражение на больших дистанциях, где успех определяется маневренностью крылатых машин. Именно на горизонтальную верткость как на главное достоинство «крылатого охотника» и была сделана главная ставка при проектировании новых истребителей. Заказанные Тухачевским самолеты даже оснащались оптическим прицелом — малопригодной для стрельбы трубкой, особенно по сравнению с мессершмиттовскими коллиматорными прицелами. Должно быть, маршал полагал, что, уворачиваясь от вражеских атак, летчик будущего истребителя сможет издали поражать неприятельские воздушные корабли, словно снайпер из засады уток.

Но на практике попасть в самолет с дистанции более чем 200 метров можно лишь случайно. А чтобы наверняка «завалить» истребитель или бомбардировщик противника, к нему надо подобраться на расстояние 20–50 метров. Причем скоростная цель будет находиться в прицеле лишь считаные секунды. Поэтому принципиальную важность приобретает «масса» секундного залпа, то есть требуется установить на истребитель много скорострельных пушек и крупнокалиберных пулеметов, чтобы мгновенно обрушить на врага шквал огня.

Поликарповские же машины по сравнению со своими основными противниками обладали преступно слабым вооружением. Малоэффективным оказалось и протектирование[114] их бензобаков. К тому же «мессеры» были оборудованы радиостанциями, благодаря чему их пилоты могли координировать свои действия. Республиканские же летчики, в лучшем случае, имели возможность, заметив противника, покачать друг другу крыльями и обменяться скупыми жестами.

Но главное, — республиканские летчики не могли догнать «мессершмитты», потому что те летали почти на сто километров в час быстрее «ишачков». У новых немецких истребителей гораздо лучше обстояло дело и со скороподъемностью. Благодаря этому они могли вести бой на вертикалях, сразу беря инициативу в свои руки. А как только положение начинало складываться не в их пользу — немедленно уходили на высоту. Кроме того, что на восходящих траекториях «ишачок» безнадежно отставал от стремительного «мессера», из-за малой высотности мотора М-25 республиканские пилоты не могли преследовать немцев на высоте свыше 6000 метров. Для И-16 это был потолок, на котором его двигатель начинал чихать и глох. Пользуясь своей безнаказанностью, немцы спокойно выжидали на безопасной для себя высоте, и при первой возможности обрушивались на выбранную жертву, нанося ей смертельный удар.

В течение всего одной недели в эскадрилье Нефедова так погибли трое летчиков. У Бориса кулаки сжимались от ярости, когда на его глазах санитары вынимали из кабины И-15 молодого испанского паренька, сумевшего перед смертью посадить на аэродроме изрешеченную пулями машину. Как и многие погибшие в те роковые недели, смертельные ранения молодой республиканец получил в спину по причине слишком тонкой бронеспинки, не рассчитанной на защиту от крупнокалиберных пуль.

Борису тоже при встрече с 109-ми приходилось надеяться только на обещанную Ольгой при расставании защиту ангелов-хранителей и собственные рефлексы. Не раз в это время ему приходилось круто разворачивать свой истребитель и отчаянно идти в лобовую атаку на доставших его фрицев.

Но чаще, не имея возможности на равных сражаться с новыми немецкими истребителями, Борис старался затянуть их поближе к земле. Он заметил, что при всех своих достоинствах, на виражах «мессеры» уступают советским машинам. Так что, как только на поле боя появлялись остроносые немецкие хищники, Нефедов начинал акробатику «в партере».

Однажды таким образом ему пришлось одному кувыркаться с четверкой «мессеров». Вообще-то, вылетел Нефедов в составе звена из трех самолетов. Такое построение хорошо смотрелось на воздушном параде и оправдывало себя при штурмовке наземных позиций противника. Но в маневренной свалке с вражескими истребителями удержаться тройкой невозможно. В результате каждому приходиться действовать в одиночку, особо не рассчитывая на прикрытие товарища.

Немцы же вместо традиционной тактики ведения боя звеном в три самолета, стали летать парами — ведущий атакует, ведомый прикрывает его хвост. Две пары образовывали строй, названный «четыре пальца».

Борис сумел оценить эффективность такой тактики, когда одного его ведомого — испанского пилота — немцы «сожрали», как только в начале «собачьей свалки» он «отвалился» от звена. Второй ведомый, вместо того, чтобы прикрывать Борису хвост, сам полез сбивать вражеский самолет и поплатился за это жизнью. Нефедову же пришлось вначале снижаться ниже городских крыш, чтобы спастись от приклеившихся к его хвосту «мессершмиттов». Затем он минут двадцать кружил между стогами сена на крестьянском поле, порой задевая копны крылом, уворачиваясь от пулеметных трас то одного крылатого бандита, то другого. Ни один вменяемый каскадер Голливуда ни за какие миллионы не согласился бы исполнить подобный трюк. Но Борис ходил по краю пропасти не за деньги, а потому что спасал собственную жизнь. На свое счастье перед войной «воздушный хулиган» научился хорошо чувствовать землю и мог себе позволить косить пропеллером траву. Немцы так низко опускаться не смели и держались с небольшим превышением.

Пока одна пара гоняла республиканский «ишачок» внизу, вторая постоянно перемещалась на высоте, выжидая, когда республиканский пилот устанет изображать стрекозу и поднимется чуть выше — перевести дух. Вот тут-то на него и должны были внезапно свалиться со стороны солнца засадные «мессеры»!

Борис словно раздвоился: какая-то его часть автоматически «выписывала узоры» ручкой управления, синхронно выжимала педали, а другая постоянно следила за заходящими то справа, то слева преследователями. Особенно его заботила вторая пара убийц. Временами их хищные тени мелькали высоко в лазоревой синеве. Но именно высотных ястребов стоило опасаться больше всего. Приходилось до боли напрягать глаза, чтобы вовремя заметить на фоне слепящего солнечного диска несущуюся на тебя крылатую смерть…

В том бою немцы его все-таки достали напоследок. Очередь прошила левый борт «ишачка», разбила бензочасы, попала в бак. Вскоре после этого «мессеры» ушли, не став добивать Нефедова. Видимо, у них заканчивалось горючее.

Пришло время подсчитывать ущерб. Борис обнаружил, что вырван правый элерон. Сквозь пробоины в левом борту кабины свистел ветер. Летная куртка на левом боку была разорвана и забрызгана жевательной резинкой, лежащей в кармане. Чудом спасся!

Смертельно уставший, и все же счастливый оттого, что остался жив, Борис тоже заковылял домой. За его самолетом тянулся шлейф белого дыма. Приговор был подписан, но не оглашен. Пока мотор тянет — есть надежда. Нефедов знал, что его «Поликарпов» — на редкость выносливая машина.

После приземления механик, похоже, уже давно считающий своего русского друга заговоренным, долго растерянно крутил в руках снятый с самолета топливный бак. «С таким баком, напоминающим решето, пролететь 100 километров мог только человек, пользующийся услугами сильнейшего колдуна» — другого объяснения случившемуся опытный механик не находил…

* * *

Да, в техническом отношении Борис и его сослуживцы во второй раз за эту войну оказались слабее противника. К счастью, испанские инженеры и техники, как могли, пытались помочь своим пилотам, и часто довольно успешно. Из восьмимиллиметровых обрезных стальных плит они в кустарных условиях изготовили бронеспинки, которые сразу стали спасать жизни летчиков.

Вместо маломощных родных моторов М-25 на обороняющие Мадрид истребители И-16 начали устанавливать контрабандные «движки» «Райт-Циклон» SGR 1820 F-54. Оснащенные наддувом, эти моторы позволяли «ишачкам» резво взбираться на прежде недоступные им высоты. А чтобы на 8000 метров смазка пулеметов не замерзала, инженер Лопес-Смит изобрел нагнетатели, подающие нагретый воздух от двигателя на затворы пулеметов. Кислородное оборудование на многих самолетах уже имелось, хотя до этого особой нужды в нем не было.

После того как самолеты были полностью подготовлены к высотному перехвату, коллеги из других подразделений стали в шутку называть Нефедова и его товарищей «эскадрильей сосунков», имея в виду, что в полете они «сосут» кислородную смесь из специальных масок.

Но в итоге все эти новшества позволили республиканцам сделать неприятный сюрприз своим немецким коллегам из «легиона кондор», которые успели привыкнуть к своему преимуществу.

18 сентября 1938 года республиканские пилоты впервые опробовали тактику «соколиного удара». Поднятая по тревоге эскадрилья перехватчиков обнаружила противника на подступах к Мадриду. Полтора десятка «Хейнкелей 111» растянулись длинной колонной. Их сопровождали «мессеры». Немцы чувствовали себя в абсолютной безопасности, так как двигались на эшелоне 7000 метров.

По визуальной команде ведущего вдруг все «ишачки» синхронно развернулись на противника и «свалились» на вражескую эскадру с высоты 8500 метров. Атака явилась для противника полнейшей неожиданностью! Четыре «мессера» и головной «хейнкель» были сбиты с первого захода. Неприятельская группа потеряла управление и превратилась в стаю перепуганных уток. Большинство бомбардировщиков сбросили бомбы на пустыри городских окраин и в беспорядке отступали к линии фронта. Но один «хейнкель» под прикрытием четверки своих истребителей продолжал рваться к центру Мадрида. Группа перехватчиков разделилась— пока одни преследовали удирающие неприятельские самолеты, другие пытались не допустить, чтобы на центральные районы города упали бомбы.

Нефедов оказался во второй группе. Его звено снова ушло на высоту, чтобы осмотреться и повторить атаку. Самый верный способ сбить скоростной «Хейнкель 111» — это атаковать его в лоб. На этом бомбардировщике имелась вращающаяся верхняя пулеметная турель, которая отлично защищала самолет от атак сзади. Снизу «брюхо» бомбардировщика тоже прикрывали пулеметы. К тому же из пулеметов ШКАС И-16-го трудно было серьезно повредить хорошо защищенные двигатели и топливные баки новейшего немецкого бомбардировщика.

Спереди же «хейнкель» имел всего один курсовой пулемет. К тому же носовой стрелок редко успевал среагировать на атаку. И, наконец, у истребителя появлялась возможность одним ударом уничтожить вражеский экипаж, расположенный в стеклянной кабине. Правда, далеко не всякий пилот обладал достаточно крепкими нервами и отточенной техникой для такого «трюка».

Вначале на «Хейнкель» спикировал ведущий звена «ишачков». Но ему не повезло. Вражеские бортстрелки среагировали вовремя, и попавший под огонь сразу двух пулеметчиков И-16 словно наскочил на невидимую стену, совершил диковинный кульбит и стал падать осенним листом. Летчика с парашютом Борис так и не увидел.

Повторяя неудачную атаку товарища, Борис сам поражался своему нахальству. Он пикировал, и двухмоторный «амбар» рос на глазах. «Рано, рано, рано», — твердил Нефедов, усилием воли заставляя себя продолжать сближение с несущейся навстречу пятнадцатитонной махиной. Нельзя было отвернуть слишком рано, ибо патронов у него оставалось всего на одну хорошую очередь. Впрочем, запоздаешь на секунду с уходом на вираж — и конец! Вот когда Борис впервые по-настоящему заглянул смерти в самые ее ледяные глаза!

Чудовище продолжало расти в размерах, заполняя собой весь горизонт. В какой-то момент Борису показалось, что сквозь остекление носа вражеского самолета он разглядел побледневшие лица его пилотов и в то же мгновение нажал на гашетку. В кабине «хейнкеля» замелькали оранжевые вспышки. Нефедов едва успел увернуться от столкновения. Лицо обдало смрадным, горячим выхлопом из двигателей бомбардировщика. Мощным воздушным потоком из моторов вражеского самолета легкий «ишачок» подхватило, словно бабочку порывом ветра, несколько раз перевернуло. Истребитель свалился в штопор. Борис вывел машину из беспорядочного падения метрах в двухстах от земли — недалеко от крыш домов, — и сразу попал под обстрел четверки караулящих его «мессеров». Из огня, да в полымя!

Снова завертелась напряженная карусель воздушного боя: восходящие фигуры, боевые развороты, бочки, виражи. Тело сжимается в комок, голова на перегрузке вдавливается в плечи, спина прижата к бронированной спинке, ставшей после усовершенствования надежной защитой от пуль.

Но на этот раз на стороне пилотов «мессершмиттов» не было преимущества в скорости и скороподъемности. Спеша записать на свой счет победу, немцы нарушили строй, и Нефедов не замедлил этим воспользоваться. Он зашел в хвост одному «Ме-109» и очередью с дистанции 15 метров, то есть фактически в упор расстрелял его. От немецкого истребителя полетели куски хвостового оперения. Борису пришлось уворачиваться от летящих в него обломков.

Получив болезненный урок, нацистские пилоты стали действовать более осмотрительно. Один истребитель, в кабине которого по всей вероятности сидел самый опытный летчик, продолжал вести бой с Нефедовым. А пара его коллег ушла на высоту. Стоило Борису хорошенько прижать своего противника или самому оказаться в невыгодной позиции, как на него тут же дружно наваливалась верхняя пара «сто девятых». Это была довольно подлая тактика, но вполне оправданная в воздушном поединке, где не принято придерживаться джентльменских правил.

Вынужденный отбиваться от назойливого фрица и постоянно оглядываться на его где-то поблизости кружащих дружков, Борис начал уставать. Сказывалось страшное напряжение непрерывных боев последних недель. В какой-то момент он допустил ошибку: обнаружив перед собой два вражеских истребителя, Борис решил проскочить между ними. Однако не рассчитал маневр. И-16 сильно тряхнуло. Ручка управления вырвалась из ладоней и провалилась под приборную доску. Истребитель устремился к земле. Борис оглянулся и испытал шок, когда обнаружил, что задняя часть его самолета просто испарилась. В результате столкновения с одним из «мессеров» тот винтом обрубил «Поликарпову» заднюю часть фюзеляжа с килем и хвостовым оперением…

Истребитель падал с ужасающей скоростью. Встречный поток прижимал пилота к креслу, не позволяя покинуть обреченный самолет. Удивительно, но в такой жуткой переделке Борис соображал достаточно спокойно, словно впереди у него было не десяток быстро тающих секунд, а как минимум час на спокойное обдумывание сложившейся позиции. Но время действительно словно остановилось. Не имея возможности перевалиться через борт кабины и перевернуть самолет, чтобы вывалиться из него, Борис расстегнул привязные ремни и рванул за кольцо, раскрывая парашют прямо в кабине. Интуитивно он принял единственно возможное решение. Потоком воздуха летчика вытянуло из кабины. Раздался хлопок раскрывшегося парашюта. При этом Бориса тряхнуло так, что с него слетел один сапог.

Медленно опускаясь, молодой человек видел, как упал и взорвался его самолет. Еще в нескольких местах раскинувшегося под ним — от горизонта до горизонта — огромного города в небо поднимались столбы черного дыма. Похоже, это догорали сбитые самолеты — свои и чужие. Под ногами у Нефедова каменные громады домов, шпили соборов, улицы, запруженные народом. И все лица повернуты в его сторону. С земли на парашютиста показывают пальцами, словно он архангел, решивший спуститься на грешную землю.

Вдруг за спиной послышался нарастающий рев приближающегося самолета. Борис испуганно оглянулся: прямо на него мчался «мессер». Это был один из тех истребителей, с которыми Нефедов только что жестоко рубился. Борис определил это по мультяшному рисунку на его капоте.

«Мессершмитт» облетел парашютиста. Причем Борис смог достаточно хорошо разглядеть лицо того, кого в бою воспринимал весьма абстрактно, как некую одушевленную составляющую вражеской машины. Это был молодой парень с мальчишеским лицом, на котором не было заметно злости. Немец смотрел на русского пилота с таким же любопытством, как и Борис на него. Похоже, они были ровесниками, воспринимающими в силу своей молодости войну лишь как жесткий мужской спорт. Немец даже улыбался, разглядывая русского в одном сапоге. Казалось, еще чуть-чуть, и он приветливо помашет Борису рукой, мол: «Ты отлично дрался, приятель, рад, что тебе повезло дожить до финального гонга».

Когда их глаза впервые встретились, Нефедов интуитивно почувствовал, что этот парень не будет его добивать. Но следом за первым «мессером» на парашютиста налетел второй вражеский истребитель. Его пилот еще издали начал стрелять по Нефедову, торопясь прикончить парашютиста в воздухе. Это было ужасное ощущение: ты беззащитный качаешься под белым зонтиком, а по тебе лупят из крупнокалиберных пулеметов.

Вдруг обожгло ногу. «Попал-таки подлюга!» — отметил Борис. Через несколько секунд его сильно ударило о край крыши. На мгновения молодой человек потерял сознание. Но к счастью, это столкновение не погасило полностью купол. Сбитый летчик достаточно плавно спарашютировал с высоты пятого этажа, и приземлился прямо на руки восторженных испанцев.

Нефедова тут же плотным кольцом окружили люди. Все вокруг галдели, некоторые женщины причитали и даже плакали. Наверное, решили, что он разбился. Еще бы: так навернулся с крыши! К тому же, выяснилось, что на парашюте Нефедова перебиты семь строп. Еще чуть-чуть, и он бы разбился. Когда испанцы увидели, что нога у летчика в крови, поднялся еще больший шум.

Молоденькая синьорина, сорвав с головы цветастый платок, склонилась над летчиком и осторожно перевязала Борису ногу. Но, несмотря на ранение, многочисленные ссадины и ушибы, Борису не было больно. Где уж там, столько адреналина! Нефедов не успевал жать все протянутые ему руки и отвечать на похвалы и дружеские похлопывания: «Грасиас, амиго!»,[115] «Грасиас!..»

Каждый желал хотя бы дотронуться до молодого героя, сказать ему слова восхищения и благодарности. Понимающие толк в мужественности испанцы, не сговариваясь, вдруг начали называть Нефедова тореро. Затем, подхватив летчика на руки, толпа понесла его вдоль улицы, как своего — народного героя.

Владелец какого-то магазина подарил Борису пару отличных новеньких ботинок. А хозяин ресторана, мимо которого несли Бориса, настойчиво приглашал летчика к себе. Нефедов стал знаками показывать, что благодарен за приглашение, но не голоден. Тогда ресторатор приказал своим служащим в честь подвига русского пилота выносить угощение прямо на улицу и кормить всех желающих. На прощание хозяин ресторана вручил Борису какой-то вексель. Впоследствии выяснилось, что этот документ гарантировал Нефедову пожизненное обслуживание по высшему классу в нескольких ресторанах, принадлежащих данному бизнесмену.

До госпиталя раненого русского взялась довезти на своем лимузине какая-то богатая дама лет тридцати пяти. Она хорошо говорила по-французски и по дороге в госпиталь взволнованно рассказывала Борису, как завороженно следила за воздушным боем, совершенно забыв про назначенную деловую встречу и про все на свете. Особенно ее потряс выход русского в лоб бомбардировщику:

— Это так похоже на корриду! — страстно воскликнула она. — В такой ситуации лишь один из сотни сумеет выждать до последней секунды, инстинктивно не отвернуть, подпустив «быка» вплотную к себе…

Бориса удивило, что молодая женщина так хорошо понимает психологию боя. Но оказалось, что стройная брюнетка была замужем за самым успешным организатором коррид в Испании, а после его смерти, случившейся семь лет назад, унаследовала прибыльный бизнес. Так что ее восхищение было во многом профессиональным.

— Я хорошо успела узнать мужчин. — на прощание сказала летчику дама. — На словах они все герои. Но лишь немногим дано стать классными тореро. И техника здесь — дело десятое.

А первое — то самое, без чего нет настоящего бойца и «звезды» арены, — называют по-разному: храбрость, талант, стиль, искусство. Наш испанский поэт Гарсия Лорка, убитый националистами Франко, называл это словом «дуэнде» — «таинственной силой», которую все чувствуют, но никто не может найти ей рационального объяснения. Вы можете гордиться, что люди назвали вас тореро. У нас это высшая похвала мужчине…

На следующий день началось настоящее паломничество в госпитальную палату, где проходил лечение Нефедов. Нескончаемым потоком шли высокопоставленные чиновники, сослуживцы, репортеры, совершенно незнакомые Борису люди, желающие лично высказать пилоту слова признательности.

После обеда в палату вошел важный, богато одетый человек. Он пылко приветствовал Бориса, поздравил его с победой, а в заключение заявил, что дарит советскому летчику целый пароход лимонов и апельсинов.

— Зачем мне столько? — удивился Нефедов.

— А это уже ваше дело, — улыбнулся испанец. — Вы теперь очень богатый человек и вправе поступать с подарком по своему усмотрению.

В итоге ценный груз отправился детям советских детдомов. А вскоре и русских пилотов отозвали на Родину. Для Бориса бой над Мадридом стал последним на этой войне. В результате ранения была задета кость, и понадобилось более длительное лечение, чем он ожидал. В СССР Борис вернулся с пижонской тросточкой, без которой пока не мог обходиться, так как сильно прихрамывал, и имея в активе более чем достаточное количество самолетов, чтобы именоваться асом.

Глава 19

Грузовик с надписью «Хлеб» на крытом металлическом кузове съехал с шоссе и углубился в лес. Только начинало смеркаться. Двухтонный (вместе с живым «грузом») «ГАЗ» запрыгал на кочках грунтовки. Но сидящий рядом с водителем Артур Тюхис неудобства не ощущал — его мягкое и хорошо амортизированное сиденье обеспечивало пассажиру комфортную поездку.

После дня, проведенного в кабинете, Артур жадно вдыхал полной грудью причудливые запахи влажных трав с близлежащих лугов и смолистый аромат сосны. Временами кабину обдувало душистым и прохладным ветром, который приносил из глубины чащи то запах прошлогодней прели, то грибов, то свежесрубленного пня. Даже сквозь хриплое неровное гудение автомобильного мотора было слышно, как величественно гудят над головой кроны деревьев. «Хорошо-то как!» — умильно подумал Тюхис и дал себе слово, что в пятницу обязательно поедет на охоту; заберется подальше от Москвы — в глушь, на заимку к знакомому леснику, и два дня будет приводить измочаленные работой нервы в порядок наедине с природой…

А в это время за спиной Тюхиса в набитом, как консервная банка хорошо спрессованными шпротами, кузове «автозака» в полуобморочном состоянии тряслись 50 человек. Всю дорогу эти несчастные подтравливались выхлопными газами из специально выведенной в кузов выхлопной трубы. Делалось это для того, чтобы заключенные не могли даже трепыхнуться, не то чтобы сбежать…

По периметру вся территория спецполигона НКВД «Бутово» была обнесена изгородью из колючей проволоки. Проволока была натянута не на специальных столбах, а прямо по стволам деревьев. Артур находил такое решением очень удачным: границу секретного объекта можно было обнаружить, лишь подойдя к ней вплотную со стороны леса. Да и с названием придумано толково. Кто догадается, что на «стрелковом полигоне НКВД» мишенями служат живые люди…

Возле больших деревянных ворот Тюхис предъявил документы двум охранникам с овчарками, и грузовик въехал на территорию «спецобъекта» НКВД.

На Артура снова нахлынули тяжелые воспоминания. Когда примерно год назад прошел слух о готовящихся арестах бывших красных латышских стрелков, ему пришлось написать донос на собственного отца — Яна Тюхиса, бывшего бойца сводной роты латышских стрелков, охранявших в октябре 1917-го Смольный и Ленина, а затем прошедшего всю Гражданскую войну.

Так получилось, что Артур за неделю узнал, когда отец будет арестован. К этому дню он начал готовиться заранее: подарил отцу дорогую немецкую охотничью двустволку фирмы «Зауэр», о которой тот давно мечтал. Прощаясь с родным человеком, сын пригласил ничего не подозревающего отца на охоту и постарался, чтобы прощальный вечер прошел как можно лучше.

По приговору особой «тройки» НКВД Яна Тюхиса приговорили к «высшей мере» и расстреляли на этом самом полигоне. Впервые в жизни после ареста отца Артур взял больничный и ушел в многодневный запой. Но разве у него имелся выбор: предавать или нет?! Разве было бы лучше, если бы погибла вся их семья? А так Артур сумел доказать, что интересы партии для него несоизмеримо важнее и выше частных родственных уз…

Машина остановилась возле дощатого барака. Здесь под замком заключенным предстояло дожидаться своей очереди на смерть. На расстрел полагалось выводить партиями по пять-десять человек.

Четверо штатных сотрудников полигона распахнули двери металлического кузова. Едва живые после отравления выхлопными газами люди вываливались из душегубки и сразу валились на траву. Их тела сотрясали сильнейший кашель и рвота. Охранники с ожесточением избивали лежащих сапогами и винтовочными прикладами. Среди приговоренных были не только мужчины, но также женщины и даже подростки! Омерзительная экзекуция сопровождалась матерной бранью пьяных палачей. Артур брезгливо отвернулся и отошел в сторону.

Впрочем, он знал, что такова стандартная процедура. Затянутый в карательный механизм человек последовательно перемалывался репрессивной машиной — духовно и физически. Здесь, на полигоне, даже имелся специальный человек, чьей профессией было жестоко избивать людей перед самой казнью, чтобы не убежали. Будто они и в самом деле могли это сделать!

Это на прогнившем Западе в смертнике до конца видят человека, предоставляя ему право на исповедь у священника, последнюю рюмку и сигарету. Такой своей снисходительностью к врагам общества американцы и европейцы лишь доказывают свою слабость перед государством рабочих и крестьян, где с врагами народа не принято церемониться. Зачем осложнять дело судебной волокитой и прочими церемониями, если можно без всяких адвокатов — особым совещанием из трех или даже двух человек — кулуарно, за десять минут приговорить опасного для власти человека к смерти и в эту же ночь закопать его труп в лесной яме!

Права человека, милосердие, благо трудящихся и прочая чепуха — все это мещанские иллюзии. Совесть и прочие химеры гуманизма — для буржуазных слабаков! Классовая борьба всегда и везде ведется по беспощадным, террористическим принципам.

Впрочем, для собственного быдла и мирового общественного мнения всегда можно придумать привлекательный образ власти. Расщепление истины — величайшее достижение советской идеологии: пускай простой народ, «лохи», а также специально приглашенные из-за границы западные глупцы-интеллектуалы вроде знаменитого писателя Лиона Фейхтвангера искренне восхищаются самой гуманной советской конституцией и прекрасной жизнью в СССР. Люди же посвященные, принадлежащие к избранной секте чекистов, такие как он — Артур Тюхис, прекрасно знали, какими методами и в каких масштабах ведется в стране непрекращающаяся ни днем, ни ночью тайная большая чистка. И все это ради того, чтобы в кратчайший срок возродить промышленность, создать мощную армию и устроить западным демократиям «Варфоломеевскую ночь»…

Впрочем, вначале «ночь длинных ножей» требовалось организовать собственным бывшим соратникам и ненужному при социализме «человеческому балласту». Такова диалектика классовой борьбы. Быстро отмобилизовать страну можно было, лишь избавившись от интеллигентской ржавчины, старых большевиков, вечно бурчащих по поводу «нарушения ленинских норм», разных неблагонадежных элементов, подавив любое инакомыслие и сомнение в великой цели…

Артур был слишком умен и образован, чтобы действительно маниакально верить в то, будто его отец и тысячи этих безвредных обывателей — врачей, учителей, инженеров, священников, простых работяг, а также правоверных большевиков с дореволюционным стажем и прославленных героев Гражданской войны, на самом деле шпионят на Мексику или из ненависти к власти занимаются «внутренним» вредительством. Хотя среди коллег Тюхиса хватало и таких узколобых примитивных фанатиков, которые искренне считали, что в стране действуют миллионы хорошо замаскировавшихся врагов.

В душе Тюхис презирал таких сослуживцев с куриным кругозором, совершенно тупых в эмоциональном отношении. Себя же он считал в какой-то степени жертвой обстоятельств: «Конечно, было бы лучше, не марая рук, строить карьеру партийного работника или расти по служебной лестнице на производстве, — порой сочувствовал он сам себе. — Но раз уж так получилось, что судьба загнала меня в "органы”, откуда, как из бандитской шайки, выхода нет, значит, надо прилагать все силы, чтобы жизнь не прошла мимо…»

И пока Артуру грех было жаловаться на свою долю. Его лейтенантский оклад со всеми надбавками превышал зарплату секретаря райкома! В системе НКВД была создана специальная сеть магазинов, в которых по бросовым ценам продавалось конфискованное имущество репрессированных. А в прошлом месяце за победу в соцсоревновании между отделами Главного управления государственной безопасности Тюхис и его сослуживцы получили премию от наркома в размере тройного оклада. И во многом это произошло именно благодаря Артуру, который в блестящем стиле провел операцию по разоблачению группы армейских альпинистов. Именно ему пришло в голову состряпать дело против врача Розенцвейга, знаменитого спортсмена Александра Гетье, военного инженера 2-го ранга Гланцберга, начальника школы альпинизма РККА командарма 1-го ранга Фриновского и других участников Памирской экспедиции. Все они были обвинены в связях с китайской, английской и другими вражескими разведками.

Артур придумал красивую «остросюжетную» версию о вербовке в горном лагере перед восхождением на пик Сталина советских альпинистов иностранными инструкторами, принимающими участие в экспедиции… В итоге, уцелевшие в лавинах и на заоблачных ледниках восходители приняли мученическую смерть в родной мирной Москве. Вот уж не дано знать человеку, где поджидает его смерть! Останки действующих лиц придуманного Артуром «детектива» тоже покоятся в безымянной братской могиле где-то на этом полигоне…

Тонкий психолог, Артур также придумал, как быстро ломать привычных к арестантской доле бывших политкаторжан. Угрозой смерти и пытками не всегда удавалось добиться своего от бывших эсеров-бомбистов и профессиональных революционеров. Сам являясь бывшим сексотом, Тюхис предложил обвинять старых большевиков… в провокаторстве. За это нарком, похвалив однажды молодого сотрудника за отменные служебные показатели, назвал его «нашим охотником на провокаторов».

Артур знал, что для старых подпольщиков нет ничего страшнее подозрения в сотрудничестве с царской охранкой. Многие сильные и мужественные заключенные бывали потрясены, что их — соратников Ленина, ветеранов партии, активно участвовавших в революции, подозревают в такой гнусности. Порой было достаточно просто обмолвиться на допросе о своих подозрениях в отношении подследственного, чтобы потрясенный человек сломался и начал давать нужные показания.

Если же «подопечный» стойко держался на первых допросах, Артур предъявлял такому «крепкому орешку» его личное дело из архива знаменитого здания на Фонтанке, 16,[116] расписки в получении денег за доносы и прочие «улики». И не так уж важно, что большая часть секретных архивов Департамента полиции была уничтожена толпой еще в 1917 году и что большинство арестованных партийцев были кристально чисты перед соратниками. В НКВД имелся специальный научно-технический отдел, мастера которого могли воспроизвести на высшем уровне качества паспорт или банкноту любой страны, а также любой иной документ…

Также более чем благосклонно была воспринята докладная записка на имя заместителя наркома внутренних дел (НКВД) и начальника Московского управления НКВД Заковского, в которой Тюхис доказывал экономическую нецелесообразность направления осужденных инвалидов в исправительные лагеря. После этого Заковский добился у наркома разрешения на пересмотр дел уже осужденных инвалидов. 1160 человек были «извлечены» из тюрем и лагерей и расстреляны. Финансисты НКВД тут же подсчитали, сколько денег удалось сэкономить стране на содержании за решеткой не способных к физическому труду калек. «Рационализаторам» была выплачена солидная премия. Конечно, главный куш достался заместителю наркома, но и Тюхис получил очень внушительную сумму. Оказалось, что, обладая определенными талантами, в НКВД деньги можно было получать буквально из воздуха.

Абсолютная власть и материальные привилегии были достойным вознаграждением за не слишком приятную с моральной точки зрения работу. Впрочем, Артур еще со времен своего сексотства вошел во вкус порученной ему роли, находя утонченное творческое удовольствие в придумывании несуществующих заговоров и предательств. Он словно сочинял романы, у которых были благодарные и щедрые читатели в лице руководителей родного ведомства.

Талантливый молодой сотрудник был на особом счету у руководства. Ему часто давали специальные поручения. Вот и сегодня начальник административно-хозяйственного отдела Управления НКВД по Москве и Московской области Исай Давидович Берг направил лейтенанта Тюхиса сопровождающим с очередной партией приговоренных.

Вообще-то такой грязной работой интеллектуалов вроде Тюхиса руководство старалось не загружать. Для этого существовали обычные исполнители. Но Артуру была поручена инспекторская проверка. Как и в любом ведомстве, в НКВД периодически устраивались наезды проверяющих на те или иные объекты. А полигон у деревень Бутово и Дрожжино начал работать недавно и нуждался в постоянном контроле. До этого ЧК и ГПУ сжигали расстрелянных в крематории Донского монастыря, хоронили несчастных в безымянных могилах на окраинах московских кладбищ, но с началом массового террора кладбищенское хозяйство ведомства перестало справляться с потоком трупов. Вот тогда и было решено создать специальное кладбище НКВД, которое Тюхиса и послали проинспектировать…

* * *

Прогуливающейся походкой Артур пересек яблоневый сад, оставшийся еще от бывшего имения коннозаводчика Зимина; подошел к двум длинным рвам. Тут же стоял экскаватор «Комсомолец», который эти ямы вырыл днем и должен будет зарыть, доверху заполненные трупами, своим бульдозерным ножом после окончания «операции». К Артуру слегка пошатываясь подошел неопрятного вида мужик с щетинистым опухшим лицом — экскаваторщик. От него за версту несло водочным перегаром.

Чтобы занять себя чем-нибудь, проверяющий задал попавшемуся под руку местному сотруднику первый пришедший ему на ум вопрос:

— Каковы параметры рва?

В мутных глазах экскаваторщика появилось что-то напоминающее мыслительную деятельность:

— Э… так как положено: три метра глубина, четыре — ширина.

— А длина? — строго поинтересовался Артур.

Экскаваторщик опешил. Сняв с головы кепку, он озадаченно поскреб пятерней плешивый затылок.

— Так мне начальник по обычной норме приказал копать.

— Это сколько, «по обычной»? — зло передразнил работягу Тюхис. Он затеял этот разговор от скуки, ища хоть какого-нибудь развлечения. И чем больше наседал на экскаваторщика, тем быстрее тот трезвел и выглядел испуганным. Молодой чекист знал, что дом этого забулдыги стоит прямо на полигоне — внутри обнесенного колючей проволокой периметра. От кого-то Артур слышал, что в соседних деревнях его зовут «Федька-палач». Хотя он и не нажимал на спусковой крючок, но, регулярно засыпая землей расстрельные рвы, экскаваторщик, конечно, попривык к виду смерти и был ее полноправным соучастником. И как никто другой должен был знать, как легко очутиться в яме с пулей в голове…

Между тем окончательно стемнело. Немного поиграв с рабочим, Артур направился к бытовке расстрельной команды. Тюхис шел не спеша, стараясь не угодить в провалы старых рвов, чтобы не споткнуться. Но вот из-за облаков вышла луна. В ее синем свете Артур вдруг увидел вдали между деревьями женскую фигуру в светлой кофточке или блузке. Похоже, она была из той партии заключенных, которую он сегодня привез из тюрьмы. Женщина металась, словно испуганная лань, ища выхода из страшного леса. Остановившись, Артур некоторое время наблюдал за той, что, обезумев от ужаса, исполняла странный танец, похожий на зловещую пляску смерти. Убежать отсюда было невозможно. Поэтому беглянку никто не преследовал. Зачем? Все равно она не могла выбраться из зоны и должна была остаться здесь навсегда…

В одноэтажном флигеле бывшей усадьбы вместе с охраной дожидалась смерти первая группа смертников — двое интеллигентного вида мужчин, подросток лет четырнадцати и старуха с прямой как доска спиной. В слабом освещении на сосредоточенных, самоуглубленных лицах этих людей лежали долгие тени, отчего при определенной фантазии их можно было принять за посмертные маски или даже черепа. «Гляди-ка, словно перед входом в чистилище сидят, — подумал Артур. — А действительно, чем эта хибара — не ожидальня перед переправой в мир иной? Правда, торжественности маловато: воздух какой-то затхлый, доски под ногами скрипят, повсюду пустые водочные бутылки валяются. Но ведь каждому на роду свой путь в загробные кущи прописан…»

Только мальчишка живым любопытным взглядом смотрел в сторону четверых расстрельщиков, которые не спеша пили и закусывали. Артур знал, что казенной водки у местных служак всегда вдоволь. Она им полагалась по службе — для снятия нервного напряжения.

— А что это за приведение у вас по территории бегает? — приветливо поинтересовался Тюхис у сидящих за столом коллег. С ними он не мог, как с экскаваторщиком, позволить себе высокомерный тон. Все четверо были офицерами, опытными чекистами, проверенными еще с Гражданской. Правда, периодически начальству приходилось подбирать нового кандидата на штатную должность палача — взамен выбывшему сотруднику. Существовал даже специальный термин «сработанный чекист». Обычно на расстрельной работе люди выдерживали не долго — в основном допивались до «белой горячки», сходили с ума или кончали с собой в алкогольном психозе. И то, ведь не шутка — за одну ночь лично убить выстрелом в затылок несколько десятков человек.

Артур с острым любопытством исподволь разглядывал людей пока еще малоизвестной ему породы. Но за исключением одного — с жидкой бородкой и глубоко посаженными холодными глазами, — никто из четверки не тянул внешне на профессионального убийцу. Один даже ласково подозвал мальчишку и, совсем по-отцовски погладив по голове, угостил конфетой.

— Жить, наверное, слишком сильно хочет, — не переставая смачно жевать, после некоторой паузы ответил Артуру сотрудник с ничем не примечательным спокойным лицом, выражение которого было чуть насмешливым. Одет он был в старую, сильно потертую кожаную куртку.

— Устроила, понимаешь, истерику: «Не трогайте меня! Не трогайте меня!» — раздраженно пожаловался Тюхису второй расстрельщик, вскинув на Артура мгновенный обжигающий взгляд, который, впрочем, тут же потух, став почти безразличным. — Сама знала, на что шла, когда занималась контрреволюцией. Ну ничего! Пускай побегает… напоследок…

Хозяева пригласили Артура за стол. Утром, когда «работа» будет закончена, они обещали накормить гостя ухой, приготовленной на костре — пропахшей горьковатым дымком.

Тюхис поблагодарил, сел и огляделся. Вдруг он заметил на подоконнике в свете керосиновой лампы медальон на цепочке. Создавалось впечатление, что его небрежно бросили туда и сразу забыли. Тюхис взял медальон в руки, открыл замочек.

Артур даже вздрогнул, когда из-под крышки на него вдруг взглянула Ольга Тэсс, точнее, ее миниатюрное живописное изображение. Мысли смешались. Он пытался понять, как сюда попал портрет любимой девушки, хотя как профессионал сразу осознал случившееся, однако глупо и отчаянно надеялся, что это какая-то случайность. Внезапно острая игла ужаса пронзила сознание: «Неужели она погибла?!»

Глава 20

Прямо с аэродрома, купив по дороге цветы и торт, Борис отправился домой к Ольге. Но ее квартира оказалась опечатана. Нефедов стал звонить и барабанить кулаком в соседские двери. Молодому симпатичному летчику с импозантной трубкой во рту охотно открывали, но, едва услышав, что военный интересуется семьей Тэсс, люди сразу менялись в лице и спешили захлопнуть перед ним дверь. Когда это случилось в третий раз, Нефедов дал волю чувствам, смачно обматерив передумавшего с ним разговаривать манерного брюнета в шелковом халате и с сеточкой на голове.

Настроение у Бориса было паршивым. А главное, было не ясно, где искать ответ на неожиданную жизненную загадку: в домоуправлении, милиции, ректорате Ольгиного журфака или, может, на службе у ее отца?

Сняв фуражку, Борис присел на ступеньку лестницы, рассеянно поставил рядом нелепый в данных обстоятельствах торт, положил купленный возле метро букет. И тут слегка приоткрылась дверь, в которую Борис еще не успел позвонить. В узкой щели сверкнули стекла очков, и кто-то громко зашептал старческим голосом:

— Молодой человек, браво! Такого кружевного многоэтажного мата мне не приходилось слышать лет пятнадцать. Приятно убедиться, что еще остались мастера по этой части.

Борис повторил свой вопрос о семье Тэсс. Его невидимый собеседник протяжно вздохнул и грустно посетовал:

— В странное время живем: вечером при встрече кланяешься с человеком, а на утро от него одни бренные печати на дверях остаются…

— Так что же случилось-то?!

— А вы, товарищ военный, взгляните на печати-то, тогда сами все поймете, — посоветовал на прощание старик, закрывая дверь.

Печати принадлежали НКВД. Борис сразу вспомнил свое последнее посещение квартиры Тэсс перед отъездом в Испанию, странный разговор с отцом Ольги. «Вы знаете, Борис, что означают эти красные сургучные печати? — помнится спросил его тогда Фома Ильич. — Они означают, что жильцы этих квартир уже никогда не вернутся к себе домой…»

«Но с какой стати ими могло заинтересоваться НКВД? — недоумевал молодой человек. — Но даже если за Фомой Ильичем действительно есть какая-то вина, то при чем тут его жена и дочь?! Нет, необходимо продолжать поиски Ольги! Вероятно, после ареста Фомы Ильича их просто выселили из этой квартиры, и они живут у каких-нибудь своих родственников или знакомых». Борис немедленно отправился на поиски кого-нибудь из общих друзей, кто смог бы дать ему ниточку к любимой.

Примерно через час в маленькой пивной возле смоленского рынка Нефедов пил за встречу со школьным знакомым Васькой Грязновым, которого сумел первого отыскать из разлетевшихся во взрослой жизни одноклассников. Приятель работал наборщиком в расположенной неподалеку типографии. Он почему-то обращался к ровеснику Нефедову на «вы» и смотрел на «героя воздуха» с подобострастием обывателя, комплексующего по поводу собственной незначительности. Это злило Бориса, который рассчитывал на доверительный разговор.

Трудовой день как раз только недавно закончился, так что в полуподвальном помещении третьесортной забегаловки было не протолкнуться. Столики брались только покинувшими заводские проходные рабочими с боем, но синяя авиационная форма Бориса, его уверенный с солидной хрипотцой голос вызывали почтительное отношение со стороны местных завсегдатаев.

— Где это тебя? — Васька уважительно кивнул на палочку-трость в руках Бориса, на которую он опирался при ходьбе.

— Да понимаешь, по пьяни в речку нырнул не слишком удачно. Вот об корягу ногу поранил, — Борису приходилось почти кричать, обращаясь к Грязнову, чтобы быть услышанным в многоголосном гвалте заполненной до отказа пивной.

— Да-а, Борька! Как был ты в школе шалопаем, так им и остался! — с плохо скрываемой радостью объявил Борису одноклассник и запросто хлопнул его по плечу. — А я-то думал, что тебя «там» ранило. Ну сам понимаешь где. А наши-то, наши! Чего только про тебя не навыдумывали: и что на войну тебя будто послали, и что геройски ты там отличился, и что ранили тебя. Даже врали, что целым полком, мол, уже командуешь! Пустозвоны!

— Да какая там война! — махнул рукой и придурковато захихикал Борис. — Я больше по хозяйственной части: помидорчики для летной столовки заготавливаю, да доярками с подсобного хозяйства командую.

Собеседник Нефедова приосанился и теперь даже немного свысока поглядывал на непутевого одноклассника. Он-то ведь у себя в типографии — целый метранпаж! Бригадой наборщиков командует. Не то что этот «летчик-неудачник». Дистанция между одноклассниками сократилась до предела.

Борис решил, что пора, и осторожно подвел разговор к интересующей его теме. Но даже успевший порядочно накачаться пивом и водкой приятель при упоминании фамилии Тэсс сразу помрачнел и как будто с подозрением взглянул на неизвестно откуда вдруг возникшего школьного знакомого. Бориса неприятно удивила такая бдительность парня, которого все в школе считали первым треплом: «Да, меняет время людей, ох как меняет! — думал Нефедов. — А может, в самом времени нынешнем — крученном-верченном все дело? Вон как набычился бывший простачок Вася-Василек, будто я ему в пиво плюнул. Что за странные порядочки наступили в родном городе. Даже просто назвать человека по имени страшно, словно он прокаженный какой».

— Ну что смотришь? — со злостью процедил сквозь зубы одноклассник, буравя Нефедова пьяным взглядом налившихся кровью глаз. — Думаешь, разопьем бутылочку, и у Васи сразу язык развяжется? Кукиш тебе с маслом! Глянь лучше, что на стенке написано. Между прочим, в нашей типографии отпечатано!

Борис лениво скосил глаза над транспарант, висящий над головой крупнотелой продавщицы пива, и прочел: «Пей, да знай меру. В пьяном угаре ты можешь обнять своего классового врага».

— Теперь я понял, зачем я тебе понадобился! — уже кричал в лицо Борису Грязнов, брызгая слюной и обдавая Нефедова перегаром. — Своей драгоценной интересуешься. Запомни: вражье отродье она! А если не веришь, спроси хоть у Артурчика, он-то тебе авторитетно все разъяснит!

Артура Тюхиса Нефедов дома не застал. Его мать сообщила визитеру, что сын теперь живет по другому адресу. Тогда Борис оставил для одноклассника письмо, в котором просил его о встрече.

До получения нового направления в отделе кадров ВВС Борис решил остановиться не в гостинице Московского военного округа, а у кого-нибудь из своих. Казарменная жизнь ему порядком надоела! Хотелось отдохнуть в домашней обстановке, чтобы рядом разговаривали о самых обычных житейских делах.

Борис с болью узнал о еще одном трагическом событии. В очередном припадке скончался Близняк. Несколько часов он бился в своей комнате в жесточайшем припадке, хрипя и издавая нечленораздельные вопли, но никто из жильцов коммунальной квартиры не оказал умирающему соседу помощь и не вызвал врачей. Вместо радостной встречи с близким человеком Борис оказался на его свежей могиле…

Латугина Нефедов также не застал в Москве. Тот на несколько месяцев уехал от Севморпути в командировку в Мурманск. Борис временно поселился у Степаныча. Его помощник Никита уже год служил в армии, а новый кочегар как раз заболел. Нефедов с радостью взялся помочь Степанычу на паровозе. Правда, машинист долго отговаривал Бориса «горбатиться» в свой отпуск с лопатой, особенно упирая на то, что не с его покалеченной ногой кидать уголек. Впрочем, было видно, как на самом деле хотелось Степанычу покататься с возмужавшим «сынком», с которым им было о чем поговорить после долгой разлуки и который не станет, как новый неопытный помощник, еще не чувствующий уголь, руководствоваться дурным принципом «бери больше, кидай дальше».

В паровозе за разговорами и работой Борис на время забывал о своей тревоге за Ольгу. Если же тягостные мысли одолевали его, мудрый Степаныч ворчливо окликал:

— Будя ворон-то ловить, помощничек! Иди-ка лучше нагортай с тендера угля.

Похоже, старый машинист интуитивно догадывался о том, что гложет «сынка», но тактично не задавал вопросов. Так прошло несколько дней…

В конце третьей рабочей смены Бориса нашел Артур. Хотя Нефедов оставил его матери только адрес Степаныча, Тюхис каким-то образом сумел отыскать бывшего одноклассника в незнакомом и запутанном для человека постороннего мире узловой станции.

Спрыгнув с паровозной подножки, Борис протер ладони от масла и не без колебаний пожал протянутую Артуром руку. Надо было решить для себя, кто они теперь: по-прежнему — заклятые враги, или былые противоречия остались в школьном прошлом. Тюхис сам поспешил расставить все точки над «и»:

— А я иногда вспоминаю наши с тобой стычки и поражаюсь, какими глупыми юнцами мы были. Ты как, на меня с тех пор обиду не затаил? Мы ведь теперь другие стали.

— Дело прошлое, — согласился Борис. — Надеюсь, у тебя все в порядке.

Страницы: «« 345678910 »»

Читать бесплатно другие книги:

В сборник вошли произведения, созданные в период с 1995 по 2014 годы и опубликованные в журналах, га...
В сборник вошли четверостишия последних лет. Где-то фривольные, где-то строгие, где-то лирические, г...
Любого человека интересует вопрос: а что было бы, если… Вот и в этой повести-пьесе предпринята попыт...
Могила матери была единственным местом, где Алекс появлялся без телохранителей. Убийца точно знал де...
Имя писателя Захара Прилепина впервые прозвучало в 2005 году, когда вышел его первый роман «Патологи...
Магия – существует. В этом на своей шкуре убедился Глеб, став учеником пришельца из Изначального мир...